Надгробие для ведьмы

 

На окраине кладбища была похоронена ведьма. Это было всем известно. Миссис Иничей с самого детства наказывала Нику держаться оттуда подальше.

И он каждый раз спрашивал:

– Почему?

– Живым там находиться вредно, – отвечала миссис Иничей. – Это же практически край света, там очень мокро. Считай, болото. Ты там погибнешь.

Мистер Иничей не отличался образным мышлением. Он говорил просто:

– Это нехорошее место.

Считалось, что кладбище заканчивается на западном склоне холма, под старой яблоней, где был старый железный забор с маленькими ржавыми наконечниками на каждой перекладине. Но за этим забором был обширный пустырь, поросший сорняками, крапивой и колючей ежевикой, застеленный ковром мягкой осенней гнили. Ник, будучи послушным мальчиком, никогда не пытался пролезть через забор, но иногда ходил посмотреть на ту сторону. Он понимал, что ему про это место что‑то недоговаривают, и это его раздражало.

 

Ник вернулся на вершину холма, к часовенке у входа на кладбище, и стал дожидаться темноты. Когда серый вечер сменился багровыми сумерками, над шпилем раздался шум, похожий на шорох тяжёлого бархата – Сайлас покинул своё убежище на башне и спустился по шпилю вниз головой.

– А что на окраине кладбища? – спросил его Ник. – За могилами приходского пекаря Харрисона Вествуда и его жён Мэрион и Джоан?

– Почему ты спрашиваешь? – поинтересовался наставник, смахивая с чёрного костюма пыль своими пальцами цвета слоновой кости.

Ник пожал плечами:

– Так, интересно.

– Там неосвящённая земля, – ответил Сайлас. – Понимаешь, что это значит?

– Не‑а, – признался Ник.

Сайлас прошёлся по тропинке, не задев на своём пути ни одного опавшего листа, сел на скамейку рядом с Ником и заговорил своим вкрадчивым голосом:

– Некоторые считают, что вся земля священна. Что она была священна до того, как на ней появились люди, и будет священна, когда люди исчезнут. Но в твоей стране считается, что священна только та земля, где стоят церкви и освящённые ими кладбища. Рядом с каждым кладбищем часть земли оставляют неосвящённой, и там хоронят всяких преступников, самоубийц и еретиков. Так и на окраине нашего кладбища.

– Значит, по ту сторону забора похоронены плохие люди?

Сайлас приподнял одну бровь, представлявшую собой идеальную дугу.

– Что? Да нет, вовсе нет. Дай‑ка подумать. Я давненько там не был. Но нет, никого особенно плохого не помню. Ты не забывай: в былые времена тебя могли вздёрнуть даже за один украденный шиллинг. А люди, которые не в силах справиться с тяготами своей жизни и думают, что лучший выход – поскорее уйти из неё в какой‑нибудь другой мир, – такие люди существовали во все времена.

– Это которые сами себя убивают? – спросил Ник. Ему было почти восемь лет. Он смотрел на Сайласа большими любопытными глазами. Он всё схватывал очень быстро.

– Именно.

– А это помогает? Им лучше, когда они мёртвые?

– Некоторым лучше. Но большинству – нет. Они мало отличаются от тех, кому кажется, что если переехать жить в другое место, то там они будут счастливы, а потом переезжают – и всё по‑прежнему плохо. Куда ни уезжай, от себя не убежишь. Понимаешь?

– Кажется, да, – ответил Ник.

Сайлас наклонился и взъерошил его волосы.

– А как же ведьма? – вспомнил Ник.

– А! Точно! Самоубийцы, преступники и ведьмы. Все, кто умер, не покаявшись, – Сайлас встал, похожий на длинную полуночную тень. – Слушай, мы тут с тобой заболтались, – сказал он. – Между тем, я ещё не завтракал, а ты рискуешь опоздать на учёбу.

Бесшумный взрыв всколыхнул бархат ночи, и Сайлас исчез.

Луна уже почти взошла, когда Ник добрался до мавзолея мистера Пенниворта. Томас Пенниворт ("палежит здесь, пака не васкреснит") его заждался и был не в лучшем расположении духа.

– Ты опоздал, – сказал он.

– Простите, мистер Пенниворт.

Пенниворт неодобрительно фыркнул. На прошлой неделе они проходили стихии и темпераменты, а Ник до сих пор их путал. Он думал, что его и сейчас ждёт проверка, но мистер Пенниворт вместо того сказал:

– Пожалуй, стоит потратить несколько дней на практику. А то мы теряем время.

– Разве? – спросил Ник.

– Боюсь, что так, юный Иничей. Как у тебя обстоят дела с Растворением?

Ник очень надеялся, что именно это у него не спросят.

– Да, в общем, ничего, – промямлил он. – Ну, то есть, как‑то так.

– Не понимаю, мистер Иничей. Как это «так»? Почему бы тебе не продемонстрировать мне, как именно "так"?

Ник понял, что терять нечего. Он глубоко вздохнул, крепко зажмурился и изо всех сир постарался раствориться.

Мистер Пенниворт был недоволен.

– Тю. Это совсем не то. Даже не близко. Скольжение и Растворение, мальчик, – навыки мёртвых. Скользи сквозь тени. Растворяйся из вида. Ну‑ка, давай ещё раз.

Ник снова напрягся.

– Ты очевиден как твой собственный нос, – сказал мистер Пенниворт. – А твой нос безнадёжно заметен. Как и остальное твоё лицо, юноша. И весь ты целиком. Ради всего святого, освободи свой ум. Так. Представь, что ты – пустая аллея. Открытый дверной проём. Ты – пустота. Глаза тебя не видят. Умы тебя не постигают. Где ты – нет ничего и никого.

Ник сделал ещё одну попытку. Он закрыл глаза и представил, как сливается с пятнистой кладкой мавзолея, превращаясь в неприметную ночную тень. Он чихнул.

– Ужасно, – вздохнул мистер Пенниворт. – Просто ужасно. Придётся мне поговорить с твоим наставником, – он покачал головой. – Ладно. Перечисли мне, какие бывают темпераменты.

– Ну, сангвиники… холерики… Ещё флегматики. И этот, четвёртый. Меланхолики, кажется.

Так продолжалось, пока не настало время для грамматики и словосложения, которые ему преподавала мисс Летиция Борроуз ("…сия прихожанка не причинила вреда ни единой живой душе за целую жизнь, а можешь ли ты похвастать тем же, о читатель?"). Нику нравилась мисс Борроуз и её уютный маленький склеп, а также то, что она очаровательно легко отвлекалась от темы.

– Говорят, на непросве… то есть, в неосвящённой земле похоронена ведьма, – сказал Ник.

– Это правда, милый. Однако не стоит туда ходить.

– Почему?

Мисс Борроуз улыбнулась простодушно, как умеют улыбаться только мёртвые.

– Ведьмы – не нашего поля ягоды, – ответила она.

– Но там ведь тоже, считается, кладбище? Значит, я могу туда пойти, если захочу?

– Это крайне нежелательно, – сказала мисс Борроуз.

Ник был послушным, но очень любознательным. Так что, когда уроки закончились, он прошёл мимо могилы пекаря Харрисона Вествуда и его семейного памятника в форме однорукого ангела, однако спускаться к окраине кладбища не стал. Вместо этого он подошёл к склону холма, где лет тридцать назад кто‑то устроил пикник, и в результате теперь там росла большая яблоня.

