ОСОЗНАНИЕ РЕАЛЬНОСТИ

Я бы хотел, чтобы люди разделяли мою веру в ре­инкарнацию. Думаю, это добавило бы им радости в жизни, освободило от ненужных страхов и придало бы уверенности в собственном здравом рассудке. Конеч­но, в наше время может показаться необычным, что в такие вещи верит психиатр, который к тому же еще и положил эту веру в основу своей терапии. Однако по­скольку я не всегда придерживался этих воззрений, поясню, как я пришел к ним на основе своего клини­ческого опыта. В течение десяти лет я собирал свиде­тельства реинкарнации, еще не зная, что на свете жи­вет некая женщина по имени Джоан Грант, которая, оказывается, способна вспомнить многие из ее преж­них жизней. Без этой подготовительной работы я не смог бы по достоинству оценить вклад Джоан в науку, поскольку, как и большинство людей, не могу принять на веру идею, если она не апеллирует к моему разуму и не опирается на мой жизненный опыт.

На поприще психиатрии я оказался совершенно неожиданно для себя, в возрасте 31 года, и без всякой предварительной подготовки. Надо сказать, что мне повезло, ибо я вступил на эту стезю безо всяких пред­взятых идей: когда я учился, психиатрии в учебной программе отводилось очень скромное место. Напри­мер, нас учили, что причинами тироидного токсикоза являются «секс, сепсис и психическая травма». Я прослушал цикл лекций с демонстрациями учебных филь­мов без особого интереса, ибо вопросы по психиатрии редко попадали в экзаменационные билеты. И на­сколько я помню, этим все и закончилось.

Однако, занявшись психиатрией, я сразу же столк­нулся с целым рядом случаев, которые значительно расширили мои представления о науке, а спустя четы­ре года работа с одним пациентом привела меня к мысли о том, что в человеке есть компонент, не обла­дающий физическими свойствами. Эта мысль перевер­нула всю мою жизнь: одно дело, когда это подается как некая догма или часть религиозной доктрины, и совсем другое — когда к тому же заключению прихо­дишь на основе своего собственного опыта. Эта встре­ча с моим больным, по сути дела, явилась важной ве­хой на моем пути к идее реинкарнации (хотя тогда я еще не осознавал этого) — ведь тогда я уверовал в ре­альность существования того, что способно реинкарнировать!

В 1948 году я работал в клинике большого военно­го госпиталя. На эту должность я попал благодаря то­му, что за три года до этого успешно сдал экзамены в интернатуру, что послужило началом долгого пути, ко­торый мог привести меня к утверждению в должности консультанта-терапевта. Я все еще был на пути к же­ланной цели, когда госпиталь вдруг охватила эпидемия гриппа, что круто изменило направление моей карье­ры. Дело в том, что одной из первых жертв эпидемии стал врач психиатрического отделения, которого я вы­нужден был срочно заменить. В первую же ночь де­журства я обнаружил в себе дар гипнотизера.

Меня срочно вызвали в палату, чтобы сделать ус­покоительный укол больному, который пришел в сильное возбуждение. Когда я вошел в палату, больной лежал на койке, прижатый к матрацу руками трех сильных санитаров. У меня возникло чувство, что его припадок уже позади, поэтому я дал знак санитарам покинуть палату. Однако было видно, что больной все еще сильно напуган, я присел у его кровати и стал что-то говорить в успокаивающем и одновременно ободряющем тоне, с единственной целью как-то разве­ять его страхи. Конечно же, тогда я не понимал, что воспользовался одним из стандартных приемов гипно­тического внушения. Мне просто пришло в голову, что если я смогу переключить его внимание на что-то по­стороннее, он на время позабудет о своих страхах. Я предложил больному устремить свой взгляд вверх, на висевшую под потолком тусклую лампочку. По той же причине я уговорил его сосредоточиться на дыхании и постараться дышать ровно и ритмично, но несколько медленнее и глубже обычного.

Однако его напряжение не проходило. Кулаки у не­го были сжаты, руки и ноги дрожали. Поэтому я прив­лек внимание больного к этим явлениям, попросил расслабиться и оставаться в состоянии полной релак­сации, стал уверять его в том, что ему нечего бояться и его никто не обидит. Постепенно черты лица его раз­гладились, и он успокоился. Помню, я посоветовал ему попробовать заснуть. И увидел, что больной под­дался моему внушению: глаза его закрылись он дей­ствительно уснул крепким, спокойным сном!

На следующее утро я описал этот случай психиат­ру, заведующему отделением, который согласился, что наверняка то был непроизвольный гипноз. После это­го мы решили проверить мои способности на другом больном, страдавшем неврозом в результате ужасной автомобильной аварии. Этот пациент довольно быстро вошел в гипнотическое состояние, во время которого поведал нам обстоятельства, приведшие к аварии, со­провождая свой рассказ сильной эмоциональной вспыш­кой. Психиатр уверил меня, что теперь ему будет го­раздо легче справиться с факторами, приведшими к неврозу. В течение следующих недель я смог таким же образом вылечить еще нескольких больных: они, так­же под гипнозом, в состоянии сильного волнения, по­ведали нам важные эпизоды своих переживаний, после чего стали быстро поправляться. Мне так понравились эти эксперименты, что я твердо решил посвятить себя психиатрии. Демобилизовавшись из армии, я поступил на работу в психиатрическую клинику, где и оставался в течение последующих шести лет.

Гипноз играет такую важную роль в опытах, о ко­торых речь пойдет далее, что я хотел бы более подроб­но остановиться на нем. Пожалуй, удобнее всего на­чать с общепринятой концепции, согласно которой умственная деятельность проходит три четко различи­мые фазы. Во-первых, это область сознания, которую я часто обозначаю как «сознание нормального бодрст­вования». Она охватывает мысли и ощущения, кото­рые мы осознаем в любой момент времени. Затем су­ществует область так называемого предсознательного. Это своеобразный склад всего того, что мы помним и знаем, которое может быть выведено в светлое поле сознания по желанию. И наконец, есть область бессоз­нательного, и именно с ней наиболее часто сталкива­ются психотерапевты.

Фаза бессознательного находится за гранью, при­рода которой изучена еще довольно слабо. Возможно, здесь речь идет об электрохимических или чисто пси­хологических свойствах. Какова бы ни была ее приро­да, эта грань служит серьезным препятствием для пе­реноса всего запредельного в фазу «сознания нормаль­ного бодрствования».

