Голод и людоедство

Сталин внимательно читал сводки партийного аппарата и министерства госбезопасности. Он видел, что с окончанием Великой Отечественной люди связывали огромные надежды: они жаждали спокойной и сытной жизни. Но надежды не сбылись. Осенью 1946 года начался жестокий голод.

Голодали и другие победители. Урожай сорок шестого года был очень скудным на всем европейском континенте. Затем последовала суровая зима. В Англии по карточкам давали меньше продовольствия, чем во время войны. После войны шутили: у Англии остались только два ресурса — уголь и национальный характер.

В Советском Союзе некоторые регионы постигла настоящая катастрофа.

Министр заготовок Борис Александрович Двинский (бывший помощник вождя) писал Сталину, что важнейшие области России, Украины и Молдавии «охвачены неурожаем, в Сибири и Казахстане из-за длительных дождей хлеб медленно убирается и промокает на корню, много погибло по стране озимых и яровых культур, резко сократились посевы крупяных культур, мы быстро проедаем наши хлебные запасы».

6 сентября 1946 года на политбюро приняли решение: из-за засухи и низких хлебозаготовок повысить цены на продовольствие, распределяемое по карточкам (хлеб, мука, крупы, мясо, масло, рыба, сахар, соль). Соответственно поднимались цены в заводских и учрежденческих столовых.

Повышение цен на самые обычные продукты было неприятным сюрпризом. По всей стране заранее провели партийные активы, на которых объяснялась правильность принятых мер. Но настроения в стране были неважные.

«Во многих городах, в том числе в Москве, — докладывало управление ЦК ВКП(б) по проверке партийных кадров, — населению стало известно о повышении пайковых цен. В магазинах в связи с этим создаются очереди, население пытается выбрать продукты полностью за сентябрь».

27 сентября появилось новое постановление правительства «Об экономии в расходовании хлеба» — оно сокращало число людей, которые получали карточки на продовольствие. Лишиться карточек — это было тяжким ударом. Чтобы изменить настроения в обществе, с 1946 года стали демонстративно проводить снижение цен. Фактически ничего в жизни людей не менялось, отмечают историки, но люди были благодарны Сталину. В реальности в эти годы цены на продовольствие выросли в два — два с половиной раза.

Николай Семенович Патоличев, который в мае 1946 года был избран секретарем ЦК и возглавил управление по проверке партийных кадров, вспоминал, как ему позвонил Сталин.

— Ко мне на прием, — сказал вождь, — попросились руководители Молдавии. Они хотят доложить что-то важное. Я разрешил им приехать в Москву, и они приехали. Но не имею времени их принять. Поручаю вам — примите их, разберитесь как следует и к утру дайте предложения. Говорят, что-то у них очень плохо.

Что именно «плохо», Сталин не стал уточнять, хотя прекрасно знал ситуацию в Молдавии: республика умирала от голода. Ему просто не хотелось заниматься неприятным делом, хотя речь шла о судьбе целой республики.

Территорию Бессарабии включили в состав СССР летом

1940 года. Переустроить экономику на социалистический лад из-за войны не успели. А вот после войны в республике приступили к сплошной коллективизации. Хлебозаготовкам в 1946 году было приказано придать «классовый» характер — забрать хлеб у «кулацко-зажиточного слоя». В реальности забирали хлеб у всех, у кого он был. Уполномоченные уездных партийных комитетов обыскивали крестьянские дома. Тех, кто не хотел отдавать хлеб, сажали в подвалы. Крестьянам приходилось распродавать скот, имущество, чтобы купить зерно и сдать государству. За несколько килограммов кукурузы можно было купить лошадь или овцу.

Во время войны в Молдавии оказался будущий знаменитый писатель, а тогда младший лейтенант Красной армии Василь Быков. Со своим взводом он участвовал в освобождении республики от немецких и румынских войск.

«В Молдавии провизии было много, не то что на Украине, — вспоминал Быков. — В каждом доме — хлеб, даже белый, вдоволь молока, масла, сыра, сушеных фруктов. Колхозы ограбить молдаван еще не успели, зато на законном основании грабили войска, которым из тыла почти перестали доставлять продовольствие».

