Семантика зерна

Для первобытного охотника, чье собственное тело являлось продолжением тела промыслового животного, подвижный образ жизни и постоянные миграции являлись непременным условием выживания. Тем более радикальным будет представляться переход от подвижного образа жизни, характеризующегося телесной матрицей существования, к оседлости, открывшей человека как духовное существо. Тем более разительна та граница, которая разделяет образ жизни и культовую обрядность человека, поклоняющегося массивному телу-тотема от образа жизни и культа сообщества, поклоняющегося тонкому телу растения.

Зерно и продукты из него выступают в ритуальной функции задолго до возникновения производящего хозяйства. Семена докультурных злаков и используемые для их растирания ступки и песты обнаруживаются во многих древнейших святилищах уже в эпипалеолитическую эпоху, а в неолите становятся широко распространенными среди артефактов поселений.[3] С развитием технологий выращивания и переработки злаков зерно превращается в продукт отсроченного потребления. Очевидно, зерно не просто составляло основу продовольственных запасов коллектива, но и служило основным предметом межгруппового ритуального обмена. Общественные зернохранилища наряду с храмами составляли обязательный атрибут архитектуры неолитических поселений[4]. Реципрокный дарообмен, универсальным символом которого являлось зерно, гарантировал воспроизводство образа мира как воплощающего множество элементов единого социального тела[5]. Находящийся в его основе ритуал с использованием продуктов из зерна (позже хлеба), обеспечивал саму возможность социальности, возводимой к архетипу родового единства, человеческой общности, органической целостности.

Вероятно, эта функция зерна в качестве гаранта социальной стабильности была первична и, таким образом, она была ассоциирована непосредственно с социальностью как универсальным порядком кормления[6]. Практики хранения и распределения зерна превращаются в обязательный атрибут «кризисного менеджмента». Во время голода, неурожаев, нарушений продовольственного обеспечения – именно запасы зерна выручали от голодной смерти массы населения[7]. Зерно служит выражением принципа социальности как отчуждаемости и подразумевает включенность в систему обмена = жертвы/дара.

Зерно является универсальным символом смерти и возрождения, производства, потребления, обмена, ритуала, божества, общества. Обращение с зерном, будь то посев, жатва, обмолот или потребление в пищу – наполнено одинаково ритуальным смыслом, означает связь прошлого и будущего, человека с человеком, общества и природы, живых и мертвых и т.п. – идеальная концептуализация rites de passage («обрядов перехода»). Любой акт дара, обмена, наследования, договора, преемственности, общения и т.п. сопровождается праздничным застольем, т.е. вкушением пищи, включающей прежде всего блюда из зерна, в т.ч. каши, или муки[8]. Общественный пир связан с ритуальным изобилием и символикой всеобщей связи.

Именно зерно и зерновые, посевы которых окружали поселения людей, служили символом самодостаточности социальности в природном ландшафте, относительной независимости в пределах предоставляемой им кормящей функции, включенность в порядок собственного, магически и ритуально осваиваемого. Заросли растительности (вначале дикие, а затем) и посевы зерновых становились символами связи с местом и как таковой узнаваемости «своего места» – особым социальным маркером пространства собственного и освоенного для отдельных человеческих коллективов, связавших свою жизнь с оседлостью и причастностью месту. Поэтому погребаемый мертвец, наделяемый сакральной силой божества, отправляясь в загробный мир, обозначался у египтян тростниковой эмблемой предка-божества[9]. Там ему предстояло вступить в сакральный брак с землей и стать зерном – воплощением и носителем социальной силы.

Растение произрастает из материнского тела земли и воплощается в новом семени, нуждающемся в новом теле для своего прорастания. Так зарождалась мифологема перехода умершего в новые миры, идея плодоносящей почвы и бесконечности жизни, требующей своего места для воплощения. Благодаря растению связь с землей и через землю превращается в осязаемую социальную проекцию: тела предков на этапе раннего неолита погребались в земле непосредственно на местах поселений (в подполах домов).[10] Приверженность родовому месту воплощалось прямой метафорой телесного укоренения жизни в земле.