Кое‑какие уроки Ник всё же усвоил. Несколько лет тому назад он наелся недозрелых яблок с этого дерева, они были кислыми на вкус, с белыми косточками. Он потом несколько дней раскаивался и мучился желудком, под нравоучения миссис Иничей о том, чего не следует есть. С тех пор он всегда дожидался, когда яблоки созреют, прежде чем их рвать, и никогда не съедал больше двух‑трёх штук за ночь. Последние яблоки с этого дерева он съел ещё неделю назад, но всё равно любил сюда приходить, чтобы подумать.

Он забрался по стволу на своё любимое место, где две ветки удобно изгибались, и стал смотреть на заросшую сорной травой окраину кладбища, которая теперь простиралась под ним. Он пытался представить себе, как выглядит ведьма: старуха с железными зубами, путешествующая в домике на курьих ножках? Или тощая тётка с острым носом и метлой?

Его желудок заурчал, и Ник понял, что проголодался. Он пожалел, что он съел все яблоки. Кроме вот этого…

Он поднял голову и сперва решил, что ему показалось. Но он посмотрел снова и снова – сомнений не было, на дереве осталось одно яблоко. Спелое, красное.

Ник гордился своим умением лазить по деревьям. Он ловко перемахнул наверх, ветка за веткой, представляя себе, что он – Сайлас, легко взмывающий на кирпичную стену. Красное яблоко, казавшееся в лунном свете скорее чёрным, было теперь совсем близко. Ник медленно продвигался по ветке, пока не оказался сидящим как раз под яблоком. Тогда он вытянулся и коснулся идеально ровного плода кончиками пальцев.

Но ему не суждено было отведать его.

Раздался громкий треск, похожий на выстрел, и ветка под ним надломилась.

 

Он очнулся от острой боли, и в глазах его было темно, как от грозы. Вокруг была всё та же летняя ночь.

Земля, на которой он лежал, оказалась довольно мягкой и на удивление тёплой. Он положил на неё руку, чтобы опереться, и почувствовал что‑то, похожее на мягкую шерсть. Он приземлился на компостную кучу, образовавшуюся там, куда садовник сбрасывал скошенную траву и срезанные ветки. Это смягчило приземление, но Ник ощущал боль в груди, и нога снова болела, как в первый раз, когда он её подвернул.

Ник застонал.

– Тихо‑тихо, мальчик, – произнёс голос откуда‑то позади. – Откуда ты здесь взялся? Точно с луны кубарем свалился. Разве так можно?

– Я сидел на яблоне, – ответил Ник.

– Понятно. Покажи‑ка мне ногу. Небось, сломана, как ветка бедного дерева, – прохладные пальцы коснулись его левой ноги. – Нет, не сломана. Тут вывих, а может, растяжение. Ты везуч как чёрт, мальчик, что упал на эту кучу. С тобой ничего страшного.

– Хорошо, – вздохнул Ник. – Только болит.

Он повернул голову и посмотрел туда, откуда шёл голос. Она была старше него, но её нельзя было назвать взрослой. Также нельзя было понять, дружелюбна она или нет. Она выглядела, скорее, настороженной. У неё было умное, но нисколечки не красивое лицо.

– Меня зовут Ник, – сказал он.

– Живой мальчик, что ли?

Ник кивнул.

– Я так и подумала, – сказала она. – Мы тут о тебе слышали. Даже до нашего отшиба слухи дошли. Какое же у тебя полное имя?

– Иничей, – ответил он. – Никто Иничей. А если коротко, то Ник.

– Ну, здрасте, юный господин Ник.

Ник окинул её взглядом. На ней была простая белая сорочка. Волосы у неё были тусклые и длинные, а в лице было что‑то гоблинское: уголки губ были постоянно слегка изогнуты в полунамёке на улыбку, что бы в это время ни происходило на её лице.

– Ты самоубийца? – спросил Ник. – Или украла шиллинг?

– Не, я ничего никогда не крала, – ответила она. – Даже носового платка. Короче, – продолжила она, оживившись, – самоубийцы все лежат вон там, за боярышником, а висельники – оба в зарослях ежевики. Один фальшивомонетчик, а другой вроде как разбойник с большой дороги, хотя, по‑моему, это россказни. Небось, так, простой грабитель и бродяга.

– Ясно, – сказал Ник. Затем, осенённый догадкой, он осторожно спросил:

– А здесь, говорят, ещё ведьма похоронена?

Она кивнула.

– Утопили, сожгли и похоронили здесь, даже камешка на могилу не положили.

– Это тебя утопили и сожгли?

Она села на компостную кучу рядом с ним и положила свои холодные ладони на его пульсирующую от боли ногу.

– Они пришли в мою хижину на рассвете, я даже проснуться толком не успела, и потащили меня на луг. Они кричали: "Ведьма! Ведьма!", такие все умытые да разодетые, как будто на ярмарку собрались. По очереди что‑то там вопили о прокисшем молоке да хромых лошадях, а потом выступила толстуха Джемайма, – она из них была самая розовощёкая и разряженная, – и сказала, что Соломон Порритт больше не обращает на неё внимания, и всё крутится около прачечной, будто ему там мёдом намазано, и всё это, дескать, я наколдовала, и теперь чары срочно нужно развеять. А это известно, как делается: меня привязывают к стулу и бросают на дно пруда, заявив, что если я ведьма, то я не потону, а если не ведьма, то сама это почувствую. А папаша Джемаймы ещё каждому по серебряной монете заплатил, кто стоял там и не давал стулу всплыть с вонючего дна, чтобы я точно захлебнулась.

– И ты захлебнулась?

– Ещё бы. Полные лёгкие воды набрала. Оттого‑то мне конец и настал.

– Ого, – сказал Ник. – Значит, ты не была ведьмой?

Девушка пристально посмотрела на него своими призрачными глазами и загадочно улыбнулась. Она всё равно была похожа на гоблина, но теперь на симпатичного. Ник подумал, что такой улыбкой она и без всякого приворота могла бы очаровать Соломона Порритта.

– Ну вот ещё. Разумеется, я была ведьмой. Они это поняли сразу, как отвязали меня от этого стула и положили на траву моё бездыханное тело, измазанное илом и тиной. И тогда я закатила глаза и как стала сыпать проклятьями! Всех жителей деревни прокляла, чтоб им в гробах покоя не было. Это как‑то само собой получилось, я сама не ожидала. Чем‑то было похоже на танец, когда ноги сами вдруг начинают двигаться под какой‑то ритм, которого ты слыхом не слыхивал и в памяти не держал, и танцуешь так до самого рассвета, – с этими словами она поднялась, изогнулась, притопнула, и её босые ноги так и замелькали в лунном свете.

– В общем, я их прокляла на последнем издыхании, буквально выдыхая тину вместо воздуха. А потом испустила дух. Так они сожгли моё тело там, на лугу, пока от меня не остались одни только уголки. Мой прах затолкали в ямку здесь, на отшибе, и даже камешка на могилу не положили, чтоб обо мне память была.

Она замолчала, и как будто на мгновенье загрустила.

– А кто‑нибудь из них похоронен на этом кладбище? – спросил Ник.

– Никого, – ответила девушка и поёжилась. – В субботу после того, как меня утопили и сожгли, мистеру Поррингеру из самого Лондона доставили ковёр. Хороший, надо сказать, был ковёр. Но в нём оказалось кое‑что ещё, кроме хорошей шерсти и добротного плетения. В его узорах пряталась чума, так что к понедельнику пятеро из них уже кашляло кровью, а кожа их почернела совсем как моя, когда меня из огня вытащили. Спустя неделю мор забрал почти всю деревню, тела свалили в чумную яму за городом, ну и закопали потом.