Сразу после окончания войны лейтенант Быков вновь оказался в тех же местах. Картину он увидел страшную:

«В деревушке не оказалось ни одного человека. Дворы заросли лебедой… И так было на всем пути — в то лето в Молдавии стояла страшная засуха, повлекшая за собой голод. Поля вокруг были черные, выжженные зноем. Во время войны такого не было. Обезлюдели сотни сел, люди ушли на Украину…»

Засуха и коллективизация привели к массовому голоду.

В июле 1946 года на пленуме республиканского ЦК в Кишиневе два первых секретаря уездных комитетов партии попросили снизить план хлебозаготовок. В ответ прозвучали обвинения в антипартийной и антигосударственной деятельности. Глава республиканского правительства Герасим Яковлевич Рудь негодовал:

— Некоторые партийные и советские руководители объясняют неудовлетворительное выполнение плана хлебозаготовок объективными условиями: засухой, неурожаем. Это является серьезной политической ошибкой…

Робкие руководители Молдавии боялись обращаться в Москву за помощью. А к концу 1946 года не хватало хлеба даже для того, чтобы отоваривать карточки. Выход нашли: сократили число тех, кто получал карточки, и уменьшили нормы выдачи хлеба.

Иждивенцам (то есть неработающим) выдавали двести пятьдесят граммов хлеба в день, детям — триста граммов. Хлеб почти наполовину состоял из овсяной, ячменной и кукурузной муки. Стал исчезать хлеб и в коммерческой торговле. В городах выстраивались длинные очереди, в которых то и дело возникали драки. Хлеба завозили так мало, что он доставался только физически крепким.

Катастрофа усугублялась принудительной сдачей хлеба государству. После хлебозаготовок крестьянам ничего не оставалось. На трудодень даже в благополучных колхозах выдавали полкилограмма зерна, а картофеля — считанные граммы. Из-за недостатка кормов и воды резали скот. Когда его съели, начался настоящий голод. Первыми жертвами становились дети, у них развивалась дистрофия.

Директор одной из школ докладывал в уездный комитет:

«Дети едят верхнюю корку подсолнухов, сердцевину кочанов капусты, желуди. Лица детей бледные, в классе случаются обмороки и рвоты».

В пищу шли корни дикорастущих трав, камыши, в муку добавляли макуху, сурепку, размолотые виноградные зерна. Это вело к тяжелым желудочно-кишечным заболеваниям. Маленькие дети умирали от истощения. Молдаване пытались бежать в соседнюю Румынию, но им этого не позволяли, пограничники перехватывали беглецов сотнями. Зафиксированы десятки случаев людоедства, в основном убивали и ели маленьких детей (все это подробно описано в изданной республиканской Академией наук монографии Б. Г. Бомешко «Засуха и голод в Молдавии 1946–1947 гг.»).

Сталин послал в Молдавию заместителя председателя Совета министров СССР Косыгина. Алексей Николаевич вернулся и доложил, что люди голодают и страдают дистрофией. Но Сталин и слышать не хотел о голоде в стране победившего социализма. Потом, увидев Косыгина, веселился:

— Вот мой брат-дистрофик.

Косыгин тогда был очень худым. В узком кругу, подражая Сталину, его так и называли: брат-дистрофик.

Летом 1957 года на пленуме ЦК Косыгин вспоминал это тяжелое время:

— Мне приходилось в тот период выезжать в целый ряд районов: в Башкирию, Куйбышев, Молдавию — в связи с возникавшими эпидемиями и голодом… В ряде областей от голода умирало много людей.

Сидевший в президиуме Хрущев добавил:

— И на Украине были случаи людоедства.

— Это было и в других местах, — подтвердил Косыгин. — В Куйбышевской области… В Молдавии сколько там умирало от голода, от септической ангины…

В конце концов пришлось организовать сотни бесплатных питательных пунктов для тех, кто уже был на грани истощения. Небольшая помощь, поступавшая от союзного правительства, разбазаривалась и раскрадывалась.

Один из министров республиканского правительства докладывал в феврале 1947 года первому секретарю ЦК компартии Молдавии и председателю Совета министров о ситуации в гагаузских селах:

«На пути от Чадыр-Лунги до Конгаза валялись трупы, которые находились неподобранными продолжительное время.

