Перевернутые пиры, парадокс шаманства

В этой главе мы хотели бы продолжить разговор об истоках целения. В нашем парадоксальном мире проявление здорового целительного начала про­тивопоставлено лишенному святости, линейно-эвклидову восприятию этого мира. Рассуждая таким образом, я имею в виду позицию новой психологии.

Архаические целители, шаманы, живут в мире, который замкнут в са­мом себе, который, с нашей точки зрения, сдвинут в сторону, безумен. Шаман в нашем понимании является умалишенным, дураком, все перевер­тывающим, ставящим с ног на голову. Но какой же из миров является пере­вернутым — его или наш? Сталкиваемся мы с парадоксом шаманства или с парадоксальностью логики? То, что белый человек лишь имеет, тем черный человек является. Так как мы лишь искусственно обладаем тем, что не яв­ляется частью нас самих, где мы тогда на самом деле? Мир, поставленный с ног на голову, — это наш мир, это мы антиподы реального бытия.

В предыдущих главах я показал истинный мир. Истинно только то, что с трудом поддается пониманию, что совершенно непостижимо. Проще го­воря: то, что мы осознаем, к чему прикасаемся, едва ли является истинным миром. Истинный мир остается непостижимым. То, о чем мы здесь читали, является миром невидимым, местом возникновения псевдореальных фак­тов. Он воздействует на зримый мир. И вновь возникает парадокс: где здесь наше и где шаманское? Если вы спросите, как можно в простой и доступной форме объяснить, что входит в понятие «шаманского», я бы ответил: «Это противоположное нашему. Выверните наизнанку все факты нашего мира, и тогда в Ваших глазах вскоре замерцает шаманское».

Хуско, шаманка племени айну, сказала японскому исследователю Элико Онуки-Тирней, что глубинное знание нельзя сформулировать словами и что единственный путь узнать немного о шаманах, это стать шаманом само­му (1973, 16). Вновь возникает парадокс: исследователь в качестве шама­на! Что бы ему пришлось тогда исследовать? Пустоты чистого исследова­ния, стремление к неведению? Полагаю, что наше западное мышление сто­летиями училось выстраиваться по прямой от некоего видимого пункта А к видимому пункту Б в пределах материального мира в сконструированную Эвклидом компактную модель бытия, в механистический универсум Нью­тона, в наивное декартовское утверждение «cogito ergo sum» («я мыслю, следовательно, существую»), в кантовский мир устойчивых пространствен­но-временных констант, в безучастную этику и рабочую мораль Лютера, в марксовское экономическое бытие, определяющее сознание. Но это лишь один из способов обустроиться в этом мире, и, безусловно, не лучший. Ког­да мы, наконец, поймем это? Шаман, напротив, мужественно «выворачива­ет» наше наивное видение мира — этакий духовный сокрушитель всех представлений. Его тайна проста, но способ ее воплощения не свойствен лю­дям, потому что ни у кого не найдется мужества приобщиться к пережива­нию, при котором темнеет день и светлеет ночь. Диоген, как свидетельствует легенда, бродил по площади Афин с фонарем при свете дня, как во тьме, и отвечал вопрошавшим: «Я ищу свет». Мы же, напротив, живем в темной стране и путешествуем по темному царству. У кого же найдется в душе столько столько света, чтобы почувствовать наше лишенное света состоя­ние?.. Первый шаманский парадокс: прогресс, будущее достигаются лишь при прохождении через разные категории ослепления, через страдание. Путь страданий есть одновременно и путь познания, чем значительнее первое, тем глубже второе. Наша западная апология всего, лишенного страда­ния, радостного, приободряющего — это ли не бегство от действительнос­ти? Если бы мы захотели назвать наиболее значительное из наших заблуж­дений, это было бы желание обрести лишенную страдания радость. Но как добиться этого заполненного радостью бытия? Мы думаем, что через саму радость. Шаман же достигает это через страдание. Путь мистика — это путь страдания в мире наших представлений, путь постоянных ограничений, «осаживаний», доказательств истины. Он томится по хаосу, по состоянию, не свойственному людям. Он ищет неограниченного наслаждения, но оно «зажато» пределами нашего мира и умаляет его страдания. Если же он про­ходит через все категории заблуждения, он достигает совершенной стра­ны: радости, знания, уравновешенности, тишины... и заключает договор с природой.

Мы ищем счастья и избегаем несчастья; это ведет нас по лабиринту, состоящему из препятствий. Западная терапия и целение пытаются найти свое Эльдорадо духа в мягких виражах, в уютных купе, в обходительных разговорах. Что из этого получается? Размягченные чувственные люди, внутрь себя устремленные ученые, разнеженные эстеты! Шаман же — это естественный человек, нецивилизованный, жестокий по отношению к са­мому себе, часто жесткий в общении, бесчувственный в отношении своих учеников, но великодушный, мыслящий мировыми масштабами, порой исключающий из этого мира самого себя. Он заглядывает смерти в лицо, он сознательно отправляется в путешествие навстречу смерти. Он не разделяет нашего ненасытного стремления к жизни. Каждый день хорош, с его точки зрения, чтобы именно в этот день можно было умереть и нет в нем того, что заставляло бы «держаться за него»... Шамана отличает искусст­венное самокопание в собственных психических комплексах, с одной сто­роны, и естественное, близкое природе бытие — с другой. К этому следует добавить только одно: самоисцеление означает познание, трансформацию сознания — в этом и состоит парадокс шаманства.