Иногда гипноз определяют как разновидность сна, но это неверно. На самом деле, если только врач не внушит пациенту обратного, человек, находясь под гипнозом, может казаться в полном сознании в том смысле, что все его чувства будут чрезвычайно обо­стрены. Но поскольку это не будет сознанием нор­мального бодрствования, его можно описать как «со­стояние измененного сознания». Важной особенно­стью данного состояния является тот факт, что оно как бы ослабляет действие той грани, за которой лежит стихия подсознательного. Это представляет особую ценность для психиатрии, так как психотерапевт полу­чает уникальную возможность извлечь из подсозна­тельного материал, до которого другими путями доб­раться почти невозможно. Считаю, что мне крупно повезло в том, что уже в самом начале я вышел на больного, который нагляд­но продемонстрировал мне реальность подсознатель­ного и силу, которой обладает содержащийся в нем материал.

Моей пациенткой была молодая женщина, кото­рую привезли в палату в кресле-каталке: у нее отказали ноги. За несколько дней до этого она, проснувшись ут­ром, обнаружила, что совершенно не может ими дви­гать. Обследование показало, что нервы, мышцы и кости были в полном порядке, следовательно, это был паралич чисто психологического свойства.

Во время нашей беседы пациентка казалась вполне рассудительной, спокойной и даже довольно веселой, что меня, признаться, удивило: странно было видеть в приподнятом настроении человека, которому, может быть, до конца жизни не придется встать на ноги. Мы обсудили подробности ее жизни, причем в ходе разго­вора выяснилось, что она не очень счастлива в браке. Однако последний год складывался для нее довольно удачно, так как она часто ездила по делам за границу и с мужем общалась редко. Затем, как бы ненароком, она заметила, что за несколько дней до того, как с ней произошло несчастье, она получила от мужа письмо, в котором он требовал прекратить свои поездки и вер­нуться домой. Она призналась, что бьиа «немного на­пугана» этой перспективой, но не в ее принципах было отказывать мужу. При этом добавила, что ее родители были бы очень расстроены, если бы узнали, что у них с мужем не все в порядке.

Рассказывая мне все это, женщина сохраняла види­мое спокойствие, и ничто в ней не выдавало человека, всеми силами пытавшегося подавить свой страх. Под воздействием же гипноза пациентка совершенно пре­образилась. Когда речь зашла о предстоящем возвра­щении домой, к мужу, который, вероятно, подавлял ее волю, женщина испытала не просто страх, она была в полнейшей панике! И по мере того как выяснялись подробности того, чего можно было ждать от их встре­чи с мужем, ее страхи оказались вполне оправданными. Рыдая и дрожа от ужаса, она лишь восклицала: «Лучше я останусь без ног, чем вернусь к нему!»

Когда я медленно привел ее в состояние нормаль­ного бодрствования, я настоял, чтобы она не забыла всего того, о чем рассказала мне. И когда размеры ее паники дошли до ее сознания, она перестала походить на ту спокойную, уравновешенную молодую женщину, которую ввезли на каталке в палату. Однако теперь мы вместе с ней могли обсудить проблемы, опираясь на логику и разум. Прежде всего мы решили, что из-за огорчения ее родителей не следует возобновлять отно­шения с мужем, это ведь ее — и только ее — жизнь, и она сама вправе распоряжаться ею. Я напомнил ей, что у нее есть специальность, которая до замужества давала ей вполне приличный заработок, и она вполне может рассчитывать на него и в будущем. К концу на­шей беседы женщина заметно повеселела и даже по­пробовала встать на ноги.

В течение нескольких последующих дней я провел с ней еще несколько бесед в том же духе. В одну из на­ших встреч моя пациентка вдруг заявила, что поняла причину, по которой ей отказали ноги. По ее мнению, это был единственный выход из сложившейся ситу­ации: так она смогла бы избежать встречи с мужем и сохранить верность своим принципам. Спустя не­сколько дней после этого заключения женщина смогла полностью восстановить свои двигательные функции и забыла о случившемся с ней казусе.

Я не знаю, желала ли она сознательно потерять способность управлять ногами, но думаю, что в этом случае ей пришлось бы симулировать паралич ног, а это не так-то просто. Однако поскольку это желание прочно угнездилось в ее бессознательном, ей ничего не надо было симулировать, а я, в свою очередь, получил уникальную возможность проверить на практике важ­нейший в психиатрии принцип, а именно: бессозна­тельное желание или влечение в определенных услови­ях может оказать точно такое же воздействие на чело­века, как и его сознательный эквивалент, — ведь паци­ентка в тот период лишилась ног в буквальном смысле.

Этот случай привел меня к желанию изучать и ис­следовать более скрупулезно и детально так называе­мое психоаналитическое направление в психиатрии. Я сознательно избегаю общепринятого названия «психо­анализ», так как, признавая его вклад в общую психо­логию, я до последнего времени не разделял некото­рые из его основополагающих принципов. Поэтому было бы большой натяжкой и несправедливостью как по отношению к практикующим врачам-психоанали­тикам, так и ко мне, сказать, будто я действовал рам­ках психоанализа.

Итак, я принял концепцию, согласно которой па­мять о событии, включая связанные с ним ощущения и эмоции, может храниться в области либо «предсоз-нательного», либо «бессознательного». Если она хра­нилась в области «предсознательного», откуда ее легко извлечь в сознательное, тогда она становилась частью тотального опыта, на основе которого индивид строит свои будущие действия. Большинство фактов памяти подпадают под эту категорию. Однако те из них, кото­рые несут в себе мощный заряд неприятных, болезнен­ных чувств, способных своим непрошеным появлени­ем сильно отравить жизнь человеку, переводятся в об­ласть подсознательного. Такие чувства не интегриру­ются в психике. Становясь неуправляемыми, они об­ладают потенциалом навязывать нам иррациональное поведение, симптомы которого могут собирательно обозначаться как невроз. Один из основных подходов терапии заключается в умении извлечь эти чувства и воспоминания из бессознательного, с тем чтобы или интегрировать их в психику больного, или рассеять, сняв вызываемое ими напряжение на его личность. В этих целях я применяю методику, известную как «гип­нотическая регрессия», которую я считаю особенно эффективной.