В первом селе, где я остановился, — Баурчи, крупный населенный пункт, — сплошное безмолвие. Людей на улицах и во дворах не видно. В центре села сельсовет, его крыльцо и помещение забиты опухшими старушками и детьми. Некоторые из них в полуобморочном состоянии. Рядом питательный пункт. Возле окна выдачи — свалка и нечеловеческие вопли. В сельсовете мне доложили обстановку. В ночь перед моим приездом выявлено четыре жутких факта убийства и людоедства. Поедание трупов приняло массовый характер, причем умирающие старухи просят своих детей и внучат, чтобы съели их трупы, обещая им прощение грехов и спасение. Отмечены факты воровства трупов, свезенных, но не захороненных на кладбище.

Точных данных о состоянии населения сельсовет не имел. Доложили, что за прошедший день умерло двадцать шесть человек. Предложил немедленно провести подворный обход. Выявлено семьдесят три трупа. Большинство трупов было спрятано в сараях, погребах, на чердаках, в сугробах. У значительной части трупов обрезаны мякоть и конечности. Этот же обход дал возможность собрать более ста детей-сирот, находившихся в холодных помещениях, без надзора, в полуобморочном состоянии…»

Партийно-государственный аппарат республики не в состоянии был распорядиться тем, что имел, организовать медицинскую помощь голодающим. Лечили только тех, кто сам мог добраться до сельсовета или больницы. Больных клали прямо на пол. Они заражали друг друга чесоткой, желудочными инфекциями. Вши ползали по больным. Взрослых и детей держали в одном больничном бараке. Взрослые отбирали еду у детей. А двух-трехлетние и не могли есть плохо пропеченный хлеб. Молока им не давали.

По официальным данным, дистрофией переболела пятая часть населения республики — около четырехсот тысяч человек. Точная цифра умерших не установлена, молдавские ученые называют цифру в двести тысяч человек. Были месяцы, когда в день умирали триста-четыреста человек.

Чиновники, подобранные по принципу партийности и преданности власти, оказались абсолютно беспомощными, столкнувшись с реальными проблемами. Зато аппарат продолжал борьбу с врагами.

4 октября 1948 года ЦК ВКП(б) принял постановление по Молдавии, в котором местным властям было приказано:

«Повысить политическую бдительность, своевременно разоблачать и пресекать враждебную деятельность кулацко-националистических элементов, развернуть пропаганду колхозного строя…»

Деревню очищали от «враждебных элементов». В ночь с 5 на 6 июня 1949 года в Молдавии провели массовую акцию: выселили из республики шесть с лишним тысяч «кулацких» семей вместе с детьми — тридцать пять тысяч человек[8]. Депортировали их в отдаленные районы СССР. Средства производства у них отобрали, то есть просто ограбили.

Сразу после выселения все остальные стали подавать заявления с просьбой принять их в сельхозартель, потому что крестьянам объяснили: члены колхозов не подлежат выселению. За полтора месяца в артели вступило крестьян больше, чем за три с половиной года. К тому же у крестьян-единоличников забирали сады, виноградники и хорошую, обработанную землю.

В июле 1950 года пленум ЦК компартии Молдавии обсуждал постановление союзного ЦК о недостатках в работе республиканской партийной организации. Бывший первый секретарь Николай Григорьевич Коваль, занявший этот пост после войны, самокритично признал свои ошибки. В кресле первого секретаря его сменил присланный из Москвы Леонид Ильич Брежнев. Но наказывать никого не стали. Коваля назначили председателем республиканского Госплана. А Герасим Рудь, хотя на нем, как и на других кишиневских руководителях, лежит вина за трагедию Молдавии, остался председателем правительства.

Когда Брежнев уже умер, в январском номере журнала «Новый мир» за 1983 год появились главы из его «Воспоминаний», среди них «Молдавская весна»:

«Молдавия — была одна из самых молодых союзных республик. Правобережная ее часть не прошла вместе со всей страной грандиозной школы советского строительства. В считанные годы она должна была пройти путь пятилеток или даже десятилетий. В Молдавии бурно развивались все те процессы, которые уже прошли в других республиках за более долгий срок. Иным глухим районам, лежавшим за Днестром, предстояло вырываться к социализму наикратчайшим путем».

Ускоренное движение к социализму, о котором говорится в воспоминаниях Леонида Ильича, оказалось гибельным для республики. К приезду Брежнева в Молдавию насильственная коллективизация практически была завершена. Сельское хозяйство находилось в бедственном положении, что списывалось на происки врагов.

