ВОЗРАСТ ПОЗНАНИЯ (ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА)

О том, насколько ясно и недвусмысленно ново­рожденный проявляет черты своего характера, мне стало понятно 22 апреля 1953 года, когда у Джиллиан родился ее первенец. Двери частной палаты роддома выходили в широкий коридор, где постоянно, за иск­лючением времени кормежки, «парковались» кроватки с младенцами. Ожидая свидания с дочкой, я прошлась вдоль дюжины аккуратно расставленных кроваток и с чисто «бабушкиным» интересом оглядела их обитате­лей. Первые трое или четверо, которым была уже не­деля от роду, хотя и сильно отличались друг от друга, но все же были типичными малютками, а вот следую­щий, появившийся на свет предыдущей ночью, пора­зил меня своей поистине недетской озлобленностью на лице. Столько в нем было злости и недоброжела­тельности, что мне подумалось: вот выброси его сейчас кто-нибудь в окошко, человечество от этого только выиграет. Однако я была уверена, что даже и в этом случае он в наикратчайший срок нашел бы способ на­вязать себя если не своим родителям, то какой-нибудь другой несчастной паре.

Когда я упомянула этот факт во время лекции в Нью-Йорке, я получила подтверждение своей мысли от профессионала из числа слушателей. Это была заве­дующая акушерским отделением одной крупной городской больницы, имевшая двадцатилетний стаж ра­боты с новорожденными. Она рассказала мне, что да­же за время обучения на акушерских курсах заметила, что новорожденный четко проявляет особенности сво­ей натуры сразу же после появления на свет, хотя спустя несколько часов они могут пропасть и про­явиться вновь только по прошествии нескольких не­дель или даже месяцев. Порою ей бывает трудно скрыть от матерей, произведших на свет особенно не­приятные экземпляры, что они заслуживают скорее сочувствия, нежели поздравлений.

Она делала подробное описание каждого младенца, который, по ее мнению, должен был в будущем как-то проявить себя, и держала связь с родителями для про­верки своих наблюдений. И оказывалась права в таком большом числе случаев, что это нельзя было списать за счет совпадения обстоятельств. Ее основанное на лич­ном опыте убеждение о том, что характер ребенка формируется задолго до его рождения и что в нем про­являются черты, которые нельзя объяснить внутриут­робным развитием плода, привели ее к мысли о реаль­ности реинкарнации.

То, что характер новорожденного легче определить при рождении, чем в недели, следующие за ним, мож­но объяснить тем, что роды — это испытание, мобили­зующее такие стороны личности, которые в более спо­койные периоды жизни скрыты. Однако в момент опасности эти стороны подключаются вновь; когда больной ребенок делается похожим на умудренного жизнью старичка, это не только результат обезвожива­ния организма.

Способность этой талантливой акушерки выявлять основные черты характера новорожденного были бы на­верняка замечены и использованы в более просвещен­ной цивилизации, чем наша. Например, в Древнем Егип­те эпохи Первых Династий она, вероятно, пополнила бы ряды экспертов, которые, как правило, присутство­вали при рождении ребенка знатного вельможи или даже самого фараона, с тем чтобы рекомендовать его родителям направление дальнейшего развития его личности, ибо уже тогда было известно, что чем раньше начать выправлять нездоровые проявления его харак­тера, тем легче будет справиться с ними в дальнейшем.

В наши дни, однако, любая процедура, направлен­ная на помощь в изменении его нездоровых тенден­ций, вызовет недоуменное восклицание типа: «Но ведь он/она же еще совсем ребенок! Он слишком мал, что­бы что-то понимать!».

Весь узел проблем заключается в том, что если ре­бенка не научить направлять свои негативные энергии в безопасное русло, пока его обостренное младенче­ское восприятие действительности еще не полностью перекрывается установками разума, его позднейшее переучивание будет гораздо сложнее.

Моя способность восстанавливать в памяти эпизо­ды раннего детства не является просто следствием моего дара «дальней памяти», и я уверена, что это под силу почти каждому из нас. Однако любая форма вос­поминания требует от человека искреннего желания взять на себя всю ответственность за то, что ему пред­стоит пережить, и оно не осуществится, если мотивом не станет поиск «козла отпущения» за все то, что мы натворили в прошлом.

