Заклинатели духов в Арктике

 

Используя понятие «заклинание», мы сегодня мало что можем сказать. Примем во внимание следующее: речь идет не столько о взывании к духам, сколько о стимуляции собственной психики. Мы должны быть приведены к готовности к предтрансовому состоянию сознания. Заклинание означает не что иное, как приведение себя самого или целой группы в состояние по­вышенной ясности восприятия, особой осознанности и концентрации, что­бы с этого высокого уровня внутреннего видения постигать вещи или быть восприимчивее к явлениям, относящимся к шаманскому универсуму. Заклинание духов, или сеанс, — это высшее проявление архаической филосо­фии. Это искусственно примененная групповая терапия и групповой катар­сис, отчасти имеющие отношение к гипнозу и суггестии. Целью шамана является приведение публики в состояние измененного сознания (правда, в завуалированной форме), что позволяет ей воспринимать другие уровни бытия и взаимосвязи, не подлежащие обычной каузальности. Теперь про­должим о заклинании:

«Один из таких дней проходил следующим образом. В воздухе ощуща­лось растущее беспокойство людей. Загдлорк был величайшим и старей­шим заклинателем рода и он сообщил присутствующим, что собирается заклинать духов. Его жена заболела, и он хотел попытаться её исцелить. Дом был построен прямо у моря. Мужчины и женщины собрались поэтому почти на самом краю, на льду. Больная женщина сидела на санях внизу сре­ди людей, а её сын стоял рядом с ней. Наверху, на крыше здания, у окна сидел заклинатель Калэ, который научился своему искусству у старого Загдлорка — поэтому он должен был находиться неподалеку от своего учите­ля; а сам Загдлорк находился один в доме. Всякие работы на площади пре­кратились, никто не мог шевелиться. Когда я подошел, мне было сказано остановиться. На лицах было серьезное благоговейное выражение.

Загдлорк был из старинного рода, внушающего всем страх. Его дядя и его племянник были убиты как представляющие опасность пираты, и Загд­лорк был единственным ныне живущим, кто, по мнению его соотечествен­ников, унаследовал мудрость отцов. Во всяком случае не было никакого другого заклинателя духов, который мог «вылезать» из своей собственной кожи и затем вновь надевать её. Он же владел этим умением. Каждый, кто увидел бы такого волшебника “обнаженным до мяса”, должен был умереть. Таков был Заглорк. Долгое время он не проводил никаких сеансов, так как был болен. В тот день его провезли на санях между домами, так как его ноги не двигались из-за подагры, но несмотря на это, он собирался проводить напряженный сеанс.

Подходя к его дому, я заглянул в окно — он сидел на скамье и бил в барабан. Когда он увидел моё лицо, он прекратил бить, засмеялся и сказал: «Настоящая шутовская проделка, глупый обман! Лживая история всё это!»...

Хорошим тоном считается, если перед началом сеанса шаман принижа­ет свои собственные способности и представляется лгуном или дураком, но только для того, чтобы публика поддержала его и сеанс удался. Наконец в доме устанавливается мертвая тишина. Среди присутствующих нараста­ет напряжение. Вскоре старый Загдлорк берется вновь за барабан, и после нескольких первых ударов он кричит столь сильным голосом, словно тот выходит из легких нескольких молодых людей: «Perdlugssuark, tornarssugssuark, kravdlunasuit» (злая судьба — дух, вызывающий болезнь — белые люди) — слова выходят толчками, без всякой связи и начинают ока­зывать желаемое магическое воздействие.

Все ждали продолжения. Слова, однако, прервались протяжным жалу­ющимся стоном. Кале хрипло прокричал заклинание; казалось, что Загд­лорк принимал свои слова откуда-то издалека, словно перебрасываясь ими с невидимым существом. Затем раздалось протяжное завывание, и, когда напряжение достигло предела, Загдлорк выкрикнул всё предложение. Лю­дям передался какой-то толчок, когда они услышали: «Белые люди принес­ли с собой злую судьбу, вызывающую болезни духа. Я сам его видел. В моих словах нет неправды, я не лгу, я не лжец. Я сам это видел». Габриэль, грен­ландец, побледнел при этих словах. «Он имеет в виду нас! — прошептал он при этих словах. — Он причинит нам горе». И все присутствующие посмот­рели на нас. Загдлорк заявил нам, что мы якобы встретились со злой судь­бой в облике некоего духа и что он раскрасил полосами сани Гаральда Мольтке, поэтому якобы тот и заболел. А у других были заражены собаки, и поэтому распространилась инфекция среди собак.