«Враги у колхозного строя были, — говорилось в написанной от имени Брежнева “Молдавской весне”. — Вредили они чаще всего исподтишка: наговорами, провокациями, пробирались подчас к руководству хозяйствами, проталкивали туда своих людей и всячески старались подорвать веру людей в колхозы. Они брались и за обрезы, хотя массового характера такие выступления не носили».

Незлой по натуре, Брежнев, как и многие чиновники сталинского времени, воспитал в себе умение не замечать страдания и несчастья окружающих. Действовал инстинкт самосохранения: человек искренний и чувствительный работать в аппарате не смог бы.

Пострадала не только Молдавия. Грабительские хлебозаготовки сорок шестого года оставили Украину без хлеба.

«Голод 1946 года как бы продолжал трагедию голодомора 1933 года, — вспоминал Александр Семенович Капто, который впоследствии стал секретарем ЦК компартии Украины по идеологии. — Умерших не успевали выносить не только из сельских хат. Они лежали у забора, у опустевшего магазина, просто во дворе. Многие высохли настолько, что тела, казалось, хватало только для заедавших вшей, другие опухли до неузнаваемости…»

По данным органов внутренних дел республики, к лету сорок седьмого больше миллиона человек страдало от дистрофии, триста с лишним тысяч, надеясь спасти, госпитализировали, сорок шесть тысяч жителей Украины умерли от голода…

Масштабы послевоенного голода вполне сопоставимы с голодом начала тридцатых, вызванным коллективизацией.

Управление по проверке партийных органов ЦК ВКП(б) докладывало секретарю ЦК Жданову 25 марта 1947 года:

«На предприятиях города Мариуполя Сталинской области за последнее время значительно возросло число рабочих, больных дистрофией. По заключению врачей, по пяти заводам Мариуполя зарегистрировано 3789 заболеваний дистрофией. Наибольшая заболеваемость имеется на заводе им. Ильича, где больных дистрофией числится 2475 человек, из них 1695 детей, умерло по этой причине 65 человек.

Число заболеваний на предприятиях с каждым днем увеличивается. Рост заболеваемости дистрофией в значительной мере вызван тем, что Министерство торговли СССР на протяжении пяти месяцев систематически уменьшает лимиты предприятиям на выдачу хлеба и продуктов. Значительная часть нетрудоспособных иждивенцев и детей совершенно не получает хлеба и продуктов».

Сталин и политбюро знали, что происходит. 31 декабря 1946 года заместитель главы правительства Берия докладывал Сталину:

«Представляю Вам полученные от т. Абакумова сообщения о продовольственных затруднениях в некоторых районах Молдавской ССР, Измаильской области УССР и выдержки из писем, исходящих от населения Воронежской и Сталинградской областей, с жалобами на тяжелое продовольственное положение и сообщениями о случаях опухания на почве голода…»

Выдержки из писем, недавно рассекреченные, невозможно читать без слез. Россия была не в лучшем положении. В последующие годы урожай был выше, голод прекратился, но продовольствия все равно не хватало.

В докладе на XIX съезде партии секретарь ЦК Маленков в октябре 1952 года заявил, что зерновая проблема решена полностью и бесповоротно. В ЦК, скажем, потоком шли письма из Рязани — нет ни хлеба, ни молока, ни мяса. Сталину положили на стол письмо, в котором с ехидцей замечалось — как же так: товарищ Маленков заявил, что зерновая проблема решена, а в Рязани даже хлеба нет, не говоря уже о колбасе и масле?

Маленков поручил секретарю ЦК Аверкию Борисовичу Аристову проверить это заявление. Тот поехал в Рязань. Когда вернулся, Маленков поинтересовался:

— Как там дела? Перебои со снабжением?

— Нет, — доложил Аристов, — какие там перебои! Просто нет хлеба в продаже, фонды им не выделили.

— Вы только, товарищ Аристов, без паники, — сказал невозмутимый Маленков. — Пишите на имя товарища Сталина результат проверки.

Не успел Аристов составить докладную, как его пригласили к самому Сталину. Аверкий Борисович, излагая эту историю уже после смерти вождя, пояснил:

«Присутствовали товарищи Игнатов, Хрущев, Пегов, Михайлов и другие. Я не ошибаюсь, я помню хорошо, потому что мне это дорого обошлось».

— Кто был в Рязани? — поинтересовался вождь.

Аристов поднялся.

— Что там? Перебои?