– Значит, все в деревне умерли?

Она пожала плечами:

– Все, кто смотрел, как меня топят и жгут. Ну, как твоя нога?

– Получше, – ответил он. – Спасибо.

Ник осторожно встал и захромал прочь от компостной кучи. Затем он прислонился к забору.

– А ты всегда была ведьмой? – спросил он. – Ну, до того, как ты всех прокляла?

Она фыркнула:

– Можно подумать, без ворожбы этот Соломон Порритт не стал бы виться вокруг моей хижины.

Ник подумал, что это вообще‑то не отвечает на его вопрос.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– У меня ж нет надгробия, – ответила она, опустив уголки губ. – Значит, меня могут звать как угодно. Верно?

– Но у тебя же было какое‑то имя?

– Если хочешь знать, моё имя – Лиза Хемпсток, – ответила она раздражённо. Затем добавила: – Не сказать, чтобы я многого хотела, правда? Просто чтобы мою могилу как‑нибудь обозначили. Я вон там похоронена, видишь? Где крапива растёт. Только крапива и знает, где я лежу.

Она выглядела такой грустной в этот момент, что Нику захотелось её обнять. И тут его осенило, пока он пролезал между прутьями забора. Он добудет Лизе Хемпсток надгробие с её именем. То‑то она обрадуется!

Поднимаясь по холму, он обернулся, чтобы помахать ей на прощанье, но она уже исчезла из виду.

 

На кладбище валялись осколки чужих надгробий и могильных плит, но Ник понимал, что они не подойдут сероглазой ведьме с окраины кладбища. Нужно было что‑то большее. Он решил никому не рассказывать о своём плане, резонно рассудив, что его все начнут отговаривать.

Спустя несколько дней в его уме роилось такое громадьё планов, один сложнее и экстравагантнее другого, что мистер Пенниворт пришёл в отчаянье.

– У меня такое ощущенье, – сказал он, почёсывая пыльные усы, – что у тебя выходит всё хуже и хуже. Мальчик, ты не растворяешься. Ты виднее видного. Тебя невозможно не заметить. Если бы ты явился в компании фиолетового льва, зелёного слона и алого единорога, верхом на котором сидел бы сам король английский в своём королевском облачении, – готов поклясться, что люди бы глазели на тебя одного, полагая всех прочих невзрачными помехами!

Ник молча уставился на него. Он размышлял, бывают ли у живых такие магазины, где продавали бы разные надгробия, и если да, то где их можно найти. Растворение сейчас его интересовало меньше всего.

Он воспользовался лёгкостью, с которой мисс Борроуз отвлекалась от грамматики и словосложения на любую другую тему, и стал расспрашивать её про деньги: как ими пользуются, как при помощи них получать то, что хочешь. У Ника скопилось некоторое количество монет, которые он в разное время находил на кладбище (например, он знал, что лучше всего искать деньги там, откуда только что ушла какая‑нибудь парочка, привлечённая мягкой травой, чтобы на ней обниматься, целоваться и всячески кувыркаться. Он часто находил после парочек монетки). Он подумал, что сейчас, наконец, пришло время использовать свои сбережения.

– А сколько стоит надгробие? – спросил он мисс Борроуз.

– В моё время, – подумав, сказала она, – они стоили по пятнадцать гиней. Не представляю, почём они сейчас. Наверное, сильно подорожали.

У Ника было два фунта и пятьдесят три пенса. Он понял, что их определённо не хватит.

Прошло четыре года – практически половина его жизни – с тех пор, как Ник спускался в гробницу Синего Человека. Он всё ещё помнил, как туда попасть. Он взобрался на самую вершину холма, откуда всё было как на ладони – город был в самом низу, и яблоня над окраиной, и даже колокольная башня часовенки. Мавзолей Фробишеров торчал из земли как гнилой зуб. Ник проскользнул внутрь, пробрался за гроб и стал спускаться вниз, вниз, вниз по крохотным каменным ступенькам, высеченным в недрах холма, пока не оказался в каменной усыпальнице. Там было темно, как в шахте, но Ник умел видеть, как видят мёртвые, и усыпальница раскрыла перед ним свои секреты.

Гибель свернулась кольцом вдоль стен помещения. Ник чувствовал её присутствие. Он хорошо помнил ощущение от неё – невидимая тварь, состоящая из завитков дыма, ненависти и жадности. Но на этот раз он её не боялся.

– БОЙСЯ НАС, – прошептала Гибель. – МЫ ХРАНИМ ТО, ЧТО НЕ ИМЕЕТ ЦЕНЫ И НЕВОЗМОЖНО УТРАТИТЬ.

– Я тебя не боюсь, – ответил Ник. – Помнишь меня? Мне нужно кое‑что отсюда взять.

– НИЧТО НЕ ПОКИНЕТ ГРОБНИЦУ, – ответила тварь в темноте. НОЖ, БРОШЬ, КУБОК. ГИБЕЛЬ И ТЬМА ХРАНЯТ ИХ. МЫ ЖДЁМ.

– Мне неловко спрашивать, – проговорил Ник, – но это тебя здесь похоронили?

– ХОЗЯИН ОСТАВИЛ НАС В ЭТОМ МИРЕ НА СТРАЖЕ, ЗАРЫЛ НАШИ ЧЕРЕПА ПОД ЭТИМ КАМНЕМ И НАКАЗАЛ НАМ ЖДАТЬ. МЫ ОХРАНЯЕМ СОКРОВИЩА ДО ВОЗВРАЩЕНИЯ ХОЗЯИНА.

– По‑моему, он про вас забыл, – сказал Ник. – Небось, он сам уже тыщу лет как мёртв.

– МЫ ГИБЕЛЬ. МЫ ЗДЕСЬ НА СТРАЖЕ.

Ник задумался, сколько лет назад гробница в недрах холма была ещё на поверхности. Наверное, очень, очень давно. Он чувствовал, как Гибель вьёт вокруг него кольца страха, словно щупальца хищного растения. Он начал мёрзнуть, а движения и мысли его замедлились, как будто его ужалила в сердце ледяная змея, и теперь оно разгоняло по венам холодный яд.

Он сделал шаг вперёд, оказавшись перед выступом, наклонился и сомкнул пальцы вокруг холодной броши.

– ЭЙ! – прошипела Гибель. – МЫ ХРАНИМ ЭТО ДЛЯ ХОЗЯИНА.

– Он не будет возражать, – сказал Ник. Он сделал шаг назад, по направлению к лестнице, стараясь не задевать хрупкие останки людей и животных на полу.

Гибель яростно извивалась по комнате, как призрачный дым. Затем вдруг застыла.

– ОНО ВЕРНЁТСЯ, – прошипела она на три голоса. – ОНО ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

Ник стал быстро подниматься по лестнице. В какой‑то момент ему показалось, что за ним кто‑то гонится, но когда он вырвался наверх, в мавзолей Фробишеров, и вдохнул прохладный рассветный воздух, ничто вокруг не шевелилось и не пыталось его преследовать.

