СОНМ ПРИЗРАКОВ

Я ни разу в жизни не видела обычного привидения: знаете, этакую бесформенную, светящуюся фигуру, проплывающую из комнаты в комнату, а потом вдруг исчезающую у вас на глазах. Эта неудача часто обижа­ла владельцев домов с привидениями, которые реаги­ровали на мою неспособность увидеть их семейный призрак так, будто я отказывалась посмотреть на ново­рожденного малыша.

Привидения, с которыми мне приходилось «стал­киваться», казались мне поначалу такими осязаемыми, что их было трудно отличить от настоящих людей. Еще в детстве ошибки такого рода ставили меня в неловкое положение, поэтому я делала вид, что не вижу незна­комцев, покуда не удостоверялась, что все остальные тоже видят их. Я и сейчас нередко забываю, что ясно­видение — это просто продолжение нормального зре­ния, так же как мне подчас бывает невдомек, что Дэнис, будучи дальтоником, не может разделить моего восхищения при виде поля, сплошь усеянного голов­ками маков пронзительно-алого цвета.

Мне было лет пять, когда я первый раз заставила родителей «краснеть» за меня, не признав в посетителе человека, о котором нельзя говорить вслух. Мой отец тогда был воинствующим атеистом и обычно запирал­ся у себя в кабинете, стоило какому-нибудь духовному лицу «просочиться» в дом сквозь расставленные им кордоны. Даже представитель англиканской церкви имел мало шансов на контакт с ним, поэтому моя встреча с прелатом римско-католической церкви, ко­торый приехал с визитом к больному, была исключи­тельным событием. Его сутана и четырехугольная ша­почка с помпоном на макушке выглядели весьма странно, но главной достопримечательностью были его ярко-рыжие бакенбарды, на которые я уставилась, пока он, смачно выговаривая слова на ирландский ма­нер, говорил мне, что его зовут каноник Дэли и что его приход в Гаванте — всего в двух шагах от нашего дома в Сикорте, на острове Хейлинг.

Я вновь увиделась с ним спустя два года, когда он однажды вечером зашел в мою спальню. Я, как обыч­но, ждала родителей, которые заходили перед сном по­желать мне спокойной ночи. Прелата я сразу же узнала по бакенбардам, которые на свету отливали медью. Он стоял, глядя на меня с улыбкой, и я поняла: ему при­ятно, что я его помню. Я не знала, как к нему обра­титься: то ли «каноник», то ли «отец», как учила меня наша горничная-ирландка, как вдруг он молча кивнул, словно услышав от меня приветствие, и быстро вышел из комнаты, так ничего и не сказав.

Видимо, к тому времени я забыла о том, что гово­рить о священниках запрещено, и упомянула о его ви­зите за столом на следующее утро. Отец в бешенстве швырнул на пол салфетку и, выйдя из-за стола, напра­вился в спальню матери. Он забыл плотно прикрыть дверь, и я услышала, как он выговаривал матери:

— Если ты считаешь, что в доме должны толкаться всякие святоши, это твое дело. Но прошу, предупреж­дай меня заранее, и черт возьми, я не желаю, чтобы они сновали по всему дому, как тараканы. Какой-то католический священник из прихода в Гаванте совер­шенно бесцеремонно позволил себе вчера вечером зайти в спальню Джоан.

У меня уже был опыт, когда родители пользовались мною, как оружием, в своих перепалках, поэтому на всякий случай удалилась в свое тайное убежище, уст­роенное в кустах в саду, не дослушав конца разговора.

До конца следующей недели о канонике Дэли не было сказано ни слова, а потом мать рассказала мне, что звонила в приход и узнала: оказывается полтора года назад прелат вернулся к себе в Ирландию. Она написала туда на его новый адрес и в ответ получила сообщение о его смерти, которая случилась как раз в тот самый день, когда он явился в мою спальню.

— А зачем он вообще к нам приходил?.. Ведь мы едва знали его, — сказала я. — У него там теперь дела поинтереснее.

— Он приходил не к тебе, а ко мне, —пояснила ма­ма. —Помню, я сказала ему, что когда он умрет, он поймет, что все его догмы — никому не нужная вещь, и он пообещал зайти ко мне и сообщить об этом, если обнаружит, что я права.

Другой случай, когда я не заметила, что имею дело с посетителем, не имеющим физического облика, про­изошел со мной в 1916 году, во время Первой мировой войны, когда у нас в поместье Сикорт на излечении находилось с полдюжины раненых офицеров. Мне особенно нравился один из них, командир пехотной бригады, которому приходилось все время лежать нич­ком, потому что у него было тяжелое ранение в ягоди­цы. Я помогала возить его на тележке по саду, и он в награду дарил мне осколки, которые продолжали вы­ходить из его раны. Он уже шел на поправку, как вдруг у него начался сильный сепсис, его состояние резко ухудшилось. Мне не разрешали видеться с ним не­сколько дней, я слышала, что ему сделали срочную операцию. Такие операции обычно делались прямо у нас в доме, в одной из спален, занавешенных от по­сторонних глаз простынями, смоченными в хлорке, так как эти больные не подлежали транспортировке.

Я случайно оказалась в передней, когда прибыли врачи. Двоих, хирурга и его помощника-анестезиолога, я уже знала, а вот третий был мне не знаком. Я поду­мала, что это еще один доктор, и была несколько удив­лена его внешним видом: вместо традиционных черных костюмов он был одет в синий сюртук с золотыми пу­говицами. Наблюдая, как он поднимается по лестнице, я заметила, как в солнечном свете сверкнули эти пуго­вицы, на них явно обозначились выпуклые коронки.

Наверняка я упомянула об этом необычном чело­веке в разговоре с матерью, потому что когда мне по­зволили навестить раненого офицера, он тоже вдруг попросил меня рассказать о сопровождавшем врачей незнакомце. Когда я обмолвилась о синем сюртуке с золотыми пуговицами, офицер сказал:

— Я рад, что он все еще носит его. Это его люби­мый сюртук. Он синий, как и его охотничья форма с золотыми пуговицами, украшенными коронками над гербами Здорово, что ты все так четко заметила. Он был королевским егермейстером, у него была собст­венная свора гончих на лисиц, когда у нас еще было поместье в Йоркшире. — Он помолчал, и задумался, затем продолжил: — Он уже дважды приходил поддер­жать меня в трудную минуту. Один раз, когда я под­хватил черную лихорадку в Бельгийском Конго, а вто­рой — уже совсем недавно, когда мне было совсем не­вмоготу от боли. И вот теперь еще — перед операцией.

Он взглянул на меня и улыбнулся.