— Нет, — доложил Аристов, — товарищ Сталин, не перебои, а давно там хлеба нет, масла нет, колбасы нет. В очереди сам становился с первым секретарем обкома с шести-семи утра, проверял. Нет хлеба нигде. Фонды проверял, они крайне малы. Видимо, Маленков докладывал Сталину о ситуации в области иначе, в розовых красках. Не хотел огорчать вождя. Сталину слова Аристова не понравились. Он считал, что во всем виноват секретарь обкома партии:

— Что у нас за секретарь сидит в Рязани? Шляпа. Почему не сигнализировал нам? Снять его с работы! — кричал рассвирепевший Сталин.

Аристов все же успел вставить, что такое же положение с хлебом существует и в других городах. Аристова поддержал Хрущев, который не упустил случая подпортить репутацию Маленкова.

— Товарищ Сталин, наша Украина пшеничная, а пшеницы, белого хлеба в продаже не бывает, — доложил Хрущев. — Украинцы с болью говорят: прочитали доклад Маленкова, в котором сказано, что зерновая проблема решена, а нас суррогатом кормят. А украинцы привыкли белый хлеб кушать.

Сталин выслушал и распорядился:

— Дайте украинцам белый хлеб.

Он не знал, что в стране хлеба мало и давать нечего.

Первый секретарь Ярославского обкома Владимир Васильевич Лукьянов обратился в ЦК 1 ноября 1952 года:

«Особо тяжелое положение сложилось в четвертом квартале текущего года с мясом, колбасными изделиями, животным маслом, сахаром, сельдями, сыром, крупой и макаронными изделиями. Торговля указанными товарами проходит с большими перебоями при скоплении очередей. По большинству товаров фонды из квартала в квартал снижаются».

Екатерина Алексеевна Фурцева стала хозяйкой Москвы в после-сталинские времена, когда жизнь в городе еще была очень тяжелой. На пленуме ЦК, в своем кругу, она тоже вспоминала, как Маленков при жизни Сталина заявил, что зерновая проблема решена полностью и бесповоротно.

— Эти слова вызвали огромную волну протеста, в первую очередь даже среди руководящих кадров, — говорила Фурцева. — Возьмите Москву, которая всегда находилась в более благоприятных условиях по сравнению с другими городами страны. Даже в Москве до последнего времени хлеб продавали в одни руки не более килограмма. В Москве, которая, как я сказала, находится в особых условиях, хлеб продавали с примесью около сорока процентов картофеля и прочего. Это же факты. Здесь товарищи присутствуют, присутствует и товарищ Косыгин, который занимался этим. Они подтвердят.

В зале раздались голоса:

— Правильно!

В декабре 1947 года продовольственные карточки отменили, дипломатические лавки закрыли. Иностранцам пришлось покупать продукты в обычных магазинах и на рынке. Американки, жены дипломатов, испытали шок, познакомившись с ценами в московских магазинах. Они были просто невероятно высоки для людей, живущих на зарплату.

«Мы организовали кооператив, — вспоминал посол США в Москве Уолтер Беделл Смит, — и стали заказывать консервированные продукты в Америке. Всякий раз, когда посольский самолет прилетал из Берлина, он привозил продовольствие. А вот когда правительство ввело ограничение на ввоз беспошлинного продовольствия, всем пришлось покупать еду в дорогих московских магазинах. Гражданам Америки с супермаркетами и дешевыми магазинами на каждом шагу трудно представить себе условия жизни в Москве, где полностью отсутствуют вещи повседневного обихода, которые мы воспринимаем как данность…

Мало кто в Соединенных Штатах понимает, как тяжело приходится русскому человеку трудиться, чтобы заработать то немногое, что он получает, и какое давление на него оказывается, чтобы он увеличивал продолжительность и напряженность своего труда. Советскому рабочему приходится работать почти пять часов, чтобы заработать на дюжину яиц, американскому рабочему — тридцать восемь минут. Ради пачки сигарет советский рабочий трудится два часа, американский — четыре минуты. На пару мужской обуви американец заработает за полчаса, советский за сто четыре часа».

