ОРЕЛ НАД БАШНЕЙ

Так что едва ли князь Миклош Эстерхази сейчас боится французов и станет искать укрытие от них в своем замке.

Сотни мужицких глаз устремились на украшенный коронованным орлом флаг: хорошего от этой птицы и не жди. Интересно, что плохого принесла она на своих крыльях из Вены?

Конные посыльные за несколько часов развезли при­каз князя Эстерхази в самые отдаленные уголки его «империи». Но все же князю пришлось некоторое время подождать, пока, преодолевая бездорожье, из отдален­ных мест, таких, как Надьхофлань, Нежидер, Неметъяр, Больдогассонь, Нёменвёльдь, и, конечно, Кишмартон, к подъемному мосту Фракнойского замка соберутся уп­равляющие, приказчики, счетоводы. В большом, длиною в тридцать футов, рыцарском зале с восемью окнами, ожидая прибытия всех остальных, сидели трое: князь, директор венской канцелярии — Карнер, доверенный его сиятельства, и управляющий Кишмартонским имени­ем князя — Сентгали. Карнер сидел, утонув в мягком кресле. Временами он даже подремывал. Но и во сне на лице его отражалась глубокая преданность князю. Оно чем-то напоминало пухленькое добродушное рыльце сви­ньи, и даже небритая щетина на нем была совсем как у поросенка. Два дня подряд этот бравый мужчина дер­жался на ногах, так что побриться ему было некогда, и он заслужил свое право на сон. Поэтому, посапывая, он то и дело впадал в дрему.

Лицо управляющего Сентгали, человека хрупкого те­лосложения, в отличие от Карнера, часто покрывалось румянцем, его по-детски голубые глаза скорей подходи­ли мечтательному поэту, чем управляющему, обладающе­му железной волей и крепкой рукой.

Господин управляющий погрузился в свои бумаги или по крайней мере делал вид, будто полон мыслями о них. На самом деле он просто не смел беспокоить сво­его хозяина, который ходил взад и вперед по огромному рыцарскому залу и только иногда останавливался перед портретами своих предков, его украшавшими. Первым в галерее висело изображение князя Миклоша Эстерха­зи I. Собственно говоря, именно он объединил две ис­ходные ветви династии — Эстерашей и Зерхази, слия­ние которых и дало начало могущественному роду Эстер-

хази. Это был человек с властным взглядом, умевший произносить сладкие речи. Господина Миклоша Эстер­хази ненавидели мужчины и боготворили женщины. Вна­чале бравый Миклош состоял на службе у коменданта Кашшайской крепости и исполнял свои обязанности столь успешно, что после смерти коменданта вдова его, прекрасная Урсула Дершфи, подарила господину Мик-лошу не только свое сердце, но и владения, которые, как говорится, и взором было не окинуть. По неисповедимой воле судьбы мадам Урсула Дершфи скоро и сама отбы­ла в лучший из миров, а господин Миклош вновь соче­тался узами со вдовой покойного Имре Турзо, объеди­нив теперь в одних руках богатства и владения одно­временно и кашшайского коменданта, и Урсулы Дершфи, и Имре Турзо. Надо сказать, что первое гнездо Эстер­хази было весьма скромным — неуклюжий дом во дворе поместья в Кишмартоне. Проходившие мимо войска, ко­торые обычно не прочь были пограбить, и внимания-то не обращали на него: ну какими тут трофеями можно за­владеть в этом скромном строении с развалившимися стенами. Между тем внизу под сводами в глубоких под­валах было запрятано немало золота, а запасов прови­зии — вина, пшеницы, кукурузы и всего прочего — хва­тило бы на добрый десяток лет. А ведь в трудные воен­ные годы продукты порой стоили дороже золота.

Потом последовали уголовные процессы двора против Надашди, в которых Эстерхази выступали свидетелями умно и не без пользы для себя, после чего император пожаловал их замками Лека и Немешкерестур. Но орел рода Эстерхази не успокаивался и вскоре распростер свои крылья над крепостью Кагольд, а потом крючкова­тым хищным клювом продолбил себе вход в крепость Капувар и там свил гнездо — себе и потомкам Эстера­шей. Имения присоединялись одно за другим: крепость Ланжер, Сарвкё и Лакомпак. Разумеется, владея такими гигантскими просторами, Эстерхази уже не мог удоволь­ствоваться скромным Кишмартонским гнездом. Были на­няты итальянские каменщики. И вот исчез с лица земли старинный обветшавший дом: великолепные каменотесы из Тосканы заново воздвигли колонны, выступающие из стен балконы и эркеры, украсили стены вырезанными из мрамора барельефами, установили бюсты, построили сторожевые башни с луковичками, которые окружили со

