БЛАГОСЛОВЕНИЕ

У каждого человека бывал момент, когда жизнь его висела на волоске. Нонемногие, радуясь тому, что чудом удалось избежать смертельной опасности,осознают, что это был знак свыше - благословение, божественное позволениежить дальше. Еще некоторое время. В 1959 году я окончил Ленинградский Технологический институт имениЛенсовета по специальности "электротермия". До сих пор не понимаю, зачем я вэтот институт поступил и каким образом умудрился его окончить. Почемуумудрился, знаю: смерть как не хотелось загреметь в армию. Ни о какойдедовщине тогда разговоров не было, но стоило только представить, чтопридется три года (в те времена служили три года) бухать кирзой по плацу,как вся моя вольнолюбивая натура бурно протестовала и отзываласьмобилизацией всего организма. Отчисляли меня шесть раз. В основном, за прогулы. Но и за академическуюнеуспеваемость тоже. И не сказать, что я был такой уж тупой. Попробуйте-каза одну ночь проштудировать три увесистых тома "Органической химии"Чичибабина и утром на экзамене получить "удовлетворительно". А мне однаждыудалось. Нужно ли говорить, что уже через час от всей органической химии вголове у меня осталась только фамилия автора учебника? Поступление в ленинградскую "техноложку" было следствием, как нистранно, моего снобизма. Казалось бы, откуда взяться снобизму всемнадцатилетнем юнце из семьи простых школьных учителей, всю недолгую жизньпрожившего в захолустном Рыбинске, потом в северной, такой же захолустнойУхте и в маленьких поселках под Краснодаром. А вот поди ж ты - сидело где-товнутри презрительное недоверие к общему мнению. И сейчас сидит. Лишь большимусилием воли заставляю себя пойти на фильм, о котором много говорят, илипрочитать книгу, вызвавшую всеобщее восхищение. В те годы очень популярна была профессия геолога. Поэтому я сразу ееотверг. Мечтой всех старшеклассников было учиться в Москве. Отверг и Москву.Пошлый, базарный город. (Хотя ни разу в нем не был). Другое дело Ленинград(в котором тоже никогда не был). Невы державное теченье, береговой еегранит. Петропавловская крепость, на шпиле которой одна заря сменить другуюспешит, дав ночи полчаса. И вот в знойный сонный послеполуденный час отец, завуч поселковойшколы, внушительных габаритов потомственный кубанский казак с короткимиседыми волосами и красным лицом, провожает меня до калитки, снисходительнотреплет по плечу, говорит: "Ну, с богом" и уходит в дом досыпать. А я счемоданом тащусь по солнцепеку до разъезда, на котором поезд "Новороссийск -Ленинград" останавливается на две минуты, и уезжаю поступать впедагогический институт имени Герцена. Следуя семейной традиции. В семье у меня все были учителями. Отец преподавал химию. мать -математику, мачеха - биологию. Родители разошлись сразу после моегорождения. Или даже раньше. В детстве я никак не мог понять, как это моясводная, по отцу, сестра может быть всего на полгода младше меня. Чтобыпрокормиться в голодные послевоенные времена, мать завербовалась в Ухту, гдеплатили северные надбавки, работала в железнодорожном техникуме. Но к пятомуклассу я стал отбиваться от рук, школу прогуливал, курил и однажды от менядаже пахло вином. Мать запаниковала и отослала меня к отцу, который тогдаработал в школе в маленьком поселке Энем под Краснодаром. Так и получилось,что я познакомился с отцом, когда мне было двенадцать лет. В Энеме моя вольница кончилась. Жили при школе, кругом были учителя,дети учителей. Пришлось соответствовать. Весной и осенью, когда пахали подозимые, любимым развлечением поселковых пацанов было идти, как грачи, заплугом и выбирать из жирного чернозема желтые макаронинки - бездымный порох,оставшийся со времен войны. Из него можно было делать ракеты или простожечь. Попадалось много гильз, иногда патроны. А однажды весной мне и двуммоим приятелям повезло: плуг выворотил из земли тяжелый артиллерийскийснаряд и небольшую мину с примятым стабилизатором. Находки мы оттащили споля в полуразрушенный бетонный дзот и попытались разобрать снаряд, чтобыдобыть тол. Им можно было глушить рыбу и еще он замечательно горел. Носнаряд был покрыт слоем ржавчины и никак не развинчивался. Тогда мы стали поочереди поднимать его над головой и со всего размаха швырять о бетон. Может,расколется? Но нет, не раскалывался. Довольно скоро мы выдохлись, развеликостер, бросили в него снаряд и мину и спрятались поодаль в старом окопе,затыкая уши и с замиранием сердца ожидая, как сейчас рванет. Не рвануло. Мыплюнули на это дело и разошлись по домам делать уроки. Рвануло минут через сорок. Да так, что в школе дзенькнули стекла. Итотчас раздался душераздирающий визг - это куда-то улетела мина. Взрослыевыскочили на школьный двор, тревожно переговаривались. Мы старательноизображали на лицах невинное любопытство. На следующий день осторожноподошли к дзоту. На его месте была метровая воронка. Так этот случай