Нам всегда бывает неприятно думать об отвергну­тых нами добродетелях, зарытых в землю талантах, прозрениях, которые не помогли нам изменить судьбу к лучшему. Однако все это может послужить полезным уроком, ибо они напоминают нам, что все эти качест­ва, приобретенные при рождении, можно при желании легко восстановить. Полагаю, что причина того, что так мало пациентов способны «копаться» в памяти в терапевтических целях, заключается в том, что им вну­шили, будто в младенчестве они носили в себе целый мешок антисоциальных желаний, толкающих их на кро­восмесительные связи, убийство родителей, пристрас­тие к собственным фекалиям и т. д. К счастью, в боль­шинстве случаев все эти ужасы суть порождение «больного» воображения их психотерапевтов.

Я хочу описать несколько случаев из моего раннего детства, потому что, как мне кажется, они типичны для многих детей и дают хорошее представление о на­блюдательности, присущей нормальному ребенку, и его способности планировать и проводить в жизнь свои планы, а также сообразительности, позволяющей ему или ей сразу разглядеть фальшь в поведении взрослых, которую они тщетно пытаются скрыть друг от друга.

Насколько я помню, первым важным решением, которое я приняла самостоятельно, был мой оконча­тельный отказ от грудного кормления, хотя я тогда и чувствовала сильную жажду, потому что уже несколько раз отказывалась сосать материнскую грудь. У ее моло­ка был ужасный привкус лекарств, от которых я так страдала еще в утробе, когда она принимала их, спаса­ясь от приступов астмы. Помню отчаяние, с которым я отвергла протянутую мне бутылочку с отвратительным на вкус материнским молоком (я буквально умирала от жажды), и облегчение, когда в другой оказалась вкус­ная молочная смесь: ее формулу мне удалось устано­вить по памяти много лет спустя.

Думаю, что многие грудные дети отказываются от грудного кормления по тем же причинам, отвергая ма­теринское молоко из-за неприятных ощущений, вы­званных особенностями внутриутробного развития. Те­перь, когда беременные женщины все чаще прибегают к транквилизаторам и другим седативным средствам, влияние которых на плод пока еще плохо изучено, очень важно принимать во внимание естественное же­лание ребенка защититься от ненужного отравления. Если ребенку отказывать в альтернативном питании, его защитные механизмы могут притупиться из-за по­стоянного чувства голода или, скорее, жажды, ибо, как мне снова подсказывает память, именно жажда, осо­бенно после продолжительного рева, досаждает боль­ше, чем голод.

В течение первых четырех месяцев после рождения мне крупно повезло: за мной приставили пригляды­вать старую кормилицу, с которой очень легко было найти общий язык. По моему кряхтению она быстро поняла, что я хочу «по большому», и тут же доставала горшок, постукивая по нему ногтем, чтобы я запомни­ла о его назначении. Возможно, она обучилась этому простому приему в ходе своей многолетней работы, ухаживая за с грудными детьми, понимая, что гораздо легче приучить их к горшку в первые недели, чем в бо­лее позднем возрасте. Или, возможно, она приобрела этот опыт еще в те далекие дни, когда принадлежала к племени, в котором женщины носили своих младенцев за спиной. Такие матери, насколько мне известно из своего личного опыта, постоянно прислушиваются к сиг­налам, идущим от ребенка, чтобы вовремя предотвра­тить неприятные сюрпризы с орошением спины фека­лиями.

Каков бы ни был источник ее знаний, мне он по­шел на пользу, ибо вместо того чтобы ожидать, пока тебе сменят мокрые пеленки, я с шести недель вообще научилась обходиться без оных.

Моя мать, которая весьма кстати считала, что каж­дый ребенок имеет право на полноценный уход, обыч­но приводила в ярость других родителей замечаниями типа: «Надо же, ваш карапуз опять обфурился. Как странно. По его виду не скажешь, что он не совсем нормальный».

