ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ

Роль тела, как физического, так и сверхфизического, заключается в расширении диапазона восприятия с по­мощью органов чувств, что дает человеку больше воз­можностей выбора и позволяет ему делать выбор «по велению сердца». Тело в эволюции индивида играет не меньшую роль, чем другие компоненты его личности, ибо ни одна составляющая не может развиваться за счет других. Став в свое время жертвой иллюзии, согласно которой «сильный дух сжигает плоть до самой оболоч­ки», и потратив немало времени и сил в своем стрем­лении к аскетизму, я не понаслышке знаю, насколько вредным может быть пренебрежительное отношение к проблеме развития наших пяти органов чувств.

Большинство взрослых умудряются напрочь отбить у себя чувство вкуса, и это ужасно глупо, ибо тем са­мым они отказываются от своей индивидуальной, вы­работанной поколениями предыдущих инкарнаций ди­еты. Тонкий вкус и разборчивый аппетит, в отличие от неразборчивого обжорства, — залог нашего отличного физического здоровья.

То, что еду, подаваемую к столу в так называемом цивилизованном обществе, часто только на вид, но не на вкус можно назвать таковой, есть результат, а не причина нашего испорченного вкуса. Современная об­работка продуктов питания сохраняет их от порчи, но она не может продлить им «жизнь» в смысле сохранения их сверхфизической энергии. Труп может беско­нечно долго оставаться в «нетленном» состоянии, если его держать в морозильной камере. Примером тому — туша мамонта, найденная в тающем леднике: его мясо, поданное к столу на одном банкете в России в конце прошлого века, оказалось вполне съедобным. Однако жизнь сверхфизического компонента коротка после смерти физической оболочки, и вот этой-то наиболее тонкой составляющей нам и не хватает в продуктах, которыми мы питаемся.

Воспитание тонких вкусовых ощущений важно не только для получения большого удовольствия, но и в целях защиты организма от вредных воздействий. Вот почему для меня нет более отвратительного зрелища, чем вид родителей, запихивающих в рот ребенка еду, от которой тот отбивается всеми возможными средствами. Если бы вместо этого они предоставили ему самому делать выбор в еде и позволили есть столько, сколько хочется, он от этого только выиграл бы, а взрослые не чувствовали бы себя так скверно в конце кормежки. Родителям, которые хотят во что бы то ни стало впих­нуть в своего малыша предписанное количество пищи, я бы посоветовала переключиться на обслуживание ав­томобиля: здесь, в отличие от кормления ребенка, не­укоснительное следование инструкциям технического руководства не нанесет машине никакого вреда.

Для иллюстрации разницы между воспитанием га­строномических вкусов у среднего американского или английского ребенка и его сверстника из далекой фран­цузской глубинки приведу сцену, которую мы с Чарль­зом наблюдали в 1956 году.

Дело происходило в отеле «Бо Риваж», неподалеку от Каора на реке Ло. Мы как раз заканчивали первое блюдо, как в ресторан вошла компания из четырех взрослых и семи их детей. Самому старшему отпрыску около восьми, а младший еще — в грудном возрасте. Он проснулся, когда на стол подали суп, и его внима­ние сразу привлекала супница, стоящая в центре стола. Мать, готовящая ему бутылочку с молочной смесью, перехватив его пристальный взгляд, воскликнула: «Посмотрите! Наконец-то Филибер заметил, что мы едим». И все за столом возликовали. «Филиберу тоже нужно налить супу в бутылку! — загалдели остальные дети. — Он хочет супу! Он хочет супу!» Мать пришла в восторг и, выплеснув полбутылки смеси, залила ее супом — настоящим, вкусным супом, а не каким-то там разбав­ленным бульоном, на что он мог бы надеяться, будь он в руках английской или американской бонны. Фили­бер заглотил приличную порцию, благо мать расшири­ла ему отверстие в соске, проткнув ее булавкой. Потом он с довольным видом оглядел всех и с удовлетворени­ем отрыгнул. Бутылка наполовину опустела, и ребенка передали отцу, чтобы мать смогла съесть свой суп, по­ка он не остыл. Отец, зная свою роль, к тому времени уже опустошил свою тарелку. У Филибера снова ра­зыгрался аппетит, но супница была уже убрана со сто­ла, и ему дали кусочек омлета с трюфелями. Пару се­кунд он приглядывался, вернее принюхивался к трю­фелям, а затем, отбросив сомнения, с довольным съел свою порцию.

Теперь карапуза начало клонить в сон, и его стали перекладывать с колен на колени, словно уютного мохнатика Соню из сцены чаепития, устроенного Без­умным Шляпником в «Алисе в Стране Чудес». Он по­чти завершил свой «круг почета», как вдруг заметил хлебные гренки, плавающие в густом курином соусе, которые с любовью дала ему попробовать его старшая сестра. Насытившись ими, Филибер с сознанием чест­но выполненного долга перед родителями и страной во вполне благодушном отошел отходит ко сну. И все бы­ли довольны, включая сидящих за соседними столика­ми людей, которые широко улыбались и с одобрением кивали головами, как бы говоря, что они рады видеть, как еще одного француза учат разбираться в особен­ностях национальной кухни.