В то время как мы, чтобы стать больше людьми, общаемся с другими, шаман постигает основы человеческого через одиночество. Будучи ори­ентированным лишь на самого себя, закрытым от общества, он аскети­чески восхваляет одиночество. Так как он оставил позади весь опыт су­ществования других людей, сделался одиночкой, как зверь, живущий вне стаи, он и должен быть в одиночестве. Все его друзья и соратники принадлежат иному измерению: это духи, это усопшие, это персонифици­рованные силы земли и воды, это души животных, природные, не при­надлежащие пространству, временные сущности. Он обладает духами-союзниками, возлюбленной сверхъестественного происхождения, женой-духом, он общается с умершими, как мы с нашими живыми соседями. Его контакты духовны, напоминают дневные грезы, он разговаривает с душой, прислушивается к иным мирам. То, что мы рассматриваем как мертвое, для него живо. Царство смерти является для него естествен­ной, бьющей через край жизнью, а безмолвная природа становится же­ланным собеседником. Шаман открыт всему «мертвому» и живому миру. Этим объясняется его жизнерадостность, поразительная искрометность его существа. Этим объясняется парадоксальный перевернутый стиль его жизни! Конечно, по сути он ничего не перевертывает, — мы всего лишь создаем воображаемую модель, которая помогает нам понять его — просто его контакты с миром значительнее наших. Видеть — значит для нас смотреть вовне, для шамана — смотреть внутрь. В этом состоит основной парадокс шаманства: в возможности увидеть мир закрытыми глазами. Следовало бы добавить, внутренний мир. Но это всего лишь метафора, так как тут нет деления на внешнее и внутреннее. Все лежит перед нашими глазами — то видимым, то невидимым, всякий раз в зави­симости от воззрений и конкретного опыта. То, что видим мы, видит и шаман, но острее, с большей долей сопричастности, отчетливее. Поэто­му столь остр его душевный взгляд, поэтому он видит больше и совсем иначе. Восприятие является тем смысловым континуумом, за пределы которого всегда можно выйти. Наш мир не заканчивается на «ощуще­нии», на «интеллектуалах», на «гении», на «организме», на «эстетике», на «музыке» — это не крайние его пределы, это вершины человеческого познания. Там, где кончаемся мы, начинаются наслаждения шамана...

Шаман остается чуждым нам, так как делает первый шаг там, где мы едва решаемся на последний. Его познания, его стремление к наслаждениям безгранично, его ощущения не знают предела, его восприятие становит­ся истинным приобщением к расширяющейся в своих границах действи­тельности. Наша культура принимает световой спектр за весь спектр вообще. Чем интересно для нас гамма— или рентгеновское излучение, чем ультрафиолетовое, кого беспокоит ультразвук? Это все словесные трупы на белой бумаге, прописная премудрость.

Шаман не размышляет, он не является ни примитивным мыслителем, ни поэтом-мечтателем, выдумывающим фантастический мир: он просто за­нят познанием расширенного мироздания. Он не является изобретателем изысканных внутренних миров, а самозабвенно осваивает то, что дается ему и включает это в свою культуру. Шаман не накапливает никаких выу­ченных конкретных знаний, он не сидит на студенческой скамье, сила це­лителя приобретается им в общении с миром мертвых, он узнает о ее суще­ствовании в себе через видение, а персонифицированные силы природы нашептывают ему о ней. Шаман не заучивает никакого учебного материа­ла, он преображается без участия своей воли, не за счет получения интел­лектуального знания, но за счет психического «вывертывания наизнанку» по принципу — внутренним наружу. Поэтому он как бы «вывернутый наи­знанку». Он является живым воплощением «нутра», скрытого, костной осно­вы — по этой причине скелетный остов, начертанный на барабане и одея­нии шамана, часто символизирует его собственную сущность. Шаман — это клоун, шут, он есть отображение антиматериального мира, зеркальное отражение, антиматерия. Шаман обладает иммунитетом от всякой болез­ни, которую умеет целить, — так логично и так непостижимо для нас. Ка­кой врач мог бы сказать о себе подобное? Иммунитетом от чего он облада­ет, спрошу я? От внутреннего познания? Еще раз в самых общих чертах укажем парадоксы шаманства.

Страдания как путь познания; учиться, проходя через боль.

От духовного «распадения на кусочки» до духовного рождения заново и последующего развития. Он умирает, чтобы жить.

Он идет во тьму, в недра горы или земли, чтобы познать свет. Тьма как свет.

Он должен пожертвовать собой, жить умеренно, соблюдать табу, отда­вать, чтобы иметь позже возможность взять. Он жертвует собой, чтобы со­храниться.

Он обладает двойными глазами, двойным зрением; он видит духовным телом.

Шаман говорит, но на архетипическом, полном намеков языке духовно­го мира.

Он совершенствует не тело — его он покидает и совершенствует дух.

Он обладает двумя телами, физическим и духовным.

Он много путешествует; его духовное тело проходит сквозь параллель­ные и духовные универсумы.

Его друзьями являются невидимые, «парящие образы» другого измере­ния. Он должен заболеть, чтобы стать здоровым.

Он умирает, чтобы стать целителем.

Он умирает ради своих пациентов.

Самоисцеление происходит с ним до того, как он начал целить другого. Он становится целителем, познавая болезнь, он преодолевает ее сперва В себе самом, а потом в пациенте.

Он исцеляет не симптомы, но само происхождение, саму «идею» болезни.

В конечном итоге мы называем его не целителем, но воплощением при­родной энергии, которая действует через него; она спокойно протекает по нему, потому что он открыт и является тем каналом, по которому природа проникает к нам. Он является окном в первозданный мир. Шаман является антиподом медика, врача. Шаман — античастичка, антиматерия, существо «черной дыры», духовное сопровождающее нашей материально-механисти­ческой плоскости бытия.

Исходя из всех этих определений, шаман является воплощением пара­доксов. То, чему он нас учит, это путь отрицания шута, все выворачиваю­щего наизнанку.