— Если откроешь шкатулку с запонками — она на верхней полке шкафчика, то найдешь там одну из тех пуговиц. Я сам отрезал ее от сюртука, в котором его похоронили, перед тем как закрыли крышку гроба пятнадцать лет назад.

Вид этих двух привидений совсем не напугал меня: они мне даже были чем-то симпатичны — куда лучше болтливой компании раненых, которым нравилось, когда сестры милосердия целовали их на ночь, а не просто отвешивали поклон. Но теперь у меня появи­лась новая забота: мне предстояли встречи с людьми, которые погибли на поле брани, но не осознали, что уже мертвы. Я знала, что едва заснув, я становилась взрослой, которой поручено «особое военное задание». И я должна была убедить погибших в бою людей, что им нечего бояться смерти, ибо этот привычный всем переход из одного состояния в другое уже произошел с ними. Иногда это удавалось мне без особых хлопот, И я просыпалась с чувством исполненного долга. Но если приходилось иметь дело с человеком, закосневшим в догмах религии, внушившей ему ужасы потусторонней жизни, или цеплявшимся за физические страдания, вызванные смертью, и ему казалось, что это лучше, чем небытие, моя задача усложнялась. Впечатления сна были такими яркими, словно они проходили наяву, и мне было трудно уберечь себя от этого воздействия мою сознательную, еще не вполне сформировавшуюся часть личности. Иногда ощущения не проходили в те­чение нескольких минут после того, как я уже просну­лась и меня тошнило от зловоний гангренозных уми­рающих. Были периоды, когда я не могла заснуть, боясь погрузиться в эти страшные сцены, и подолгу сидела на холодном паркете в детской, дергая себя за волосы и стараясь руками удержать тяжелеющие веки.

Как хорошо известно всякому, кому приходилось сталкиваться с подобными ситуациями, этот род дея­тельности предполагает такую высокую степень отож­дествления себя с другим человеком, что вместо того чтобы успокоить себя, говоря «это происходит не со мной, а с другим», не можешь отделаться от мысли, что все это происходит именно с тобой. Поэтому я про­сыпалась в полной уверенности: это именно я только что висела полумертвая на колючей проволоке или пы­талась засунуть обратно в живот вывалившиеся из него, блестящие кишки, или коченела, лежа лицом в холод­ной жиже, или умирала от удушья отравляющего газа.

Все эти ужасы, которые, как я теперь знаю, были чем-то вроде профессионального риска, казались мне бы менее острыми, если бы о них можно было бы с кем-нибудь поговорить. Я пыталась сделать это, но когда мне говорили, чтобы я не сочиняла «страшил­ки», я думала, что в них не хватало реализма, и добав­ляла жуткие детали. Это навело родителей на мысль, что я в силу каких-то непонятных причин страдаю кошмарами. Ибо мать полагала, что мертвые контак­тируют с живыми не напрямую, а посредством како­го-нибудь медиума на спиритических сеансах. Мой же отец был в то время убежден, что мертвые остаются мертвыми, а все остальное — полнейшая чепуха.

Их попытки решить мои проблемы были, с моей точки зрения, весьма неумелыми. В моем присутствии было запрещено говорить о войне, газеты тотчас уби­рались, стоило мне войти в комнату, и была негласная договоренность сообщать мне, что те из наших друзей, кого настигла смерть в бою, умерли без мучений, от прямого попадания пули в лоб.

Этот заговор был таким всеобщим, что я начала сомневаться, все ли у них в порядке с головой, а коли так, значит я была явно не в своем уме. Однако мои сомнения по поводу этого (а я даже в том возрасте уже понимала, что здравомыслие — это способность видеть мир таким, каков он есть) продолжались всего неделю и были разрешены пачкой фотографий, которые со всей очевидностью подтвердили, что условия жизни на войне, которые являлись мне в сновидениях, не были плодом моего больного воображения.

Эти фотографии привезла нам Глория Хэнкок, на­ша родственница из Северной Каролины, работая опе­рационной сестрой на эвакуационных пунктах по вы­возу раненых с поля боя. Она возвращалась в США, где надеялась с помощью этих снимков (она делала их сама) собрать деньги на нужды Красного Креста. Ее сын Вестри, мой кузен, который был на два года стар­ше меня, рассказал мне об их существовании, добавив шепотом, что они были такими жуткими, что мать спрятала их в одном из чемоданов, потому что даже многие взрослые падали в обморок, глядя на эти фото. Вестри знал, где лежат ключи от этого чемодана, дос­тать их не составляло труда, что мы и сделали, пока взрослые находились на обеде. Да, конечно, это были жуткие фотографии, поскольку раны были лишь слег­ка прикрыты повязками, сделанными на поле боя, и эти раненые вовсе не были похожи на наших аккурат­но разложенных по кроватям раненых в госпитальной палате. Там были люди без глаз, без носов, люди, у ко­торых вообще вместо лиц были кровавые месива. Там были также трупы, сложенные штабелями у стены ба­рака, и еще более страшное фото тех же трупов, на об­ратной стороне которой было написано рукой Глории: «Три дня спустя. Поеденные крысами».

Если бы кто-нибудь из взрослых уделил мне тогда внимание, я могла бы с их помощью собрать достаточ­но фактов экстрасенсорного восприятия в течение все­го того периода, однако в памяти сохранился всего один эпизод, да и то благодаря доверию, которым я прониклась к одному из выздоравливавших офицеров: с ним по воле случая я очутилась один на один в сто­ловой за завтраком. Я рассказала ему, как той ночью помогала одному человеку по имени МакЭндрю, кото­рый так мгновенно погиб, что ему казалось в его по­смертном существовании, будто его просто задело пулей на отлете. Я не знала, из какого он полка, но описала офицеру его значок, который был на его форме. Я так­же запомнила жаргонное словечко, обозначавшее сектор окопа траншеи передней линии. Он находился там, пе­ред тем как выйти патрулировать нейтральную полосу.

Мой собеседник потрудился проверить мои дан­ные. А потом написал отцу, пересказав ему мою исто­рию и отметив при этом, что не может объяснить, как случилось, что наша беседа состоялась всего через три часа после того, как батальон канадского полка (эмб­лему которого я точно ему описала) выступил с патру­лированием из сектора (обозначенного мною совер­шенно правильно жаргонным словечком), и что един­ственной жертвой в тот час был именно рядовой по имени МакЭндрю.

О существовании этого письма я узнала только го­ды спустя, так как родители боялись, что у меня во­зобновятся «кошмары», а вместе с ними и разговоры о них. К тому времени, однако, такого рода сновидения появлялись у меня довольно редко, вероятно, потому что с окончанием этой массовой бойни, называемой мировой войной, отпала необходимость в волонтерах вроде меня, способных выходить за пределы физиче­ского существования.