иостался в памяти занимательным эпизодом, в котором самым занимательным былиперепуганные лица взрослых. Школу я заканчивал уже другую, в поселке нефтяников Черноморский вшестидесяти километрах от Краснодара и километрах в двухстах от Черногоморя. В Энеме отец не прижился из-за склочности характера, которую мачеханазывала принципиальностью и очень мужем гордилось. Оба они были из первыхкомсомольцев, убежденные коммунисты. Познакомились в Магнитогорске, назнаменитой тогда Магнитке, где отец был директором школы и членом бюрорайкома партии. Потом произошла какая-то история с Янукидзе, как я понял -крупным партийным деятелем. За связь с врагом народа отца исключили изпартии. Все шло к тому, что его арестуют, но мачеха проявила решительность изаставила его спешно уехать в Москву, где у нее были родственники. В 41-мотец добровольцем ушел на фронт, после демобилизации по ранению переехал народину, на Кубань. После смерти Сталина его восстановили в партии ссохранением стажа, это сделало возможным его назначение завучем в школеЧерноморского. С отцом-учителем не побалуешь, а с отцом-завучем тем более. Для менянаступили тяжелые времена. Стали недопустимыми даже случайные тройки, апотом и четверки. Учеба мне давалась без особых трудов, хотя ко всемпредметам я относился одинаково равнодушно. Исключением была литература.Полюбил я ее случайно. Однажды меня вызвали к доске. На дом была заданакомедия Гоголя "Женитьба". Поскольку накануне вместо Гоголя я всю ночь читал"Декамерон", обнаруженный в библиотеке отца среди старых журналов "Химия вшколе", я понятия не имел, кто такая Агафья Тихоновна. Но ответил бойко,рассмотрел образ таинственной Агафьи Тихоновны в контексте нравов купечестваи нашел общие корни с персонажами Островского, луч света в темном царстве.За ответ получил пятерку и понял, что из всех школьных предметов мне большевсего нравится литература. С того раза к урокам по литературе я никогда неготовился, всегда получал пятерки, а отрывки из моих сочинений добрейшая"литераторша" Нина Ивановна, приятельница отца, часто зачитывала передклассом - в качестве примера, как нужно писать сочинения. Но литература - это было как-то не очень серьезно, чтобы сделатьпреподавание ее своей профессией. Ну что это, в самом деле, за профессия -растолковывать образ Агафьи Тихоновны? Поэтому, когда после школы дошло додела, я остановился на химии. Химия - это было солидно. Уже в поезде"Новороссийск - Ленинград" поднял планку и решил поступать не на химфакпединститута, а в ВУЗ посерьезнее - в "техноложку". И уже видел себя не визмазанном мелом костюме у школьной доски объясняющим скучающим балбесамразницу между окисью и закисью, а в белом халате, окруженном хорошенькимилаборантками, среди колб и реторт, в которых булькало что-то зелененькое. С поступлением в институт у меня никаких проблем не возникло. Школу яокончил с серебряной медалью, с единственной четверкой по физике, медалистовв те годы принимали без экзаменов. Меня зачислили на первый курс, далистипендию, дали общежитие возле Московского парка Победы, и после школьнойкаторги пошла у меня веселая студенческая жизнь, разлюли малина! Хочешь -иди на лекцию, хочешь - не ходи. Танцы-шманцы, преферанс ночи напролет,фланирование по Невскому с обязательным заходом в "зеркалку", подвальнуюзабегаловку, где торговали в разлив портвейном "777". Староста группы,набравшая проходной балл только с третьей попытки, была своя в доску,прогулов не ставила, лишь укоризненно вопрошала: - Ты зачем приехал - учиться или гулять? - Гулять, - честно отвечал я. - Не ценишь ты, что поступил в такой институт. Ох, не ценишь! В этом она была права. Не знаю как у кого, но в моей жизни было несколько случаев, истинныйсмысл которых осознавался не сразу, а обдумывался долго, мучительно, иногдагодами. Такой случай произошел через пару дней после окончания экзаменов нааттестат зрелости. Мы с ребятами резались в баскетбол на школьной площадке,когда на крыльце появилась Нина Ивановна и поманила меня: "Зайди". В пустойшколе с гулким от пустоты вестибюлем завела меня в кабинет завуча,приткнувшимся возле раздевалки, плотно прикрыла дверь. Потом достала изсейфа стопку сочинений, извлекла мое и мизинцем показала на слово. Слово было "учавствовать". - Исправь. Пока я старательно зачеркивал лишнюю букву, снаружи раздались грузныешаги и добродушное отцовское "трам-пара-рам". Была у него такая привычкамурлыкать незатейливые мелодии. Дверь открылась, отец несколько секундпостоял на пороге, глядя на нас, потом сказал: "Ах, да!" с видом человека,который что-то вспомнил. С тем и удалился. Нина Ивановна убрала в сейфсочинения и кивнула: "Иди". Я вышел. Гонять мяч больше не хотелось. Я не то чтобы не понимал, чтопроизошло, но просто физически не мог об этом думать. Словно бы какой-тоблок образовался в сознании. Со временем блок слабел. Однажды я поймал