Я пыталась разъяснить ей, что согласно современ­ным теориям ухода за грудными детьми, раннее при­учение ребенка к горшку чревато психическими трав­мами. На что она ядовито замечала: «Ну, если родите­ли так глупы, что верят в эти глупости, им вообще не надо было заводить детей».

Когда кормилица покинула нас, на ее место взяли обычную няню, и в день ее первого визита к нам роди­тели отвезли меня в дом, который они сняли на весь август 1907 года и где я родилась за три месяца до это­го, 12 апреля того же года. Надеясь облегчить мне пе­реезд на новое место, мать сунула мне бутылочку, ко­торую я с негодованием отвергла, потому что это было равносильно кормлению грудью, которое я ненавиде­ла. Следует напомнить, что в те дни родители мало за­нимались своим потомством: купать ребенка было все равно, что мыть посуду, а кормить его — то же самое, что вторгаться во владения обескураженного этим ви­зитом повара.

Теперь, когда меня разлучили с единственным по­нимающим меня человеком, ни одна предлагаемая мне бутылочка не внушала доверия, потому что они отож­дествлялись с теми, в которых было материнское мо­локо. Поэтому единственное, что я могла делать, — это отказываться от всего, что не было связано с лож­кой, ибо в них с самого начала была вода, которой ме­ня поили, когда меня мучила жажда.

Поскольку голод донимал меня с каждым днем все сильнее, я всеми доступными мне возможностями ста­ралась внушить моим мучителям мысль о ложке: улы­балась каждому, кто подходил к кроватке, и нежелание взрослых понять повергало меня в отчаяние — я ощу­щала себя лилипутом в окружении ничего не понимав­ших Гулливеров. Я уже было смирилась с мыслью о не­избежном отравлении, как вдруг одна из взрослых дам наконец-то поняла, что мне нужно. Она сказала, что­бы меня покормили с ложечки, и никогда ни до этого, ни после не казалась мне еда такой вкусной.

Случай помог мне установить точную дату этого происшествия и моего самого раннего проявления зрительной памяти, ибо я как-то в разговоре с отцом, лет этак двадцать спустя, обмолвилась, что помню ка­кие-то события, которые произошли в первые полгода моей жизни. Отец заверил меня, что это невозможно: у шестимесячных детей не зарос родничок и функции головного мозга еще не сформированы. Тогда со всеми подробностями я описала комнату, которая служила мне детской: взаимное расположение двери, окон и камина, а также полукруглый в углу. Я даже вспомни­ла цвет и рисунок обоев. Я знала, что детская распола­галась на втором этаже по левую сторону от лестнич­ной площадки, там было окно с рамами, раскрашен­ными в разные цвета: синий, красный и желтый.

К счастью, мать помнила об объявленной мною «голодовке», когда мне было всего четыре месяца от роду, и было это как раз в доме, в котором мы жили в тот август, а потом уже никогда туда не возвращались.

Отец, побуждаемый чисто научным интересом, не поленился съездить в тот дом, чтобы проверить мои утверждения. Новые владельцы с удовольствием про­вели его по дому, но были несколько обескуражены, когда он попросил их разрешить ему оторвать кусочек обоев в заново отделанной комнате, второй слева от лестничной площадки, напротив которой красовалось, как я и описывала, большое окно с витражом в раме. Под слоем новых обоев был еще один, но совсем не похожий на мое описание. Однако отец на этом не ос­тановился и, продолжив свои изыскания, отодрал и от них кусочек, обнаружив еще один слой обоев, теперь уже в точности совпадавших, к его вящему удовольст­вию (или неудовольствию), с моим описанием.

Обои оказались интересными и в другом аспекте: даже тогда, в четырехмесячном возрасте, я находила их исключительно безобразными. Я подолгу рассматрива­ла их, стараясь побороть чувство отвращения. Мне хо­телось, чтобы моя кроватка стояла поближе к окну: глядя в него, я с удовольствием следила за трепетани­ем листьев на ветру и любовалась причудливо изогну­тыми ветками, вырисовывавшимися на фоне ясного неба. Мне было непонятно, как можно было выбрать обои такого странного рисунка, такого яркого цвета, такой грубой на ощупь бумаги, ибо я часто просовыва­ла ручонку сквозь прутья кроватки и трогала обои.