Он сидел на вершине холма, на свежем воздухе, и смотрел на брошь. Сперва ему показалось, что она вся чёрная, но когда взошло солнце, оказалось, что камень в центре чёрного металла переливается оттенками красного. Вся брошь была размером с яйцо дрозда. Ник всматривался в камень, в котором, казалось, шевелится что‑то живое, и сидел так, поглощённый маленьким красным миром. Если бы он был помладше, ему бы захотелось засунуть камень в рот.

Оправа держала камень чёрной железной хваткой, напоминающей когти, а вокруг как будто что‑то извивалось. Оно было похоже на змею, но у змей не бывает столько голов. Ник подумал, что так может выглядеть Гибель, если взглянуть на неё при дневном свете.

Он спустился с холма самым коротким путём, мимо колтунов плюща, покрывавших семейный склеп Бартелби (изнутри доносилось ворчание семейства, готовившегося ко сну) и дальше – до забора и на окраину кладбища.

Он позвал:

– Лиза! Лиза? – и огляделся.

– С добрым утром, дурачок, – послышался её голос. Ник её не видел, но под боярышником была различима лишняя тень. По мере того, как он к ней приближался, она превращалась в нечто полупрозрачное, жемчужно‑белёсое в утреннем свете. Нечто, похожее на девушку. Нечто сероглазое.

– Мне сейчас следовало бы спокойно спать, – зевнула она. – Что это ты тут устраиваешь?

– Я насчёт надгробия, – сказал он. – Что ты хочешь, чтобы на нём было написано?

– Моё имя! – последовал ответ. – Там должно быть моё имя, с заглавной «е», потому что я – Елизавета, как та старуха‑королева, что померла, когда я родилась. И с заглавной «х», для фамилии Хемпсток. Остальное неважно, я больше и не умела ничего писать.

– А как же даты? – спросил Ник.

– Вильям‑зеватель, тыщ‑шисят‑шесть, – пропела она, а может, это просто рассветный ветер шевелил боярышник. – Главное – чтобы была большая «е». И большая «х».

– А кем ты была? – спросил Ник. – Ну, помимо того, что ведьмой.

– Прачкой, – ответила покойница. Затем утреннее солнце залило пустырь, и Ник остался один.

Было девять утра. Весь мир уже спал. Ник твёрдо решил, что не заснёт. У него было важное дело. Ему исполнилось восемь лет, и он был уверен, что в мире за пределами кладбища ему ничего не грозит.

Одежда. Ему понадобится одежда. Он уже знал, что его привычный наряд, серый саван, не годился. На кладбище он был в самый раз, поскольку сливался с камнями и тенью. Но если уж он осмелился пойти в мир за пределами кладбища, значит, нужно будет слиться с этим миром.

В склепе под разрушенной церковью была кое‑какая одежда, но Ник не хотел туда спускаться даже днём. Он был готов оправдываться перед мистером и миссис Иничей, но совершенно не хотел объясняться с Сайласом. Он представлял себе недовольный – или, что ещё хуже, разочарованный – взгляд его тёмных глаз, и его заранее глодало чувство вины.

В дальнем конце кладбища находился домик садовника – небольшое зелёное строение, из которого вечно разило машинным маслом. Там хранились разнообразные старинные садовые инструменты и старая ржавая газонокосилка, которой никто не пользовался. Домик садовника был давно заброшен – последний садовник уволился ещё до рождения Ника. Заботу о поддержании порядка на кладбище теперь разделяли городской совет (который раз в месяц с апреля по сентябрь присылал сюда человека, чтобы косить траву и расчищать дорожки) и местные добровольцы из общества "Друзья кладбища".

Дверь домика была заперта на огромный замок, но Ник давно знал про одну расшатанную доску в задней стене. Иногда он пролезал в домик садовника через этот тайный лаз, чтобы подумать там в одиночестве.

На внутренней стороне двери всегда висела куртка садовника, забытая или брошенная здесь много лет назад, и запачканные зеленью джинсы. Джинсы оказались ему велики, но он засучил штанины и затянул их на поясе найденной там же бечёвкой. В углу стояли сапоги, и Ник их примерил, но они были настолько огромными и так сильно заляпаны грязью и цементом, что он в них сразу потонул и даже не смог оторвать ноги от пола. Он просунул куртку в щель от доски, сам пролез следом и уже снаружи надел её. Он решил, что если засучить рукава, то пойдёт. У куртки были широкие карманы, в которые он засунул руки и почувствовал себя франтом.

Ник подошёл к калитке и посмотрел сквозь прутья наружу. Мимо по улице проехал автобус. По ту сторону были машины, шум и магазины. По эту – прохладное зелёное убежище в зарослях деревьев и плюща – его дом.

С колотящимся сердцем Ник вышел в мир по ту сторону.

 

Абаназер Болджер на своём веку повидал немало странных типов. Когда держишь такой магазинчик, немудрено насмотреться на чудаков. Его лавка, расположенная среди тесных улочек Старого города, торговала одновременно антиквариатом и хламом (причём даже сам Абаназер не всегда мог отличить одно от другого), а заодно там можно было взять небольшую ссуду под залог. Всё это привлекало странных персонажей и необычных людей – одни хотели что‑нибудь купить, другие заложить или продать. Абаназер Болджер стоял у конторки, где продавал или покупал разнообразное добро, но гораздо больший доход ему приносило то, что он покупал у чёрного входа – вещи, полученные не самым честным путём, которые он затем втихую перепродавал. Это был целый бизнес, и лавка старьёвщика была лишь вершиной айсберга. Всё остальное скрывалось в глубинах, и Абаназер Болджер предпочитал, чтобы всё ровно так и оставалось.

Абаназер Болджер носил очки с толстыми стёклами, а на его лице застыло выражение лёгкой брезгливости, как будто он только что глотнул чаю со слегка прокисшим молоком, и теперь не мог избавиться от кисловатого привкуса во рту. Это выражение здорово помогало ему в общении с теми, кто приносил ему старьё.

– Помилуйте, – говорил он, скривившись, – да это вообще ничего не стоит. Конечно, я вам заплачу, сколько смогу, потому что понимаю – у этой вещи есть субъективная ценность…

Получить у Абаназера Болджера сумму, хотя бы приблизительно равной ожидаемой, было большой удачей.

Лавка старьёвщика притягивает немало странных типов, но мальчик, который появился на пороге тем утром, был самым странным из всех, кого Абаназер запомнил за свою длинную жизнь, которую посвятил обману чудаков, у которых выкупал их добро за бесценок. Мальчику было лет семь на вид, а свой наряд он явно позаимствовал у дедушки. От него пахло как из сарая. У него были длинные спутанные волосы и очень серьёзное лицо. Руки он держал в глубоких карманах пыльной коричневой куртки, но даже так Абаназер видел, что мальчик что‑то крепко сжимает в правой руке.

– Извините, – сказал мальчик.

– Здорово, мальчонка, – осторожно произнёс Абаназер Болджер. «Ох уж эти детки, – подумал он. – Вечно либо что‑нибудь стибрят, либо тащат на продажу свои дурацкие игрушки». Как правило, в обоих случаях он им отказывал. А то купишь украденную вещицу у ребёнка – так на следующий день к тебе ворвётся разъярённый взрослый, которого оскорбило, что ты дал малютке Джонни или крошке Матильде десятку за обручальное кольцо. Детки! Себе дороже с ними связываться.

– Мне нужно кое‑что для кое‑кого добыть, – сказал мальчик. – Может, вы купите у меня одну штуку?

– Я у детей ничего не покупаю, – ответил Абаназер Болджер.