Мне было чуть больше двадцати, когда я вновь включилась в такого рода деятельность, но теперь уже вполне сознательно. Произошло это, когда мы с Лесли и еще одна молодая пара путешествовали на машине по Австрии, проводя там наш летний отпуск. Посколь-

192 ку нам захотелось увидеть старинные замки на Рейне, на обратном пути мы отправились туда через Брюс­сель, где остановились на ночевку в отеле «Гранд Па­лас». Отель был переполнен туристами, и нам с трудом удалось выбить номера на последнем, пятом этаже с окнами, выходящими на задний двор. Мой номер мне почему-то сразу не понравился, и я, под тем предло­гом, что в нем очень душно и от мусорных бачков сни­зу несет всякой вонью, попыталась заставить Лесли поменять нам номер. По вполне разумным причинам он мое предложение отклонил, считая, что все равно мы здесь всего на одну ночь и хотя бы за одно это надо сказать спасибо.

После ужина все, кроме меня, отправились в ноч­ной клуб, а я так устала, что пошла к себе в номер и решила сразу же забраться в постель. Открывая балкон на ночь, я ненароком взглянула вниз, где из открытых дверей первого этажа на улицу падал поток яркого све­та, который казался мне таким далеким, словно я гля­дела на дно глубокого колодца. Снаружи выступ кро­шечного балкона, который и балконом-то назвать бы­ло нельзя, был огорожен резной чугунной решеткой. Внезапно у меня закружилась голова, и я схватилась за железные перила.

Потом я долго лежала в горячей ванне. Однако вместо того чтобы расслабиться, я почему-то ощутила еще большее напряжение. В кровати я попыталась чи­тать, но через полчаса, поняв, что совершенно не могу сосредоточиться, отложила книгу в сторону и погасила свет. Глаза мои были открыты, и в дверях ванной ком­наты вдруг увидела фигуру молодого человека, кото­рый быстро проскользнул через всю комнату, и прежде чем я успела шевельнуться или и окликнуть юношу, он бросился с балкона вниз. Я инстинктивно натянула одеяло на голову, чтоб не слышать ужасного глухого стука падающего тела о мостовую. Минуты через две я заставила себя сесть на кровати и прислушаться. Но снизу ничего не доносилось: ни стонов умирающего, ни криков из кухни на первом этаже отеля. Значит, никто не видел, как он упал. Тогда я решила позвать кого-нибудь на помощь.

Вцепившись руками в перила, я попыталась раз­глядеть хоть что-нибудь внизу... но там вообще ничего не было. Никакого тела. На том месте, где должен был лежать самоубийца, стоял официант с ящиком буты­лок. Вот так, впервые в жизни, я оказалась в номере, где еще обитал призрак самоубийцы. Тогда я решила, что если я буду усердно молиться, он покинет мой но­мер и мне не нужно будет бояться его вторичного по­явления. Я помолилась так, что меня прошиб пот, а потом снова легла в постель и попыталась заснуть.

Однако не тут-то было. Пока я лежала, не смыкая глаз, инцидент повторился в той же самой последова­тельности. На сей раз я заставила себя прислушаться, но опять ничего не услышала. Я не смогла определить, кричал ли он от боли перед смертью или умер мгно­венно.

Очевидно, мне нужно было бы просто одеться и отправиться на прогулку, или присоединиться к ос­тальным, или посидеть в баре, но мне почему-то ниче­го такого не пришло в голову. Мои молитвы бедняге не помогли, и я поняла, что мне снова предстоит рабо­та по освобождению его от отчаяния, в котором он пребывал как в ловушке. Ведь я уже не раз справля­лась с этой задачей во сне, но тогда мне это удавалось, потому что на меня не действовал их страх. А сейчас я чувствовала, как паника всасывается в меня, словно чернильная клякса в промокашку. Мне нужно было почувствовать то, что чувствовал он перед тем как бро­ситься с балкона, только тогда я смогу ему помочь. Но если его страх окажется сильнее моих нервов, вполне возможно, что я последую за ним в этом головокружи­тельном сальто-мортале.

Пока я решила оградить себя от этой опасности: пододвинула комод к окну, тем самым прибавив себе чуток храбрости и сознания, что уж я-то ни за что не брошусь головой вниз. Однако волны страха нужно было выдержать, я уже знала по собственному опыту, что они еще более усилятся, когда мое отождествление с самоубийцей достигнет нужной степени близости.

Когда со мной не было никого рядом, кому я могла бы описать свои чувства, я обычно редко запоминала все, что со мной происходило в измененном состоя­нии сознания. Но туг как раз случилось то, что я вмес­те с незнакомым юношей летела с балкона. Когда он, встав на этот шаткий выступ, заглянул вниз и отцепил руки от перил, я поняла, что он передумал*. Он попы­тался предотвратить свое падение, но было слишком поздно. В отчаянии молодой человек вытянул руки впе­ред, словно стремясь застыть в воздухе или воспарить вверх... Вначале падал он медленно, как в затяжном прыжке с парашютом. Потом его осенило, что сейчас будет жутко больно, и прижал руки к бокам, чтоб уж разбиться сразу насмерть, а не покалечиться. Но боли он не почувствовал, лишь глухой удар об асфальт и тут же снова был в ванной комнате, и опять рванулся к балкону, и снова вниз вверх-вниз, вверх-вниз...

Я поняла, что стою посреди комнаты с руками, поднятыми вверх, и громко говорю:

— Твой страх вошел в меня, и ты свободен, твой страх вошел в меня, и ты теперь свободен.

Этот страх, теперь уже и его и мой, вырвался нару­жу потоком горячих слез, и из моей груди вырвались такие громкие рыдания, что со мною случилась исте­рика. Через полчаса я была бы в норме, но, к не­счастью для Лесли, когда он вернулся, я еще не вышла из состояния измененного сознания. Я была в полной прострации и тут же обвинила его в том, что он про­явил преступную халатность, оставив меня один на один с призраком-самоубийцей, и что я уцелела чудом, едва сама не выбросившись из окна... Наши друзья, присутствующие при этой тираде, в испуге удалились себе в номер, а Лесли принялся успокаивать меня, ре­шив, что со мной случился очередной «кошмар». По­том, уже наутро, он выяснил у смущенного портье, что, оказывается, дня за два до нас, в нашем номере действительно жил юноша, покончивший с собой именно так, как мне привиделось. И Лесли тогда долго извинялся передо мной...

Другая моя встреча с призраком-самоубийцей про­изошла много позже, в июне 1956 года, когда я была замужем за Чарльзом. Было это во Франции, в аббат­стве Фонтебро близ Сомюра, в долине Луары.

