Как Никто попал на кладбище

 

В темноте виднелась рука, и она держала нож.

Рукоятка этого ножа была сделана из полированной чёрной кости, а лезвие было острее и тоньше любой бритвы – его порез чувствовался не сразу.

Нож почти закончил своё дело в этом доме. Его лезвие было влажным.

Дверь, через которую человек с ножом проник с улицы, осталась приоткрытой, и теперь в дом струйками вползал ночной туман.

Некто Джек остановился перед лестницей, извлёк большой белый платок из кармана чёрного плаща и вытер им нож и правую руку в перчатке, затем спрятал платок обратно. Задача была почти выполнена. Он оставил женщину в её кровати, мужчину на полу спальни, а старшего ребёнка – в детской, среди игрушек и недостроенных моделек. Оставалось разделаться с младшим, почти младенцем. Ещё один – и задание будет выполнено.

Он слегка размял пальцы. Некто Джек был, прежде всего, профессионалом – во всяком случае, он сам так считал, – и не позволил бы себе улыбнуться, пока работа не была закончена.

Его волосы были тёмными, как и его глаза. Его руки были затянуты в чёрные перчатки из тончайшей кожи.

Комната младенца находилась под самой крышей дома. Некто Джек поднялся туда по лестнице, неслышно ступая по ковру, толкнул дверь и вошёл. Его туфли были начищены до такого блеска, что напоминали тёмные зеркала: в них можно было разглядеть отражение крошечной растущей луны.

Настоящая луна сияла за окном. Её и без того тусклый свет рассеивал туман, но Джеку не нужно было много света. Лунного было достаточно. Вполне достаточно.

Он уже различал в кроватке очертания ребёнка – голова, тело, ручки и ножки…

У кроватки были высокие бортики с рейками, чтобы ребёнок не выпал. Джек наклонился, занёс правую руку, в которой был нож, и прицелился младенцу в грудь…

…и вдруг рука его опустилась. Силуэт в кроватке принадлежал плюшевому мишке. Ребёнка не было.

Глаза Джека привыкли к лунному свету, поэтому ему совершенно не хотелось включать электрический. В конце концов, свет был не так уж важен. Он умел обходиться без него.

Некто Джек принюхался к воздуху. Он сразу отсеял запахи, проникшие в комнату вместе с ним, отбросил всё лишнее и сосредоточился на том, за чем пришел. Он чуял ребёнка: его тёплый молочный аромат, напоминавший печенье с шоколадной крошкой, а также кислую вонь мокрого ночного подгузника. Ещё он различал запах детского шампуня и чего‑то резинового, небольшого – вероятно, пустышки, которая была у ребёнка во рту.

Ещё недавно мальчик был здесь. Но теперь он исчез. Некто Джек, следуя обонянию, начал спускаться по узкой лестнице. Он осмотрел ванную, кухню, сушилку и, наконец, прихожую на нижнем этаже. Там не было ничего, кроме велосипедов, кучи пустых пакетов из магазина, валявшегося подгузника и редких завитков тумана, проникших с улицы через открытую дверь.

Некто Джек хмыкнул одновременно раздражённо и самодовольно. Он убрал нож в чехол во внутреннем кармане плаща и вышел на улицу. Светила луна и горели фонари, но всё было укутано густым туманом. От тусклого света и приглушённых звуков ночь казалась ещё темнее и обманчивее. Он окинул взглядом подножие холма, освещённые закрытые магазины, затем посмотрел наверх – туда, где заканчивались высокие дома, а улица уходила в темноту старого кладбища.

Некто Джек втянул ноздрями ночной воздух и начал неспешно подниматься по холму.

 

Когда мальчик научился ходить, для родителей это стало бесконечным источником одновременно радости и беспокойства. Ни один малыш не сравнился бы с ним в тяге всюду бродить, карабкаться, куда‑нибудь залезать, а потом вылезать обратно. Той ночью его разбудил грохот, с которым что‑то упало этажом ниже. Проснувшись, он вскоре заскучал и начал искать способ выбраться из кроватки. У неё были высокие бортики, прямо как у его манежа на нижнем этаже, но мальчик был уверен, что может через них перелезть. Если только на что‑нибудь встать…

Он подтащил своего большого плюшевого мишку в угол кроватки. Затем, держась крошечными ручонками за перила, он поставил одну ногу на лапы медвежонку, другую – на его голову, подтянулся – и перевалился через перила.

Малыш с глухим звуком приземлился на небольшую кучу из пушистых мягких игрушек. Какие‑то ему подарили на первый день рождения, с которого не прошло и шести месяцев, а остальные он унаследовал от старшей сестры. Скатившись на пол, он удивился, но не закричал: ведь если заплакать, кто‑нибудь придёт и положит тебя назад в кроватку.