Трудно было понять его рассуждения, так как он часто использовал осо­бый язык духов, и его речь часто прерывалась завыванием».

Шаманы всего мира разработали свой собственный сакральный язык, который они применяли только в состоянии ясного сознания. Мы попадаем здесь в область глоссолалии, нечленораздельного экстатического бормота­ния. Большинство тайных языков шаманов является ни чем иным, как бол­товнёй, бормотанием, скоплением новообразований из отдельных слогов, перестановок, усечений или искажений. Часто используются слова близких языков или реликтовые языковые образования одного языка, которые когда-то были в ходу у племени. Сакральный язык подобен маске, за кото­рой скрывается говорящий и за которой возможна идентификация с другой личностью. Маскируют себя и затем, чтобы показать, как непостижим язык духов. Во всяком случае, этот способ помогает шаману непринужденнее отдаться на волю своего вдохновения, — и тогда он уже не считает себя ответственным за свои слова. В тайном языке мы находим средство быстро­го проникновения в собственное неосознанное или сверхсознательное — психологический художественный прием первого уровня, который мог бы найти применение в современной психотерапии:

 

«Me — Me — Me — nsch, nschen —

(лю — лю — лю — ди — ди —)

sie sagen, das Menschen —

(они говорят, что люди)

ku — ku — ki — ki —

ich kann nicht, kann nicht

(я не могу, не могу)

ich habe nicht Kraft genug, nicht Kraft genug

(у меня нет достаточно сил)

ist denn niemand da, der mir helfen moechte!»

(здесь нет никого, кто бы хотел мне помочь).

 

Здесь он, вероятно, прервал свои слова и закончил этот пугающий спек­такль; всё зазвучало так, словно дом был наполнен людьми, боровшимися друг с другом и стонавшими под мощными ударами. Калэ просто сидел и повторял бормотанье своего учителя, он охрип от пения; Зоркрарк, старый охотник на медведя, был неутомим в своих выкриках: «Поторопись! Пото­ропись!» Когда напряжение, взвинченное стариком, вновь достигло высше­го предела, он продолжил свои объяснения, медленно и с напряжением, словно срывал каждое отдельное слово с уст невидимого духа. Белые люди принесли с собой болезнь, но заболели не жители селения, а собаки. По­этому ни один человек не должен теперь есть мясо собак. “Микизорк («ма­лышка», это была его жена) ела собачье мясо?” “Микизорк ела собачье мясо?” — крикнул вниз Калэ. «Микизорк, ты ела собачье мясо?» — спро­сил её Зоркрарк. Слова передавались из уст в уста. Сын, Агпалигуарк, скло­нился над больной матерью, и та кивнула: «Да, совсем немного, мне так хотелось собачьего мяса! «Она отведала собачьего мяса», — повторил Калэ с крыши дома в сторону окна. Тогда из недр дома раздалось дикое завыва­ние, и барабан снова забил. Звук завывания напомнил фырканье большого локомотива. Загдлорк находился в состоянии полного экстаза; старый, страдающий подагрой человек, прыгал, подобно раненому зверю. Он закрыл глаза и страшно вращал головой и туловищем в такт барабана. Затем старый заклинатель издал долгий вопль со своеобразными призвуками. Каза­лось, что к этому звуку подмешивается человеческий смех; затем все слов­но умерло в таком всхлипывании — его жену уже нельзя было спасти!

Тогда люди разошлись и вновь принялись за работу, и вскоре площадь наполнилась веселыми смеющимися людьми. Мысль, что приближалось лето, пробивалась сквозь все заботы, и кому хотелось внимать предосте­режениям старого заклинателя? Зоркрарк был единственным, кто озабо­ченно смотрел на всё. Он был близок к тому, чтобы уничтожить четырех тюленей, которых принесли его сыновья. “Загдлорк становится старым, — сказал он мне. — Загдлорк бессилен, а его жена должна умереть!” Это был последний большой сеанс Загдлорка. Его жена умерла, когда пришло лето...» (Расмуссен, 1907, 18).