В семейных и хозяйственных обрядах, связанных с плодородием, зерновое растение на раннем этапе непосредственно связывается с образом тотемного животного группы и погребаемого в землю тела покойника. Образы животных с проросшими сквозь них или оплетающими их растениями встречаются среди изображений на артефактах земледельческих культур (например, шумерские и переднеазиатские печати, египетские палетки из грауваки, разные мифо-ритуальные тексты, например, шумерского праздника Акиту и культа Думузи, египетского осиррического культа, древнегреческих культов Демерты, Диониса, Иасиона и т.п.)[11]. В их основании – идея умирающего и воскресающего бога, почитаемого в виде восходящего и приносимого в жертву колоса[12]. Однако более интенсивнее, всесторонне и многообразно растение (колос, зерно, сноп и т.п.) используется в жизненно важных хозяйственных обрядах (напр. жатвенная обрядность, обряды весеннего цикла) и обрядах жизненного цикла само по себе в виде колоса, снопа, венка и т.п. В ритуалах трудового населения земледельческих общин колосящееся или цветущее растение и злаки – наиболее широко используемые ритуальные предметы.[13]

Образ злакового растения теперь непосредственно ассоциируется с человеческим началом, ритуально проявляемой и культурно взращиваемой самостью, с продуцирующей ее хозяйственной практикой – посевом (погружением) зерна в землю, с физическим трудом, связанным с выращиванием и сбором урожая, с сохранением и передачей хозяйственных навыков и культурных традиций.[14] Человек в неолитическую эпоху выступает держателем и блюстителем своего мира, предстает дающим и забирающим жизнь, ведающим жизнью и смертью, Хозяином мира в ареале своего места.

Род и земля и сакральные отношения между ними, связываемые в образах произрастающего растения, кодировали отношения человека и места, фокусировали в себе прочие культы, образовав ядро земледельческой обрядности. Амбивалентность образа зерна превратили его в носителя символики вечной (возрождающейся) жизни и могущественной смерти (заряженной или чреватой жизнью), образы нижнего (подземного) и небесного солнца.[15]Мифологией прорастающего сквозь землю зерна обусловлена идеология территориальной общности.

Образ зернового растения запечатлевается на всех видах растительности, обеспечивая вторичную концептуализацию модели Мирового Древа, например, в ирано-славянском варианте «Древо Всех Семян» [Меног-и-Храд, гл. XII, 14, 28–42]. В зерновом локусе профанное и сакральное нераздельны, накладываются друг на друга. В образе прорастающего сквозь землю зерна наглядно проявляется универсальность идеи перехода, связи между мирами, отношений неба и земли и т.п.[16] С символикой зерна оказалась связана идеология господства (идея царственности, ср.: образ «царственного земледельца»), идея власти над землей и человеком, идея хозяйства как сакрального комплекса, располагающегося во власти хозяина зерна, – хозяина места (организатора ландшафта) и царственного земледельца.

Зерно, посеваемое в землю, зримо и наглядно воплощает идею начала. Зерно, собираемое с колоса, – идею конца. В той и другой ипостаси зерно выступает символом перехода-связи-кормления, сакрального единения жертвователя и жертвы, причастия предку, миру, божеству. Но в качестве хранителя силы зерно является наиболее зримым воплощением идеи Начала. «Мифы и обряды начала – это литургии повторений, имеющие своей целью актуализировать начало. Начало, таким образом, разыгрывается, оно сценично. У него нет морфемных корней»[17]. Начало связано с образом ландшафта как целого, виртуальная проекция которого (целого), сфокусированная в точку – зерно, заключающее в себе энергию развертывания – уже связана с идеей творческого замысла и творения как такового. В рамках материально-предметного способа восприятия идея человеческого соучастия в творении нуждалась в таком универсальном символе, как зерновое растение.

Гештальт зерна – самодостаточная знаковая единица и модель (потенцированного) роста – метаморфема, которая не располагает другими морфемами, ибо оно само – целое мира и его настоящее, прошлое и будущее. Культ зерна – тотальная религия, преодолевающая культурные ограничения. В силу собственной элементарности Зерно оказалось универсальным означающим для дискреций самого разного порядка, универсальным знаком, способным включиться в игру означивания и обеспечивающим процессы семиогенеза (формирования знаковой сферы культуры) и развитие языка.