Он выполз из комнаты.

Ступеньки наверх были довольно сложным делом, и он ещё не до конца с ними освоился. Зато ступеньки вниз были проще некуда. Он преодолел их, плюхаясь толстым подгузником с одной на другую.

Во рту у него была пустышка, из которой, как последнее время говорила его мама, он уже вырос.

Подгузник разболтался во время его путешествия вниз по лестнице, и когда мальчик, достигнув нижней ступеньки, оказался в прихожей, подгузник сполз. Малыш поднялся и перешагнул через него, оставшись в одной лишь ночной рубашке. Ступеньки, которые вели назад в его комнату и к семье, были слишком крутыми, а дверь на улицу была так заманчиво приоткрыта…

Немного помедлив, он вышел из дома. Туман обнял его, как старый друг. А затем, сперва нерешительно, а потом всё быстрее и увереннее, мальчик стал взбираться на холм.

Ближе к вершине холма туман рассеивался. Свет от половинки луны был, конечно, не сравним с дневным, но его было достаточно, чтобы рассмотреть кладбище.

Смотрите.

Вот стоит заброшенная кладбищенская часовня. Её железные двери заперты на большой висячий замок, шпиль обвит плющом, а прямо из водосточного жёлоба возле крыши растёт деревце.

Вот надгробные камни, склепы и могильные плиты. Иногда можно увидеть кролика, который промчался мимо и юркнул в кусты, или полёвку, а то и хорька, который вынырнул из подлеска и перебежал через дорожку.

Вы могли бы рассмотреть всё это в лунном свете, если бы оказались там той ночью.

Однако, вряд ли бы вы заметили бледную, полную женщину, которая шла по дорожке неподалёку от главных ворот. А если бы заметили, то, задержав на ней взгляд, вы бы решили, что она вам померещилась из‑за лунного света, тумана и теней. И всё же, эта бледная, полная женщина действительно там была. Она шла мимо скопления покосившихся надгробий к главным воротам.

Ворота были закрыты. Их всегда запирали в четыре часа пополудни зимой и в восемь вечера летом. Часть кладбища защищала остроконечная железная ограда, другую часть окружала высокая кирпичная стена. Прутья на воротах располагались настолько близко друг к другу, что сквозь них не пролез бы ни взрослый человек, ни даже десятилетний ребёнок…

– Иничей! – позвала бледная женщина, и голос её можно было принять за шелест ветра в длинной траве.

– Иничей! Ты только посмотри на это!

Нагнувшись, она стала пристально разглядывать что‑то на земле, а в лунном свете возникла ещё одна тень, оказавшаяся седым мужчиной на вид сорока с чем‑то лет. Он посмотрел на жену, затем на то, что она рассматривала, и почесал голову.

– Миссис Иничей… – произнёс он, поскольку принадлежал к эпохе более церемонных отношений, нежели мы с вами. – Не может быть!

То, что он рассматривал, по всей видимости, в тот самый момент заметило миссис Иничей, поскольку оно открыло рот, и резиновая пустышка выпала. Мальчик выставил вверх пухлый кулачок, будто изо всех сил пытаясь схватить миссис Иничей за бледный палец.

– Ущипните меня, – сказал мистер Иничей, – это ребёнок!

– Ну конечно это ребёнок, – ответила ему жена. – Но что нам с ним делать? Вот в чём вопрос.

– Это действительно вопрос, миссис Иничей, – произнёс её супруг. – Однако решать его не нам. Несомненно, это – живой младенец, а такому нечего делать в нашем мире.

– Взгляните, как он улыбается! – воскликнула миссис Иничей. – Милейшая из улыбок! – она погладила ребёнка по белокурой головке своей бесплотной рукой. Малыш захихикал от удовольствия.

Подул прохладный ветерок, разгоняя туман по ложбинам (кладбище занимало всю вершину холма, а его дорожки вились вокруг, расходясь и пересекаясь). Раздался грохот: кто‑то сотрясал главные ворота кладбища, заставляя греметь висячий замок с цепью, охранявшие вход.

– Вот, видите, – сказал мистер Иничей, – за малышом пришли родные, чтобы вернуть его в лоно семьи. Ну же, отпустите мальчугана, – добавил он, потому что миссис Иничей уже обвила ребёнка бесплотными руками и принялась самозабвенно щебетать над ним.

Миссис Иничей кинула взгляд на мужчину у ворот и ответила:

– Что‑то непохоже, что он кому‑нибудь родня.

Человек в чёрном плаще перестал трясти ворота и теперь рассматривал калитку. Она также была надёжно заперта. В прошлом году было несколько случаев вандализма, и совет принял меры.