всех сторон старинный фундамент здания. Потом у за­топляемой по весне равнины вдоль озера Фёртё отвое­вали большой кусок земли под новый парк Эстерхази и новый замок. И вот в стенах венгерского Версаля зазву­чала музыка на пирах и к театральным представлениям, музыка к обеду и музыка в часы пробуждения, музыка в украшенном золотом салоне и музыка, под открытым небом. Сначала она звучала как роскошное оформление парка, потом — для истинного удовольствия, и нако­нец— из страсти к самому исполнению. Потому что те­перь среди Эстерхази встречались уже и такие, кто не только слушал музыку, но и сам писал ее или извлекал из чарующих струн инструментов.

Разбудив задремавшего Карнера, князь потребовал от него первый отчет:

— Доложите, милый Карнер, в каком состоянии пре­
бывают наши дела...

Карнер, предпринимавший мужественные усилия, чтобы не уснуть, наскоро собрался с мыслями.

— Два года назад нашу казну постигло сильное по­
трясение. Правительство его величества издало поста­
новление, по которому все ассигнации, находившиеся в
обращении, были девальвированы до одной пятой стои­
мости. И если раньше мы без всяких затруднений со­
трудничали с банкирскими домами Эскелеса, Мендель­
сона, Бетмана и франкфуртских Ротшильдов, то теперь
вдруг обнаружили, что финансовые операции, проходив­
шие прежде без всяких затруднений, наталкиваются на
трудности, и наши источники финансирования иссякли.
Мы обратились к парижскому банкирскому дому Огадо,
но и там нам отказали в кредите. Тогда же нам дали со­
вет: сосредоточиться на операциях с несколькими круп­
ными банкирскими домами, чтобы они совместно гаран­
тировали выплаты по всем владениям Эстерхази. Наши
консультации обещали пройти успешно. Позавчера мы
уже подготовили на подпись все документы о таком со­
глашении, но вдруг в последнюю минуту все полетело
к чертям: неожиданно скончался господин Амшельд
Майер Ротшильд. А члены консорциума его банка
отказались санкционировать достигнутые с ним согла­
шения.

Внизу послышался стук колес подъезжающих экипа­жей: один за другим они миновали подъемный мост замка. Собрались управляющие имениями. Князь гово­рит тихо, заставляя слушающих затаить дыхание:

— Мы на пороге принятия важных решений. Слав­ная война его величества против Бонапарта тяжким бре­менем легла на наши плечи. Она стоила нам много кро­ви... (князь полуприкрыл веки, как бы воскрешая в па­мяти образ крепостных Эстерхази, погибших в битвах за родину)... И много денег. Сейчас мы должны приме­нить всю возможную строгость и все меры наказания, чтобы хоть как-то восполнить наши весьма ощутимые потери...

Для княжеских управляющих это был сигнал к дей­ствию. Со всей строгостью они набросились на под­данных.

Управляющий венской канцелярией имений Эстер­хази Крайчек проводил аудиенцию в старом здании Кишмартонского замка — в том самом зале совещаний, который итальянские архитекторы оставили при пере­стройке нетронутым. Крайчек, Сентгали и два непримет­ных писаря сидели у стола, покрытого зеленым сукном. Крайчек разговаривал так, словно видел Дёрдя Адама Листа впервые в своей жизни, хотя к моменту аудиен­ции Адаму было уже пятьдесят восемь лет, и из них сорок он прослужил в имении Эстерхази.

Крайчек. Звать?

Лист. Адам Дёрдь Лист, родился 14 октября 1755 года в селении Райка.

Лист — плечистый крепкий мужчина. На лбу — сбе­жавшиеся вместе озабоченные морщины — знак сурового характера и постоянной внутренней борьбы. Говорит не­много с дефектами — у него не хватает зубов. Взгляд горящий, беспокойный, гордый. Но попробуй-ка быть гордым в такой трудный час испытаний.

Крайчек. На вас поступило множество жалоб. Вот первая: вас по просьбе населения убрали из села Сент-дёрдь, где вы работали учителем. Его сиятельство, гос­подин князь, уполномочил директора, господина Сент­гали, расследовать этот скандальный случай. Выяснилось, что народ просто не хочет, чтобы вы и дальше остава­лись в селе.