Фонтебро так и осталось бы воспоминанием о ятной прогулке в его окрестностях, если бы не вывеска на его стене, на которой крупными буквами было вы­ведено: «Если нужен гид, звоните!» Повинуясь како­му-то необъяснимому чувству, я так и сделала и тут же пожалела об этом, ибо через мгновение одна из дверей открылась, и перед нами предстал довольно зловещего вида мужчина в форме тюремного охранника.

Отступать было поздно. Мы вошли внутрь, и я по­мню, что пока он с лязгом и скрежетом запирал мас­сивные двери, у меня в голове промелькнула мысль: вряд ли мне удастся убедить этого типа, что я не пыта­юсь пронести напильник для своего заключенного со­брата. Мы оказались в туннеле, где мог бы уместиться лондонский двухэтажный омнибус.

— Подождите здесь, — неприятным голосом объя­вил нам охранник. - Сейчас придет другой охранник и проведет вас по территории. Посетителям запрещено находиться здесь без присмотра.

У меня не было ни малейшего желания идти на экскурсию по тюрьме, о чем я незамедлительно сооб­щила охраннику. Его взгляд стал еще более неприяз­ненным.

— Вы ведь хотели осмотреть аббатство, а иначе за­чем было звонить?

Прежде чем я смогла что-либо возразить ему, он повернулся, ушел в свою стоявшую у стены будку и за­мер там, за обнесенной решеткой окном, угрожающе уставившись в нашу сторону. Огромное объявление на стене гласило, что мы находимся на территории аббат­ства, основанного в конце XI века, в котором в тече­ние 700 лет, пока Наполеон не превратил его в тюрь­му, во главе с аббатисой обитали монахи и монахини.

Перед нами была площадка, посыпанная гравием, с двух сторон окруженная покатыми стенами, впереди виднелась железная дверь, встроенная в еще более вы­сокую стену. Единственными созданиями, подававши­ми признаки жизни, были три куста роз, да и те все были облеплены безжалостной тлей. В унынии мы усе­лись на дощчатую скамейку, наконец Чарльзу это надоело, он постучал в окошко охранника и спросил, сколько нам здесь еще ждать. Дверь будки приотвори­лась и оттуда донеслось:

— Еще двадцать минут, а может, и дольше, куда вам спешить! — и дверь снова захлопнулась, отрезав нам путь к отступлению.

Мне стало как-то не по себе. Я попыталась убедить себя, что это пройдет, но сердце подсказывало мне, что, по-видимому, здесь должны обитать привидения. Это было вполне вероятно, если учесть, что одно вре­мя аббатство служило французской тюрьмой, но от этого мне было не легче. Я попробовала как-то от­влечься, стала подсчитывать наши расходы, пыталась вспомнить номера домов на улицах Гавра, которые мы видели — но, увы, ничего не помогало.

Скрепя сердце я была вынуждена признать, что что-то или кто-то, явно находится поблизости, с каж­дой минутой приближаясь ко мне все ближе Ну, так и есть: в следующее мгновение я уже увидела прямо пред собою три мужских трупа, лежащих у стены на посы­панной гравием площадке. Подле них в предсмертных муках корчился еще один: его расстреляли, но не до конца, и он, теряя силы, пытался отползти в сторону. В воздухе мне чудился запах крови, кордита и страха. Тошнотворный запах страха смерти разливался по площадке.

Усилием воли я вывела себя из ступора измененно­го сознания и быстро сказала Чарльзу:

— Выведи меня отсюда, иначе меня сейчас вырвет! Чарльз, который всегда помогал мне избавиться от призраков, сейчас был другого мнения, и сказал, что мне предстоит срочное дело. В руках у него оказался блокнот, и я поняла, что все это время разговаривала вслух.

Однако ни досада за то, что выставила себя в глу­пом свете, ни опасения, что меня задержат, препроводят в психушку или выведут из аббатства под хихиканье туристов, не могли сравниться с предсмертными мука­ми того, четвертого, которому я должна была помочь.

Закрыв глаза и переключив сознание, я увидела все, что произошло перед тем как этих людей убили.

Однако события, развивающиеся перед моим мыслен­ным взором, еще носили отпечаток чего-то происходя­щего не со мной. Я была всего лишь зрителем, смот­ревшим кинофильм про войну. Я слышала, как говорю что-то, но голос звучал, словно записанный на магни­тофонную пленку

— Я вижу четырех заключенных, они французы. Один из них еще совсем молодой, другие — постарше, но ни один из них не является привидением. Рядом с ними стоит немец охранник, молодой парень лет двад­цати. У него светло-рыжие волосы и голубые глаза. Он трусит, хотя в руках у него автомат, а у них — только грабли. Они расчищают площадку. С грузовиков, кото­рые разгружали здесь, просыпалась солома и щепки.

Французы переговариваются меж собою, говорят нарочито громко, и немец хорошо слышит их. Они презирают оккупантов, обзывают их гадкими словами, говорят, что будет с немцами, когда освободят город. Фашист делает вид, что ничего не понимает, но он знает французский и страшно злится. Ему хочется при­крикнуть на заключенных, но это сразу выдаст его. Он все больше и больше психует, у него начинает дергать­ся левая щека. Но французы не видят этого, они не понимают, что в своем презрении к «бошам» зашли слишком далеко

Внезапно фашист заорал на них, приказывая им замолчать. В ответ они только ухмыльнулись и продол­жали работать. Они скребли граблями гравий, некото­рое время слышался только неприятный скрежет желе­за о камни. У фашиста нервы явно не в порядке, да еще этот раздражающий монотонный звук. И вот не­мец выходит из себя. Срывающимся от ярости, лаю­щим голосом он орет на французов, приказывая пре­кратить скрести и заткнуться. Один из французов рас­хохотался прямо немцу в лицо. Фашист уже не владеет собой — и выпускает из автомата целую очередь. Фран­цузы как подкошенные, изрешеченные пулями, пада­ют у стены на залитый кровью гравий.

Молодой француз еще жив, у него перебиты ноги, он истекает кровью. А молодой немец опускается на землю и начинает рыдать, словно ребенок. Он не хотел убивать, но не вынес насмешек и еще вот этого скре­жещущего звука, от которого зашлось сердце. Той же ночью этот немецкий солдат застрелился сам, ибо его должны были судить военно-полевым судом за превы­шение обязанностей. Но покончил он с собой не по­этому. Просто не вынес собственной трусости, возне­навидел себя за то, что струсил, испугался безоружных французов.

«Молись о душе немца, погубившего здесь францу­зов... Молись о душе немца, погубившего здесь фран­цузов...».