Хочу рассказать ещё об одном заклинании духов, в котором участвовал известный исследователь культуры эскимосов Кнуд Расмуссен. Еще до того, как маленькую экспедицию Расмуссена застиг снежный буран, она достиг­ла аджиарминт-эскимосов. В третий вечер этого бурана они были пригла­шены на сеанс шамана Кигиуна, целью которого было успокоение бурана.

«Хозяин принадлежал к типу эскимосов-блондинов, с залысинами на висках, рыжеватой бородой и глазами, имеющими легкий отсвет синевы. Его звали Кигиуна («Клыкастый»).

Казалось, буря достигла своего предела. Нужно было идти по трое, что­бы держаться прямо и быть готовым к тому, чтобы суметь построить хижи­ну из снега далеко от того места, где должен был проводиться праздник. Кигиуна взял меня за руку, а его партнер, с которым они должны были быть вместе ночью, взялся за мою другую руку. «Дитя Нарсук плачет, так как вихрь проносится сквозь его пеленки!» — сказал Кигиуна и рассказал мне старый миф о сыне великана, который тем отомстил людям, что поднялся к небу и сделался «буранным ребенком». И тогда решили в течение ночи вы­яснить причину гнева ребенка и попытаться усмирить бурю. Ветер с такой силой овладел нами, что мы временами стояли тихо, поддерживая друг дру­га, чтобы не упасть в громоздящийся вокруг нас лед. Мощные порывы вет­ра со стороны суши били по нам, как бичи. Лишь после 3—4 ударов мы мог­ли вновь проделывать несколько шагов вперед, пока порывы ветра, направляемого криками «буранного мальчика» не понуждали нас опять ос­танавливаться и силой тащили нас на лед. Как мы обрадовались, когда наконец увидели теплые лучи стеатитовой лампы в праздничной зале, где все места были уже заняты мужчинами и женщинами.

Дом, шириной четыре и длиной шесть метров, имел столь высокий по­толок, что его зодчий должен был установить две балки из сплавного дерева в качестве опоры, которые в этом заснеженном зале производили впе­чатление великолепных колонн. На полу было так много места, что все на­ходящиеся здесь дети могли бегать во время праздничных представлений вокруг колонн. Первую часть праздника составила трапеза, состоявшая из высушенного лосося, сала и замороженных неразделенных тюленей. Боль­шие топоры мощными ударами врубались, в замороженное мясо. Пока до­машнее тепло постепенно зарумянивало избитые буранным ветром и сне­гом лица, все глотали, не жалуясь на отсутствие аппетита, куски мяса, отогревая их дыханьем, чтобы не содрать кожу с губ и языка.

Вечером заклинателем духов был Хоркарнак («Китовая борода»), моло­дой человек с умными глазами и быстрыми движениями. В выражении его лица не было и следа чего-то фальшивого, может быть поэтому столь долго продолжалось его вхождение в транс. Едва он выступил вперед, как тотчас же рассказал мне, что у него немного духов- союзников. Одним из них был дух его умершего отца и дух-союзник его отца, легендарный тролль, один великан, со столь длинными когтями, что они могли прорезать тело челове­ка, даже если слегка по нему царапали. И была ещё одна фигура, которую он сам вылепил из снега, образ, подобный человеческому, дух, который яв­лялся, как только его вызывали. Все женщины этого жилища стали вокруг заклинателя и ободряли его, приговаривая что-то незначительное. «Ты пре­красно можешь, и ты сделаешь это легко, ведь ты так силен», — подыгрыва­ли они ему. Однако он постоянно повторял: «Это так сложно, говорить прав­ду. Это очень сложная вещь, взывать заклинанием к сокрытым силам». Долго «Китовая борода» хранил важность и подчеркнутую недоступность, но сто­явшие вокруг женщины вновь и вновь подбадривали его, и тогда он, нако­нец, медленно вошел в состояние транса.