Чтобы получить представление о том, что происхо­дит во время регрессии под гипнозом, давайте рас­смотрим, как человек, находясь в состоянии бодрст­вующего сознания, реагирует на событие из прошлого. Во-первых, он может описать его как нечто, случившееся с ним в прошлом, при этом он употребит про­шедшее время, например, скажет: «Я был голоден», «Я был напуган» или «Я здорово повеселился». Однако бывает так, что история настолько захватывает его, что он, даже незаметно для самого себя, переходит на пе­ресказ ее в настоящем времени, выдавая свои пережи­вания мимикой, жестикуляцией и взволнованным то­ном голоса. Таким образом он либо переносит проис­шедшее с ним в настоящее, либо, что более вероятно, как бы сам переносится из настоящего в прошлое, за­ново переживая все, что с ним произошло.

Регрессия под гипнозом словно является продол­жением этого последнего состояния. Субъект не толь­ко переживает инцидент заново, но вследствие бреши, вызванной гипнозом в том барьере, что стеной окру­жает бессознательное, он может восстановить детали события и его эмоциональный фон, которые он за­фиксировал в сознании, не вполне осознавая этого.

Яркий пример этого механизма явила собою одна девочка-подросток, отношения которой с ее родителя­ми проходили в тот момент трудную фазу. Я применил гипноз в первый раз за весь курс терапии и просто, чтобы с чего-то начать, попросил девочку назвать ее любимую мелодию. «У меня ее нет», — ответила она. Это меня насторожило: ведь ее мать постоянно жало­валась, что девочка слишком много времени слушает магнитофон.

Тогда я спросил, сколько ей лет. «Мне пять лет», — сказала она и вдруг расплакалась. Оказывается, в тот момент она вновь переживала инцидент, которой про­изошел с нею в пятилетнем возрасте, когда она свали­лась с пони, которого очень боялась. Ее родители на­стаивали на том, чтобы она снова села на лошадку, но девочка была убеждена: они делают это в надежде, что она опять упадет с лошади и на этот раз разобьется на­смерть!

Важной особенностью этой регрессии было то, что хотя она вполне могла помнить свое падение с пони, которого боялась и недолюбливала, убеждение в том, что родители желают ей смерти, было слишком чудовищным, чтобы с ним мириться, и она надежно упря­тала его в свое бессознательное.

Такая спонтанная регрессия случается редко. Го­раздо чаще регрессия вызывается каким-нибудь специ­фическим внушением терапевта. Обычно я обращаюсь к этому приему, когда чувствую, что рассказ пациента сопровождается чересчур бурными эмоциями, не соот­ветствующими пустячной причине, и это почти всегда указывает на то, что здесь скрывается нечто более важ­ное, нежели то, что лежит на поверхности. Если паци­ент согласен с этим, я погружаю его в гипнотическое состояние, внушая при этом примерно следующее: «Сейчас я буду медленно считать до десяти. Во время моего счета вы будете путешествовать назад во време­ни, становясь моложе и, вполне вероятно, уменьшаясь в размерах. Когда я досчитаю до десяти, вы окажетесь в ситуации, которая поможет нам понять, почему эпи­зод, о котором вы мне рассказываете, так много зна­чил для вас тогда».

В других случаях, после применения гипноза, я обычно начинал сеанс, используя один из так называе­мых «приемов проекции». Я просил пациента предста­вить себе пустой киноэкран и затем говорил ему, что при цифре «десять» на экране появится картинка, ко­торую мы примем за начало работы. Когда он описы­вал картинку, возникшую у него перед глазами, я обычно использовал регрессию как вспомогательное средство расшифровки ее значения для пациента.

Любой, на первый взгляд тривиальный, эпизод мог оказаться в высшей степени полезным. Девятнадцати­летняя девушка увидела себя в возрасте десяти лет, иг­рающей в пинг-понг со своим братом. Я спросил ее, какой счет. «Девятнадцать : семнадцать», — ответила она, но при этом она выглядела удрученной. Я спро­сил, в чем дело. Она сказала: «Я думаю, я выиграю, а он всегда так сердится, когда я выигрываю». Неожи­данно ее лицо прояснилось. «Слава Богу! На площадке появилась собака, а поскольку кот сидит рядом, между ними сейчас завяжется драка». Эта небольшая сценка привела нас к выводу об остром соперничестве между нею и братом, что дало ключ к распознаванию симп­томов ее болезни.

Задача психотерапевта заключается в умении ис­пользовать свое понимание того или иного частного случая, свои знания психологических механизмов и свою интуицию, чтобы выяснить, является ли случай, к которому регрессировал пациент, важным в его бо­лезни или за ним скрывается что-то более глубинное. Как правило, пациент редко выходит на критическую ситуацию с первой попытки и приходится, используя ту же процедуру, «возвращать» его в более ранние со­стояния.

Я уже имел практику доведения регрессии у паци­ентов до трех- и четырехлетнего возраста, а одна из моих больных оказалась в возрасте двух лет. Она уви­дела, как ее вводят в спальню матери, у которой толь­ко что родился мальчик, ее брат. При виде малютки, с блаженной улыбкой покоящегося на руках матери, ее матери, девочка буквально зашлась от бессильной рев­ности и ярости. А тут еще ее гувернантка как назло увидела какой-то прыщик у нее на шее. Испугавшись, что у девочки корь и она может заразить новорожден­ного братишку, нянька быстро выпроводила ее обрат­но в детскую. У девочки действительно оказалась корь, о чем моя пациентка сообщила мне жалобным, то­неньким голосом двухлетнего ребенка: «Меня бросает то в жар, то в холод, я вся в поту, и все тело покрыто красной сыпью». При этом она истолковала симптом болезни как некое наказание за ревность и ту враждеб­ность, которую она испытала к новорожденному.

Вскоре после этого та же пациентка предоставила мне факты, которые по своей важности превзошли все, с чем мне до этого приходилось сталкиваться. Се­анс начался, как обычно. Я подверг ее гипнозу, пред­ложив представить экран, а на нем — какую-нибудь цифру. Она сказала, что видит цифру пять. Я спросил, значит ли что-нибудь для нее эта цифра. Помолчав не­сколько мгновений, она сказала:

— Только то, что у меня пять пальцев.

— А что связано с пальцами?

— Ничего особенного. Просто я грызу ногти. Поскольку сам факт грызения ногтей часто имеет

для терапевта психологическое значение, я по чувство­вал, что здесь может быть ключ к пониманию ее пси­хики. Поэтому я сказал, что когда я досчитаю до двад­цати, она окажется в ситуации, которая прольет свет на то, почему она грызет ногти. При счете «20» паци­ентка оказалась в девятимесячном возрасте, сидящей в своей коляске в одном чепчике и сосущей большой пальчик.