– Ну же, миссис Иничей. Оставьте его. Вот так, дорогуша, – сказал мистер Иничей, и вдруг увидел призрака, отчего он застыл с открытым ртом, потеряв дар речи.

Вы могли бы подумать – и, несомненно, были бы правы – что мистер Иничей не должен был так реагировать на призрака. Как‑никак, они с женой умерли сотни лет назад, и с тех пор привыкли общаться с другими умершими. Но этот призрак не был похож на кладбищенских: он был резкий, серый и мерцающий, словно помехи в телевизоре. Кроме того, он излучал такую панику, что она захватила супругов Иничей. Призрак состоял из трёх силуэтов: два больших и один поменьше, но только один из них был хорошо различим, остальные имели неясный мерцающий контур. И этот силуэт произнёс:

– Мой малыш! Он хочет убить моего малыша!

Снова раздался грохот. Незнакомец снаружи подтаскивал железный мусорный бак через переулок к высокой кирпичной стене, окружавшей эту часть кладбища.

– Спасите моего сына! – воскликнул призрак, и миссис Иничей подумала, что это женщина. Конечно же. Это была мать малыша.

– Что он с вами сделал? – спросила миссис Иничей, но было непонятно, может ли призрак её слышать. «Совсем недавно умерла, бедняжка,» – подумала миссис Иничей. Всегда легче, если ты умер спокойно: проснёшься в свой срок там, где тебя похоронили, привыкнешь к смерти, познакомишься с другими обитателями кладбища. А в этом существе не было ни капли спокойствия, только жуткая тревога за ребёнка и паника, которую супруги Иничей ощущали как низкие завывания. На шум и вой со всего кладбища начали стекаться другие бледные фигуры.

– Кто вы? – спросил Кай Помпей, обращаясь к мерцающей фигуре. Его надгробный камень давно превратился в обветренный кусок скалы. Две тысячи лет назад он завещал, чтобы его тело не отправляли назад в Рим, а оставили покоиться на могильном холме возле мраморного мавзолея. Он был одним из самых старых здешних обитателей и воспринимал свои обязанности очень серьёзно. – Вы здесь похоронены?

– Конечно, нет! По ней же видно, что она только что умерла! – миссис Иничей приобняла мерцающую и заговорила с ней тихим голосом, стараясь быть как можно вежливее.

Со стороны ограды раздался глухой звук, затем что‑то загремело. Мусорный бак упал. Человек взобрался на стену – тёмный силуэт на фоне уличных фонарей, чей свет размывал туман. Помедлив, он перебрался на другую сторону, держась за верхний край стены. Пару секунд его ноги свободно болтались в воздухе, затем он перестал держаться и пролетел последние несколько футов до земли кладбища.

– Послушайте, дорогая, – произнесла миссис Иничей. Теперь от трёх фигур осталась только одна. – Ваш младенец – живой. А мы – нет. Сами подумайте…

Ребёнок озадаченно смотрел на них. Он потянулся сперва к одной женщине, затем к другой, ловя только воздух. Мерцающая фигура быстро таяла.

– Хорошо, – сказала миссис Иничей в ответ на что‑то, чего никто кроме неё не услышал. – Если сможем.

Затем она повернулась к мужу, стоявшему рядом.

– Что скажете, Иничей? Будете отцом этому пареньку?

– Я… что? – переспросил мистер Иничей, изогнув бровь.

– У нас ведь не было детей, – сказала миссис Иничей. – А его мать просит, чтобы мы его спасли. Вы согласны?

Незнакомец в чёрном плаще оступился и упал среди зарослей плюща и полуразрушенных надгробий. Затем он поднялся и дальше пошёл осторожно, вспугнув лишь сову, которая бесшумно взмыла во тьму. Он уже видел младенца, и глаза его поблескивали от предвкушения расправы.

Мистер Иничей знал, что когда супруга говорит таким тоном, она не потерпит возражений. Не просто так они были женаты в жизни и смерти уже двести пятьдесят лет.

– Вы уверены? – спросил он. – Вы действительно этого хотите?

– Уверена, как никогда, – ответила миссис Иничей.

– В таком случае, я согласен. Если вы станете ему матерью, я буду ему отцом.

– Вы слышали? – спросила миссис Иничей мерцающую фигуру женщины, от которой теперь остался только контур, не ярче далёкой зарницы. Она что‑то ответила, чего не расслышал никто, кроме миссис Иничей, и затем исчезла.

– Мы её больше не увидим, – сказала миссис Иничей. – В следующий раз она проснётся на другом кладбище, или Бог знает, где ещё.

Миссис Иничей наклонилась к малышу и протянула к нему руки.