Если бы люди поняли, что художественное вос­приятие детей формируется многими предыдущими жизнями, они бы не окружали их всякими уродствами в виде игрушек и картинок. Свойство человека, опре­деляемое как «естественный вкус», дано многим лю­дям от природы, но часто от него сознательно отказы­ваются уже в раннем детстве, ибо «восприятие красо­ты» также предполагает способность воспринимать и окружающее нас уродство, принося нам вместо радос­ти одни страдания. Если обстановка, окружающая ре­бенка, лишена внутренней гармонии, если в иллюстра­циях его первых книжек преобладает гротеск, он либо потеряет вкус к прекрасному, либо может развить в се­бе извращенное стремление к вещам и формам, которое он в своем раннем, еще не испорченном, восприя­тии инстинктивно признавал ущербными.

Это не значит, что с появлением ребенка в доме, я призываю заново переделывать интерьер. Просто надо, чтобы в его непосредственном окружении были краси­вые вещи, которыми он мог бы любоваться, и чтобы время от времени их меняли, дабы удержать его вни­мание. Цветок, попавший в поле его зрения, может за­нимать малыша в течение многих часов — но только не искусственный цветок, каким бы прекрасным он ни казался взрослым. Будьте также внимательны, когда выбираете детские книжки с картинками. Составьте натюрморт из настоящих предметов — сухих листьев, ракушек или цветов, — которым ребенок мог бы лю­боваться. Найдите веточку изящной формы и поставь­те ее так, чтобы она отбрасывала тень на стену. Нужно сделать это тогда, когда ребенок еще слишком мал. Правда, несведущие в этом деле люди могут заметить, что малыш вряд ли что-нибудь понимает. Они суют ребенку первую попавшуюся игрушку, чтобы лишь по­скорее отделаться от него.

Уверяю вас, ваши усилия не пропадут даром, даже если поначалу вы в какой-то момент испытаете неко­торый шок, как это случилось со мной, когда моя трехлетняя Джиллиан появилась вдруг однажды в две­рях банкетного зала, поражающего своим безвкусием (он был отреставрирован моей бабушкой в псевдовик­торианском стиле), и оглядев гостей, воскликнула: «И кто же это так жестоко наказал эту бедную комнату?» Важно помнить также, что ребенок, еще до того как научится говорить, пользуется методом телепатии — это его способ общения, действующий на всех уровнях материального мира, кроме трехмерного. И когда он вдруг оказывается в компании существ, которые не понимают, что он пытается им передать, это ужасно удручает (так же как если бы человек пытался общать­ся на родном языке с иностранцами). В такой ситу­ации даже взрослые переходят на крик, как будто до­бавленные децибелы могут сломать языковой барьер. Ребенок же просто разражается ревом.

 

Недавно мне попалась в руки фотография, где ме­ня сняли в возрасте 10 месяцев. Я сижу на руках у от­ца, он чем-то очень встревожен я мгновенно перенес­лась в то время, когда был сделан тот снимок. Как сейчас вижу неуклюжую громоздкую фотокамеру на треноге, покрытую темной вельветовой тканью, с чер­ной кожаной крышкой на объективе. Фотограф то ис­чезал под покрывалом, то снова высовывался из-под него, что меня чрезвычайно забавляло. Затем он, ука­зав на крышку объектива, заверещал фальшиво-при­торным голосом, который так ненавидят все дети:

— А сейчас, милочка, отсюда вылетит птичка. Чик-чирик! Слышишь, как она чирикает?

От этих его слов меня буквально распирало от не­годования. Как он мог подумать, что я так глупа и по­верю, будто из ящика может вылететь птица!?

— Смотри внимательно! Сейчас она вылетит! Чик-чирик! — трещал свое фотограф.