Хотя эта регрессия перешла все пределы, достигну­тые с другими моими пациентами, я чувствовал, что здесь можно добиться большего. Я сказал ей, что она может «опуститься» еще ниже.

Уже во время счета я увидел, что ее лицо покрасне­ло и она стала колотить руками по стене и чмокать гу­бами, словно грудной ребенок во сне. Я попросил ее рассказать, что происходит.

— Моя мать поднесла меня к груди, но у нее нет молока, — сказала пациентка.

Спустя несколько мгновений она издала возглас удивления. Я снова попросил ее прокомментировать ситуацию.

— Она подставила мне другую грудь!

Причмокивание и битье ладонями о стену возобно­вились. Затем снова возглас удивления, за которым последовал детский рев и слезы.

— Она положила меня в кроватку, а сама ушла!

Несколько дней спустя мне представилась возмож­ность обсудить ситуацию с матерью пациентки, кото­рая сразу же подтвердила, что такой инцидент вполне мог иметь место. Она помнила, что у нее пропадало молоко и, проверяя себя, перед тем как дать дочке бу­тылочку, прикладывала ее к груди. Но потом, по сове­ту врача, через пару-тройку недель прекратила эту практику. Она уверяла меня, что ни словом не обмол­вилась ни с дочкой, ни с кем другим. Дело казалось ей таким пустяковым, что и говорить-то было не о чем!

И надо отдать матери девочки должное: дело дей­ствительно было пустяковым. Сколько младенцев прошли через подобные испытания без всяких последст­вий. Но для моей пациентки этот неприятный опыт приобрел особое значение из-за ее обостренной реак­ции на него. Ее реакция и в самом деле оказалась до­вольно сложной. Во время следующих двух или трех сеансов я неоднократно убеждался в этом. Действи­тельно, мать положила девочку в кроватку «и ушла», но всего лишь для того, чтобы принести бутылочку с едой. Однако ребенок интерпретировал это по-своему. Грудная девочка решила, что мать специально придер­живает молоко, гнев же, который возникал у нее при этом, был причиной внезапного исчезновения матери. Понятно, что у пациентки появилась весьма преувели­ченная идея о силе своего гнева, и именно это и стало главным фактором, приведшим к ее болезни. Как только она осознала это, болезнь сама пошла на спад, и поскольку в течение последующих пятнадцати лет не было ни одного рецидива к тому состоянию, которое портило ей жизнь предыдущие десять лет, можно ска­зать, что наступило выздоровление. В данных обсто­ятельствах не лишне будет добавить, что в клинике, где она до встречи со мной проходила лечение, ей ска­зали, что единственным выходом для нее будет опера­ция по лоботомии. Я никогда не сомневался в истин­ности регрессии пациентки до возраста трех недель, и принимая в расчет другие факторы, мне казалось, что у меня появились неоспоримые доказательства того, что мозг в столь раннем возрасте способен не только фиксировать и запоминать факты внешнего мира, но что его реакция может быть такой сложной, что в бу­дущем может привести к неврозу. Иначе говоря, у ме­ня не было сомнения в том, что невроз может быть вызван обстоятельствами, произошедшими с пациен­том, когда ему было всего три недели от роду и что пу­тем регрессии под гипнозом можно вывести эту ситу­ацию из бессознательного в состояние нормального бодрствующего сознания. По этим соображениям, подвергая своих пациентов гипнозу, я все последую­щие месяцы «опускал» их до самого раннего возраста, и теперь мне стало предельно ясно, что в их способности доходить до грудного возраста нет ничего нео­бычного.

Другой пациенткой, которая позволила мне сделать еще один шаг вперед или, скорее, назад, была женщи­на лет сорока. Она уже несколько недель находилась под моим наблюдением, когда вдруг во время одного сеанса пережила обстоятельства своего рождения. Я начал сеанс, подвергнув ее гипнозу и попросив ее представить себе какую-нибудь картину. Она предста­вила песчаные дюны, которые были видны из окна ее спальни. Однако эти слова «песчаные дюны» породили цепь ассоциаций, которые вихрем пронеслись в моей голове: «песчаные дюны — движущиеся барханы — се­годня здесь, а завтра там — отличный символ неустой­чивости — стоит исследовать». Поэтому я сказал ей: «При счете «десять» вы окажетесь в прошлом, в ситу­ации, которая имеет для вас такое же эмоциональное значение, как эти песчаные дюны». Конечно, я и по­нятия не имел, какую реакцию вызовут мои слова, но когда назвал цифру десять и спросил, где она находит­ся в данный момент, она мне ответила: «В школе, мне тринадцать лет. Все другие девочки одеты в летние платьица, а на мне еще зимнее. Мне очень неудобно, и я чувствую себя белой вороной».

Я попросил ее углубиться еще дальше в прошлое. Она мне сказала: «Сейчас мне пять лет. Я — в гостях. Мне хочется в туалет, но вокруг меня незнакомые мне взрослые и мне некого попросить. Мне жарко и нелов­ко». Еще дальше вниз по лестнице времени, и она сообщает мне, что находится в корзине, установлен­ной на велосипеде брата. Он берет ее с собою на про­гулку, и во время езды резко сворачивает на повороте. Она очень пугается. В шестимесячном возрасте она увидела себя в детской коляске, когда ее впервые в ее жизни вывезли на прогулку в вечернее время. Ее путь лежит через сосновую аллею, деревья качаются из сто­роны в сторону и скрипят на ветру. Она боится, что какое-нибудь дерево рухнет на коляску. В возрасте трех недель она — в материнской кровати. Здесь про­исходит один из незначительных, но весьма интимных инцидентов, которые придают регрессии ощущение полной аутентичности. Она лежит в материнской по­стели, потому что болит ухо. «Мама касается уха со­ском, стараясь успокоить меня».

Я предложил ей вернуться еще дальше во времени, сохраняя тот же самый эмоциональный настрой. И тут она сообщает мне следующее: «Я совсем крошечная. Вроде бы лежу на чем-то мягком и белом. Мне очень комфортно, но что-то не так. Я была частью какого-то целого, а сейчас я отделилась». В ответ на это я говорю ей, что на счет «десять» она снова станет «частью це­лого». Когда я досчитал до десяти, она спокойным, но уверенным тоном говорит мне: «Это — утроба матери». И далее: «Я слышу равномерное биение — это сердце моей матери — оно бьется и во мне, и как бы сквозь меня. Но я еще ничего не вижу, и похоже, у меня нет рта». Я спросил, в каком положении она себя ощуща­ет. Она ответила: «Свернувшись клубочком», и тут же приняла положение плода в матке.