– Иди ко мне, – мягко произнесла она. – Иди к мамочке.

Некто Джек, поднимавшийся к ним по кладбищенской тропинке с ножом наготове, увидел, как туманный завиток окружил ребёнка, и мальчик исчез. Остался лишь сырой туман, лунный свет и примятая трава.

Он моргнул и втянул ноздрями воздух. Что‑то произошло, но он понятия не имел, что это было. В глубине его глотки зародился звук, подобный разочарованному рычанию хищника, потерявшего след своей жертвы.

– Ау! – позвал некто Джек, надеясь, что ребёнок мог за чем‑то спрятаться. Его голос был мрачным и грубым, и было в нём что‑то странное, точно он сам был удивлён или озадачен, услышав собственную речь.

Но кладбище не выдавало своих секретов.

– Эй, мальчик! – вновь позвал он, надеясь услышать плач или хоть какой‑нибудь шум, производимый ребёнком. Ровный мягкий голос, раздавшийся в ответ, оказался для него неожиданностью.

– Могу ли я вам помочь?

Джек был высоким человеком. Но этот мужчина был выше. Джек был в тёмном. Но одеяние этого человека было темнее. Люди, которым доводилось случайно увидеть Джека за каким‑нибудь делом, – а он терпеть не мог быть замеченным, – испытывали безотчётный страх. Но в этот раз, глядя на незнакомца снизу вверх, Джек сам почувствовал непонятную тревогу.

– Я кое‑кого ищу, – ответил некто Джек, убрав свою правую руку в карман плаща, чтобы нож был спрятан, но оставался наготове.

– Ночью, на закрытом кладбище? – удивился незнакомец.

– Здесь ребёнок, – произнёс Джек. – Я проходил тут мимо и услышал детский плач, а потом посмотрел сквозь ворота и увидел его. Ну, что бы вы сделали на моем месте?

– Одобряю вашу гражданскую сознательность, – сказал незнакомец. – Однако, если бы вы нашли этого ребёнка, как бы вы стали выбираться с ним отсюда? С ребёнком на руках через стену не перелезть.

– Я бы позвал кого‑нибудь, чтобы мне открыли ворота, – ответил некто Джек.

Послышался тяжёлый звон ключей.

– Тогда на зов пришёл бы я, – сообщил ему незнакомец, – и выпустил бы вас наружу, – затем он выбрал большой ключ из связки и произнёс: – Следуйте за мной.

Джек шёл позади незнакомца и тихо достал из кармана свой нож.

– Выходит, вы местный сторож?

– Я‑то? Пожалуй, можно и так сказать, – ответил незнакомец. Они шли по направлению к воротам и, к недовольству Джека, всё сильнее удалялись от ребёнка. Но у сторожа были ключи. Один удар в темноте – и всё. Потом можно будет искать ребёнка хоть всю ночь, если понадобится.

Он замахнулся ножом.

– Если и был какой‑то ребёнок, – произнёс незнакомец, не оборачиваясь, – вряд ли бы он сидел на этом кладбище. Возможно, вы ошиблись. Не думаю, что сюда вообще может попасть какой‑то ребёнок. Куда более вероятно, что вы приняли крик ночной птицы за плач, а то, что увидели, на самом деле было кошкой или лисой. Как‑никак, это место объявили природным заповедником – тридцать лет назад, вскоре после последнего захоронения. Подумайте хорошенько: вы совершенно уверены, что это был именно ребёнок?

Некто Джек задумался.

Незнакомец открыл калитку ключом.

– Лисы, – продолжил он, – издают, бывает, такие странные звуки… Случается, что и на человеческий плач похоже. Так что нет, вы зря пришли на это кладбище, сэр. Ребёнок, которого вы ищете, ждёт вас где‑то в другом месте, а здесь его нет.

Он выдержал паузу, чтобы эта мысль закрепилась в голове Джека, а затем торжественно распахнул калитку.

– Приятно было пообщаться, – произнёс он. – Уверен, вы найдёте то, что ищете, снаружи.

Некто Джек стоял за воротами кладбища. Незнакомец стоял внутри. Он снова запер калитку и спрятал ключ.

– А как же вы? – спросил некто Джек.

– Кроме этих ворот есть другие, – ответил незнакомец. – Моя машина стоит по ту сторону холма. Не беспокойтесь обо мне. Да и весь наш разговор не стоит того, чтобы помнить.

– Да, – согласился некто Джек, – не стоит.

Он вспомнил, как взбирался на холм, и как то, что он принял за ребёнка, оказалось лисой, а потом услужливый сторож проводил его назад. Он убрал свой нож.

– Что ж, – сказал он, – спокойной ночи.