— Джоан! Очнись, Джоан! - раздался совсем рядом голос Чарльза, и я резким усилием воли заставила себя выйти из ступора. Я выпрямилась на скамейке и уви­дела, как охранник открывает наружные ворота, чтобы впустить группу туристов.

— Он застрелился именно здесь, думаю, что это произошло 24 июля 1944 года, — сказала я, еще не вполне придя в себя. — Я уверена во всем, кроме даты, потому что ты прервал меня...

— Я бы с радостью сделал это и раньше. Но ты са­ма остановилась. Твой голос звучал все тише и все бо­лее глухо, а последнюю фразу ты вообще произнесла почти шепотом и по-французски.

Мне кажется, охранник тоже все слышал.

Вероятно, так оно и было, потому что он присталь­но смотрел на меня все время, пока нас не передали на попечение гида, который провел нас через железную дверь. Дверь тут же заперли с той стороны, и нас вмес­те с остальными провели на монастырскую кухню, вы­полненную в романском стиле, и если бы я не была так расстроена, я бы наверняка отметила, что она как две капли воды похожа на ее такую же постройку в аб­батстве Гластонбери. Один из туристов, что был по­смелее, отошел в сторону, чтобы сфотографировать нас, но тут же был водворен назад в группу. На пути к трапезной мы прошли мимо нескольких зарешеченных окошек, вмурованных в брусчатку. Может, и сейчас там, в подземных казематах, томились осужденные?

По свидетельству современника, это были «сырые, по­лутемные казематы, где ложем для заключенного слу­жила каменная плита, посыпанная гнилой соломой, и в них сидели узники, которые так отощали и обесцве­тились в темноте, что стали похожи на ходячие скеле­ты или призраки, выползающие из склепа».

«Молись о душе немца...» — непрестанно пульси­ровали в моем мозгу слова, и я продолжала молиться, пока мы не достигли крытой монастырской аркады, окружавшей заброшенный дворик с четырех сторон. Здесь я почувствовала некоторое облегчение, у меня появилась уверенность, что душа самоубийцы вновь обрела свободу.

Хотя мне ни разу не довелось видеть привидения в местах, которые они, по слухам, часто посещали, я «сталкивалась» с ними в необычной обстановке, попа­дая при этом в весьма неловкое положение. Например, когда мы с Чарльзом в первый раз отправились в Трелидан для знакомства с моей будущей свекровью, он предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не упоми­нала в разговоре о привидениях. Мать Чарльза счита­ла, что всякий, кто утверждает, будто обладает способ­ностью ясновидения, либо мошенник, либо псих.

В тот вечер я одевалась к ужину у себя в спальне, когда дверь медленно распахнулась (видимо, просели петли), и я увидела, что в дверях, опираясь на изящ­ную трость, стоит старик в сюртуке табачного цвета. Поскольку я была еще не одета, я сделала вид, будто не замечаю его, но он внимательно меня осмотрел, за­тем улыбнулся и, так ничего и не сказав, продолжил, прихрамывая, свое важное шествие по коридору, пока не исчез в дальней комнате.

Когда я вышла к ужину с Чарльзом, то была слегка удивлена тем, что было накрыто на троих, а не на чет­верых. Я подумала, что хозяин, видимо, предпочел от­ужинать в одиночестве у себя в кабинете наверху. Мы мило беседовали с матерью Чарльза о всякой всячине: флоре и фауне близлежащих окрестностей. Затем мне вдруг пришла мысль узнать, кем же этот старик прихо­дится Чарльзу и я, как мне показалось, ловко перевела

разговор на него, упомянув его странный наряд. В сто­ловой воцарилось неловкое молчание, и я, думая, что им неприятно говорить о старом джентльмене со все­ми его странностями, попыталась снять напряжение, уверив их, что старик поглядел на меня дружелюбно и мне просто захотелось с ним познакомиться. Наступи­ла долгая пауза, а потом миссис Бити (мать Чарльза) сухо заметила:

— Мне не представляется возможным представить вас дяде Артуру. Он ведь уже лет двадцать как умер.

Незадолго до того, как Лондон подвергся первым фашистским бомбардировкам, мы с Чарльзом неделю отдыхали в отеле «Савой». В первый же вечер мы ре­шили поужинать в гриль-зале. Там было полно народу, но нам удалось заказать столик, который стоял возле одной из квадратных колонн, в которую упиралась спинка моего стула.

— Чарли, — прошептала я спустя несколько ми­нут, — срочно найди нам другой столик. Я сижу у кого-то на коленях.

— А ты не можешь притвориться, что его нет? — спокойно отпарировал он, отсылая официанта. — Я не вижу ни одного свободного столика, а у входа стоит целая очередь ожидающих пообедать.

— Нет, не могу, но мне придется что-то сделать. И зачем только я ему понадобилась? Ведь у него на коле­нях просидели до меня сотни людей!

— Как это «сотни»? — спросил Чарльз. — Может, он еще вчера был жив и сидел здесь, а вечером погиб во время бомбардировки? Вполне естественно, что ему еще раз захотелось побыть здесь в уютной обстановке. Кстати, это он или она?

— Он. И он уже давно здесь. Лет двадцать или тридцать. Он все время сидит один. Вот в том-то все и дело. В том, что он один. У него, возможно, в жизни была масса знакомых, но он давно позабыл всех своих настоящих друзей.

Подошел официант. Мы заказали побольше, чтобы у меня было время разобраться в ситуации и помочь призраку. Трудно освободить призрака от его привязанности к месту, не привлекая внимания окружаю­щих в переполненном ресторане. Но мне это удалось. Подобно тому как поток воды, несущийся по сухой сточной канаве, захватывает на своем пути всю нако­пившуюся грязь, так и мое чувство любви и радушия, прокатившееся волной по призраку, смело и унесло с собою его одиночество, и у него появилось желание вновь увидеть людей, которых он когда-то знал и лю­бил.

Стол, за которым мы сидели, как бы расширился: вначале за ним появился один приятель-призрак, по­том, под наплывом нахлынувших на него чувств, воз­ник еще один. Когда же их стало шестеро, они дружно поднялись и вместе вышли из-за стола, чтобы никогда сюда не возвращаться. А я, больше не ощущая их при­сутствия, могла спокойно съесть свой ужин. Вставая со своего места, я заметила на колонне у себя за спиной небольшую медную табличку, на которой было выгра­вировано: «За этим столиком много лет, вплоть до 1915 года, сиживал Чарльз Фроман».

Когда я, много лет спустя, пересказала этот эпизод в газетной статье, редактор газеты снабдил ее фотогра­фией этой пластинки и небольшим примечанием: «Чарльз Фроман был известным американским теат­ральным антрепренером. Он погиб на борту океанско­го лайнера Лузитания, потопленном немцами во время Первой мировой войны».