Видя, что она чувствует себя вполне комфортно, я оставил ее на попечение медсестры, а сам направился за старшим надзирателем, чтобы показать ему этот ин­тересный медицинский феномен. В его присутствии я сказал ей, что на счет «десять» она начнет выходить из этого положения. Пациентка вдруг резко выгнула спи­ну, положила руку себе на голову, и на ее лице появи­лось выражение невыносимого страдания. Она изобра­зила то, что чувствует любой младенец, когда матка, сокращаясь, обхватывает его тельце. Через пару мгно­вений наступило расслабление, а потом схватки повто­рились.

Меня заинтриговала сама ее поза. В прошлом моя пациентка жаловалась на боли в бедре, сопровождав­шиеся сильной мигренью, причем это продолжалось всю ее жизнь. Она обращалась ко многим докторам, но никому из них не удалось ни снять боли, ни как-то объяснить их происхождение. Если приступ захваты­вал ее в стоячем положении, она вынуждена была при­нимать странную позу. Одна ее рука сама собой ложи­лась на голову, другая — на бедро, а спина странным образом выгибалась. В то же самое время черты лица ее искажались, выдавая сильное страдание. Именно эту позу она пыталась принять все время, лежа на кро­вати.

Из опасений, что эта стадия может затянуться, как во время настоящих родов, я вмешался в процесс, приказав ей двигаться вперед, из утробы матери. Она застонала от боли в голове, а затем, когда ее голова, по логике вещей, уже должна была появиться на выходе из матки, она вдруг с трудом выговорила: «Я не могу дышать!», всем своим видом показывая, что ей не хва­тает дыхания. Затем, в течение короткого промежутка времени, она хватала ртом воздух, судорожно сглаты­вала его, то и дело вскрикивая, будто чувствует запах крови. Зрелище было не из приятных. Наконец она издала вздох облегчения и произнесла: «Слава Богу, теперь мне хорошо», и тут же забылась сном.

Прошло некоторое время, и я сказал ей, что буду считать до двадцати, и на счет «двадцать» она окажется в настоящем времени. Когда я произнес цифру «пять», она распрямилась, приняв нормальное положение ле­жащего взрослого человека. Действуя с осторожно­стью, я постепенно вывел ее из гипноза. Тем не менее, придя в себя, она стала жаловаться на такую нестерпи­мую головную боль, что мне снова пришлось подверг­нуть ее гипнозу и, сняв боль внушением, еще более постепенно разбудить ее во второй раз.

В этом частном случае любой, кто захотел бы, мог бы найти достаточно оснований для утверждения того, что данная сцена может быть интерпретирована сов­сем по-иному. Достаточно сказать, что близкая родст­венница пациентки была профессиональной повиту­хой. Но поскольку нет смысла доказывать что-либо на данном этапе, я просто лишний раз повторю, что, по-моему, регрессия была настоящей (подлинной).

Исходя из этого убеждения, я в течение последую­щих двух лет помог многим своим пациентам пере­жить обстоятельства их появления на свет. При этом я был невольным свидетелем всевозможных частностей этого процесса: выхода из материнской утробы головкой или ножками вперед, вытаскивания с помощью щипцов, частичного удушения пуповиной. Полагаю, что непредубежденный читатель согласится со мной, что у моих пациентов не было стремления «разыграть» меня или «подыграть» мне по моему наущению, рас­писывая детали того, что происходило с ними при рождении.

У меня также были все основания полагать, что по крайней мере начиная с пятого месяца внутриутроб­ной жизни плод уже начинает осознавать себя как личность. Он или она имеют представление о своих половых различиях, о положении в утробе матери, о том, сколько времени они находятся там, о взаимодей­ствии частей его организма. Один пациент, который прошел через очень тяжелые роды, регрессировал до момента, который он с уверенностью назвал пятым месяцем его внутриутробной жизни. И уже тогда он ощущал, что пуповина обвилась вокруг его шеи, а пра­вая ручка попала под правую ногу. К сожалению, у ме­ня не было никаких акушерских данных, подтверж­дающих эти факты, кроме свидетельств того, что роды были очень трудными.

Я долго не мог понять причины, по которой паци­енты так точно датировали события своей внутриут­робной жизни, пока наконец, спустя десять лет, Джо­ан не дала, как мне кажется, правильного объяснения этому явлению: мать ребенка обычно четко представ­ляет себе, на каком этапе беременности она находится, и это, так сказать, передается ее плоду телепатически.

К 1952 году стольким моим пациентам удалось вновь пережить детали их внутриутробного существо­вания, что это перестало меня удивлять. Поэтому, ког­да одна пациентка, которая уже несколько недель на­ходилась под моим наблюдением, стала уверять меня, что причину ее болезни следует искать в периоде, предшествующем ее рождению, я по привычке отве­тил, что помогу ей разобраться во всем, не предпола­гая услышать что-то новое для себя.

Моей пациенткой была молодая замужняя женщи­на лет двадцати пяти. Она жаловалась на депрессию, которой страдала последние два года до того, как по­пала к нам в клинику. Она уже призналась мне, что самой большой ее проблемой было отношение к сексу. Хотя у нее было двое детей, половой акт приводил ее в ужас настолько, что когда заходил разговор на сек­суальные темы, она отмалчивалась или уходила из комнаты.

Она легко поддавалась гипнозу, а ее боязнь сексу­альности представлялась мне перспективным направ­лением для регрессии. Она очень быстро достигла точ­ки своего рождения и сообщила, что ее что-то душит, обвиваясь вокруг шеи. О том, что это могло быть, она не имела представления, и я попросил ее определить это самой. Вначале ее рука легла на шею, но потом, как бы ощупывая что-то двумя пальцами, она опусти­лась к пупку. «Оно идет из моего животика», — сказа­ла она. Несколько минут спустя она воскликнула: «Ка­кой-то мужчина делает мне укол в руку!» Она была страшно напугана и уверяла меня, что нечто, стяги­вающее ее шею, и инъекция были делом рук ее мате­ри, которая таким образом хотела избавиться от нее. Когда я вывел ее из гипноза, она рассказала мне, что даже сама мысль об уколе всегда приводила ее в ужас. Тогда мне пришло в голову, что символически это вос­поминание могло перейти и на ее отвращение к поло­вому акту.