– И вам спокойной ночи, – произнёс незнакомец, которого Джек принял за сторожа.

Некто Джек начал спускаться с холма, намереваясь продолжить поиск ребёнка.

Незнакомец наблюдал за Джеком из тени, пока тот не исчез из вида. Затем он направился сквозь темноту вверх по холму, и поднимался, пока не дошёл до уступа, где стоял обелиск, а в землю был вкопан плоский камень в память о Джосайе Вортингтоне, местном пивоваре, политике, а впоследствии баронете, который почти триста лет назад выкупил старое кладбище вместе с землёй вокруг него – и подарил в собственность городу. Он зарезервировал для себя самое лучшее место на холме – природный амфитеатр с видом на весь город и его окрестности. Именно он обеспечил, чтобы кладбище всегда оставалось кладбищем, за что жители кладбища были ему весьма признательны, хоть и не настолько, насколько могли бы, по мнению самого баронета Джосайи Вортингтона.

Говорили, что на кладбище всего около десяти тысяч душ, но большая их часть пребывала в глубоком сне или не проявляла интереса к еженощным делам этого места, поэтому той ночью в амфитеатре под луной собралось не более трёх сотен присутствовавших.

Незнакомец приблизился к ним бесшумно, как сам туман, и молча стал наблюдать за развитием событий, укрывшись в тенях.

Говорил Джосайя Вортингтон.

– Любезная мадам, ваше упрямство выглядит несколько… м‑м… неужели вы сами не видите, как это смешно?

– Нет, – отрезала миссис Иничей. – Не вижу.

Она сидела на земле, скрестив ноги, а живой ребёнок спал на её коленях. Она обнимала его головку своими бледными руками.

– С вашего позволения, ваша честь, – произнёс мистер Иничей, стоявший рядом с женой, – миссис Иничей хочет сказать, сэр, что ей не кажется это смешным. Ей кажется, что так ей велит поступить долг.

Мистер Иничей видел Джосайю Вортингтона во плоти ещё в те времена, когда они оба были живы. Он даже смастерил несколько предметов мебели для поместья Вортингтонов, находившегося неподалёку от Инглешема, и по‑прежнему испытывал перед ним благоговейный трепет.

– Долг, значит? – баронет Джосайя Вортингтон затряс головой, как будто пытаясь стряхнуть паутину. – Ваш долг, мадам, – быть преданной этому кладбищу и сообществу населяющих его бесплотных духов, привидений и прочих сущностей. Следовательно, ваш долг состоит в том, чтобы как можно скорее вернуть это создание в его естественную среду, которая находится явно не здесь.

– Этого мальчика мне поручила его мать, – сказала миссис Иничей с таким видом, будто ответ был исчерпывающим.

– Послушайте, любезная…

– Я вам не любезная, – отрезала миссис Иничей, вставая. – Честно говоря, я вообще не понимаю, зачем до сих пор распинаюсь тут перед вами, старыми болванами. Мальчик скоро проснётся голодный – и где, спрашивается, мне искать для него еду на этом кладбище?

– Именно об этом и речь, – холодно произнёс Кай Помпей. – Чем вы будете его кормить? Как вы собираетесь о нём заботиться?

Глаза миссис Иничей вспыхнули.

– Я вполне способна о нём позаботиться, – сказала она. – Не хуже родной матери. Она потому мне его и отдала. Смотрите, я ведь держу его, не так ли? Я могу его касаться.

– Бэтси, будь благоразумна, – сказала матушка Слотер, крохотная старушка в огромном чепце и накидке, которые она всегда носила при жизни и в которых её так и похоронили. – Где он будет жить?

– Здесь, – ответила миссис Иничей. – Мы можем дать ему Свободу кладбища.

Рот матушки Слотер округлился и стал похож на маленькую букву «о».

– Но… – она осеклась. Затем продолжила: – У меня просто нет слов.

– А почему нет? Нам не впервой давать Свободу кладбища чужаку.

– Это правда, – сказал Кай Помпей. – Но прошлый чужак не был живым.

В этот момент незнакомец осознал, что его волей‑неволей затягивает в разговор. Он неохотно вышел из теней, отделившись от них как сгусток мрака.

– Верно, – согласился он. – Я не живой. Но я согласен с миссис Иничей.

– Ты, Сайлас? – переспросил Джосайя Вортингтон.

– Да. К добру или к худу, – а я твёрдо верю, что это к добру, – но миссис Иничей и её супруг уже взяли ребёнка под свою опеку. И, чтобы вырастить мальчика, понадобится больше, чем пара добрых душ. Придётся растить его всем кладбищем.

– А как же быть с едой и всем остальным?