Мне очень хотелось сказать ему, что он слишком много на себя берет. Делает из меня дурочку. Думает, что я — еще совсем младенец! Но у меня не было слов, и я закатила такой рев, что съемку прекратили. А по­том — еще одно унижение, теперь уже со стороны от­ца, который воскликнул:

— Не могу понять, как это такое малое дитя может пугаться фотокамеры!

Одиночество, проистекающее из невозможности общаться на языке, является одной из причин любви детей к домашним животным: ведь тем не нужно что-либо говорить. Однако при выборе животного на­до соблюдать особую осторожность. Если оно по при­роде агрессивно и озлобленно, любой ребенок обнару­жит это быстрее взрослого. Желание маленького ре­бенка обзавестись четвероногим другом угадывается в привычке взрослых дарить своим детям мягкие игруш­ки. Конечно, игрушечный медвежонок лучше, чем ни­чего, однако только живой питомец способен привить ребенку умение общаться с другими живыми сущест­вами, а игрушка всегда останется предметом, на кото­рый малыш проецирует свои фантазии, живущие лишь в его воображении. Воображение — ценное качество, но лишь тогда, когда оно используется в дополнение к действительному жизненному опыту. И оно может иметь ужасные последствия, если станет подменять со­бою действительность.

Я помню, что ребенком очень хотела иметь четве­роногого друга, но все вокруг считали, что мне еще ра­но. Однако, как показывают более поздние события моей собственной жизни, девять месяцев — вполне подходящий возраст: именно тогда моя Джиллиан за­вела дружбу со щенком бультерьера, с которым не рас­ставалась до тех пор пока тот не вырос.

Первыми животными, с которыми мне довелось близко познакомиться, были две молодые шимпанзе, принадлежавшие рабочему зоопарка, с которым крути­ла любовь моя нянька. Поскольку мы жили в непо­средственной близости от зоопарка, мы посещали его дважды в день, хотя мать думала, что я дышу свежим воздухом в Риджент-парке.

Мне было тогда около года, и поэтому общение с обезьянками доставляло мне массу удовольствия. Стоило мне подумать «я хочу винограду» и тут же одна из них выбирала кисточку из лежащей рядом корзинки и подносила ее к моему рту. Они понимали меня так же легко, как и я их. Они прилежно расчесывали мне волосы пальцами, а я надевала им нагруднички, и мы втроем усаживались за стол и пили молоко из белых эмалированных кружек.

Дети способны устанавливать причинно-следствен­ную связь явлений гораздо раньше, чем мы думаем. Но если их инициатива игнорируется и не вызывает заслу­женной похвалы или порицания, они могут быть весь­ма обеспокоены этим: либо станут хуже думать о взрослых (ибо как можно полагаться на людей, кото­рых так легко обмануть?), либо ребенок может посчи­тать свои усилия лишенными всякого смысла. На этой почве может возникнуть чувство нереальности своего существования, не говоря уж о комплексе неполно­ценности — что, безусловно, в дальнейшем приводит к неврозу. Мне было около года, когда я стала невольной сви­детельницей разговора матери с моей сводной сестрой Айрис об устройстве автоматического пожарного сиг­нала, установленного над кроватью родителей. Мать объясняла ей, как он работает, а и затем сказала, что пользоваться им следует в исключительных случаях, когда с пожаром невозможно справиться с помощью обычных огнетушителей. И вдобавок пояснила, что по этому сигналу сюда немедленно прибудет целая брига­да пожарников на машине.

Во время этого занимательного разговора у меня тотчас возникло желание при первой же возможности вызвать этих самых пожарников. Для этого мне нужно было всего лишь остаться одной в спальне, вылезти из кроватки без помощи взрослых, придумать, как полу­чше разбить предохранительное стекло, и потянуть на себя блестящую медную кнопку. Я прекрасно понима­ла, что это будет чрезвычайно дерзкой выходкой с мо­ей стороны и что я получу хорошую взбучку. Самое меньшее, чего можно было ожидать, это что меня хо­рошенько отругают. Самое же большее — снимут шта­нишки и посадят голой попой на холодную мрамор­ную плиту высокого комода — это наказание было для меня весьма унизительным. Мало того, еще я очень боялась, что свалюсь с комода и разобьюсь. Дело в том, что я уже тогда знала: в одной из своих инкарна­ций я погибла, упав с большой высоты.