В отличие от американских дипломатов и их семей москвичи не имели возможности создать кооператив и заказывать продукты там, где они подешевле…

31 декабря 1946 года начальник московского управления МГБ генерал-майор Иван Иванович Горгонов отправил в министерство спецсообщение о настроениях в столице:

«Военной цензурой при обработке корреспонденции, исходящей от населения г. Москвы в адрес военнослужащих Советской армии, с 27 ноября по 28 декабря 1946 г. зарегистрировано 1186 писем, содержащих жалобы на продовольственные затруднения…

“Моя жизнь хуже твоей: картошку без масла кушать два раза в день, кусочек хлеба граммов сто, ибо на себя не получаю ни одного грамма, безработная”, “Я работать не могу, у меня совершенно отнимаются ноги и спина. Собираю кусочки в булочной, но очень гоняет милиция”, “Мы с Аней живем в ужасных условиях — голодаем. Аня пухнет, болеет, не учится. Я сама больная, нет ни сил, ни энергии”, “Питаюсь неважно, кушаю одну картошку и хлеба 400 г, и вот моя еда — ни сыт, ни голоден. Едва ноги таскаю. Мы с этого пайка должны умереть. Взять негде, и денег нет”, “Что на карточку получаем, то все продаем. Продаем, а на эти деньги хлеб выкупаем. По 300 г хлеба съедаем, а варева не потребляем”, “У нас есть только один хлеб. Много на хлебе не проживешь. Картошка на рынке 10 руб. килограмм. Купить картошку можно раза два в месяц, а потом клади зубы на полку”, “Все время варят капусту да турнепс, который готовили для скота. Спасибо тому, что получаем хлеба 650 г на день, только этим и живем, то есть существуем. На одном хлебе тоже долго не будешь существовать”, “Все так стало дорого, просто ужас.

Маме теперь не стали давать рабочую карточку, она стала получать служащую. В общем, мы на двух карточках живем вчетвером. Идем в школу голодные и приходим из школы — есть нечего”».

В последние сталинские годы крестьян обложили непосильными налогами. Платить надо было не только поставками продовольствия, но и деньгами. А денег крестьяне не зарабатывали. Им приходилось за бесценок продавать все, что они выращивали. Иначе говоря, Сталин разорял деревню. Крестьяне бежали из деревни. Работать было некому. Уже выращенный урожай пропадал.

25 сентября 1946 года партийный руководитель столицы Георгий Михайлович Попов проводил совещание секретарей райкомов:

— Мы в воскресенье были в Можайском районе. Там все дороги разбиты, машина еле проходит. Если сейчас Москва не возьмет дело в свои руки, то у нас картофеля не будет… Нужно самим побывать в районе. Пока сам эту грязь не хлебнешь, и в голову не придет, что нужно делать… Нужно послать народ на копку картофеля… У нас самый сложный вопрос — одежда и обувь. Дать, конечно, не можем ни одежды, ни обуви. Поэтому нужно так скомбинировать, чтобы народ в результате этой поездки не оборвался. Нужно посоветовать это и партийным организациям, и директорам, они свой народ знают. Знают, кто может найти дома дополнительную пару обуви… Люди, которые будут работать на картофеле, будут получать каждый десятый мешок.

Руководители Брянской области 22 апреля 1952 года обратились к Сталину:

«В 1951 году натуральная выдача колхозниками зерна и картофеля на трудодни во многих колхозах произведена в размерах, не обеспечивающих потребности колхозных семей. В области сложилось напряженное положение с продовольствием. Значительная часть колхозников не обеспечена продуктами питания. В силу этих причин отдельные колхозные хозяйства не имели возможности внести причитающиеся с них суммы сельскохозяйственного налога. Основными недоимщиками по сельхозналогу являются инвалиды Отечественной войны, семьи погибших воинов и партизан, а также вдовы с детьми нетрудоспособного возраста».

Первый секретарь Смоленского обкома Борис Федорович Николаев писал Маленкову 21 февраля 1953 года о бедственном положении деревни:

«Сельское хозяйство области находится в крайне тяжелом положении. Денежный доход в среднем на одно хозяйство в 1950 году составил 777 рублей и в 1951 году — 576 рублей. За последние восемь лет колхозники получали на трудодни в среднем 400–880 граммов хлеба и 11 руб. 54 коп. деньгами. Средняя выработка трудодней на одного колхозника в год составляет 270 трудодней. 44 процента колхозников не имеют коров.

Ввиду низких доходов от общественного хозяйства многие колхозники не хотят работать и самовольно уходят из колхоза. С 1948 года из колхозов выбыло 140 тыс. трудоспособных колхозников и осталось их 311 тыс. человек. Людей стало не хватать для текущих сельскохозяйственных работ. Колхозы запаздывают с работами, допускают большие потери урожая и получают продукцию низкого качества.