В январе 1956 года мы с Чарльзом отправились с друзьями на уикэнд в Дублин. Воскресным утром наш хозяин (назову его Патриком) уговорил нас пойти с ним на прогулку по скользкой, мокрой дороге. Мы из­рядно устали, и на обратном пути он объявил, что мы сделаем остановку и передохнем у его приятеля-сосе­да. Это был большой дом в грегорианском стиле, и, как это обычно делается в Ирландии, Патрик прошел прямо в дом, даже не крутанув дверной звонок. Дома никого не было, и он провел нас в гостиную, распола­гавшуюся слева от входной двери.

— Довольно свежо здесь, вам не кажется? — спро­сил он у нас. Взглянув на себя в зеркало и увидев, какая я растрепанная и без макияжа, и вспомнив, что я не захватила с собой ни расчески, ни пудры, я ответи­ла довольно сердито:

— Конечно, свежо. А что вы хотите: в ирландских домах всегда так, даже в июльскую жару.

— А вы потрогайте радиатор отопления, — предло­жил он мне. Я так и сделала и тут же отдернула руку: радиатор был так раскален, что к нему было не при­тронуться.

— Здесь три больших радиатора и в камине пылает огонь, а вам все равно холодно? — удивился Патрик.

— Здесь просто как в погребе, — отозвался Чарльз, и я не могла с ним не согласиться: у меня самой было впечатление, будто мне за шиворот сунули льдинку, которая медленно спускается по спине. Я даже испуга­лась, уж не подхватила ли я по дороге грипп.

Затем я подошла к камину и замерла в шоке: рядом с камином стоял открытый гроб. Я в ужасе уставилась на него, а потом повернулась к Патрику и сказала:

— Ты что, привел меня на поминки и даже не предупредил об этом? Это что — ирландская шутка? А мне совсем не смешно.

— Какие поминки, Джоан? О чем ты говоришь? — всполошился Патрик.

— Разве у вас в Ирландии это не так называется: когда соседи собираются у гроба усопшего и выпивают по чарке за упокой его души?

— Тебе померещилось, Джоан, — сказал спокойно Чарльз, — посмотри еще раз.

Сделав над собой усилие, я повернулась. Действи­тельно, на месте гроба стояла обычная софа, обитая ситцем.

— Да, вероятно, привиделось что-то, — согласи­лась я. — Простите, что ввела вас в заблуждение.

— Да нет, привидение здесь есть, и самое что ни на есть реальное, — успокоил меня Чарльз. — Я его сразу почувствовал. Ты лучше еще раз взгляни повниматель­ней. Может, ему нужна твоя помощь?

Я так и сделала, но не глазами, а как бы через лоб. Пусть это звучит странно, но так легче описать ситуацию. Человек, который вначале привиделся мне ле­жащим в гробу, теперь стоял в углу комнаты и не от­рываясь смотрел на свое собственное тело, распрос­тертое в гробу. Я описала его остальным.

— Холод в этой комнате — это холод могилы. Умерший не верил в бессмертие ни в какой его форме Вот поэтому он не может выйти отсюда.

— Почему же никто не пришел к нему оттуда и не сказал, что он умер? — сказал Патрик. — Это довольно жестоко с их стороны.

— Они пытались, но он не слушал. Он и в жиз­ни-то никого не любил, даже себя самого. И сейчас он в полном одиночестве. Вот если бы ему полюбить ко­го-то, хоть ненадолго. Его любовь была бы для него той соломинкой, за которую он бы ухватился и вылез из этого ледяного болота Да, если бы люди понимали, как опасно бывает жить без любви к ближнему.

— Выходи из транса! Быстро! — крикнул мне Чарльз, услышав, что кто-то спускается по лестнице со второго этажа.

Я резко переключилась на настоящее и сказала:

— Патрик, не говори им о том, что я видела. Они подумают, что я спятила.

Но Патрик уже вышел из комнаты, и я услышала, как он весело сообщил хозяевам:

— Пэгги, дорогуша, оказывается, у вас в гостиной стоит гроб. Джоан только что его определила.

Мне стало неловко, потому что не всякому понра­вится, когда ему сообщают, что у него в доме завелись привидения.

Но Пэгги не смутилась, будто услышала самую обычную вещь.

— Дорогой, я уже давно прошу мужа привезти тебя к нам, чтобы ты убедился в этом своими собственны­ми глазами.

К этому времени мы с Чарльзом сидели на злосча­стной софе, чувствуя себя не в своей тарелке.

— Ты больше ничего не видела? — поинтересова­лась Пэгги.

— Сам-то он стоит в углу, — сказала я.

— Ну конечно! Я так рада, что ты его видишь. Мой муж — хорошо, что его нет сейчас, он уехал на уикэнд, — так вот, он не верит в духов. С ним всегда надо быть начеку, чтобы не проговориться. Должна те­бе признаться, что этот призрак нам порядком надоел. От него такой холод в гостиной. Даже в середине лета. Я бы с удовольствием уговорила его убраться восво­яси, да не знаю как. Может, ты мне поможешь?

— Надо выяснить, что он любит. Погоди, здесь еще кто-то есть! Собака, коричневый спаниель с белыми подпалинами. Это его собака, я уверена когда она сдох­ла, еще до него, он ожесточился еще больше. Но собака так предана ему. Если он поймет, что она из любви к нему осталась здесь же, может, это отогреет его душу.

— Про собаку я тоже знала, — откликнулась Пэг­ги. — В моем родном доме в Типперэри собаки были так напуганы привидением, что рвались с поводка при одном виде комнаты, в которой оно обитало. А вот мой Лабрадор ничего: стоит себе и хвостом помахивает. Словно приглашает его на прогулку. Я думаю, он хочет помочь тому спаниелю обратить на них внимание его хозяина. И теперь я знаю, что делать. Возьму-ка своего Лабрадора, да и спущусь сюда ночью, чтобы помолить­ся за него, а то и поговорю с ним «по душам», о том, что он не одинок, что есть на этом свете кто-то, кому не все равно, как он себя чувствует. Может, что и по­лучится?..

Через несколько дней Пэгги позвонила мне.

— Он все еще с нами, — сообщила она мне, — но гроб уже исчез и в комнате стало намного теплее. Те­перь он не стоит на одном месте, а гуляет по дому и саду и не прячется от нас. Дети тоже его видят и сов­сем его не боятся. После нашего с тобой свидания они признались мне, что уже давно знают о его существо­вании, но не хотели меня расстраивать. Но и я-то тоже в детстве сама часто видела призраков, только боялась сказать о них своим близким. А сейчас мне было не­вдомек, что дети его тоже видят.