Лист. С людьми простыми у меня не было никаких осложнений. Были недовольны только господа. Дирек­тор школы обвинил меня в том, что я вмешиваюсь в сфе­ру деятельности господина священника. Потому что я учил не только детей, но и взрослых. Господин Кантор тоже обижался на меня за то, что однажды я сел к ор­гану, и после этого все в деревне хотели слушать только мою игру.

К р а й ч е к. Люди в своих показаниях обвиняли толь­ко вас.

Лист. Но моя совесть чиста, я это знаю!

К р а й ч е к. Господин сиятельный князь и на этот раз проявил гуманность. Он перевел вас на склад строи­тельных материалов в селе Маркс. Но и здесь не обо­шлось без конфуза: обнаружилась нехватка строевого леса.

Лист. Мне за это дело уже основательно потрепали нервы. В конце концов приехал прораб, господин Глюк, и заступился за меня. Дело в том, что некоторое коли­чество досок, бревен и строганых брусов осталось на его складе, а поэтому возникла недостача в моих учетных документах.

К р а й ч е к. А вы продолжали жаловаться, писать письма и прошения. Канцелярия в Кишмартоне ничем другим не занималась, только вашей писаниной.

Лист (вытягивается в струнку, и теперь видно, ка­кой это рослый, хорошо сложенный, стройный, как ясень, человек). Ваше благородие! На жалование в шестьдесят семь форинтов в год я растил четырнадцать детей. Как бы вы поступили, ваше благородие, имея всю эту малышню вокруг себя? Зима. Ни одежонки, ни сапог...

К р а й ч е к. Но вы же получили двенадцать центне­ров пшеницы, тридцать центнеров овса, сорок пять центнеров сена, шесть бочонков вина, шесть саженей дров. Да этого хватит кому угодно, чтобы жить в до­статке!

Лист (теперь терпение уже окончательно покидает его). Но я же не мог привязать сено к ногам ребятишек заместо сапог. И не могу их кормить немолотым зер­ном... Лекарства, в которых эти малыши нуждаются, приходится покупать за деньги. За овес им тоже не дадут в школе учебники. В лучшем случае я могу про-

дать вино, но оно такое кислое, что может сойти разве что за уксус.

К р а й ч е к. Ну, не может же быть, чтобы это было такое невыгодное вино! Ведь сами-то вы его основатель­но попили, раз, как говорится в протоколе, свалились с коня, и тот только чудом вас не растоптал.

Лист (тяжело дыша, видно, что с трудом сдержи­вает свой гнев). Лошадь, действительно, выбросила ме­ня из седла, но вы не спросили, зачем счетоводу дровя­ного склада нужно было садиться в седло? Так вот, ва­ше благородие, я получил такую квартиру, до которой мне нужно было ездить целый час на коне. А зимой и самый опытный всадник не рискнет на такие цирковые номера. Конечно же, я свалился с коня и так прокатился по замерзшей грязи, что сломал три ребра. Зарплата у меня шестьдесят семь форинтов, а на одного врача ушло двадцать.

Крайчек. У вас, сударь, всегда не как у людей. Достаточно привести пример, как вы, господин приказ­чик, женились...

Сентгали (медленно поднимает глаза на Крайче-ка). Мне кажется, не наше дело заниматься такими делами...

Крайчек. Как это не наше дело, ваше благородие? (Берет лист бумаги, читает.) Господин приказчик по­хоронил первую свою жену Барбару Шлезак, а затем и вторую свою жену Барбару Венингер. Канцелярия вы­делила деньги на похороны. Тогда господин приказчик женился третий раз — на Магдалине Рихтер, даже не спросив на эту женитьбу разрешения, хотя знал, что, согласно устава княжеских имений, служащие его сия­тельства князя Эстерхази не имеют права без специаль­ного разрешения брать в жены девиц или вдов.

Сентгали (теряя терпение). Это дело, господин старший лесничий, извольте сами доложить господину его сиятельству. У меня тысяча других обязанностей, и мне некогда этим заниматься.

Крайчек. Я уже заканчиваю свой доклад, госпо­дин директор. Все перечисленные упущения, да будет позволено мне употребить выражение нашей святой церкви, грехи несмертные. Но есть еще и грех, который нельзя простить: Адам Лист продал полученные в счет зарплаты дрова, выручив некоторую сумму денег. А по-

том ходил по лесу и собирал сучья, ветки и этим топил печь, словно нищий, который собирает листву в лесу, на­нося таким образом ущерб достоинству служащего его сиятельства. Равно непростительным грехом является и то, что он выделил часть стойла для скотины своим де­тям, мальчикам и девочкам. И молоко от коровы госпо­дин Адам Лист тоже не сдавал на кухню его сиятель­ства, а забирал себе, хотя по службе обязан был ухажи­вать за лошадьми и скотом его сиятельства.