На следующем сеансе она заявила, что не попра­вится до тех пор, пока не узнает истинную причину нежелания ее матери дать ей жизнь. Подвергнутая гип­нозу, она подтвердила, что ее недуг начался еще до то­го, как она родилась. На этот раз поэтому я «опустил» ее во внутриутробное состояние. На лице ее изобрази­лась крайняя тревога, и, издав громкий стон, она воск­ликнула: «Я горю, я горю!»

Я спросил у нее, где она чувствует боль. Со всей оп­ределенностью она ответила, что боль была в желудке.

Я сказал ей: сейчас она увидит то, что подскажет ей, сколько времени она находится в материнской ут­робе. Вначале она увидела слово «семь», а затем, в от­вет на мой вопрос «семь чего?», сказала: «Семь месяцев». Она уверяла меня, что жжение было вызвано чем-то, с помощью которого мать пыталась от нее из­бавиться. Тогда я сказал, что если у нее до этого уже было нечто подобное, она сможет вернуться к этому более раннему инциденту. Я стал медленно считать и на счет «десять» она снова застонала от боли с возгла­сом: «Я горю, я горю!» На сей раз она снова весьма уверенно заявила, что боль охватила ее голову.

Я спросил ее, как она выглядит. «Совсем малю­сенькая... Я не могу двигать ни руками, ни ногами», — едва слышным голосом ответила она. Я снова попро­сил ее представить что-нибудь такое, что могло бы по­мочь ей установить, сколько времени она уже находит­ся в утробе. Она увидела перед собой слово «шесть», но в этот раз, в ответ на мой вопрос, добавила «не­дель». И на сей раз она была в полной уверенности, что ощущение жжения, которое она испытывала, было связано с желанием ее матери избавиться от нее. На этом этапе я сказал ей, что она «поднимется» во вре­мени до момента расставания с матерью. По мере того как я считал, она снова впала в состояние странного беспокойства. Я спросил, в чем дело, и она ответила, что чувствует, как что-то обхватывает ее шею. При этом ей удалось установить свой внутриутробный воз­раст: ей было пять месяцев. На счет «десять» ее охва­тило сильное волнение. Она сказала, что ощущает себя в туннеле, из которого ей никак не удается выбраться, несмотря на все усилия. Затем она почувствовала, как кто-то схватил ее за ножки и вытащил наружу. В сле­дующее мгновение что-то твердое больно сжало ей го­лову и стало поворачивать ее из стороны в сторону. За­тем она увидела, что лежит на чем-то белом, задыхаясь от чего-то сильно стягивавшего ее шею. Она смутно осознавала, что рядом стоят одетые в белое мужчина и женщина, и слышала, как кто-то издалека кричит: «Я не хочу ее! Я не хочу ее!»

На этом этапе я вернул пациентку в настоящий мо­мент и вывел из гипноза. Она вспомнила все, что с ней было, утверждая, что все это настолько реально, как будто произошло утром за завтраком. Теперь она хорошо представляла себе, что ей пришлось пережить тогда, за исключением того, что обвивалось вокруг ее шеи. В конце сеанса она выглядела и чувствовала себя совершенно измотанной.

(Забегая несколько вперед, хочу сообщить, что мать пациентки в конце лечения подтвердила, что ее дочь родилась... а также что она действительно едва не по­гибла от удушения обвившейся вокруг шеи пупови­ной.)

На следующем сеансе пациентка приветствовала меня следующими словами: «Вы знаете, доктор, я чув­ствую, что в том, что мать не хотела меня, была и моя вина и я должна обязательно выяснить, в чем я перед ней провинилась».

Я снова подверг ее гипнозу и, как и прежде, задал ей вопрос: «Это произошло до или после того, как вы появились на свет?» Ответ был, как всегда, утверди­тельным: «До». Мы уже доходили до шестой недели ее внутриутробной жизни, и даже на такой ранней стадии она ничуть не сомневалась, что ее мать не хотела ее появления на свет. Поэтому, я спросил ее, сохраняя по возможности деловой и спокойный тон: «Не могли бы вы мне сказать, случилось ли то, в чем вы себя вините, до того, как вы начали развиваться внутри матери или после? Вы что-то сделали не так до или после?» Ее от­вет не заставил себя ждать и снова был утвердитель­ным: «До».

Я снова спросил ее:

— Вы можете восстановить это событие?

— Да.

— Как вам помочь восстановить его?

— Считайте до ста.

Что я и сделал: досчитав до сотни, я спросил ее, что она может рассказать мне о себе. Едва слышным голосом она произнесла: «Я — крошечная точка».

Больше ничего о себе она сказать не могла, за иск­лючением того, что она была в крошечном простран­стве. Затем она неожиданно объявила, что передвину­лась в большее по объему место и она знала, что вынуждена коснуться чего-то. «Но оно все время усколь­зает от меня».

В ожидании я застыл на месте. Вдруг она схвати­лась за голову, застонала от боли и воскликнула: «Я все-таки коснулась этого!.. Теперь я знаю, в чем моя вина. Я не должна была этого делать: не должна была касаться этого движущегося предмета!»

Она снова и снова повторяла эту фразу: «Я не долж­на была касаться этого движущегося предмета!» Спустя несколько минут я прервал ее стенания, сказав, что хо­чу вернуть ее в нынешнее время. Затем я начал считать в обратном порядке от ста до единицы, время от вре­мени задавая ей вопросы по поводу ее состояния.

Ее «рост» начался сразу же, но некоторое время она оставалась «крошечной точкой». Затем, в возрасте шести недель, она снова испытала ощущение жжения, а в пять месяцев почувствовала, как что-то обвивается вокруг ее шеи. Во избежание повторения неприятных ощущений я заставил ее «перепрыгнуть» процесс ро­дов, и в следующее мгновение она увидела себя на бе­лой простыне в компании мужчины и женщины, оде­тых в белое. Начиная с этого момента ее «всплытие» проходило быстро и безболезненно, и через некоторое время я вывел ее из гипноза. Она пробудилась, чувст­вуя себя вконец измотанной и запутавшейся. Она ска­зала: «Я понимаю, что это было со мной на самом де­ле, но объясните мне наконец, что все это значит!»