Мне также была предоставлена возможность куль­тивировать свои вкусовые привычки, ибо начиная с двух лет я обедала в компании взрослых, что было редкой привилегией для детей моего поколения. Я научи­лась есть быстро и знала, что малейший непорядок на физиономии или просто липкие пальцы могут стать причиной моего немедленного и позорного удаления из-за стола. В те дни относительного изобилия, еще до Первой мировой войны, у нас был французский шеф-повар по имени Рене, к которому я была очень привя­зана. Однажды я помогала ему готовить суп-жульен с овощами, о чем я могла только догадываться: Рене был настолько добр ко мне, что никогда не давал мне понять, какая я невежа, в какой-то момент я положила руку на разделочную доску прямо под его острый нож и в сле­дующее мгновение увидела, что верхняя фаланга моего указательного пальца висит на сухожилии. Я закричала, а Рене, увидев, что произошло, хлопнулся в обморок. К счастью, в доме в тот момент оказался хирург, кото­рый так искусно пришил мне палец, что сейчас только небольшой рубец напоминает об этом случае. Но Рене принял этот инцидент близко к сердцу. Каждый вечер, когда я была уже в постели, а моя гувернантка уходила на кухню перекусить в одиночестве, он приносил мне какие-нибудь лакомства: кроликов из шоколада с кре­мовой начинкой, марципановых птичек, сидящих К своему удивлению, ответ пришел из жизни, о ко­торой у меня не было никакого представления. Тогда я принадлежала к племени людей, в пище которых со­вершенно отсутствовало мясо. Я не могу припомнить, было ли это следствием нехватки дичи в окрестности или недостатком охотничьего опыта. Прежде чем при­знать то или иное растение официально пригодным для еды, его отдавали на проверку особому дегустато­ру. Он, ибо в той жизни я была мужчиной, брал кро­шечный кусочек неизвестного ему листика, или плода, или гриба и клал, вначале на язык, а потом под него, максимально сосредоточившись на своих реакциях. Если вкус того, что он пробовал не вызывал в нем не­приятных ощущений, он медленно разжевывал и гло­тал его, а затем в течение нескольких последующих дней он съедал все более крупные куски, пока не убеждался, что даже наевшись им до отвала, он не ис­пытывает никаких нежелательных побочных эффектов. Если же что-то неприятное все-таки случалось, воздей­ствие этого продукта подвергалось тщательному анали­зу. Можно ли это вещество использовать в крайнем случае? Оказывало ли оно какое-то особое воздействие на организм, например, не вызывало ли обильного по­тоотделения или поноса, не приводило ли к более час­тому пульсу или учащенному дыханию, что указывало на его целебные свойства?

Полагаю, что поразительная осведомленность, су­ществующая у многих т.н. примитивных народностей в области фитотерапии, основывается не на случайных наблюдениях, а на специфической подготовке. Напри­мер, цыганам было хорошо известно действие настоя листьев наперстянки как облегчающего средства при водянке и некоторых других заболеваниях сердца за­долго до того, как одна из их соплеменниц передала в XIX веке этот секретный рецепт врачу, от которого на­перстянка под названием «дигиталис» вошла в фарма­цевтическую практику. Средневековый дегустатор, в обязанности которого входило пробовать все, что по­давалось к столу до того, как это блюдо предлагали его хозяину, оказывался в более выгодном положении.

у гнездышек, сделанных из крученого сахара, паштеты из крабов, сочные кусочки утки в муссе. Это были банкеты в миниатюре, мои маленькие пиршества.

Мне всегда казалось, что эта ранняя выучка и стала тем фундаментом, на котором развились мои обострен­ные вкусовые ощущения, которые позволяют мне с легкостью определить, составляющие того или иного блюда, так что потом мне ничего не стоит приготовить то же самое по полученной информации. Но я совсем недавно поняла, что это качество было приобретено мною задолго до того, как я появилась на свет. Я обыч­но извинялась, почувствовав, что в супе чего-то не хватает, повергая в удивление своих гостей, которые ничего подобного не чувствовали. В тот же самый ве­чер, во время очередного сеанса смещения сознания, кто-то задал мне вопрос: «Как вам удалось выработать такие сверхобостренные вкусовые ощущения?»

Ему заранее сообщалось, какие продукты были ис­пользованы в приготовлении того или иного блюда и надо было только определить наличие какого-нибудь чужеродного вещества, хотя и это было не просто, осо­бенно если блюдо было обильно сдобрено специями. Это качество было самым важным в его профессии, ибо если бы ему каждый раз надо было ждать наступ­ления симптомов отравления, его хозяину пришлось бы часто оставаться без обеда.

Если ребенок или даже взрослый перестает пользо­ваться своими вкусовыми рецепторами, их можно обу­чить этому заново. Среди детей, живших с нами в Трелидане во время войны, было несколько таких, что якобы страдали несварением желудка. В каждом из этих случаев мать ребенка, находясь под гнетом страха за ушедшего на фронт мужа и ответственности за де­тей, брошенных на нее ушедшими на военные заводы гувернантками, была слишком озабочена питанием своего малыша. Огромные списки того, что, по их мне­нию, можно, а чего нельзя было давать их детям, сви­детельствовали о том, что причиной плохого пищеваре­ния здесь была не забота о питании, а страх — боязнь, что их отпрыски не получат всего необходимого и «не вырастут такими же большими и сильными, как их па­пы». Это был страх свободы выбора.