Лист. Молоко у моей собственной коровы кончи­лось, но как я мог объяснить это детишкам. Ведь им нужны были не объяснения, а молоко.

К р а й ч е к. Вы, сударь, лично для себя собирали так­же виноград на господском винограднике и фрукты в господском саду.

Лист. Но эти фрукты падали на землю и гнили.

К р а й ч е к (снова читает, но уже тоном выносящего приговор судьи). Канцелярия его сиятельства князя Миклоша Эстерхази на основании распоряжения его сия­тельства увольняет приказчика Адама Дёрдя Листа без предупреждения. Внесенные им в казну при поступле­нии на службу сто пятьдесят форинтов залога возврату не подлежат. Поведение Адама Листа — это грубое на­рушение устава, но канцелярия считает возможным от­казаться от возбуждения дополнительного гражданского иска к нему, однако с тем, чтобы Лист немедленно осво­бодил занимаемую им служебную квартиру счетовода в Надьмартоне. Именем его сиятельства князя Миклоша Эстерхази...

По осклизлому глинистому проселку от Кишмарто-на до Надьмартона шагал Дёрдь Лист. К кому же теперь податься? Две старшие дочери сами бедствуют. К треть­ей, замужней, не хочется идти из гордости, остальные — сами еще дети. Сын Антон, выучившись на часовщика, перебрался в Вену — не поедешь же к нему с целой ора­вой ребятни. С шурином Ференцем Майерхаймом поссо­рились из-за пустяка. Остается одно: ехать к старшему из сыновей, к Адаму Листу. Адам два года как женился. Живет в Доборьяне с женой и сынишкой. Может, он примет на недельку-другую родного отца?

У большака постоял, подождал: не проедет ли мимо какая попутная подвода.

Быстро смеркалось. Но вот зашлепали по дорожной грязи копыта, заскрипели ржавые колеса...

- Эй, земляк, далеко путь держишь?—спросил он

возницу.

- В Доборьян,— ответил приглушенный тумаком

голос.

- Не подвезешь?

- А чего ж, садись.

Дёрдь Лист вспрыгнул на козлы к вознице, и телега затарахтела дальше, к Доборьяну.

Десять часов вечера для встающих чуть свет се-лян — позднее время. Но приказчик Доборьянского ов­цеводческого хозяйства Адам Лист еще сидел за столом и читал. Окно, его комнаты всегда было освещено: он допоздна засиживался по вечерам — читал французские книги, писал, проверял счета или учил какой-нибудь но­вый язык.

От отца Адам Лист унаследовал широкие плечи, меч­тательную натуру, от покойной матушки — в девичестве Барбары Шлезак — тонкие черты лица, энергичность и настойчивость. В двенадцать лет Адам упросил родите­лей отпустить его учиться в Братиславскую католиче­скую гимназию. Учился, работая там же, в гимназии: топил печи, чистил обувь богатым гимназистам, помо­гал повару на кухне. После нелегких четырех лет учебы в гимназии в 1795 году отправился к францисканцам. Монахи католического ордена не придавали особого зна­чения происхождению: сын бедного приказчика может со временем стать и каноником и прелатом, а то, чего доброго, и епископом. И он изучал теологию по сочине­ниям святого Августина и Фомы Аквинского, латынь и древнееврейский, постигал католическое богослужение. Но в конце концов в подростке заговорила кровь Ли­стов! Надоело ему унижаться, подчинять себя жестокой дисциплине, лицемерить. Адам Лист взбунтовался и был выдворен из стен францисканского монастыря.

Упорный юноша подал заявление в университет име­ни Петера Пазмани, к тому времени переведенный из Суботицы в Братиславу ¹.

За год в университете Адам Лист выучил настоящий язык Клопштока, Гердера и Лессинга. С наслаждением изучал историю, и риторику, и французский. Раз в не­делю он посещал Ференца Риглера, известного брати-

славского органиста. Риглер обучал Адама Листа ком­позиции четырехголосных хоралов, началам гармонии. Ученик проявил способности и в искусстве контра­пункта.