– Я могу покидать кладбище и возвращаться. Я могу приносить ему еду, – сказал Сайлас.

– Это всё слова, – вмешалась матушка Слотер. – Ты приходишь‑уходишь, когда тебе вздумается, и никто не знает, где тебя носит. А как пропадёшь на неделю? Мальчик же с голоду помрёт.

– Вы мудрая женщина, – ответил Сайлас. – Теперь я понимаю, почему о вас всегда говорят уважительно, – он не мог влиять на мысли мёртвых, как он делал это с живыми, но в его распоряжении оставались сила лести и дар убеждения, которым не умеют противостоять даже мёртвые. – Ладно, – продолжил он. – Если мистер и миссис Иничей будут его родителями, я буду его наставником. Я буду здесь всё время, что понадобится, а если мне придётся уйти, оставлю вместо себя кого‑нибудь, кто будет приносить ребёнку еду и присматривать за ним. Мы можем использовать церковный склеп, – добавил он.

– Но, – возразил Джосайя Вортингтон. – Но. Но это человеческий ребёнок. Живой. Понимаете? Понимаете… Понимаете, я хочу сказать… Это же кладбище, а не детский сад, чтоб его!

– Вот именно, – кивнул Сайлас. – Очень точно подмечено, сэр Джосайя. Я бы не сумел сформулировать лучше. И ровно по этой причине, не считая всех остальных, жизненно необходимо вырастить этого ребёнка с наименьшим возможным вредом для жизни кладбища, да простят мне этот каламбур, – с этими словами он приблизился к миссис Иничей и посмотрел на ребёнка, спавшего у неё на руках. Он поднял бровь.

– Миссис Иничей, у него есть имя?

– Его мать на этот счёт ничего не сказала, – ответила та.

– Ну что ж, – сказал Сайлас. – В любом случае, от старого имени ему теперь не много пользы. Кто‑то хочет его смерти. Дамы и господа, не придумать ли нам ему новое имя?

Кай Помпей подошёл и взглянул на ребёнка.

– Он немного похож на моего проконсула Марка. Мы могли бы назвать его Марком.

Джосайя Уортингтон сказал:

– Он больше похож на моего садовника Стеббинса. Не то, чтобы я предлагал назвать его Стеббинсом. Он пил, как сапожник.

– Он совсем как мой племянник Гарри, – заявила матушка Слотер. Казалось, всем до единого обитателям кладбища было что предложить в качестве имени. Все наперебой сравнивали малыша с кем‑то давно забытым. И вдруг миссис Иничей всех прервала.

– Он не похож ни на кого, кроме самого себя! – твёрдо сказала миссис Иничей. – Он как никто.

– Значит, он Никто, – сказал Сайлас. – Никто Иничей.

Словно откликнувшись на это имя, ребёнок проснулся и широко открыл глаза. Он посмотрел вокруг, окинул взглядом лица умерших, туман и луну. Затем задержал взгляд на Сайласе. Этот взгляд был по‑взрослому серьёзным.

– Ну что это за имя, Никто? – возмутилась матушка Слотер.

– Его имя. И это хорошее имя, – ответил Сайлас. – Оно поможет защитить его.

– Мне не нужны неприятности, – сказал Джосайя Вортингтон. Ребёнок взглянул на него, а затем, от голода или от усталости, или же просто заскучав по своему дому, семье, своему миру, он сморщил своё крошечное личико и заплакал.

– Идите, – сказал Кай Помпей миссис Иничей. – Мы продолжим обсуждение без вас.

 

Миссис Иничей ждала около часовни. Ещё сорок лет назад эта церквушка со шпилем числилась в списке исторических достопримечательностей. Но городской совет посчитал, что ремонт обойдётся слишком дорого, и часовня на разросшемся кладбище того не стоит, тем более что здесь никого больше не хоронили. Так что на неё просто повесили замок в надежде, что со временем она развалится сама. Часовня была целиком увита плющом, но её строили на совесть, так что она и не думала разрушаться. Во всяком случае, не в этом столетии.

Ребёнок снова уснул на руках у миссис Иничей. Она мягко укачивала его, напевая старинную песню, которую ей пела мать, когда она сама была ребёнком, – в те далёкие времена, когда мужчины только начинали носить напудренные парики.

 

 

Спи, малыш, ты мой родной,

Сладко до рассвета.

Этот мир весь будет твой,

Знаю я об этом.

Будешь много танцевать,

Целовать любимых,

Обнаружишь древний клад

И отыщешь имя…

 

 

Миссис Иничей пела до тех пор, пока не обнаружила, что не помнит конец колыбельной. Напрашивалось что‑то вроде «сытно пообедай», но это могло быть вообще из другой песни. Так что миссис Иничей переключилась на другую колыбельную, про серого волчка, затем вспомнила ещё одну, про котю‑котеньку‑кота. Она пела незатейливо, по‑домашнему, и даже вспомнила более современную песенку про усталые игрушки, когда появился Сайлас. Он нёс с собой картонную коробку.