Спустя неделю, проведенную в прилежных трени­ровках, я научилась взбираться на высокую кровать. После этого мне удалось выскользнуть из детской в момент, когда створки двери, ведущей на лестничную площадку, не были закрыты на щеколду, и незамечен­ной проникнуть в спальню родителей. Там я забралась на кровать, дотянулась до стекла сигнала, подложив под ноги стопку книг, и разбила его, воспользовав­шись стоявшей рядом бутылкой из-под содовой. Сле­дующей проблемой оказалась сама кнопка, но тут мне помог случай: стоя на стопке книг, я изо всех сил тя­нула на себя кнопку, она всё не поддавалась. Подстав­ка из книг поехала у меня из-под ног, я поневоле изо всех сил вцепилась в эту злосчастную кнопку и выта­щила ее до отказа, используя силу тяжести съезжаю­щего вниз тела.

К тому времени, когда к дому подъехала пожарная машина, я уже стояла у окна, прижав нос к стеклу, и с волнением наблюдала за развитием событий. Одни по­жарники побежали к нашему подъезду, другие стали спешно раскатывать шланг и раздвигать лестницы. За­тем я услышала, как внизу отец пытался убедить их, что у нас в доме все в порядке и что нет никакого пожара но далее началась перепалка на повышенных тонах. По­нимая, что наступил момент моего триумфа, я поспе­шила вниз, ожидая вначале похвалы, а уж потом наказа­ния. Обратившись к огромному дяде в пожарном шлеме, я закричала «я! я!», тыча себя в грудь. Но чем громче я кричала, тем строже на меня шикали взрослые, призы­вая успокоиться и замолчать. Когда меня унесли на ру­ках в детскую, всё во мне просто кипело от негодова­ния: взрослые совсем не желают считаться со мной!

Если чувство справедливости, присущее детям, за­слоняется «правилами», вбиваемыми в их головы взрос­лыми во время очередного «промывания мозгов», у них может возникнуть такое «чувство вины», которое вы­нудит их быть более жестокими в своих действиях, чем взрослые.

Когда мне было около четырех лет, нянька, кото­рую я очень любила, уехала на лето в отпуск и на ее место взяли «временную», которую я тотчас вознена­видела. Мой кузен Вестри, которому тогда было шесть и он был довольно рослым для своего возраста (к со­вершеннолетию он вымахал под два метра), был на, этот счет того же мнения. «Временная» не только не­взлюбила нас обоих, но почему-то еще питала лютую неприязнь к мышам. Она повсюду расставляла мыше­ловки, и даже не пружинные, убивавшие их наповал, а проволочные клетки с кусочками сыра, в которые она заманивала бедных животных, а потом топила их в та­зу, любуясь их предсмертными корчами.

Мы мстили за мышей как могли, стараясь превра­тить жизнь Злодейки в сущий ад, но она была слишком здорова и сильна, чтобы мы смогли досадить ей по-настоящему. Злодейка постоянно ябедничала на нас ро­дителям, а мы отвечали жалобами на нее, хотя поче­му-то их никто не принимал во внимание из-за непонят­ного нам довода: «У нее прекрасные рекомендации».

Однажды она поставила меня в угол, и когда это не подействовало, потому что я стояла там, распевая во весь голос: «Как мне нравится стоять в углу и не ви­деть жуткой рожи няньки!», — она так сильно дернула меня за волосы, что в руках у нее остался целый клок. В это время Вестри, который всегда был верным дру­гом, сидел на полу, стягивая с ноги тяжелую футболь­ную бутсу. Покраснев от ярости, Злодейка воззрилась на меня, и я поняла, что она сейчас начнет трясти ме­ня за плечи, пока я не начну клацать зубами. И в этот момент Вестри с бутсой в руках поднялся с пола, тща­тельно прицелился и метнул ею в няньку. Бутса попала ей в висок, она рухнула на пол как подкошенная и че­рез мгновение лежала, растянувшись во весь рост на спине без движения.