Я уже не сомневался, что она пережила свое зача­тие и последующую внутриутробную жизнь. Однако на данном этапе мне не хотелось вдаваться в подробнос­ти, и следующие полчаса я провел, подводя ее наводя­щими вопросами к осознанию данного явления.

На этой стадии выяснилось одно неожиданное об­стоятельство. Я видел, что моя пациентка не имеет хо­рошего образования, включающего знания биологии, но то, что она совершенно незнакома с тем, «откуда берутся дети», для меня явилось полной неожиданно­стью. Она знала, что кролики для появления потомст­ва должны были жить парами, но имела довольно смутное представление, какую роль при этом играли половые различия. А о роли сперматозоидов и яйцек­летки вообще ничего не слышала. Несмотря на то что она обзавелась двумя детьми, она и представления не имела о значении пуповины. По ее мнению, пупок — «это просто то, с чем мы рождаемся».

Тем не менее пациентка обладала хорошим интел­лектом. Я думаю, в ее намерения вовсе не входило со­знательно или бессознательно водить меня за нос. Вполне возможно, что в ранней юности она кое-что усвоила, а потом, в силу какой-то психологической причины, подавила в себе эти знания, хотя, может быть, тут я ошибаюсь. Думаю, что ее боязнь всего то­го, что связано с сексом, присутствовал с самого нача­ла, подавляя всякое любопытство в этом направлении. Поскольку оба раза она рожала под анестезией, она никогда не имела возможности увидеть пуповину, вполне вероятно также (хотя я лично ее об этом не спрашивал), что и детей своих она видела не сразу после родов, а только позже, когда пупок уже сформи­ровался, и поэтому ей и в голову не приходило спра­шивать о его назначении.

Как бы там ни было, но даже мои откровенно на­водящие вопросы не подвели ее к пониманию ситу­ации, и мне пришлось открытым текстом объяснить, что с ней случилось. Надо сказать, что до этого момен­та в ее психическом состоянии происходило мало из­менений. Она редко впадала в депрессию, но и не про­являла сильных эмоций, оставаясь равнодушной ко всему. Пациентка всегда выполняла все мои требова­ния, но не выказывала при этом особого интереса или энтузиазма. Она редко смеялась, сохраняя, как прави­ло, спокойное и равнодушное выражение лица. Одна­ко когда я начал рассказывать ей о физиологии зача­тия, ее лицо оживилось, а глаза потемнели, выдавая сильное волнение. Она ничуть не сомневалась, что ее ощущение себя «крошечной точкой» было воспомина­нием о жизни до зачатия и что «прикасание к движу­щемуся предмету» и было как раз самим моментом за­чатия. «Теперь я понимаю, в чем моя вина!, — воск­ликнула она. — Мне не было предназначено судьбой родиться. Вот почему я всегда чувствовала, что для ме­ня нет места в этом мире».

С минуту помолчав, она задумалась о чем-то своем, а затем с ликующим видом продолжила: «Ну и что из того, что мать не любил меня? Зато меня любят муж и дети! У меня есть все, о чем только может пожелать любая женщина».

На этой оптимистичной ноте мы и закончили се­анс. Он начался в восемь вечера и закончился далеко за полночь. На следующее утро она долго оставалась в постели. Понятно, что после таких откровений она выглядела обессиленной, но ее лицо излучало радость. Утром следующего дня она с лукавым блеском в глазах шепнула мне на ухо: «Я хочу мужа». Ее муж был в от­лучке, приехал только на следующий день, и они тот­час уехали вместе.

Мы увиделись с ней через неделю. Она выглядела счастливой и похорошевшей. После восьми лет брака и рождения двоих детей у них, по сути дела, теперь на­ступил медовый месяц. Несколько недель спустя она прислала мне письмо, в котором сообщала, что была у дантиста, где ей делали укол, и он уже не вызвал в ней приступов страха.

Вскоре после ее выписки ко мне в кабинет зашла ее мать. Как я уже упоминая, она подтвердила многие детали, пережитые ее дочерью под гипнозом. Правда, она отрицала, что хотела избавиться от ребенка, но со­общила мне одну подробность, которая меня очень за­интриговала. Ее свекровь страшно ревновала ее к сыну еще до замужества и даже угрожала ей физической расправой, в случае если та забеременеет. Поэтому ее беременность сопровождалась постоянным страхом, временами переходившим в панику, когда свекровь приходилось просто физически удерживать от приве­дения своей угрозы в исполнение.

Сейчас мне кажется вполне допустимым, что боль, которую почувствовала пациентка при «прикоснове­нии к чему-то движущемуся», была каким-то непонят­ным образом связана с боязнью ее матери забереме­неть. Я чувствовал, что моменты «жжения», которые оставили такое яркое впечатление в памяти еще неро­дившегося ребенка, были отпечатками приступов па­нического страха, охватывавшего ее мать. Физиологи­чески это можно объяснить следующим образом: страх матери вызывал выброс адреналина в кровь, который оказывал отрицательное воздействие на эмбрион.

Однако я не нуждался в каком-либо подтвержде­нии того, что пережила моя пациентка. Ее обследова­ние само привело к этому заключению. К тому же опыт, накопленный мною за прошедшие четыре года, не давал мне повода сомневаться в правильности моих выводов.

Я считаю, что мне крупно повезло в том, что моя пациентка оказалась женщиной со здоровой психикой. Большая удача была и в том, что интервал между пер­вым случаем регрессии моей пациентки до времени ранее пятого месяца внутриутробной жизни и пережи­ванием ее зачатия был относительно коротким. Это дало мне возможность обоснованно утверждать, что даже на пятом месяце существования во чреве мозг че­ловека и его нервная система уже в состоянии фикси­ровать то, что происходит вовне. Однако если б мне пришлось проводить долгие, затянутые серии последо­вательных регрессий пациентов на более ранние пери­оды внутриутробной жизни, это стало бы для меня своего рода испытанием, ибо в то время я был все еще твердо убежден, что никакая часть индивида не может существовать до его зачатия и что без более или менее развитого мозга не может быть никакой формы умст­венной деятельности. На самом же деле, мне понад­обилось всего три сеанса для проведения серии регрес­сий от родов до момента зачатия. Я, конечно, отдавал себе отчет в их важности, что ясно подтверждалось ре­зультатами исследований. Но прежде чем я успел по­размыслить, насколько вообще такое возможно, у ме­ня уже созрел готовый ответ: в человеческом существе есть элемент, который существует и способен функци­онировать даже в отсутствие физического тела!