– Ну вот, миссис Иничей, – сказал он. – Здесь куча полезных вещей малышу на вырост. Давайте поставим это в склепе?

Навесной замок упал ему в руку, и он открыл железную дверь. Миссис Иничей зашла внутрь, критически оглядывая полки и старые деревянные скамьи, стоявшие вдоль стен. В одном углу были трухлявые коробки с приходскими книгами, а за открытой дверью в другом углу обнаружился викторианский туалет со сливным бачком и умывальник с единственным холодным краном.

Ребёнок открыл глаза и стал оглядываться.

– Можно здесь держать еду, – предложил Сайлас. – Тут прохладно, она будет храниться дольше, – он потянулся к коробке и достал банан.

– Это ещё что такое? – спросила миссис Иничей, недоверчиво рассматривая жёлто‑коричневый предмет.

– Банан. Тропический фрукт. Кажется, надо снимать верхнюю шкурку, – ответил Сайлас. – Вот так.

Ребёнок – Никто – начал извиваться в руках у миссис Иничей, и она опустила его на каменные плиты. Он неуклюже поспешил к Сайласу, схватил его за брючину и остался стоять рядом, держась за него.

Сайлас протянул ему банан.

Миссис Иничей смотрела, как мальчик ест.

– Ба‑нан, – неуверенно повторила она. – Никогда о них не слышала. За всю жизнь! Какие они на вкус?

– Понятия не имею, – признался Сайлас, который принимал только один вид пищи, и это были не бананы. – Кстати, можете соорудить здесь кроватку для ребёнка.

– Ну вот ещё! У нас с мистером Иничей чудесная гробница за полянкой нарциссов. Там полно места для малыша! – тут она спохватилась, что Сайлас сочтёт это неблагодарностью за его гостеприимство. – Кроме того, – добавила она, смягчившись, – я не хочу, чтобы парнишка вам мешал.

– Он бы не помешал.

Мальчик расправился с бананом. Всё, что было не съедено, было теперь по нему размазано. Он радостно улыбался, неумытый и розовощекий.

– Няма, – радостно произнёс он.

– Вот умница, – улыбнулась миссис Иничей. – Надо же, как запачкался. Ну‑ка, иди сюда, маленький разбойник… – она достала кусочки банана из его волос и одежды, затем посмотрела на Сайласа:

– Как ты думаешь, что они решат?

– Не знаю.

– Я не могу вернуть его к живым. Я дала слово его матери.

– Я много кем успел побыть в своё время, – сказал Сайлас, – однако я никогда не был матерью. И не планировал стать ею сейчас. Но я могу уходить отсюда…

Миссис Иничей сказала:

– А я не могу. Здесь мои кости лежат. Также как и мужа. Я никогда отсюда не уйду.

– Должно быть, это приятное чувство, – произнёс Сайлас. – Хорошо, когда есть место, которое можно назвать своим. Которое можно назвать домом, – в его словах, однако, не было горечи. Голос его был суше пустыни, и слова его звучали как простая констатация. Нечто бесспорное. Миссис Иничей и не думала спорить.

– Как думаешь, нам долго ещё ждать?

– Недолго, – ответил Сайлас, но ошибся.

В амфитеатре, который находился по ту сторону холма, продолжался спор. То, что в эту историю ввязалась именно чета Иничей, а не какие‑нибудь легкомысленные новички, являлось веским доводом: мистера и миссис Иничей на кладбище уважали. То, что Сайлас вызвался быть наставником мальчика, придавало ситуации ещё больший вес: обитатели кладбища относились к Сайласу с настороженным благоговением, так как как он существовал на границе мира, в котором они находились, и мира, который они покинули. Но всё же, всё же…

На кладбищах обычно не царит демократия. Однако смерть сама по себе – величайшая из демократий, так что у каждого умершего было право голоса и право на собственное мнение по поводу того, следует ли разрешить живому ребёнку остаться. И в ту ночь каждый хотел высказаться.

Стояла поздняя осень, и рассвета приходилось ждать долго. Небо всё ещё было чёрным, но где‑то у подножия холма уже шумели машины, живые люди ехали сквозь тёмное туманное утро на работу и по делам, а обитатели кладбища всё говорили о ребёнке и о том, что с ним делать. Триста голосов. Три сотни мнений. Неемия Трот, поэт с северо‑западной части кладбища, начал было декламировать свои мысли по сути вопроса, хотя никто из слушателей не смог бы сказать, о чём они были, как вдруг произошло нечто, заставившее умолкнуть все открытые рты. Нечто небывалое в истории этого кладбища.