— Похоже, я ее укокошил, — спокойно заявил Вестри.

— И правильно сделал, — ответила я в сердцах.

— Вот будет шуму, — сказал Вестри. — Теперь на неделю оставят без ужина.

— Ничего, переживем, — успокоила его я. — Вспомни, сколько мышей она утопила. Для нее это слишком хорошая смерть. — Затем, чтобы брат не по­думал, что я не оценила его поступок по достоинству, поспешила добавить:

— Нам все равно не удалось бы утопить ее в тазу, она слишком большая для этого.

Ни он, ни я не испытывали ни малейших угрызе­ний совести. Убийство мышей более чем оправдывало нашу расправу со Злодейкой.

В этот момент в комнату вошла наша мать и, уви­дев лежащую на полу няньку, воскликнула:

— Она что — напилась или в обмороке?

Я хотела было сказать, что Злодейка испустила дух, не зная, стоит ли сообщать, что это наших рук дело, как вдруг, к нашему ужасу, она открыла глаза. Не за­метив матери, она с такой злобой воззрилась на нас, что мать, повысив голос, сказала:

— Пойдите полежите на кушетке: у вас же припа­док! Как не стыдно наниматься на работу няней, ведь у вас эпилепсия!

В тот момент мне было почти жаль Злодейку: чем больше она старалась объяснить матери, что Вестри уложил ее бутсой, тем больше мать убеждалась, что нянька не только эпилептик, но и явно не в своем уме, ибо страдает галлюцинациями. Вестри и меня увели из комнаты, и больше мы Злодейку не видели: она имела глупость нагрубить матери и тут же была уволена без выходного пособия.

В тот день нас все жалели, всячески стараясь выка­зать свое сочувствие по поводу «страшного шока, ко­торый мы испытали»; втихаря же, мы просто давились от смеха. После того как Вестри уехал, я рассказала от­цу, как все было. Он посоветовал мне, как я и предпо­лагала, ничего не говорить матери, а потом смеялся так, что был вынужден протереть повлажневшие от слез стекла очков.

Я не получила никакого религиозного образования, и никто из тех, кого я знала тогда, не имел привычки ходить в церковь, но у меня было твердое убеждение, что даже самые «недалекие» из моих знакомых взрос­лых знают, что между своими инкарнациями они по­сещали место, которое я называла «Прекрасная стра­на». Одно время мне даже казалось, что я смогла бы попасть в эту страну, если бы, к примеру, зашла в море во время тихого прилива и медленно шла дальше и дальше, пока у меня над головой не всплыла бы моя шляпка. Пару раз я попыталась сделать это, на рассве­те, когда моя нянька еще спала, но оба раза мне хвати­ло решимости дойти до места, где вода доходила мне только до подбородка.

Поэтому, когда я внезапно поняла, что мужчина, сидевший напротив меня за обедом, умрет той же ночью, мне казалось естественным поздравить его с тем, что завтра у него будет самый счастливый в его жизни день рождения. Это был очень приятный чело­век, врач по профессии, поэтому мне жалко было рас­ставаться с ним хоть на время, но я понимала, что эти чувства были проявлением эгоизма.

— Мой день рождения не завтра, — мягко попра­вил он меня, и я поспешила пояснить, что имею в ви­ду день рождения, который наступает после смерти.

Меня тут же выпроводили из гостиной, потом в детскую вошла мать и строго отчитала меня за «недо­стойное поведение за столом». Мои заверения в том, что у меня и в мыслях не было обидеть человека, по­здравляя его с таким важным событием в его жизни, были с гневом отвергнуты. Все кончилось тем, что я расплакалась, но то были не слезы раскаяния, как по­думала мать, а слезы бессильной ярости на взрослых, которые не хотят меня понять. Меня заставили пообе­щать никогда больше не пытаться подобным образом «привлечь внимание к собственной персоне». Нако­нец, мать несколько успокоилась, сказав, что наверня­ка доктор не очень-то обиделся на меня, ведь ему бы­ло всего 55 лет и он никогда не жаловался на здоровье. Однако настоящий скандал разгорелся следующим ут­ром, когда нас известили, что доктор той ночью тихо ушел из жизни: уснул и не проснулся.