Поскольку я всегда несла полную ответственность за благополучие своих питомцев, я обычно выкидывала такие списки диет, едва за сопровождающими закрыва­лась входная дверь. Потом я говорила вновь прибывше­му ребенку, что теперь ему предоставляется полная сво­бода есть и пить все, что стоит перед ним на столе. Обычно дети приходили в полный восторг от нового рас­порядка дня и с охотой принимали мое условие о том, что он вступит в силу, когда они научатся освобож­даться от излишков пищи с помощью рвоты. Этот полез­ный навык оказался весьма кстати, когда двое из моих проказников объелись незрелыми сливами и смогли лег­ко освободиться от содержимого своих желудков, по­чувствовав первые признаки расстройства и тем самым предотвратив неприятные последствия отравления.

Однако одна малышка была очень недовольна тем, что при ее кормежке я не прибегала ни к каким «со­блазнам». Когда я спокойно убрала поднос с едой, к которой она даже не притронулась, она пришла в уны­ние, пропищав нечто вроде: «Моя мама очень рассер­дится на вас, если вы не заставите меня выпить мое молоко».

«Твой животик лучше твоей мамы знает, что ему нужно», — сказала я ей в утешение. Погладив ее по жи­воту, я добавила: — Посмотри, какой он у тебя пухлый и приятный ты можешь целую неделю не есть, если не захочешь, и он вряд ли будет возражать. К счастью, у этой девочки было доброе сердце, и дня через два она поблагодарила меня: раньше она не знала, что еда может доставлять удовольствие.

Другой ребенок, мальчик восьми лет, был вне себя от ярости, увидев, что никто не обращает на него вни­мания, хотя он просидел весь обед так и не прикоснув­шись к еде. Он выскочил из столовой с криком: «Вот я умру от голода, тогда вас всех повесят!».

Его голодовка длилась три дня. Мне было трудно делать вид, что я ничего не замечаю и ничем не обес­покоена. Другие дети успокаивали меня, уверяя, что он просто валяет дурака. Они сказали мне, что он хва­стливо заявил, будто я стану умолять его поесть точно так же, как это делает его мать. Им были хорошо из­вестны все уловки, с помощью которых дети террори­зируют взрослых, стараясь вызвать в них особое беспо­койство и жалость к себе. Они усложнили ему задачу, обнаружив его тайный склад бисквитов и уничтожив его. Поняв, что ему не удастся запугать меня, он пере­ключился на ребенка помладше себя — взял и вымазал девочке голову тавотом, вызвав у нее тем самым целый поток слез: у малышки были светлые премилые куд­ряшки, и теперь она не могла ни вымыть их, ни расче­сать. Тогда в дело вмешались Джиллиан и еще два под­ростка. Они подловили мальчишку в темном углу и, вымазав всего старым джемом, бросили как есть в кра­пиву. Не знаю, что на него больше подействовало: или то, что он получил по заслугам и понял, что проиграл,

или то, что ему пришлось приложить максимум уси­лий, чтобы освободиться от прилипшей к нему куса­чей крапивы, но после этого случая у него вдруг по­явился превосходный аппетит, и в дальнейшем он с таким же энтузиазмом, как и остальные, набрасывался на еду. Дети снова радушно приняли его в свою ком­панию, ибо он стойко выдержал все испытания, вы­павшие на его долю, не озлобился против них, не стал ни плаксой, ни трусом, ни ябедой.

Эксперимент, в котором дети сами решали, что им следует есть, руководствуясь только своим аппетитом и интуицией, проходил более двадцати лет назад, и нам приятно отметить, что за это время ни один ребенок не жаловался на боли в желудке. Еще более радует тот факт, что дети наших питомцев, воспитанные в той же самой атмосфере полной свободы выбора, также обла­дают хорошим иммунитетом ко всякого рода желудоч­но-кишечным расстройствам.

Вероятно, в силу того, что вкусовые ощущения и обоняние находятся в тесной связи друг с другом, мой нюх мог бы вполне потягаться по остроте восприятия запахов со спаниелем. Дэнис смог впервые убедиться в этом во время прогулки в парке, расположенном вбли­зи от нашего первого дома в Хайгейт Виллидж. Это было вечернее время, когда воздух пропитан бензино­выми парами и испарениями, идущими от нагретой за день земли. Внезапно я замерла на месте и, принюхав­шись, воскликнула: «О! чувствую запах кимонантус фрагранс как странно!» Когда Дэнис взглянул на меня с озадаченным видом, я добавила: «Странно, что он рас­пустился в ноябре». Пробираясь на запах еле заметной тропинкой сквозь засохший кустарник, я увидела на­конец метрах в трех от земли и почти скрытый листья­ми лавровой вишни небольшой побег этого растения, аромат которого привлек мое внимание.

Нюх обоняние может быть не только источником удовольствия, но и предоставлять вам весьма полезную информацию. Как и большинство особей животного мира, я могу по запаху определить охватившее челове­ка чувство страха, который своей терпкостью слегка

напоминает мускус. Это может помочь, когда нужно решить, чем продиктовано неординарное поведение человека — агрессией или просто скрытым беспокой­ством. Если незаметно обнюхать пациента, это иногда может рассказать о его состоянии больше, чем его тем­пературная карта, т.к. некоторые болезни сопровожда­ются характерным запахом, который может стать хоро­шим подспорьем при установлении диагноза.

Примером диагностики с помощью обоняния мо­жет послужить случай, который произошел со мной, когда я записывала свою жизнь в качестве бродячего музыканта в стране, которая сейчас зовется Италией. Я, Джоан, находилась в своем лондонском доме, и бы­ло это летом 1938 года. Женщина, которой я была ког­да-то и которую звали Карола, оказалась на конюшен­ном дворе гостиницы, расположенной в нескольких днях ходьбы от Перуджи, и было это летом 1526 года. Кароле было тогда 16 лет от роду, и она ухаживала за женщиной по имени Лючия, которая болела оспой.