Ник достал руку из кармана и положил на замусоленную конторку брошь. Болджер бегло взглянул на неё, затем принялся внимательно рассматривать. Он снял очки, взял с конторки окуляр и вставил его в глаз. Затем включил лампу, стоявшую там же, на конторке, и принялся рассматривать брошь через окуляр.

– Змеевик? – произнёс он, обращаясь скорее к самому себе, чем к мальчику. Затем убрал окуляр, снова надел очки и взглянул на мальчика брезгливо и подозрительно.

– Где ты это взял? – спросил Абаназер Болджер.

– Хотите купить? – спросил Ник.

– Ты его украл. Небось, из музея какого‑нибудь, да?

– Нет, – ответил Ник. – Так вы её купите? Или мне поискать кого‑нибудь другого?

Лицо Абаназера Болджера тут же стало приветливым, а сам он сделался добродушным и широко улыбнулся.

– Прости, – произнёс он. – Нечасто приходится сталкиваться с такими штуками. В лавку старьёвщика такое не приносят. Ей место в музее. Знаешь, что? Пойдём‑ка выпьем чаю с печеньем, – у меня там припасено в подсобке, вкусное, с шоколадной крошкой, – и обсудим, сколько эта вещица может стоить. Как тебе такая идея?

Ник вздохнул с облегчением, когда увидел, что старьёвщик подобрел.

– Мне нужны деньги, чтобы купить камень, – сообщил он. – Надгробный камень для моей подруги. То есть, она мне вообще‑то не подруга. Мы просто знакомы. Знаете, она, кажется, вылечила мою ногу.

Не прислушиваясь особо к болтовне мальчика, Абаназер Болджер провёл его за кассу и открыл дверь в подсобку – тесную каморку без окон, битком забитую наваленными друг на друга коробками с хламом. В углу стоял здоровенный старый сейф. Рядом был целый ящик со скрипками, валялись чучела животных, стулья без сидений, книжки и репродукции.

У двери находился небольшой письменный стол. Абаназер Болджер подвинул к нему единственный целый стул и сел на него, предоставив Нику стоять рядом. Он покопался в ящике, где Ник успел увидеть полупустую бутылку виски, и извлёк оттуда пачку с остатками печенья. Он предложил одну штуку мальчику, включил настольную лампу, снова посмотрел на брошь, любуясь красными и рыжими завитками в камне, затем принялся рассматривать чёрный металл вокруг. Разглядев выражение змеиных лиц, он поёжился.

– Старинная вещь, – констатировал он. – Она…

«…бесценна», – подумал он, но вслух сказал:

– …вряд ли дорого стоит, но надо подумать.

Ник погрустнел. Абаназер Болджер обнадёживающе улыбнулся:

– Мне бы убедиться, что она не украдена прежде, чем я тебе что‑нибудь заплачу. Ты откуда её взял, из маминой шкатулки? Из музея стащил? Скажи мне правду. Я тебя не выдам, но я должен знать.

Ник помотал головой, жуя печенье.

– Тогда откуда она?

Ник молчал.

Абаназер Болджер не хотел выпускать брошь из рук, но всё же положил её на стол и подтолкнул к мальчику.

– Раз ты не хочешь мне говорить, – произнёс он, – лучше отнеси её назад. Без взаимного доверия сторон дела не делаются. Приятно было пообщаться. Мне жаль, что договориться не вышло.

Ник помялся. Затем сказал:

– Я нашёл её в одной старой могиле. Но в какой и где – не скажу.

Он замолчал, потому что дружелюбное выражение на лице старьёвщика внезапно сменилось выражением неприкрытой алчности и волнения.

– Там есть что‑нибудь ещё такое?

Ник повторил:

– Раз вы не хотите её покупать, я продам кому‑нибудь другому. Спасибо за печенье.

Болджер сказал:

– Торопишься, что ли? Наверное, мама с папой заждались?

Мальчик покачал головой – и тут же пожалел, что не кивнул.

– Значит, никто не спохватится. Это хорошо, – старьёвщик сжал брошь в руке. – Так что, расскажешь, где именно ты нашёл эту штучку?

– Не помню, – ответил Ник.

– Поздно врать, – сказал Абаназер Болджер. – Давай‑ка ты здесь посидишь и постараешься вспомнить, откуда брошка. А когда память к тебе вернётся, мы поговорим – и ты мне всё расскажешь.

Он вышел из комнаты и запер дверь большим железным ключом.

Затем он разжал кулак и посмотрел на брошь. Он алчно улыбнулся.

Над дверью лавки звякнул колокольчик – значит, кто‑то пришёл. Старьёвщик нервно оглянулся, как будто его застигли врасплох, но никого не увидел. Дверь была слегка приоткрыта, так что Болджер толчком закрыл её, а затем на всякий случай повернул табличку словом «ЗАКРЫТО» наружу и запер дверь на засов. Сегодня его больше не интересовали чудаки с их старьём.

Осенний день из солнечного превратился в серый. По неровному стеклу витрины забарабанил дождь.

Абаназер Болджер снял трубку с телефона, который стоял на конторке, и слегка дрожащими пальцами набрал номер.

– У меня тут сенсация, Том, – сказал он. – Дуй ко мне, лучше прямо сейчас.

 

Ник понял, что влип, когда услышал поворот ключа в замке. Он подёргал дверь, но она была надёжно заперта. Он ругал себя за то, что позволил заманить себя в ловушку, и что не послушал собственную интуицию, которая сразу же говорила ему бежать от кислорожего старьёвщика как можно дальше. Он нарушил все законы кладбища. Всё пошло не так. Что скажет Сайлас? Или Иничеи? Ник почувствовал, что его охватывает паника и постарался успокоиться. Всё будет хорошо. Он как‑нибудь справится. Конечно, для начала неплохо бы выбраться отсюда…

Он огляделся. Комнатушка, в которой его заперли, была, по сути, кладовкой с письменным столом. Сюда можно было попасть только через дверь.

Он открыл ящик стола, но не нашёл там ничего, кроме флакончиков с эмалью (для оживления тусклых красок на антиквариате) и кисточки. Он прикинул, не попробовать ли швырнуть эмалью в старьёвщика, может, он бы на некоторое время ослеп, и Ник успел бы выбежать. Он открыл один флакончик и окунул туда палец.

– Ты что делаешь? – спросил голос над самым ухом.

– Ничего, – быстро ответил Ник, закрутив крышку и опустив флакончик в широкий карман куртки.

Лиза Хемпсток стояла рядом и недовольно смотрела на него.

– Как ты сюда попал? – спросила она. – И кто этот старый хрыч?

– Старьёвщик, это его лавка. Я хотел ему кое‑что продать.

– Зачем?

– Не твоё дело.

Она фыркнула.

– Что ж, тебе лучше поторопиться назад на кладбище.

– Не могу. Он меня здесь запер.

– Всё ты можешь. Пройди сквозь стену.

Он покачал головой.

– Не могу. Я это умею только дома, мне дали Свободу кладбища, когда я был маленьким.

Он посмотрел на неё. В электрическом свете Лизу было довольно сложно разглядеть, но ведь Ник всю жизнь общался с покойниками.

– Ты сама‑то что делаешь вдали от кладбища? Сейчас же день. А ты не такая как Сайлас, ты должна оставаться на кладбище.

Она ответила:

– Это правило для тех, кто похоронен на самом кладбище, оно не касается тех, кого закопали в неосвящённой земле. Никто мне не указ, я делаю что хочу и где хочу.

Она бросила злой взгляд на дверь.