Идея существования такого нематериального ком­понента индивида, фигурирующая под тем или иным названием, стара как мир, но мне было в высшей сте­пени приятно дойти до нее самостоятельно, путем се­рии экспериментов. У меня было чувство, будто я вы­брался на лесную поляну, из которой в лес во всех на­правлениях уходили тропы, обещавшие привести меня к ответам на такие проблемы, как, например, взаимо­связь разума и тела, природа памяти и т.д. Естествен­но, при этом сразу же возникал вопрос: «А что являет­ся источником данного компонента? Откуда он проис­ходит?»

Можно было бы предположить, что наиболее при­емлемым ответом — то, что сразу приходит в голову, — будет идея реинкарнации, но все оказалось не так просто. И на это было несколько причин. Наиболее веской из них было мое предположение, что поскольку для создания человека нужен был вклад двух его роди­телей, душа, как я тогда называл нематериальный ком­понент, должна формироваться подобным же образом. Из-за этого я ошибочно истолковал процесс пережи­вания своей пациенткой зачатия как момент встречи сперматозоида и яйцеклетки, вместо того чтобы, как я теперь это понимаю, представить это как момент кон­такта личности с уже оплодотворенной яйцеклеткой. Я даже мысленно представлял себе «половинки души» в виде жокеев, оседлавших своих лошадей! Однако когда началась практика искусственного осеменения, я вы­нужден был отказаться от этой идеи. Смешно было представить себе, как миллионы «половинок душ», уцепившись за сперматозоиды, ожидают в холодиль­нике, пока врач не скомандует им «Вперед!».

С другой стороны, никакой иной приемлемой аль­тернативы не просматривалось. Не было сомнения в том, что физические признаки доставались детям от их родителей, но я ошибочно полагал, что они также по­лучали в наследство и некоторые личностные характе­ристики, никак не связанные с их физическим разви­тием. Идея долгой персональной судьбы была тогда за­темнена в моем сознании концепцией «коллективного бессознательного» Юнга, которая хорошо объясняла такие явления, как например, необъяснимое стремление к морю у человека, всю свою жизнь прожившего в сельской глубинке.

В течение следующих шести лет мне встречались пациенты, неврозы которых я был не в состоянии объ­яснить даже после детального исследования их биогра­фий в рамках психоаналитической теории. Истории их болезней заставляли меня задуматься о возможности для индивида унаследовать болезненные состояния от родителей, но они не приводили меня к мысли о том, что их личные судьбы могут простираться далеко за пределы настоящего существования. Таким образом, хо­тя мои мысли время от времени и возвращались к воп­росу о происхождении души, косность собственного мышления мешала мне сделать надлежащие выводы.

И вот однажды вечером, в начале 1958 года, я раз­говорился с одним своим знакомым, который был спе­циалистом в области аэронавтики, о пользе экстрасен­сорного восприятия. Я описал ему случай, когда одна моя пациентка, находясь в глубоком гипнотическом сне, смогла проецировать свое сознание на мой дом и с удивительной точностью описала некоторые детали жилища. Во-первых, она сразу отметила, что вокруг дома двойная изгородь. Действительно, мой сад был огорожен кустарником, внутри которого я поставил за­бор, потому что кусты были слишком редкими и не останавливали моего сторожевого пса.

Затем она сказала: «У вас перед домом есть клумба и на ней растут небольшие деревца». Это в точности отражало положение дел: недавно я посадил молодые яблоньки прямо на клумбе, которая была размером с теннисный корт. Следующее ее замечание меня просто удивило. «Сейчас темно и мне не найти вход в дом». Я упустил из виду, что сеанс проходил вечером и вход­ную дверь, находившуюся в специальной нише, обыч­но было трудно рассмотреть. Многие мои гости жало­вались, что не могли сразу найти ее, если над ней не горел свет.

Долгое время находился я под впечатлением от этого небольшого эксперимента. Однако мой приятель спокойно выслушал мой рассказ, заметив только, что в другие эпохи люди знали гораздо больше о таких фор­мах восприятия, чем мы в наши дни. Он добавил, что необычный дар, который продемонстрировала моя па­циентка, использовался в раннединастическом Египте наподобие того, как ныне применяется радар. А потом он спросил меня, читал ли я книги Джоан Грант.

Я ответил, что никогда не слышал о ней, после че­го он сказал мне, что писательница обладает способ­ностью воссоздавать в памяти многие из ее прежних жизней и что семь написанных ею книг на самом деле являются ее посмертными автобиографиями. Такие спо­собности далеко превосходили все, чего я достиг в сво­их опытах. И слова приятеля привели меня в сильное волнение. У меня возникло ощущение, что я стою на пороге чего-то большего, нежели ответ на все мои фи­лософские проблемы.

Еще до того как закончить чтение книги «Крыла­тый фараон», с которой я начал знакомство с творче­ством Джоан Грант, я уже знал вне всякого сомнения, что реинкарнация существует. Бесполезно даже пы­таться объяснить это ощущение уверенности с точки зрения логики. Лишь позднее мне удалось ликвидиро­вать разрыв, существовавший между результатами мо­их исследований и интуитивным прозрением в суть че­ловеческой эволюции, об истинности которого я мог только догадываться.

Наверняка я смог бы проехать полсвета, лишь бы встретиться с автором, но, к счастью, этого не потре­бовалось. Вскоре мне стало известно, что Джоан живет всего в тридцати милях от меня. Мы встретились 14 мая. Я был приглашен отужинать с ней и уехал в чет­вертом часу утра. Мы так увлеклись разговорами, что эти восемь часов пролетели как одно мгновение.

Как я и предполагал, мой опыт, накопленный во время гипнотических сеансов, слился с опытом и зна­ниями о реинкарнации, которыми обладала Джоан, так же легко как река вливается в море. Но поскольку автобиография ее настоящей жизни охватывает период жизни только до 1937 года, я не знал, что в годы вой­ны она тесно сотрудничала с психиатром и накопила значительный опыт в психиатрии, так что это явилось для меня еще одной приятной неожиданностью.

Было бы глупо не использовать «на полную катуш­ку» ее уникальные способности, в то время как она са­ма ни о чем другом не думала, кроме как о возможнос­ти возобновить регулярные исследования в этой облас­ти. Поэтому в тот же вечер мы обсудили планы нашей будущей совместной работы, однако ни я, ни она даже не могли предположить, что через пару месяцев мы также предпримем все необходимое для налаживания совместной жизни.