Отождествление с воспоминанием было таким пол­ным, что меня буквально тошнило от вони, которой сопровождалась болезнь Лючии, и я несколько раз бы­ла вынуждена прерывать диктовку и бежать в туалет, где меня буквально выворачивало наизнанку. Описа­ние того, что я видела, настолько изобиловало подоб­ными тошнотворными деталями, что моей секретарше тоже приходилось бегать в ванную с приступами рво­ты. Она как раз была там, когда позвонили в дверь.

Незнакомец, появившийся в дверях, представился доктором, сказал, что пришел навестить друга, кото­рый находился у меня на лечении после операции. По­том он недоуменно оглядел меня и сказал:

— Знаете, по-моему вы, не совсем здоровы. Давай­те-ка я вас осмотрю вначале, а потом уж поднимусь к больному. Вы что-то очень бледны.

Поскольку я еще не совсем вышла из транса, нахо­дясь как бы на двух уровнях, я, вместо того чтобы скрыть свое состояние, возьми да и скажи:

— Со мной все в порядке. Я просто только что вышла из контакта с больной, которая жила в XVI веке и была больна черной оспой. Там стояла такая вонь, что у меня до сих пор в носу свербит.

Он спокойно выслушал меня, потом как ни в чем не бывало повесил зонтик и котелок на вешалку и молча проследовал за мной в гостиную. Там он попро­сил меня подробно описать признаки и течение болез­ни, что я и сделала, причем с подробностями, которые я здесь не решаюсь упоминать. Когда я закончила, он сказал мне, что мое описание каждой стадии болезни полностью соответствует действительности. Единст­венная деталь, с которой он не мог согласиться, каса­лась зловоний, сопровождавших оспу.

— Но в том-то и дело, что есть! Я даже сейчас чув­ствую запах! — воскликнула я в сердцах. На что он мягко возразил:

— Я не отрицаю того, что болезнь может сопро­вождаться какими-то неприятными запахами, учиты­вая те примитивные условия, в которых находится ва­ша больная. Но они не могут служить диагнозом бо­лезни. Я могу с полным основанием утверждать это, потому что я только что вернулся из Индии, где про­вел два года, заведуя отделением черной оспы в город­ском госпитале.

Прошло полтора месяца, прежде чем я снова уви­дела того доктора. В этот раз он приехал, чтобы пока­зать мне статью, напечатанную в медицинском журна­ле, который он получил в тот день. В ней описывалась редкая разновидность оспы, которая свирепствовала в Европе в Средние века, но сейчас была почти не из­вестна. В этой статье мне в глаза бросилось предложе­ние, подчеркнутое красным карандашом самим докто­ром: «Этот тип оспы сопровождался идущим от забо­левшего специфическим резким запахом, который не­возможно спутать ни с чем другим».

Хотя запахи, сопровождающие то ли иное заболе­вание, служат хорошим ориентиром при диагнозе, они неприятны, а вот запах здорового тела весьма привле­кателен, особенно если есть совместимость с вашим, и неважно, чье это тело: взрослого человека, ребенка или животного. Запах пота не вызывает отвращения, если он свежий, а вот старый пот, особенно тот, что пропитал одежду, ужасно противен, и многие пытают­ся защититься от его запаха, опрыскиваясь дезодоран­тами, что приносит большую выгоду поставщикам это­го вида продукции. Тот факт, что большинству из нас доставляет самое большое удовольствие отсутствие всякого запаха, говорит о вопиющей ущербности на­шего обоняния.

Если сравнить диапазон воспринимаемых нами слуховых ощущений с симфоническим оркестром, то можно сказать, что из всех звучащих инструментов мы способны воспринимать только грохот барабанов и рев труб. Поскольку на наши барабанные перепонки по­стоянно воздействует что-нибудь — то визг тормозов, то резкие трели телефонного звонка, то неприятные голоса перебранки, — нетрудно догадаться, что любой звук, идущий извне, воспринимается нами как нечто враждебное. Какофония звуков, сопровождающая раз­витие цивилизации, привела к тому, что мы стали жить в обществе, испытывающем острый дефицит ти­шины. Недаром говорится: чтобы сосредоточиться, со­браться с мыслями, человеку необходима тишина. Од­нако привычка затыкать уши на ночь, дабы оградить себя от всякого шума, очень скоро может обернуться своей отрицательной стороной: организм нуждается в ушах, которые во время сна служат своего рода сторо­жевыми псами на случай беды. Лишенному своих «ча­совых» человеку, приходится надеяться на помощь своих сверхчувственных сил, что приводит к бессонни­це или полусну, т.к. человек не полностью переходит на другой уровень сознания. Ситуация ни в коей мере не облегчается, если человек оглушает себя дубиной снотворных, отправляя тело в наркотическое небытие.

Еще более распространенной практикой борьбы с шумом является включение на полную мощность ра­диоприемника или проигрывателя, вследствие чего на­ши барабанные перепонки настолько перенапрягают­ся, что мы вообще теряем способность воспринимать что-либо на слух. Подростки имеют привычку врубать динамики на полную мощность, и здесь, по-моему, причина того, что, не сумев развить в себе весь диапа­зон слуховых способностей, они должны постоянно подпитывать себя шумом, дабы увериться в том, что они вообще существуют. Грудной ребенок получает удовлетворение не только от собственного крика, но и от самых разнообразных шумовых сигналов: звуков погремушки разного рода пищалок и свистулек, стука барабана и т. д. Я думаю, что в случае с молодежью срабатывает тот же механизм: инфантильные юноши и девушки «ловят кайф» от сознания того, что могут «производить» более громкие звуки, врубив приемник на полную мощность или опустив монетку в щель му­зыкального автомата.