Он резким движением открывает глаза, и кажется, что он вглядывает­ся в невидимые миры; он вертится в разные стороны на своем каблуке. Его дыхание становится неспокойным, и он уже не узнает живущих с ним вместе в этом лагере людей. «Кто вы?» — кричит он. «Твои же сородичи!» — отвечают ему. И вновь «Китовая борода» начинает крутиться, каждому заглядывает в глаза, таращится все более дико и, наконец, повторяет, как усталый человек, совершивший долгий путь: «Я не могу, я не могу!» В тот же момент раздается гортанный звук, и некий дух-союзник поселяется в его теле. Какая-то сила овладевает им, он уже не является самим собой, уже не имеет власти над собственными словами. Он танцует, прыгает, кидается между группами слушателей и зовет своего умершего отца. «Ки­товая борода» называет и многих других духов мертвых, которых видит в доме. Он описывает их внешность, старых мужчин, старых женщин, кото­рых он никогда не встречал и требует, чтобы собравшиеся сказали ему, кто эти духи.

Растерянность, молчаливое онемение, наконец, негромкое обсуждение среди женщин. Нерешительно называют то одного, то другого умершего, которому могло бы принадлежать высказанное через шамана. «Нет, нет, нет, не эти! Это не они!» Внезапно какая-то старая женщина кидается на пол и называет по именам тех, кого остальные не решаются произнести, имя какой-нибудь женщины или мужчины, которые только что умерли и могилы которых еще свежи. «Это они! Это они!» — кричит «Китовая боро­да» пронзительным голосом, и необъяснимое тревожное состояние охваты­вает собравшихся, так как оба этих человека еще несколько дней назад были среди них. И вот теперь они превратились в злых духов, именно в тех, кото­рые вызывали непогоду. Нечто загадочное возникает вокруг дома. Снару­жи завывает буря. Не видно собственной руки перед глазами, и даже соба­кам, которых обычно выгоняют пинками из дома, позволяется остаться и искать тепла и защиты под ногами возбужденных людей.

Сеанс длился в течение часа, под крики и призывы неизвестных существ. И затем произошло нечто, что повергло в ужас нас, никогда еще не присут­ствовавших при усмирении разбушевавшегося божественного существа. «Китовая борода» прыгает вперед и хватает старого благонравного Кигиуна, который стоит поблизости и напевает веселую песню, обращаясь к Ма­тери морских животных. «Китовая борода» хватает Кигиуна мертвой хват­кой за горло, с невероятной силой начинает таскать по залу и затем вталкивает в толпу. Раздаются два жалобных гортанных звука, но вскоре Кигиуна начинает давиться, так что не может больше произнести ни звука. Но затем какой-то шепот внезапно начинает раздаваться из его уст и в то же самое мгновенье он впадает в состояние экстаза. Он не оказывает боль­ше никакого сопротивления, но следует за «Китовой бородой», который все еще держит его за горло, и оба носятся, шаркая по полу ногами, без всякого смысла и направления. Мужчины становятся перед большой стеатитовой лампой, чтобы не быть опрокинутыми и раздавленными. Женщины помога­ют детям забраться на скамейки, чтобы им не причинили вреда во время суматохи. Какое-то время это продолжается, пока «Китовая борода» не «выжимает» остатки жизни из своего противника, которого он таскает за со­бой как безжизненный тюк. Только когда он отнимает руки от его горла, Кигиуна тяжело сваливается на пол. Все это должно символизировать умер­щвленную бурю. Волнение, распространяющееся в воздухе, требует жерт­вы, и «Китовая борода» кусает Кигиуна в затылок и трясет его со всей си­лой своих челюстей, как собака, взявшая верх над своим противником.

Одним из древнейших способов поддержать шамана перед началом его путешествия в потусторонний мир, было его придушение вплоть до удушения. Кигиуна приходит сначала в состояние транса из-за недостатка кислорода, а затем, при продолжающемся удушении, теряет сознание, то есть его сознание покидает тело. Эта характерная последовательность — сначала состояние транса, затем прохождение через опыт внетелесного переживания — воспроизводит поэтапность развития сходного главного переживания.