Огромный белый конь, про которого знающие люди сказали бы «серой масти», иноходью поднимался на холм. Стук его копыт и треск ветвей на его пути были слышны задолго до его появления. Он продирался сквозь низкий кустарник и мелкие деревца, сквозь ежевику, плющ и можжевельник, разросшиеся на холме. Шайрский конь был ладоней двадцать в холке, а то и больше. Он мог бы нести в битву рыцаря в тяжёлых доспехах, но сейчас он нёс на себе всего лишь женщину, с ног до головы одетую в серое. Её длинная юбка и шаль были как будто сотканы из паутины.

Её лицо было спокойным и безмятежным.

Они узнали её, все до единого. Каждый из нас встречается с этой Всадницей, когда наши дни заканчиваются, и забыть её невозможно.

Конь остановился возле обелиска. На востоке по небу разлилось предрассветное жемчужное сияние, так что обитатели кладбища уже подумывали о возвращении в свои жилища. Но ни один из них не сдвинулся с места. Они смотрели на Всадницу, и каждый испытывал помесь восторга и страха. Мёртвые, в большинстве своём, не суеверны, но сейчас они смотрели на неё с тем же благоговением, с каким римские авгуры взирали на кружащихся священных ворон в поисках мудрости и откровений.

И она заговорила с ними.

Голосом, звеневшим сотней серебряных колокольчиков, она произнесла:

– Мёртвые должны быть милосердны.

И улыбнулась.

Конь, спокойно жевавший пучок травы, застыл. Всадница коснулась его шеи, и он развернулся. Затем он сделал несколько огромных скачков – и, оттолкнувшись от холма, пустился галопом прямо по небу. Гром от его копыт слился с отдалёнными раскатами грозы. Ещё несколько мгновений – и он пропал из вида.

По крайней мере, так описывали эту сцену обитатели кладбища, присутствовавшие той ночью на склоне холма.

Обсуждение было окончено и закрыто. Всё было решено без голосования. Ребёнок по имени Никто Иничей будет наделён Свободой кладбища.

Матушка Слотер и баронет Джосайя Вортингтон проводили мистера Иничея до склепа в старой часовне, где сообщили новость миссис Иничей.

Случившееся чудо её как будто не удивило.

– Всё правильно, – сказала она. – У некоторых вообще ни капли здравого смысла не осталось. А она – разумна. Она всегда разумна.

Тем грозовым серым утром младенец заснул в изящной маленькой гробнице Иничеев. Мистер Иничей при жизни был преуспевающим главой местной гильдии краснодеревщиков, так что после его смерти краснодеревщики постарались должным образом почтить его память.

Перед рассветом Сайлас предпринял небольшую вылазку. Он нашёл высокий дом на склоне холма и внимательно изучил три трупа, которые там обнаружил, уделяя особое внимание характеру ножевых ранений. Закончив осмотр, он вышел в утренний сумрак, размышляя о возможных неприятностях, и вернулся на кладбище, на шпиль часовни, где обычно спал в дневное время.

В маленьком городке у подножья холма некто Джек был в ярости. Он ждал этой ночи так долго, она была кульминацией многих месяцев – даже лет – работы. Вечер так хорошо начинался – он уложил троих человек, и ни один не успел даже вскрикнуть. А потом…

Потом всё пошло наперекосяк. Зачем его понесло на холм, если ребёнок, со всей очевидностью, спустился по холму вниз? Конечно, пока он добрался до подножья, след мальчика давно простыл. Должно быть, кто‑то нашёл его, подобрал и спрятал. Другого объяснения не было.

Раздался раскат грома, оглушительный и резкий, как выстрел. Тут же полил дождь. Обстоятельный некто Джек начал составлять план дальнейших действий: придётся нанести визиты кое‑кому из местных, чтобы обеспечить себя в городе глазами и ушами.

Собрание уже знало, что он потерпел неудачу.

Он стоял, пристроившись с краю у витрины, пока небо рыдало утренним дождём, и говорил себе: это ещё не поражение. У него оставалось в запасе много лет. Целая уйма времени. Его достаточно, чтобы покончить с этим делом. Обрубить последнюю нить.

Раздался вой сирен. Появилась полицейская машина, затем скорая, затем ещё одна машина без разметки, но с мигалкой. Они промчались мимо него в сторону холма. И тогда некто Джек нехотя поднял воротник своего плаща, опустил голову и побрёл прочь. Его нож покоился в кармане, сухой и надёжно спрятанный в чехол, где никакая стихия ему была не страшна.