У городского жителя есть один простой способ на­сладиться тишиной или по крайней мере ощутить на себе ее благотворное воздействие — это проснуться и полежать в ночной тишине в постели. Когда Дэнис и я жили в Лондоне на оживленной улице, я, бывало, про­сыпалась около четырех часов утра и лежала, прислу­шиваясь к отдаленным звукам, идущим с улицы. По-моему, это очень полезное упражнение для трени­ровки слуха. Другим способом оттачивания остроты слуха является практика интенсивного отслеживания основной темы симфонического произведения или от­гадывания звуков отдельных инструментов в оркестре. За городом тренировать слух намного проще, ибо даже самые негромкие звуки отчетливо слышны на фо­не общей тишины и спокойствия. Легкие порывы ветра в траве, шум листвы в кронах деревьев, переквакание майских лягушек у пруда, пенье соловья, стук дятла... Немного практики, и можно почувствовать, как в ответ на малейшие звуки начинают вибрировать перепонки. Один наш приятель, гостивший в нашем доме на севере Франции, заметил как-то, что у нас в окрест­ности мало птиц. Поскольку поблизости жили соло­вей, две кукушки, несколько ласточек, пищухи, дроз­ды и сойки, и все они пели, свистели и трещали на разные лады метрах в 50 от дома, не говоря уж о дятле, долбившем ореховое дерево, под которым мы сидели, я решила, что у нашего приятеля просто плохо со слухом. Думая, что смогу ему помочь, апеллируя к его сверхчувственному, я для начала пустилась в воспоми­нания, намереваясь направить его мысли в нужном на­правлении. Я рассказала, как однажды мне здорово досталось от незадачливого больного, который так ли­хо врезал мне по уху, что у меня чуть не лопнула пере­понка (к изумлению лечившего меня отоларинголога, все быстро зажило: он даже потом показал мне мою историю болезни, где черным по белому было записа­но «шансы на выздоровление: ноль»). Однако в ответ на мои «тонкие» намеки наш знакомый вроде как даже обиделся, заявив с оскорбленным видом, что у него со слухом всегда все было в порядке. Тогда я просто предложила ему прислушаться.

— Да я ничего не слышу, — возмущенно сказал он в ответ. Потом, после некоторой паузы, он восклик­нул: — Да у вас тут, оказывается, полным-полно птиц. Лес просто звенит от их пения! А я совершенно не об­ращал внимания на них.

После этого он регулярно вставал с петухами, дабы не пропустить многоголосый птичий хор.

«Нормальный» человек пользуется зрением только по необходимости — если надо что-то прочесть, сидя за рулем машины, или перейти улицу в неположенном месте, — но он редко по-настоящему вглядывается в то, что находится у него перед глазами. Научить ребенка или даже взрослого правильно видеть окружающее — дело не простое, но стбящее. Удовольствие, которое испытывает человек, наблюдая за жизнью погружен­ного в тишь пруда, можно часто встретить в автобиог­рафиях, но даже простая лесная поляна может дать предостаточно материала для многочасового наблюде­ния. Сколько здесь объектов, достойных наблюдения: и разнообразные листья, и множество насекомых, ко­торыми буквально кишит трава. «Что я видел сегод­ня?» — вот вопрос, который, казалось бы, должен выз­вать массу воспоминаний, и человеку, который не ви­дит того, что творится у него, что называется, «под но­сом», надо дать понять, что он ведет жизнь гораздо более скучную, чем он того заслуживает.

Любому, кто, путешествуя в автомобиле по живо­писной местности, настолько сосредоточен на своем деле, что не видит ничего вокруг, кроме обгоняющего его авто, нужно сказать: «Вы не только лишаете себя удовольствия чувствовать полноту жизни в тот момент, но и выказываете пренебрежение к своим спутникам». Когда в ответ на ваше восхищение красотой окружаю­щего пейзажа вы, услышите равнодушное: «Неужели? А я и не заметил», — это может не только испортить вам настроение во время путешествия, но и в корне изменить ваше отношение к спутнику.

Недавно, во время прогулки по лесу с двумя моими подругами, я остановилась у муравейника, который привлек мое внимание. Присев на корточки, я стала наблюдать, как муравьи слаженно и оперативно соору­жают переправу через возникшее препятствие. Я про­сидела так с минуту и одна из моих приятельниц оза­боченно поинтересовалась, все ли со мной в порядке. Она даже не заметила, что мы стоим у муравейника!

Однако когда до них дошла суть дела, они постара­лись передать ее дальше. Когда мы в следующий раз гостили у них, во время прогулки мы наткнулись на их четырехлетнего сына, который лежал ничком на траве и что-то сосредоточенно рассматривал. Его мать ок­ликнула его, но он только быстро взглянул на нас и прошептал:

— Тише! Не мешайте мне наблюдать за моим жуком. Его мать рассказала, что теперь он не требует новых игрушек, ему вовсе не скучно здесь, ибо он занят, на­блюдая за всем, что происходит у него перед глазами.