В доме царит мертвая тишина. «Китовая борода» — единственный, кто продолжает свой дикий танец, пока в его глазах каким-то непонятным обра­зом не устанавливается покой. Он опускается перед «мертвым» на колени и начинает тереть тому голову и гладить его, чтобы вновь вернуть Кигиуна к жизни. Того, еще пошатывающегося, ставят на ноги, но едва он вновь при­ходит в себя, все повторяется вновь, — тот же мощный захват у горла, тот же необузданный танец по дому, те же тяжелые вздохи, пока беднягу опять не начинают таскать по заснеженному полу, как безжизненный мешок с кожей и костями. Таким образом его трижды «убивают». Человек должен доказать свое превосходство над бушующей природой. Когда Кигиуна в тре­тий раз возвращается к жизни, он становится тем, кто входит в транс, а «Китовая борода» терпит поражение и падает. Старый провидец возвыша­ется в своем столь странно возрожденном достоинстве. Он приобретает над нами власть силой дикого выражения своих глаз и голосом, дрожащим от возбуждения, Он кричит на всю заснеженную хижину: «Небесное простран­ство заполнено нагими существами, проносящимися по воздуху — нагими людьми, нагими мужчинами и женщинами, которые проносятся и вызыва­ют бурю и вьюгу. Слышите свист? Что-то шумит в воздухе, словно это уда­ры крыльев больших птиц. Это страх нагих людей, это бегство нагих людей. Духи воздуха выдувают из себя бурю, духи воздуха гонят летящий снег по земле, и беспомощное «буранное дитя» Нарсук сотрясает легкие воздуха своими рыданиями. Но мой дух-союзник победит, он победит! Тью-тью-тью. Слышите ветер? Пет, пет, пет! Видите, как воздух присылает непогоду, ко­торая с шумом крыльев больших птиц проносится над нами?» При этих сло­вах «Китовая борода» поднимается с пола и оба заклинателя, на лице кото­рых после столь мощной «буранной» проповеди появляется блаженное просветленное выражение, поют искренними горячими голосами песнь, обращенную к Матери морских животных:

 

«Женщина, о великая женщина, там, внизу!

Пусть все утихнет, отступит от нас все злое!

Приди, приди, дух глубин!

Один из земных жителей

Зовет тебя,

Просит тебя, — закусай врага до смерти!

Приди, приди, дух глубин!»

 

Как только оба закончили петь свои гимны, все другие голоса влились в хор кричащих жалующихся. Никто из них не ведал, что они кричали, никто ни о чем не просил, но старая песнь их предков придавала им силу. У них не было пищи для детей на следующий день. Они просили тихой погоды для ловли, пищи для детей. Внезапно стало так, словно вся природа вокруг нас внезапно ожила. Мы увидели, как буря мчится по небу, тесня духов. Мы увидели стаи мертвецов, летящих сквозь волны метели, и все призраки, и все люди собрались во взмахе крыльев больших птиц, слушать которые учил насКигиунда.

На этом закончился бой двух заклинателей с бурей, и каждый мог вер­нуться утешенным и успокоенным к своей снежной хижине и предаться сну, так как завтра должна была установиться хорошая погода. И это так и было. При ослепительном солнце и через утрамбованные снежные сугробы мы двинулись на следующий день дальше на запад» (Расмуссен, 1946, 200).

С точки зрения собравшихся эскимосов, этот бой между двумя мужчи­нами, которые символически уничтожали силы снежного бурана и в самом деле привел к утиханию бури. Символические действия привели к реаль­ным результатам, ритуал оказал практическое физическое воздействие на силы природы — таков итог шаманских церемоний и сеансов. И только по нашим представлениям не может быть никакой связи между символичес­ким микро- и физическим макрокосмосом.

Весьма выразительное описание сеанса мы находим у исследователя эскимосской жизни и хорошего друга Кнуда Расмуссена, Петера Фейха (1961, 168). В Туле (Thule), на северной ирландской станции, жил некогда Зоркак, ангакок, которого поражало одно странное несчастье за другим. Он захотел провести большой сеанс, отправиться в подземный мир, чтобы уз­нать о причинах обрушивающихся на него зол. Сперва он много дней по­стился и наблюдал за своими экскрементами. Он медитировал на берегу, готовился к путешествию через скалы. Был устроен большой просторный иглу. Собралось множество публики, среди прочих Крилернек, друг Зоркака и его ассистент. Зоркак последним вошел в снежную хижину, и, по обы­чаю эскимосов все преуменьшать, он обругал присутствовавших, которые, по его словам, были страшными идиотами, раз пришли сюда, чтобы что-то увидеть, так как это не имело ни малейшего смысла. Зрители, напротив, приободрили, осыпали похвалами и выразили ему свое почтение. Обраща­ясь к Фрейхену, он сказал:

«Здесь нет ничего, что было бы интересно увидеть известному белому человеку. Я великий лжец, и даже если эти дураки столь наивны, что гото­вы подарить мне свою веру, то тебя я никогда не смогу обмануть и твое при­сутствие станет для меня только мучением». Фрейхен отвечал: «Я хотел бы увидеть твою великую мудрость». Зоркак же: «Ну, ну, это лишь показывает, что даже мудрец может быть дураком отроду». Крилернек связал своего друга, который разделся донага и положил барабан и барабанные палочки рядом с ним. Свет был потушен, осталось лишь маленькое пламя. Зоркак стал петь. Его голос постепенно набирал силу и вскоре отдавался эхом во всех частях иглу. Колебания барабана нарастали, шкуры тюленей трещали то над нашими головами, то под нами.

Я не помню, как долго продолжался этот адский спектакль. Я только помню, что схватил Крилернека за руку, чтобы узнать, не сможет ли тот помочь. Очевидно, что это был не тот случай. Мы все вторили пению Зоркака. Его голос через какое-то время ослабел, постепенно стало казаться, что он идет откуда-то извне, снаружи иглу, и наконец он затих.

Вдруг Крилернек включил свет. Зоркак исчез. Только его барабан и тю­ленья шкура на спальной скамье остались лежать. Смущенный тем, что мне делать после пребывания в этом сумасшедшем доме, я подумал, что следо­вало бы заглянуть за портьеру. Но он действительно исчез. Я посмотрел в публику и с трудом мог узнать прежде спокойные мирные лица друзей, при­шедших сюда, чтобы действовать. Их лица изображали экстаз, их щеки раз­дулись, глаза сияли и были устремлены в пустоту. Обнаженные сверху, они раскачивались в ритм пению. В центре на полу стоял Кримернек, извива­ясь, как танцор и прикасаясь к женщинам и мужчинам, тер их с нарочитой скоростью.

Кризук, один из мужчин, внезапно стал нападать на присутствую­щих, воя при этом, как волк. Фрейхен, правда, защитился, но он упал на Ивалу, одним махом сорвал с нее брюки и бросил через стену иглу на улицу. Все закричали на страшном чужом языке. Это был не эскимос­ский язык, но, казалось, что все поняли друг друга. Во время сеанса ан гакоки не должны называть вещи своими именами, это якобы должно принести недуги для всех, поэтому они изобретают новые слова или пре­образовывают старые.

Пение продолжалось, и я втянулся сам. Я потерял всякое чувство вре­мени и пространства. Ивалу, нагая, лежала надо мной, я чувствовал, как другие жевали мои волосы и царапали мою кожу. Внезапно все изменилось. Крилернек прекратил танцевать и объяснил, что Зоркак пытается вернуть­ся. Он попросил, чтобы каждый занял свое прежнее место, сел там и пел, и чтобы мы сконцентрировались на ангакоке, который в это мгновенье через скалы где-то под нашим иглу пробивался назад, к нам. Он, сам часто совер­шавший такое путешествие, объяснил нам, через какие страдания должен пройти Зоркак, чтобы проплыть сквозь скалы, как по воде. Кризук вернул­ся назад мокрым и дрожащим. Он протиснулся между потными женщина­ми, которые кричали, когда он дотрагивался до их голых тел. Ивалу начала осыпать его каскадом невоспроизводимых ругательств, но была остановлена громогласным окриком Крилернека: “Тень выросла, тень выросла!” На я3ыке таких сеансов «тень» означает «человек», а «вырастать» — значит «прибывать». Мы прислушивались несколько мгновений и затем услышали голос Зоркака, слабо звучащий в отдалении. Крилернек совсем потушил свет, так как, чтобы пройти сквозь скалу, Зоркак должен был совершенно сбросить свою кожу, а тот, кто видел ангакока с “обнаженными мускулами”, должен был умереть.