– Не нравится мне этот хрыч, – сказала она. – Пойду погляжу, чем он занят.

Подул лёгкий сквозняк – и Ник снова остался в комнате один. Откуда‑то издалека донёсся раскат грома.

В «Лавке древностей Болджера» было темно и затхло. Абаназер Болджер стоял и подозрительно озирался: он был уверен, что за ним кто‑то наблюдает. Потом решил, что нервничает напрасно. «Мальчишка заперт в подсобке, – сказал он себе. – И входная дверь заперта». Он аккуратно чистил металлическую оправу змеевика, с нежностью археолога на раскопках убирал черноту, открывая под ней блестящее серебро.

Он уже начал жалеть, что позвонил Тому Хастингсу, хотя тот был огромным детиной, который при необходимости умел припугнуть. Он также начал жалеть, что, когда дело будет сделано, брошь придётся продать. Она была необыкновенной. Чем больше она сверкала в тусклом свете на его конторке, тем сильнее росло его желание обладать ею.

Там, откуда она взялась, было что‑то ещё. Мальчишка всё ему расскажет. Мальчишка приведёт его в это место.

Мальчишка…

Его пронзила неожиданная мысль. Он нехотя отложил брошь, открыл ящик под конторкой и достал оттуда жестяную коробку из‑под печенья, набитую конвертами, карточками и чеками.

Он взял её и достал одну карточку, чуть больше обычной визитки. На ней не было ни имени, ни адреса. Только чёрная рамка, а в центре одно слово, написанное чернилами, порыжевшими от времени: «Джек».

На обороте карточки была карандашная памятка, написанная мелким убористым почерком Абаназера Болджера, о том, как вызывать Джека, хотя, едва ли Абаназер мог забыть, как его вызывают. Точнее, приглашают. Таких людей, как некто Джек, не вызывают.

В дверь лавки постучали.

Старьёвщик бросил карточку на конторку и подошёл к двери, вглядываясь в мокрые сумерки.

– Давай быстрее, – крикнул Том Хастингс, – здесь такая мерзость. Настоящее болото. Я насквозь промок.

Болджер отпер дверь, и в лавку ввалился Том Хастингс. С его плаща и волос текла вода.

– Так чего у тебя там такого важного, что ты не мог об этом говорить по телефону?

– Наша удача, – ответил Абаназер Болджер с привычной кислой миной. – Ни больше, ни меньше.

Хастингс снял свой плащ и повесил его на дверь.

– И о чём речь? Что‑нибудь ценное вывалилось из чужого кузова?

– Настоящее сокровище, – сказал Абаназер Болджер. – Даже два.

Он подвёл своего друга к конторке и поднёс брошь к лампе, чтобы показать ему.

– Довольно старая, да?

– Эпохи язычников, – сказал Абаназер. – Даже старше. Из друидских времён. Ещё до римлян. Это змеевик. Я видал похожие в музеях. Никогда не встречал такой тонкой работы. Небось, принадлежала какому‑нибудь королю. Парень, что её нашёл, говорит, что она из чьей‑то могилы. Соображаешь? Полный курган такого добра!

– Может, имеет смысл всё сделать законно? – задумчиво произнёс Хастингс. – Скажем, что клад нашли. Они нам рыночную цену заплатят, а мы заставим их назвать его в нашу честь. Наследие Хастингса‑Болджера.

– Болджера‑Хастингса, – машинально поправил Абаназер. Затем сказал: – У меня есть кое‑какие связи, люди с большими деньгами, они заплатят нам больше рыночной цены, если дать им её пощупать, как тебе, – Том Хастингс на этих словах как раз нежно поглаживал брошь, словно котёнка. – И они не станут задавать лишних вопросов.

Он протянул руку, и Том неохотно вернул ему брошь.

– Ты говорил, сокровищ два, – напомнил Хастингс. – Где же второе?

На это Абаназер Болджер показал ему карточку с чёрной рамкой.

– Знаешь, что это такое?

Том покачал головой.

Абаназер положил карточку на конторку.

– Кое‑кто ищет кое‑кого.

– Ну и?

– Насколько я слышал, – многозначительно произнёс Абаназер Болджер, – второй кое‑кто – мальчишка.

– Этого добра везде полно, – протянул Том Хастингс. – Носятся повсюду. В неприятности встревают. Терпеть их не могу. Так что, кто‑то ищет определённого мальчишку?

– Этот как раз подходит по возрасту. Он одет… Лучше сам посмотришь, как он одет. И это он нашёл брошь. Возможно, он тот самый.

– И что, если это он?

Абаназер Болджер снова взял карточку, держа её за краешек, и медленно помахал ею, как будто раздувая воображаемое пламя.

– Выйди, месяц, из тумана, вынь свой ножик из кармана… – начал он.

– …будешь резать, будешь бить, всё равно тебе водить, – закончил Том Хастингс и задумался. – Слушай. Но если мы вызовем Джека, мы потеряем мальчишку. А если мы потеряем мальчишку, мы потеряем сокровище.

Они принялись обсуждать все за и против, решая, что выгоднее – сдать мальчишку или получить сокровище, которое их фантазия уже рисовала в виде целой подземной пещеры, доверху набитой драгоценностями. Продолжая разговор, Абаназер достал из‑под конторки бутылку тернового джина, и наполнил два бокала, «за удачу».

Лизе быстро наскучил их разговор, поскольку они перебирали одни и те же «за» и «против» по кругу, и развязки не предвиделось. Она вернулась в подсобку. Ник стоял посреди комнаты, крепко зажмурившись и сжав кулаки. Лицо его было перекошено так, словно у него болели все зубы сразу. К тому же он весь побагровел, видимо, уже давно задержал дыхание.

– Чего ты корчишься? – спросила она без всякого пиетета.

Он открыл глаза и выдохнул.

– Пытаюсь раствориться, – ответил он.

Лиза фыркнула.

– Попробуй ещё раз.

Он повторил попытку, задержав дыхание на ещё большее время.

– Ну всё, прекрати, – сказала она ему. – А то лопнешь.

Ник набрал побольше воздуха и вздохнул.

– Не получается, – сказал он. – Может, мне удастся просто стукнуть его камнем и убежать?

Камня поблизости не было, поэтому он взял пресс‑папье из цветного стекла и подкинул его в руке, размышляя, хватит ли у него сил запустить им в старьёвщика так, чтобы тот не погнался за ним.

– Их там уже двое, – сообщила Лиза. – Если один тебя не схватит, то другой – верняк. Хотят заставить тебя показать им, откуда ты взял брошку, а потом раскопать могилу и забрать остальные сокровища.

Она не сказала, о чём ещё они там говорили, и не упомянула визитку. Покачав головой, она спросила:

– Зачем тебя вообще сюда понесло? Ты же знаешь, что с кладбища нельзя уходить. Вот, пожалуйста – сам напросился на неприятности.

Ник почувствовал себя ничтожным и глупым.

– Хотел достать для тебя надгробие, – тихонько признался он. – Я подумал, что нужно много денег. Вот и хотел продать брошь.

Лиза в ответ промолчала.

– Сердишься?

Она покачала головой.

– Ради меня целых пятьсот лет никто ничего не делал, – улыбнулась она своей гоблинской улыбкой. – Как я могу сердиться на доброту?

Затем она добавила:

– А как ты пытаешься раствориться?