Конечно, деревенскому ребенку всегда есть чем за­нять себя на природе, если вовремя развить его любоз­нательность, но и в городе у детей есть неплохие воз­можности для воспитания зрительного восприятия. Джиллиан еще и двух лет не было, когда мы с ней от­крыли для себя игру в «музей». Однажды, спасаясь от дождя в Гайд-парке, мы забежали в Музей Альберта и Виктории. Чтобы как-то скоротать время, я решила поиграть с дочкой в прятки в зале, уставленном экспо­натами в стеклянных шкафах. Вдруг, в самый разгар игры, Джиллиан остановилась перед одним из экспо­натов и, указывая пальчиком на старинное платье за стеклом, спросила: «А на каком стуле эта тетя сидела?» Одежда относилась к периоду царствования коро­левы Анны, поэтому мы отправились в галерею мебели XVIII века. Я полагала, что Джиллиан очень скоро утра­тит интерес к этому занятию, но тут я ошиблась: девоч­ка изучала образцы мебели со скрупулезностью антик­вара. Выбрав кресло для нашей героини (которую мы назвали Мери-Энн), мы затем подобрали ей ореховый комод для хранения одежды и пузатый сундук тех вре­мен. Наконец ко всему выбранному нами Джиллиан добавила еще и конторку, за которой Мери-Энн могла написать нам письмо. После этого мы еще не раз воз­вращались в музей: Джиллиан хотела узнать, какими ножами и вилками пользовалась Мери-Энн за столом, какие у нее были подсвечники, какой вышивкой она пользовалась в минуты досуга, на каких музыкальных инструментах играла и наконец в какой коляске она выезжала в свет. Иногда я едва успевала проштудировать необходимый материал в лондонской библиотеке, как у Джиллиан уже возникали новые вопросы. Так мы вы­яснили, чем Мери-Энн потчевала гостей, как это было приготовлено, сколько слуг она держала и куда ездила на отдых. Еще больше мы узнали о времени, в котором жила наша героиня, посещая парк Кью-Гарденс и изу­чая цветы, которые, вполне возможно, цвели у нее в саду. Сделать это было нетрудно — нужно было только заранее справиться обо всем в энциклопедии садовод­ства: какие растения встречались в Англии в то время, когда они появились в стране, каковы их народные и научные названия. Например, «вероника», «чернушка» или «девица в зелени» и «володушка» — все эти назва­ния были гораздо приятнее на слух, чем их латинские эквиваленты. Так, ни на минуту не подозревая, что она чему-то учится, Джиллиан приобрела обширные знания не только об истории Англии XVIII века, но и о многих других вещах. Это позволило ей собрать все знания в стройную систему, что оказало существенную помощь в ее дальнейшем образовании.

Я все время подчеркиваю важность развития у де­тей чувств в более раннем возрасте, чем это принято. Когда ребенок требует, чтобы ему читали по нескольку раз одну и ту же историю, это вызвано не желанием услышать ее снова, а постоянным интеллектуальным голодом ребенка, нехваткой образов, стимулирующих его воображение. Я помню только один случай, кото­рый можно назвать исключением из правила. Однаж­ды Джиллиан, которой только что исполнилось четы­ре, настаивала на том, чтобы я пять вечеров подряд читала ей одну и ту же сказку про Серого Кролика. Под конец она взяла у меня книгу из рук и с лукавым видом сказала: «А теперь я сама тебе прочитаю ее от начала до конца», и, к моему неописуемому удивле­нию, прочла, не сделав ни одной ошибки.

Она уже заканчивала ее, когда в комнату вошел отец, и я сказала ему: «Какая у нас Джиллиан умница: научилась читать без нашей помощи». И Джиллиан снова прочла всю сказку, приятно этим удивив мужа.

Мы принялись хвалить ее, поздравляя с успехом, как вдруг она расхохоталась и, подпрыгнув от возбуж­дения в кровати, крикнула: «Какие же вы глупые! Я же совсем не умею читать! Просто я выучила сказку на­изусть!»

Картинки без текста могут вызвать у детей гораздо больший интерес, чем иллюстрированная книжка, особенно если к ним вместе с ребенком придумать ка­кой-нибудь рассказ. Даже такая, казалось бы, прозаи­ческая вещь, как семейный портрет, может вызвать у ребенка повышенный интерес, что и было продемон­стрировано моей Джиллиан в четырехлетнем возрасте. Разглядывая картину, висящую в столовой у моей зна­комой, девочка заметила хозяйке: «У тети в голубом платье более красивые цветочки в руках, чем на карти­не, которая висит у вас в другом доме». Хозяйка, поль­щенная тем, что девочка запомнила картину, которую она видела всего один раз, ласковым голосом поправи­ла Джиллиан: «Нет, девочка, цветочки одинаковые на обеих картинах. Их писал один и тот же художник, так что эта картина — просто копия той».

«Наверно, дяде-художнику надоело рисовать одно и то же, и он здесь нарисовал по-другому, — упрямо на­стаивала на своем Джиллиан. — Здесь бутончик крас­ный, а там — розовый, и потом здесь есть незабудки и еще один белый цветок, названия которого я не знаю».

Спор закончился тем, что мы все втроем отправи­лись на машине в имение нашей знакомой за пятьде­сят километров от этого дома. И что же? Джиллиан оказалась права!

У слепых от рождения и у тех людей, кто овладел профессией скульптора или хирурга, чувство осязания доведено до совершенства, но у большинства оно оста­ется самым неразвитым из всех пяти чувств. Однако во многих отношениях это — одно из самых важных чувств для человека, т.к. с его помощью можно пере­давать жизненно важную энергию любви.