Полагаю, эти два эпизода служат хорошей иллюст­рацией отношения нормальных детей к смерти. Их врожденная интуиция говорит им, что в смерти нет ничего особенного: это событие, с которым они стал­кивались не раз и нечего здесь бояться. Страх смерти внушают детям взрослые, вместе со сказками о «мсти­тельном божестве», готовым наказать всякого, кто пре­ступает пресловутую «мораль», или описаниями ужа­сов преисподней, или подслушанными слезливыми рассказами взрослых об умерших, из которых у них может сложиться впечатление, что после смерти чело­век остро нуждается в сочувствии. Роскошные похоро­ны — особенно выставленный напоказ труп усопшего, превращенного искусными бальзамировщиками в рас­крашенную куклу, и на здорового ребенка может на­вести ужас, чреватый кошмарами, что является еще одним поводом осуждения современных ритуальных обрядов.

В понимании здоровых детей, смерть — это «уход куда-то», поэтому что может быть более естественным, чем их острое желание тем из домашних, особенно им досаждающим и чье присутствие нежелательно, чтобы они ушли туда, откуда уже не возвращаются.

Заверения психоаналитиков, будто маленькие мальчики, выйдя из грудного возраста, страдают «эди­повым комплексом» готовы расправиться со своими отцами, ревнуя их к матерям, лишены всякого смысла. Просто родители постоянно ссорятся друг с другом, и дети, от которых ничего не скроешь, даже если это де­лается в их отсутствие, поневоле хотят, чтобы кто-ни­будь из спорщиков покинул дом и прекратил раздоры. Зигмунд Фрейд сам вырос в доме, где жил не только капризный отец, но и обитали вместе с ним еще два поколения предков, от которых он, по вполне естест­венным причинам, желал отделаться. Однако с патри­архами он ничего не мог поделать даже в своих фанта­зиях, ибо выше их был только Иегова, безжалостный бог, требовавший от иудеев таких невероятных жертв, как жертвоприношение собственного сына или обреза­ние у мальчиков крайней плоти. Поэтому вполне здо­ровое желание Фрейда обрести самостоятельность бы­ло изгнано им в подсознательное, откуда оно и появи­лось на свет божий с ярлыком «эдипова комплекса».

Ребенок, притупивший свое восприятие, может по­лучить от этого временную выгоду: если он достаточно умен, чтобы заморочить голову окружающим, он мо­жет на время стать предметом их постоянного беспо­койства и тревоги, а если он к тому же еще и злой по натуре, может превратиться в безжалостного тирана. Но это временное равновесие с окружением достигает­ся ценой обесценивания собственной личности. Ибо, будучи не в состоянии видеть себя и других в реальном свете (неважно, будет ли видение хуже или лучше, чем в воображении), он способен судить о ближних только по их положению в обществе, которое редко соответ­ствует их душевным качествам. И хотя он может пользоваться успехом в обществе и у женщин, он навсегда останется одиноким, если не восстановит прирожден­ную остроту восприятия. Ибо человек, ставший чужим самому себе, живет среди чужих.

Существование такого человека было бы достаточ­но печальным, даже если бы в нем не было естествен­ных разрывов временной последовательности. Но иног­да он пробуждается, чтобы изучить то, что ему следует делать, пока он спим; он рождается, чтобы обрести со­чувствие (сострадание), за что он получит одобрение от своих предков (предшественников). Чтобы заслу­жить их одобрение, человек часто умирает лишь для того, чтобы понять, что смерть развеивает самые доро­гие иллюзии.

Поскольку человек боится стать нагим и лишен­ным стыда, он мечется в поисках очередного фигового листа, чтобы прикрыть свою естественную наготу. Но в конце концов он обретет любовь и будет любим на­столько, что сможет принять себя таким, каким он был когда-то, каков он есть сейчас и будет в будущем: фи­говые листочки нужны только тем, кто изгнан из Рая.