– Как учил мистер Пенниворт. «Я – пустая аллея, я – открытый дверной проём; я – пустота, глаза тебя не видят, умы не постигают; где я – нет ничего и никого». Только у меня не получается.

– Это потому что ты живой, – фыркнула Лиза. – Всё это работает для нас, мёртвых. Для тех, кому ещё постараться нужно, чтобы нас заметили. Для живых это и не должно работать.

Она крепко обхватила себя руками и принялась раскачиваться взад‑вперёд, словно в тяжёлых раздумьях. Затем она произнесла:

– Это ты из‑за меня вляпался. Подойди ко мне, Никто Иничей.

Ник шагнул к ней, и она коснулась его лба своей холодной рукой. Ощущение было, как от мокрого шёлкового платка.

– Ну‑ка, – произнесла Лиза, – попробую тебе помочь, авось получится.

Она принялась что‑то бормотать себе под нос. Ник не мог разобрать ни слова. Затем она громко и чётко произнесла:

– Будь ветром, ночью, сном, мечтой,

Дождём, желаньем, пустотой.

Скользя, невидимым пройди

И позади, и впереди.

Что‑то огромное коснулось его, и провело по нему с ног до головы, так что он вздрогнул. Его волосы поднялись дыбом, а по коже побежали мурашки. Что‑то изменилось.

– Что ты сделала? – спросил он.

– Просто помогла тебе, – ответила Лиза. – Я, хоть и мёртвая, а всё‑таки ведьма, не забывай. А мы всё помним.

– Но…

– Тссс! – прошептала она. – Они возвращаются.

Раздался лязг ключа в замке.

– Ну что, узник, – послышался незнакомый Нику голос, – давай дружить.

С этими словами Том Хастингс открыл дверь. Он остановился в проёме и огляделся. Это был исполинских размеров мужчина с огненно‑рыжими волосами и красным носом, выдающим в нём любителя выпить.

– Слышь, Абаназер? Ты же говорил, что он здесь?

– Ну да, – подтвердил Болджер из‑за спины.

– Так я его что‑то не вижу.

Болджер заглянул в комнату из‑за спины рыжего.

– Спрятался, – сказал он, уставившись ровно туда, где стоял Ник. – Прятаться бесполезно, – громко добавил он. – Я тебя вижу, выходи.

Они вместе ввалились в комнату, так что Ник оказался между ними. Он стоял неподвижно и вспоминал уроки мистера Пенниворта: ни на что не реагировал и не двигался, ускользая от взглядов мужчин, оставаясь незамеченным.

– Ты ещё пожалеешь, что не вышел сразу, – прошипел Болджер и захлопнул дверь. – Так, – он повернулся к Тому Хастингсу. – Держи дверь, чтобы он не ускользнул.

С этими словами он пошёл по комнате, заглядывая под вещи, неловко нагибаясь, чтобы поискать под письменным столом. Он прошёл мимо Ника и открыл шкаф.

– Всё, я тебя вижу! – выкрикнул он. – Выходи!

Лиза хихикнула.

– Что это было? – спросил Том Хастингс, озираясь.

– Я ничего не слышал, – сказал Абаназер Болджер.

Лиза снова хихикнула. Затем она вытянула губы и подула, издав звук, который поначалу был похож на свист, а затем превратился в подобие далёкого ветра. Электричество в комнате моргнуло, зажужжало – и потухло.

– Короткое замыкание, – сказал Абаназер Болджер. – Идём отсюда, мы зря теряем время.

В замке щёлкнуло, и Лиза с Ником вновь остались в комнате одни.

 

– Значит, всё‑таки сбежал, – сказал Абаназер Болджер. Ник теперь слышал его сквозь дверь. – Подсобка крохотная, там негде прятаться. Мы бы его увидели, если бы он там был.

– Ох, некто Джек не обрадуется.

– А кто ему скажет?

Они помолчали.

– Слышь, Том Хастингс? А куда это брошка пропала?

– Чего? А‑а. Вот она. Я её держал, для надёжности.

– В своём кармане? Для надёжности? Надёжное место, ничего не скажешь. По‑моему, ты хотел вместе с ней смыться, да и всё. Хотел прибрать мою брошку к своим ручищам!

– Твою брошку, Абаназер? Твою? Надеюсь, ты хотел сказать – «нашу» брошку?

– Ничего себе «нашу». По‑моему, тебя здесь не было, когда я забирал её у мальчишки.

– У мальчишки, которого ищет некто Джек, и которого ты упустил? Вот любопытно, что он с тобой сделает, когда узнает, что паренёк был в твоих руках, а ты дал ему ускользнуть?

– Может, это вовсе не тот паренёк, – сказал Абаназер. В мире знаешь, сколько пареньков? Каков шанс, что это был тот самый? Я к нему спиной повернулся – он, поди, и дал дёру через задний ход, – затем его голос вдруг стал заискивающим: – Забудь ты про Джека, Том Хастингс. Я уже уверен, что это был другой мальчишка. Я старик, мало ли что мне примерещилось? Слушай, мы, я смотрю, прикончили терновый джин. Как насчёт скотча? У меня в подсобке есть виски. Обожди минутку.

Дверь в подсобку была не заперта, и Абаназер вошёл, держа в одной руке трость, а в другой фонарик. Его мина была кислее, чем когда‑либо.

– Если ты всё‑таки здесь, – пробормотал он с ненавистью, – то даже не надейся сбежать. Я уже позвонил в полицию и заложил тебя, ясно?

Он пошарил в ящике стола и достал бутылку виски и небольшой чёрный пузырёк, что‑то капнул из пузырька в бутылку и засунул его в карман.

– Это моя брошка. Никому не отдам, – бормотал он, а затем крикнул: – Уже иду, Том, я мигом!

Он ещё раз обвёл всё тяжёлым взором, глядя прямо сквозь Ника, затем вышел из подсобки, держа перед собой бутылку виски и снова заперев за собой дверь.

– Вот и я, – слышался его голос с той стороны двери. – Давай сюда свой стакан, Том. Скотч – что надо, от него волосы на груди дыбом встанут. Говори, когда хватит.

– Жуткое пойло. А сам что, не пьёшь?

– У меня ещё от джина нутро горит. Подожду, пока желудок успокоится… Эй, Том! Что ты сделал с моей брошкой?!

– Чего ты заладил – твоей, твоей… Уфф, да ты… ты что‑то подмешал в мой стакан, вот стервец!

– А может, и подмешал. Я ведь сразу понял, что ты замышляешь, Том Хастингс. Вор!

Последовали крики и какой‑то грохот, будто кто‑то опрокидывал тяжёлую мебель.

Затем всё стихло.

Лиза сказала:

– Так. Теперь надо отсюда выбираться, и побыстрее.

– Дверь же заперта! – Ник посмотрел на неё. – Или ты можешь что‑нибудь с ней сделать?

– Кто, я? Нет, мальчик, с моими поколдушками из запертой комнаты не сбежать.

Ник присел и заглянул в замочную скважину. С той стороны в неё был вставлен ключ. Ник на мгновенье задумался, а затем его осенила мысль. Он вытащил из какой‑то коробки мятую газету, тщательно разгладил её, а затем просунул под дверью почти целиком, оставляя лишь краешек, чтобы держаться.

– Что это ты затеял? – нетерпеливо спросила Лиза.

– Нужен карандаш, а лучше что‑нибудь потоньше, – ответил Ник. – О! Нашёл! – он взял с письменного стола тонкую кисточку, просунул её деревянным концом в замочную скважину и стал шевелить ею туда‑сюда.