себяна том, что спотыкаюсь на слове "участвовать" (и до сих пор спотыкаюсь). Вдругой раз вдруг задумался, почему слова о патриотизме, коммунистическойубежденности, верности долгу, принципиальности и все прочие высокие понятиявызывают во мне не просто равнодушие, но даже ироническую усмешку, откуда вомне этот цинизм? Только лет через двадцать, прилетев на похороны отца, я понял, чтополностью освободился от сковывающего мое сознание блока и могу свободнодумать о том давнем случае. Есть слова, а есть жизнь. Главное в жизни -семья. Главное в семье - дети. И если для блага сына, как ты это благопонимаешь, нужно изменить всем своим принципам - измени. Таким был главныйурок, который дал мне мой несуразный отец в день своих похорон. Но до этого понимания было еще далеко. А пока же отголоском того случаябыло то, что я действительно не ценил своего поступления в институт. Как вор-карманник не ценит украденные деньги. В середине семестра, словно бы утолив жажду свободы, я решил, что пора,пожалуй, поучиться и стал более-менее исправно ходить на лекции. И тутобнаружил, что совершенно не понимаю, о чем идет речь. Не понимаюматематики, которая стала высшей. Не понимаю даже химии, которую вроде бынеплохо знал. Меня будто включили в игру, не объяснив правил. Правилаобъяснили - на лекциях, которые я с удовольствием прогулял. Мне бы взять укого-нибудь конспекты и вникнуть, но подумалось: ерунда, разберусь. Но так ине разобрался, так все пять лет и просидел дурак дураком, мучительновглядываясь в формулы, как в китайские иероглифы. И лишь на занятиях повоенной подготовке слегка расслаблялся. Занятия на военной кафедре, на которой готовили военных инженеров,специалистов по боеприпасам, проходили по пятницам. Пятницы считалисьчерными. Боже упаси опоздать хотя бы на пять минут, тут же будет доложено вдеканат. Нашу группу курировал молодой майор Комиссаров (до сих пор фамилиюпомню) - всегда подтянутый, отглаженный, в сверкающих сапогах, выбритый досиневы, благоухающий шипром. Настоящая военная косточка. Меня он сразу лютоневзлюбил, обнаружив в моей тетради расписанную преферансную "пулю".Говорили, что однажды в поезде его обчистили шулера, с тех пор он на дух непереносит картежников. Не знаю, правда это или нет, но бравый майор неупускал случая придраться ко мне по любому поводу. В написанной имхарактеристике, которую военная кафедра давала каждому выпускнику, младшемулейтенанту запаса, вполне справедливо отмечалась моя расхлябанность,несобранность, склонность к нарушениям дисциплины. Единственнымположительным качеством было: "Физически здоров". Будь его воля, он выгналбы меня уже после первого курса. Но воли не было, приходилось терпеть. И вот, неожиданно поднятый с места, я стою у доски с прикнопленными кней учебными плакатами и отвечаю на вопрос об устройстве взрывателя125-миллиметрового артиллерийского снаряда, а майор прохаживается по кафедрев своих сверкающих сапогах и презрительно поправляет каждую мою неточность.И вдруг я замолкаю на полуслове. Смотрю на плакат с цветным продольнымразрезом снаряда и тупо молчу. - Задремали, студент? - ехидно интересуется майор Комиссаров. Я не задремал. С необыкновенной ясностью, точно бы это происходитсейчас, а не много лет назад, я представляю весенний день в поселке подКраснодаром, старый дзот и себя с приятелями, изо всех сил швыряющими вбетон точно такой же снаряд, какой изображен на плакате - с начинкой в двакилограмма тола, с хитроумным устройством взрывателя ударного действия. Вотсейчас соскочит предохранитель, пружина приведет в действие боек, боекударит по детонатору... Снаряд взорвался у меня в голове. Потом ребята рассказали, что япобледнел, как покойник, схватился за доску и сполз бы ней на пол, если бымайор не успел подставить стул. Обморок был короткий. Пелена перед глазамирассеялась, предметы обрели четкость. Я увидел растерянное лицо Комисарова,который тряс меня за плечо и повторял: - Что с вами, студент? Вы меня слышите? Вам плохо? - Никак нет, товарищ майор, - ответил я со слабой и, кажется, жалкойулыбкой. - Наоборот. Мне хорошо. Майор отправил меня в медпункт, но в медпункт я не пошел. Выбрел изинститута и обессилено плюхнулся на скамейку в крошечном скверике передвходом в главный корпус, с фасада которого строго смотрели барельефызнаменитых ученых. Был серенький ленинградский денек. По Московскомупроспекту дребезжали трамваи. Самосвалы вывозили строительный мусор от почтизаконченной станции метро "Технологический институт". Со стороны Витебскоговокзала тянуло тревожащим воображение паровозным дымком. Все былонеобыкновенно ярко, зримо, наполнено живой полнокровной жизнью. Я чувствовал себя так, словно бы мне было даровано свыше благословениежить. Даровано давним весенним днем, а сегодня объяснено. Словно бы мне сказали: ладно, живи. Только не сказали зачем. И я не знаю этого до сих пор.