— Так ты что, не против того, что он с вами? — ос­торожно осведомилась я.

— Конечно, нет! — с негодованием в голосе ответи­ла она. — Он нам совсем не мешает. Ему надо побыть с людьми, которые ему симпатичны, а потом он сам уй­дет от нас навсегда. По-моему, он сильно изменился в лучшую сторону. Наши соседи, правда, пугаются, ког­да видят, как дети переговариваются с пустотой или как наш Лабрадор играет с невидимой собакой.

Многие с удивлением узнают, что «двойник» чело­века — его «дух» — даже средь бела дня может пока­заться вполне осязаемым и реалистичным. С этим фе­номеном, который иногда называют «астральной про­екцией», Чарльз столкнулся в 1938 году, когда отдыхал на французской Ривьере. Он снимал виллу в Ментоне вместе с шестью молодыми людьми и однажды, решив полазить по скалам, пока остальные будут играть в гольф, договорился с ними о встрече в восемь вечера в кафе напротив городского казино.

Его друзья уже двадцать минут стояли в условлен­ном месте, ожидая его, когда увидели, что он идет на­встречу к ним через площадь. Их поразил его внешний вид: на нем была грязная, рваная рубашка и такие же порванные в клочья шорты. Это их удивило, ведь они договорились поужинать в ресторане, где полагалось быть в вечерней одежде. Они встали, чтобы попривет­ствовать его, но Чарльз, не обращая внимания на их возгласы, быстро зашел в казино. Думая, что он что-то перепутал, они устремились за ним, но его уже и след простыл. Обидевшись на его высокомерие, они отпра­вились в ресторан и просидели там до полуночи.

Когда они вернулись на виллу, Чарльз был уже в кровати, но еще не спал. Они увидели, что он весь в царапинах и ссадинах и с вывихнутым коленом. Ока­зывается, он решил взобраться по отвесной скале, но не смог подняться на вершину из-за нависавшего над головой крутого выступа. Когда он стал спускаться, его настигла небольшая лавина, сорвавшая стропы, ко­торыми он пользовался, взбираясь наверх. Спасаясь от нее, он укрылся на небольшой площадке. Под ним был отвесный склон высотой в 60 футов. Поняв, что спускаться без креплений рискованно, потому что по­рода крошилась под ногами, он не стал полагаться на силу своих пальцев и позвал на помощь. Он простоял так несколько часов и от непрерывного крика совсем охрип. Будучи по натуре человеком пунктуальным, он и здесь переживал из-за того, что подводит друзей, ко­торым сам назначил свидание. Его беспокойство за них усиливалось с каждой минутой, и наконец насту­пил момент, когда оно пересилило осмотрительность (которой он никогда не отличался) и он решился на безрассудный спуск.

В тот момент, когда его видели на площади в Ментоне, он как раз висел над пропастью, прижавшись к скале и ища хоть какой-то выступ под ногами. Не най­дя опоры, он повис на руках, чувствуя, как деревенеют пальцы, и исходил потом от страха и напряжения. Че­рез пару минут его руки не выдержали, и он полетел вниз. Он непременно разбился бы, если бы не упругие кусты чертополоха, которые самортизировали удар. Густой чертополох задержал его падение на несколько секунд, и это спасло ему жизнь, потому что он прока­тился вниз по склону еще 50 футов, а потом, превоз­могая боль от ушибов, смог ползком выбраться на гор­ную тропинку, где его подобрал местный житель.

Я думаю, многим доводилось видеть существ, на­прочь лишенных трехмерной реальности, причем они не осознавали этого, как например, жена нашего до­машнего врача (назову ее Лидией), с которой я позна­комилась в мою бытность в Трелидане. Однажды вече­ром, возвращаясь на машине домой, я вдруг вспомни­ла, что она лежит на сносях у нас в сельской больнице, где ей вот-вот предстоит рожать второго ребенка с по­мощью кесарева сечения. Захватив по дороге цветы, я заехала к ней и провела с ней полчаса в милой беседе, поскольку была с ней мало знакома. Я, правда, знала, что она воспитана в строгих религиозных традициях, и в разговоре избегала щекотливых тем. Из разговора с ее мужем я узнала, что рождение первого ребенка было связано с большим риском для ее жизни. Схватки продолжались три дня, а потом пришлось делать кесарево с последующим осложнением на тонкий кишечник, от которого она чуть не умерла. А сейчас к этому добави­лось еще и беспокойство по поводу ее страхов перед наркозом: хлороформ (а тогда еще не было современ­ных средств типа пентотала) вызывал у нее сильные приступы рвоты.

Следующее утро застало меня за перестановкой ме­бели — иногда на меня совершенно неожиданно напа­дают приступы деятельности такого рода С помощью трех моих садовников я разобрала на части огромный книжный шкаф с намерением собрать его в другой комнате, как вдруг, взглянув на часы, обнаружила, что уже одиннадцать. Операция Лидии была назначена на полдень: я сосредоточилась на ее образе, представив ее в палате с выходящим в сад балконом. Мне очень хо­телось, чтобы кто-нибудь присмотрел за ней по-друже­ски, и я мысленно попросила высшие силы об этом, особенно во время и после операции.

Больше я о ней в то утро не думала, то есть не воз­вращалась к ней в своих мыслях, а продолжала зани­маться своими делами и не заметила, как пролетело время. Поэтому когда в час дня позвонили на ленч, я была очень удивлена, ибо думала, что еще нет и две­надцати.

В тот же вечер наш доктор заехал к нам, чтобы по­благодарить меня за неоценимую помощь, которую я оказала его супруге. Он сказал, что в одиннадцать ча­сов он оставил ее одну в палате, потому что она очень нервничала и его присутствие только усугубляло ее и без того плохое настроение. Но когда позже он вошел в палату, он увидел, что он очень спокойна и даже не­сколько сонлива. Это его удивило, ведь ей перед опе­рацией не давали никаких транквилизаторов, посколь­ку у нее на них аллергия. Она рассказала ему, что пос­ле его ухода к ней в палату прямо через балконную дверь вошла я. Усевшись у края постели, я так раз­влекла ее разговорами, что она начисто забыла о своих страхах. Ее удивило, что он со мною не встретился, потому что я ушла буквально за минуту до его прихода.

Еще сказала, будто бы я заверила ее, что она будет так хотеть спать, что понадобится совсем небольшая доза анестезирующего средства, что с ребенком все будет в порядке и не будет никаких позывов к рвоте, когда она придет в себя и боль можно будет снять парой табле­ток анальгина.