Раздался приглушённый звон: ключ удалось вытолкнуть из скважины, и он упал на газету. Ник потянул газету на себя вместе с ключом.

Лиза засмеялась от радости.

– Вот это смекалка, малыш! – воскликнула она. – Да ты мудрец!

Ник засунул ключ в замок, повернул его и толкнул дверь подсобки.

Оба мужчины валялись на полу, среди нагромождений хлама. Вокруг была перевёрнутая мебель и разные обломки. Том Хастингс лежал поверх распростёртого Абаназера Болджера. Оба были неподвижны.

– Они умерли? – спросил Ник.

– Не надейся, – усмехнулась Лиза.

На полу рядом с мужчинами валялась блестящая серебряная брошь с красно‑рыжим камнем в обрамленьи когтей и змеиных голов. На змеиных лицах читались злорадство и торжество.

Ник сунул брошь в карман, где уже лежали стеклянное пресс‑папье, кисточка и флакончик с эмалью.

– Это тоже забери, – сказала Лиза.

Ник посмотрел на карточку, на которой чернилами было выведено «Джек». Отчего‑то ему сделалось неспокойно. Она ему о чём‑то напомнила, взбудоражила какие‑то давние воспоминания, пахла опасностью.

– Она мне не нужна.

– Нельзя оставлять её здесь, – сказала Лиза. – Они собирались использовать её против тебя.

– Она мне не нужна, – повторил Ник. – Она плохая. Сожги её.

– Нет! – выдохнула Лиза. – Ни за что. Ни в коем случае нельзя этого делать.

– Тогда я отдам её Сайласу, – сказал Ник. Он положил карточку в конверт, чтобы не касаться её, и убрал во внутренний карман куртки, поближе к сердцу.

 

В паре сотен миль от них некто Джек проснулся, втянул ноздрями воздух и быстро сбежал вниз по лестнице.

– Что случилось? – спросила его бабушка, помешивая варево в большом чугунном котле. – Что на тебя нашло?

– Не знаю, – ответил он. – Но что‑то случилось. Что‑то… весьма интересное, – он облизнулся. – Вкусно пахнет, – добавил он. – Ужасно вкусно.

 

Вспышка молнии осветила мощёную булыжником улочку.

Ник бежал под дождём по Старому городу, поднимаясь вверх, в сторону кладбища. Пока он был заперт в подсобке у старьёвщика, серый день плавно перешёл в вечер, так что Ник не удивился, когда из‑под фонарей ему навстречу метнулась знакомая тень. Он остановился, и шуршащий чёрный бархат принял образ человека.

Перед ним, скрестив руки на груди, стоял Сайлас. Он явно был недоволен.

– Так‑так, – произнёс он.

Ник сказал:

– Прости меня, Сайлас.

– Ты здорово расстроил меня, Ник, – ответил тот и покачал головой. – Я ищу тебя с тех пор, как проснулся. От тебя пахнет бедой. Ты же знал, что тебе нельзя выходить сюда, к живым.

– Знал. Прости.

По лицу мальчика катились капли дождя, похожие на слёзы.

– Для начала надо вернуть тебя в безопасное место, – Сайлас наклонился и накрыл живого мальчика своей накидкой. Ник ощутил, как ноги его отрываются от земли.

– Сайлас?

Сайлас молчал.

– Мне было страшновато, – признался он. – Но я знал, что если дело будет совсем плохо, ты меня выручишь. И Лиза тоже мне помогла. Она была со мной.

– Лиза? – насторожился Сайлас.

– Ведьма с неосвящённого кладбища.

– Помогла, говоришь?

– Да. Особенно с Растворением. По‑моему, у меня теперь получается.

Сайлас хмыкнул.

– Поговорим, как вернёмся домой, – сказал он, и Ник не произнёс больше ни слова, пока они не приземлились возле часовенки. Они зашли внутрь. Дождь усилился, из появившихся на земле луж летели брызги.

Ник достал конверт с карточкой.

– Знаешь, – произнёс он, – по‑моему, это надо отдать тебе. Точнее, это была идея Лизы.

Сайлас взглянул на конверт, достал карточку, посмотрел на неё, перевернул и прочёл карандашную пометку Абаназера Болджера, в которой мелким почерком описывалось, как пользоваться карточкой.

– Рассказывай всё с самого начала, – потребовал Сайлас.

Ник рассказал ему всё, что помнил о прошедшем дне. В конце его рассказа наставник глубоко задумался и покачал головой.

– Теперь всё плохо? – спросил Ник.

– Никто Иничей, – сказал Сайлас, – ты набедокурил будь здоров. Но я, пожалуй, предоставлю твоим родителям выбирать меру наказания. А мне сейчас надо избавиться от этого.

Карточка скрылась в бархатном мраке его накидки, а затем Сайлас исчез, как умеют исчезать лишь такие как он.

Ник натянул куртку на голову и побежал по скользкой тропинке на вершину холма, в мавзолей Фробишеров. Он оттащил в сторону гроб Эфраима Петтифера и стал спускаться вниз, вниз, до самого конца.

Он положил брошь рядом с чашей и ножом.

– Вот, – произнёс он. – Её даже почистили. Как новенькая.

– ОНО ВОЗВРАЩАЕТСЯ, – отозвалась Гибель, и по голосам её было понятно, что она довольна. – ОНО ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

 

Это была очень долгая ночь.

Ник брёл, усталый и немного пришибленный, мимо скромного надгробия мисс Либерти Роуч («Потраченное ею – пропало, отданное – осталось с нею навеки. О читатель, будь щедрым!»), мимо могилы приходского пекаря Харрисона Вествуда и его супруг Мэрион и Джоан, и спустился к окраине кладбища. Мистер и миссис Иничей умерли много столетий тому назад, когда ещё не считалось, что пороть детей непедагогично. Той ночью мистер Иничей сделал то, что счёл своим долгом, и задница Ника до сих пор болела. Но взволнованное лицо миссис Иничей расстроило Ника куда больше, чем могла расстроить любая порка.

Он взялся за железные прутья забора, отделявшего неосвящённую часть кладбища, и проскользнул между ними.

– Эй, – позвал он. Ответа не последовало. Под боярышником не было видно лишней тени. – Надеюсь, с тобой всё хорошо? – спросил Ник.

Молчание.

Он успел снять джинсы в избушке садовника – в сером саване было привычнее и удобнее, – но куртку он оставил себе. Ему понравилось иметь карманы.

Когда он ходил переодеваться, он взял в избушке садовника серп, и сейчас принялся косить им крапиву. Он яростно косил её и бросал в сторону, пока перед ним не остался голый кусок земли с остатками корней.

Тогда он достал из кармана стеклянное пресс‑папье, переливающееся множеством цветов, и эмаль с кисточкой.

Он макнул кисточку в коричневую эмаль и аккуратно вывел на пресс‑папье буквы: «Е. Х.»

 

А чуть ниже написал: «Мы помним всё».

 

Наступало время ложиться спать. Пора было возвращаться – ему не стоило опаздывать ко сну в ближайшее время.

Он положил пресс‑папье на землю, где были заросли крапивы – туда, где, по его мнению, должно было быть изголовье. Пару секунд он смотрел на то, что получилось, затем развернулся, проскользнул сквозь прутья и – уже увереннее – начал взбираться на холм.

– Недурно, – послышался голос за его спиной. – Совсем даже недурно.

Он оглянулся, но вокруг не было ни души.