В типовых скотных дворах размещено всего лишь 13 процентов поголовья крупного рогатого скота, остальной скот размещен во временно приспособленных, непригодных, холодных помещениях и, как правило, на навозе, что приводит к массовому заболеванию и отходу скота».

Эти письма — свидетельство катастрофы, постигшей деревню. И дело отнюдь не в последствиях разрушительной войны. Колхозная система, выжимание из деревни всех соков, уничтожение биологической науки привели к невероятному отставанию агропромышленного комплекса. Страна не могла прокормить себя.

А ответом на все мольбы о помощи, как водится, стали репрессии.

В нехватке хлеба обвиняли колхозников, «разбазаривавших государственный хлеб». Сажали председателей колхозов. Правда, еды в магазинах от этого не прибавилось.

В 1945 году осудили 5757 председателей колхозов, в 1946 году — уже 9511. В некоторых районах посадили от четверти до половины всех председателей.

Генеральный прокурор СССР Константин Петрович Горшенин 18 июля 1947 года доложил секретарю ЦК Жданову о проверке обоснованности осуждения председателей колхозов в Смоленской области:

«Больше половины осуждены за хозяйственные преступления, главным образом в период уборки урожая и выполнения хлебопоставок (несвоевременная уборка урожая, нарушение графика хлебопоставок, нарушение устава сельхозартели, невыполнение обязательств перед государством по сену, молоку и т. д.). Причем 156 председателей колхозов были осуждены в основном за нарушение порядка расходования зерна на внутриколхозные нужды. Из 433 осужденных председателей колхозов участников Отечественной войны (в том числе инвалидов войны) — 256 человек, или 59,1 процента.

Осуждение председателей имело место во всех тридцати восьми районах Смоленской области. Руководящие работники райкомов и райисполкомов требовали от райпрокуроров привлечения председателей колхозов к уголовной ответственности за невыполнение ими графика хлебопоставок. Так, райпрокурору Тумановского района Минакову объявили выговор и предупредили об исключении из партии за либеральное отношение к срывщикам хлебопоставок. После этого Минаков привлек к уголовной ответственности одиннадцать председателей колхозов. Минаков объяснил, что в райкоме его “стали избивать”».

Над крестьянами просто измывались. Такова была повседневная жизнь при сталинском режиме. Первый секретарь Смоленского обкома Павел Иванович Доронин (он сменил Николаева) на пленуме ЦК вспоминал, как они с Ворошиловым осенью 1954 года ездили по области. Вернувшись в Москву, потрясенный увиденным, Климент Ефремович сказал, что в Смоленской области хоть Карла Маркса посади, и он ничего не сделает, колхозы там доведены до ручки…

— Вы совершенно правильно говорили, — напомнил ему Доронин, — что такое положение могло случиться только потому, что члены политбюро и Сталин не представляли и не знали, как живет народ. Говорили ведь так, Климент Ефремович?

— Говорил, — подтвердил Ворошилов.

— Вы говорили, — напоминал ему Доронин, — что «только наша оторванность от парторганизаций, наша оторванность от жизни народа могла привести к такому положению, как у вас на Смоленщине». И это действительно так. Положение в сельском хозяйстве на Смоленщине было страшное. Я могу, товарищи, пленуму назвать такие цифры: за 1951–1953 годы из области ушло сто тысяч колхозников. Причем как уходили? Сегодня в колхозе пять бригад, завтра четыре. Ночью бригада секретно собиралась и уезжала, заколотив все дома…

Почему же Доронин раньше, при Сталине, молчал, почему не бил тревогу?

— Достаточно было хотя бы маленький намек сделать, что у тебя плохо с хлебом или с другими делами, — ответил первый секретарь Смоленского обкома, — как через три минуты тебя вызывают и начинают говорить: что это у вас там за настроение? Что это за мысли вы вынашиваете? Приходишь в ЦК, входишь к секретарю Центрального комитета партии в кабинет и не знаешь, выйдешь ты из него или нет. Такая обстановка не способствует откровенному разговору. Вы тогда, товарищ Ворошилов, говорили: «Что вы молчите?» А я вам сказал: «Климент Ефремович! Вот если бы я к вам приехал и рассказал все, что вы сейчас видели своими глазами, вы бы мне сколько уклонов приклеили?»