Все произошло именно так, как я ей предсказала: вся цепочка благоприятных событий, что, по мнению доктора, явилось следствием удивительной силы моего внушения. Он рассыпался в благодарности, не забыв отметить тактичность моего визита в палату через бал­кон, так что мне не пришлось иметь дело с цербером в лице патронажной сестры, которая никого туда не пус­кала. Мне пришлось призвать на помощь нескольких свидетелей, чтобы убедить его, что я физически не мог­ла находиться там, ибо мой дом расположен в четырех милях от больницы. Позже я несколько раз виделась с Лидией, прежде чем рассказать ей эту историю, и предупредила ее мужа не делать этого преждевремен­но. Услышав мой рассказ, Лидия была поражена.

— Как хорошо, что я не знала, что вы были «приз­раком». Я бы до смерти испугалась!

Согласно нашей терминологии, в данной ситуации Лидия неправильно употребила слово «призрак», ибо то, что она видела, было одной из составляющих моей интегрированной личности, которая, действуя незави­симо от моего физического тела, смогла достаточно сконденсироваться, чтобы казаться материальной. При­зрак — это оторвавшийся фрагмент личности, и он от­делился от нее настолько, что оказался заключенным в капсулу вневременного настоящего, в то время как ин­тегрированные компоненты продолжали нормальный процесс развития. У него ограниченный запас энер­гии, которая рано или поздно иссякнет, так что совре­менное здание имеет больше шансов стать обитали­щем привидений, нежели средневековая темница.

За время своего существования призрак может по­пытаться навязать себя следующей личности, что явля­ется причиной навязчивых страхов и других психосо­матических расстройств. Например, если бы призрак, с которым я столкнулась в номере отеля в Брюсселе, остался там надолго, он мог бы внушить людям, по­павшим под его влияние, необъяснимый страх высоты. На самом же деле, эти симптомы являются стремлени­ем призрака снова вернуться в «семейный круг» лич­ности, и его «высвобождение» может исцелить челове­ка от казавшегося неизлечимым недуга.

Похоже, что важным фактором в высвобождении призрака является умение отождествить себя с ним на­столько, что станут ясны его специфические нужды. То, что они могут быть весьма необычными, я узнала через «старину» Моргана, когда я еще жила в Трелидане.

Старина Морган, прозванный так, дабы не путать его с Молодым Морганом, хотя тому было уже за 70, жил в собственном доме неподалеку от дома садовни­ка. В свои 93 года он был еще очень бодрым, но нажил водянку и так негодовал на доктора, который пропи­сал ему лежачий режим, что тот пригрозил отправить его в больницу, если он не прекратит самовольничать и не обзаведется сиделкой. Его сестрам было на него наплевать, поэтому мы с Чарльзом взяли на себя тяж­кую обязанность держать его на постельном режиме и заодно как-то развлекать его в часы бодрствования, что отнимало у нас довольно много времени, потому что вставал он с петухами. Хотя июль был необычайно жарким, старина Морган запретил нам открывать в спальне окно: хоть он и привык работать на свежем воздухе, все же считал, что сквозняки могут легко от­править его на тот свет.

Нам удавалось поднять ему настроение, и однажды он даже заметил, что его смертное ложе, как он ска­зал, — самый лучший отпуск в его жизни. Две недели спустя он попросил нас налить ему стаканчик бренди, к которому мы регулярно прикладывались все это вре­мя, и, подняв стакан, торжественно произнес свой прощальный тост за наше здоровье. Мы дружно выпи­ли, он с удовольствием откинулся на подушки и за­крыл глаза. Прошло несколько минут, прежде чем мы поняли, что он умер.

Поскольку у него было весьма легкомысленное представление о том, что ожидает его на небесах, я бы­ла в смятении, проснувшись на следующее утро и по­няв, что во сне побывала на кладбище и видела стари­ну Моргана, который с невозмутимым видом лежал в открытой могиле. Причем это была не обычная яма метровой глубины, а довольно мелкая выемка, со всех сторон обложенная великолепным зеленым дерном, с небольшим возвышением у изголовья. Полагая, что ему не захочется пропустить свои собственные похоро­ны, до которых оставалось еще три дня, я сказала, что­бы он поднимался. На что старина Морган ответил, отчеканивая каждое слово:

— Это моя могила, миссис Чарльз, здесь я буду ле­жать, пока меня не позовет труба архангела.

Это была непредвиденное обстоятельство, ибо, хо­тя он и посещал церковь по воскресеньям, его мало волновали библейские истины и он совсем не боялся предстоящей встречи с Господом. Поэтому на следую­щую ночь, когда, несмотря на мои уговоры, он снова проявил упрямство, я, прощаясь с ним, решила не­много попугать его, обернувшись неким подобием хе­рувима со всеми его причиндалами: крыльями, белыми одеждами и лилией Пречистой Девы в руках. Это пред­ставление только заставило его приподняться на своем ложе и оглядеться вокруг, но когда он увидел, что дру­гие могилы остаются нетронутыми, он важно произ­нес:

— Я не собираюсь предавать своих друзей, отправ­ляясь на небеса один, и останусь с ними, пока офици­ально не объявят, что открылись все могилы.

Уж и не помню, что вынудило меня появиться пе­ред ним в облике молодой дамы в викторианском одеянии и в тесном корсете. С легким зонтиком в од­ной руке и корзинкой роз в другой я услышала, как выговариваю Моргану не допускающим возражений тоном:

— Морган, сейчас же вылезай из могилы! Как ты можешь там лежать, когда ты нужен мне для работы в саду?

Неожиданно, радостно оскаблясь, он воскликнул: «Слушаюсь, ваша честь!» — и легко вскочил на ноги.

Потом я увидела, что, все еще в образе викториан­ской леди, стою вместе с ним на стареньком деревен­ском мостике, перекинутом через ручей, в котором плавали кувшинки. Мы оказались в саду, и его восторг по поводу высоких рододендронов и азалий, пышность примул и обилие других водяных растений у пруда на­вели меня на мысль, что он, видимо, был знаток в этом деле. Я помню, моим глазам открылись величест­венные тисы, превращенные в произведения искусства ножницами опытного садовника, бесконечные кусты роз, аккуратные клумбы с ласково журчащими фон­танчиками. Внезапно старина Морган заметил, что каждый цветок, каждый листик и даже травинка были совершенны в своей первозданной красоте. И тут он воскликнул:

— Неужели я на небесах?

Впоследствии из моих ненавязчивых расспросов его сестры Джемаймы выяснилось, что его идеалом женской красоты была герцогиня Н., у которой он в юности работал помощником садовника. Джемайма посмотрела на меня открытым взглядом своих серых внимательных глаз и сказала:

— Морган еще юношей поклялся, что ни за что не пойдет на небеса, даже если сам святой Петр позовет его, но только в том случае, если ему прикажет наша герцогиня.