Крилернек сказал нам, что у Зоркака были сложности с возвращением, так как когда кто-то покидает иглу и затем возвращается, это очень трудно для него, поскольку он не может найти иглу. Но постепенно его голос ста­новился громче, пока не стал перекрывать пение присутствовавших. Вновь его барабан заставил затрястись иглу, и шелестящая шкура тюленя про­неслась по воздуху. Я попытался поймать ее, но получил удар, который чуть не сломал мне руку. Начался ад! Затем все прекратилось. Крилернек долго что-то бормотал про себя, и в иглу все стало спокойно, только дети плака­ли. Монотонным голосом Крилернек спрашивал ангакока о тайнах, кото­рые он познал, находясь в подземном царстве. Голос Зоркака донесся со скамьи, где он лежал: «Великие духи разгневаны присутствием белых лю­дей среди нас, они не откроют причин несчастий. Три смерти еще предсто­ят нам. Чтобы избежать дальнейших бед, наши женщины должны воздер­жаться от употребления в пищу мяса самок моржей до наступления периода зимней темноты!»

Сеанс закончился, и все лампы были снова зажжены. Зоркак был изну­рен. Крилернек предостерег Фрейхена, чтобы тот не дотрагивался до Зор­кака, так как в нем еще находился жар Земли. Когда тот открыл глаза и увидел Фрейхена, то сказал: «Все ложь и сплошные уловки. Мудрости пред­ков во мне нет. Не верь всему этому!»

До того, как шаман начинает путешествие в «страну дня», в потусто­ронний мир, у эскимосов-иглуликов его принято крепко связывать. Со свя­занными за спиной руками, он сидит на скамье своей снежной хижины, оде­тый лишь в брюки. Если лампы потушены, сверху в воздухе слышны жужжание и свист, и все это продолжается до тех пор, пока шаман не зак­ричит во весь голос:

«Халала-халалам, халала-халалам!» Приближается какой-то шум, каж­дый знает, что это образовался ход, вроде дыхательного отверстия тюле­ней, ход, через который он сможет полететь в небо. Воздух наполнен те­перь всеми возможными звуками и голосами. Духи держат отверстие открытым. Если шаман, то есть его душа, легко проходит сквозь отверстие, то обитатели «страны дня» принимают его там с большой радостью. Они Полагают, что к ним попадает новый мертвый, но когда шаман говорит: «Я еще из мяса и крови», — они разочарованно отворачиваются. А с «веригами» шамана, которые сами собой спадают в царстве мертвых, духи играют, как в мяч, и всякий раз, когда эти веревки пролетают по воздуху, они при­нимают различные формы зверей: медведей и т.п. А когда шаман вновь при­земляется с громким шумом в снежной хижине, высвобожденные веревки падают на присутствующих. В завершение шаман рассказывает обо всем с ним происшедшим (Расмуссен, 1930,7, 1, 129).

Для эскимосов-копперов началом всех табу является Арнакепсха лук, Великая злая женщина. Она владычица морских животных. Если табу на­рушено, она накрывает животных платком и прячет их под своим жилищем, чтобы они не могли всплыть, и люди должны тогда страдать от нехватки пищи. Чтобы смягчить Арнакепсха лук, собираются все эскимосы в одном построенном на льду иглу. Шаман пробивает в земле отверстие, и в то вре­мя как другие поют свои песни, он смотрит, поджидая морскую женщину, в это отверстие. Когда она, наконец, приближается, все крепко держат шамана, так как она поселяется в его теле и начинает говорить через него. Она говорит, что были нарушены табу. Женщины во всем сознаются. Если волосы морской женщины, наконец, очищаются и выглядят расчесанными, это значит, что во всех грехах люди сознались, и она вновь выпускает зве­рей на волю. Если же какие-то грехи утаили, то ее волосы остаются в диком беспорядке (Расмуссен, 1932,24).

Во время сеанса у восточно-гренландских эскимосов ангакок сидит на полу снежного дома, а зрители — вокруг на своих спальных местах. Его привязывают. Барабан лежит возле него. Тальбицер (1908, 458) полагает, что его ступни находились вблизи вывешенных шкур, он позже стал шеве­лить эти шкуры, отчего они шуршали. Кроме того, он ловко высвободился из своих оков, чтобы бить в барабан, и потом вновь вставил руки в свои оковы. Приход духов из подземного царства имитируется маккортаа, ма­леньким инструментом, кусочком кожи, который держат в горсти. Эскимо­сы, однако, полагают, что барабан танцует и прыгает по полу, — обычно же на лбу шамана — и звучит сам по себе. Дух через анус проходит в ангакока. Его охватывает тогда чувство, что он своей душой погружается в землю. С этого момента либо дух говорит устами шамана, либо шаман говорит сам за себя. Но всегда лишь одна душа обретает место в теле.