С первых лет жизни большинство из нас лишены непосредственного телесного контакта, хотя иногда его и предписывают самым болезненным младенцам под суровым названием «Особо нежный, любящий уход». Мало кто из детей находит утешение в естественных ласках в обстановке взаимной наготы с родителями. Поэтому нет ничего удивительного в том, что такие дети растут в атмосфере постоянной неудовлетворен­ности, которую они пытаются утолить за счет прежде­временных и, к несчастью, тщетных сексуальных экс­периментов. Тщетных, потому что конечной целью их является не секс, а то чувство физической близости, которого они были лишены в младенчестве.

Если захотите проверить справедливость данного утверждения, попробуйте наладить контакт с животным, не дотрагиваясь до него рукой. Например, регулярно выгуливайте собаку, кормите ее, но воздерживайтесь от непосредственного контакта с ней и не позволяйте ей прикасаться к себе — и вы увидите, что произойдет. Вначале она будет в недоумении, затем предположит, что вы недовольны ее поведением и почувствует себя виноватой. Продолжите этот эксперимент еще пару дней, и вы увидите, что собака либо впадет в депрес­сию и начнет скулить, либо станет огрызаться по малейшему поводу и даже может сбежать от вас. Я счи­таю, что, отказывая детям в удовольствии телесного контакта, который мы вольно или невольно предостав­ляем нашим домашним животным, мы тем самым взращиваем в них те же самые реакции, что и в отверг­нутых нами питомцах: они впадают в уныние, начина­ют капризничать, ожесточаются и бегут из дому, по­полняя армию несовершеннолетних преступников.

Современный ребенок уже не так страдает от фено­мена одежды, которая сковывает его движения, словно смирительная рубашка, как это было с детьми моего поколения. Шерстяные комбинезоны, накрахмален­ные нижние юбки и штанишки с кружевными обороч­ками, впивающимися в ягодицы, резинка, держащая на голове нелепую шляпу и оставляющая красный след на шее, да и сами шляпы, обручем стягивающие голо­ву, — вот неполный список пыток, которым подверга­ются детские тела, да и психика, при первом контакте с одеждой. Однако в самом раннем возрасте им прихо­дится еще хуже: их ручки прячут в шерстяные вареж­ки, детей укутывают шерстяными платками, и никакой нет возможности побегать нагишом, о чем так тоскует их кожа. Я считаю, что детям нужно обязательно да­вать возможность ходить голышом, как это делали все дети, жившие у нас в Трелидане. Это не только разви­вает их осанку, т.к. тело, освобожденное от внешних покровов, приобретает естественную грацию, данную нам природой, но и освобождает от ранних комплек­сов, связанных с мнением, будто в наготе есть что-то «непристойное». Одно время у меня в доме жили де­вять детей: шесть мальчиков и три девочки, в возрасте от семи до семнадцати лет. Они одевались лишь по не­обходимости, чтобы соблюсти «приличия» в обществе других детей и взрослых или чтобы уберечь себя от хо­лода или колючек. Мы все вместе (включая мужа) хо­дили в баню, я часто оставляла детей в одной кровати, где они укладывались все вместе и лежали, уютно свернувшись калачиком, словно щенята в корзине, но вопреки мрачным прогнозам скептиков, никогда не было и намека на сексуальные поползновения.

Было интересно наблюдать, как быстро наши взрос­лые посетители перенимают наши привычки. Я хоро­шо помню одного методистского священника, родом со Среднего Востока, который провел у нас несколько дней по пути домой из своей миссии в Африке. Мы познакомились в поезде, где из разговора выяснилось, что он имеет весьма отдаленное представление о гео­графии Англии, потому что он планировал за два дня посетить Лох Ломонд, Южный Уэльс и шекспировские места. Объяснив, что в этом случае ему без вертолета не обойтись, я направила его в Стратфорд-на-Эйвоне, предложив провести остаток времени у нас в имении. Он приехал к нам на следующий день. Когда мы всей компанией отправились купаться на озеро, я немнож­ко беспокоилась, не зная, как он воспримет нашу при­вычку купаться нагишом. Вначале у меня мелькнула мысль сказать ребятам, чтобы они захватили с собой хотя бы плавки, но потом я решила, что не стоит: дети могут просто неправильно меня понять.

Поначалу священник-миссионер с испуганным ви­дом наблюдал, как малыши, скинув трусишки, гурьбой бросились в воду. Но когда за ними последовали и бо­лее старшие дети и тоже совершенно нагишом, он по­вернулся и со всех ног побежал назад к дому но только для того, чтобы вернуться с кинокамерой. Он израсхо­довал три катушки пленки, снимая кувыркания детей в воде и их прыжки в воду с ближайшей ивы.

— Вы здесь как в раю! — повторял он, захлебываясь от восторга. — Вот уж будет чему поучиться моим при­хожанам. Некоторые из них все еще во власти змея.

К счастью, как он сообщил мне в своих письмах, его прихожане очень тепло приняли фильм, который стал таким популярным, что ему пришлось заказать еще несколько копий.

Даже дети, которым до этого взрослые постоянно твердили «не прикасайся ни к чему, испачкаешься» или «не трогай — разобьешь», все равно очень быстро пе­решли с любопытного оглядывания предметов на ощу­пывание их рукой. После некоторой практики они на­учились с закрытыми глазами определять породу дерева по текстуре коры или листьев, могли на ощупь уста­новить структуру разных пород дерева, камня и ткани.

Интересным побочным эффектом тренировки ося­зания было то, что дети стали больше следить за свои­ми руками. Два закоренелых «грызуна» ногтей разом отказались от этой неприятной привычки, т.к. оказа­лось, что это притупляло остроту тактильных ощуще­ний. Их «ловкость рук» в немалой степени возросла, и не только в таких простых действиях, как забивать гвозди, не подставляя пальцы под молоток, но и делая добрые дела во благо себе и другим. Вскоре я могла доверить любому из них удалить клеща из уха собаки, не оставляя там его головки, или снять репьи из волос девочек так, что те даже не морщились от боли (кста­ти, это не всегда удавалось даже моим опытным вос­питательницам). А как лучше всего вынуть соринку, попавшую в глаз, показала мне моя дочь. Однажды од­на девочка упала в песок лицом, и я уже приготови­лась вытаскивать песчинку из ее глаза, скрутив платок и намочив его кончик слюной, как Джиллиан вдруг воскликнула: «Мама, разве ты не знаешь, как это дела­ется? Попробуй слизать ее языком. Ведь это же прият­нее, чем платком». Оказалось, что не только приятнее, но и эффективнее.

Не так давно я воспроизвела в памяти одну из сво­их счастливых и беззаботных прежних жизней в каче­стве китайской наложницы. Ее с младенчества приуча­ли умело пользоваться руками, развили особую чувст­вительность кончиков пальцев. К тринадцати годам она могла с такой же легкостью отличить на ощупь по­верхностную структуру одного типа лепестка от друго­го и даже текстуру разных сортов сливы, с какой боль­шинство из нас отличает твид от шелка. Для защиты своих нежных подушечек она в свободное от обязан­ностей время носила на пальцах специальные нако­нечники, причем их длина и материал, из которого они были сделаны, свидетельствовали о ее высоком статусе точно так же, как высота поварского колпака говорит о месте, которое его хозяин занимает в повар­ской иерархии. Она жила около двух тысяч лет назад, когда жители Поднебесной считали любовь величай­шим из искусств. Когда это перестало осознаваться, ношение наконечников потеряло смысл, и китайские женщины стали отращивать ногти непомерной длины как символ своего высокого положения в обществе. Я считаю, что воспитание чувств имеет огромное значе­ние, ибо чувства всегда либо развиваются, либо при­тупляются: они не могут оставаться неизменными. Восприятие с помощью органов чувств может сохра­нить остроту и в солидном возрасте, но только у тех, кто научился пользоваться ими в полной мере. Когда кто-то жалуется, что стал «туг на ухо» или у него «глаза плохо видят», это не всегда, как это часто полагают, естественное проявление старости: часто это просто результат природной лени. У того, кто долгое время ленится развивать свои органы чувств, его сверхчувст­венное «я» может ослабнуть настолько, что в своем следующем воплощении человек окажется в теле, серьезно пораженном этими недугами, может даже ро­диться глухонемым или слепым. Конечно, есть и дру­гие причины возникновения этих недугов, но я убеж­ден, что самой распространенной из них является лень поработать над своей сенсорикой, которая может в ко­нечном счете привести к ее полной или частичной ат­рофии.

Одним из очевидных преимуществ правильного вос­питания чувств могло бы быть заметное снижение само­убийств, вызванных удушающим воздействием скуки. Людей, обрекших себя на такое жалкое существова­ние, можно увидеть в любом ресторане, на любом ку­рорте, среди массы слоняющихся по городу туристов. Однако ни в каком возрасте вовсе не обязательно ску­чать и уж тем более наводить скуку на окружающих своим видом. Люди, видящие жизнь в ее перспективе, никогда не впадают в уныние, и для них критерием общения всегда остается удовольствие, а не унылое терпение. Другим следствием воспитания чувств могло бы стать резкое снижение преступлений на сексуаль­ной почве. Неразборчивость в связях происходит опять же от притупленной остроты чувств партнеров. Ибо когда тело отвыкло пользоваться тем или иным орга­ном чувств в полной мере, энергия возможности выхо­дить наружу нормальным путем начинает искать для себя другой выход. Вот почему, к примеру, у слепых так сильно развиты осязание и слух. Поэтому, если в ряде воплощений человек редко прислушивался к язы­ку своих чувств (возможно, под влиянием пуританской морали), его сверхфизическое может настолько дезори­ентироваться, что вместо того чтобы пропорционально распределять свои жизненные силы, оно направит их преимущественно в гениталии, т.к. репродуктивная функция человека является одной из самых древних и наиболее устойчивых импринтов его сознания.

Поскольку огромное число душевнобольных по­явилось на свет с ложной установкой, согласно кото­рой высшей добродетели можно добиться, истязая свое тело, не удивительно, что, отрицая реинкарнацию, современная психиатрия допускает существование по­лового влечения в младенческом возрасте и считает это вполне нормальным. Однако, несмотря на то что число таких «маленьких дикарей», возможно увеличит­ся, если нынешнее поколение так и не научится более здоровой этике чувств, они только лишний раз под­твердят мысль о том, что личность может быть так же серьезно изуродована фальшивыми идеями, как внут­риутробный плод — вредным воздействием талидомида. Необходимо сделать все от нас зависящее, чтобы наши дети научились жить в полном согласии с естест­вом человека. Тогда понятие «человеческая природа» перестанет использоваться в качестве оправдания по­ведения, которое нельзя назвать естественным, потому что оно несет в себе зло.