Но в университете довелось проучиться всего лишь год. Раньше, еще в гимназические годы, всегда чем-то помогали из дому. Теперь, после смерти матери, посыл­ки из дому прекратились. Мачеха считала их излишним баловством.

И Адам Лист сдался: поступил на службу в канце­лярию князя Эстерхази писарем.

Капувар — венгерский город. И Адаму Листу, уже говорившему на нескольких европейских языках, только теперь впервые пришлось овладевать своим родным, вен­герским. Нелегкое дело, хотя и до сих пор он всегда считал себя венгром и все письма, заявления и докумен­ты подписывал на венгерский манер: «Лист, Адам». Но увы. Языка капуварцев он не знал. Пришлось переве­стись во Фракно, затем в Кишмартон.

При дворе герцога в Кишмартоне дирижер Янош Гуммель приглашает виолончелиста Адама на репети­цию, а затем и в придворный оркестр. Иногда Листу дают переписывать ноты.

Но Адам Лист мечтает пересесть из задних рядов оркестра в первый, а потом стать вторым дирижером, откуда уже открывается путь к беспредельному, необо­зримому...

И вдруг вызов в канцелярию и приказ: отправиться в Доборьян на должность приказчика на тамошней ов­цеводческой ферме князя.

Доборьян — это как ссылка. Лишь изредка он на­ведывался в Надьмартон, где служил отец. Вместе они составляли и прошения: на меньшую должность, с мень­шим жалованьем, только назад, в Кишмартон, где музы­ка, оркестр, жизнь.

Ответов на его прошения не приходило.

Сельскому человеку не приходится особенно выби­рать себе невесту. Женятся на той, которая на выданье.

У отца был в Надьмартоне приятель — мыловар Франц Лагер. А у того в доме воспитывалась сирота, племянница Анна Лагер, уроженка Кремса, австрийско-

го городка на Дунае. Вначале Анна работала в Вене в няньках, в горничных, потом ее позвал к себе дядя, ворч-ливый старый холостяк,— вести хозяйство в доме.

Сватал Аннушку за сына старый Дёрдь Лист. Как требует того приличие, мыловар немного покуражился:

- Выдам, когда сам пожелаю.

Все же свадьба состоялась 11 января 1811 года, в церкви в селе Лоок. А 22 октября у молодых супругов, Адама Листа и Анны Лагер, родился сын — Франц Лист *.

...Около полуночи Лист-старший постучался в окно сыновнего дома в Доборьяне. Обнялись. Сын не спра­шивал, отец не объяснял. Сказал только:

— Уволили меня, сынок, со службы.
Анна отвечала:

— Живем скромно. Но всем, что есть, охотно поде­
лимся с тобой, отец.

В январе 1814 года Адама Листа перевели в другое имение Эстерхази, в деревню Больдогассонь. Здесь квар­тира приказчика состояла всего из одной комнаты с кухней. Сюда отца с его семьей не возьмешь. Отцу по­мог устроиться приказчиком в имение Кобольд к гра­фам Ницким и внес за него обязательный залог. Позд­нее отец перешел к графам Зичи. Сын и здесь навещал его, помогал деньгами, провизией.

Но и самому Адаму Листу служилось у князя тоже нелегко. Канцелярия Эстерхази то и дело перебрасыва­ла его из одного имения в другое.

Лето 1815-го застает его снова в Доборьяне. Мыло­вар Лагер наконец все же выдал давно обещанное при­даное Анны — тысячу серебряных форинтов. Канцеля­рия тоже повысила Адаму Листу жалованье. Теперь можно было иногда даже пригласить к себе гостей.

В один из погожих дней, взяв выходной, Адам Лист отправился в Шопрон. Оттуда вернулся, всей округе на удивление везя на телеге рояль. Купил за шестьсот

* В настоящее время великого венгерского композитора при­нято именовать Ференц Лист (у венгров — Лист Ференц). При жизни, особенно вне пределов своей родины, он был повсюду известен как Франц Лист (соответственно во Франции и Италии его имя нередко изменялось на Франсуа и Франческо).

форинтов. Теперь каждую свободную минуту он прово­дил за инструментом. Играл Моцарта, Гайдна, Иоганна Себастьяна Баха. Звучала здесь музыка Бетховена, Клементи и Душека². Многое играл без нот, по па­мяти.

Как-то вечером, когда Ференцу уже было пора спать, мальчик неожиданно попросил:

Можно мне еще немного послушать музыку?
Адам улыбнулся.

Хорошо, оставайся.

Теперь по вечерам они сидели у рояля вдвоем.

Ну ты запомнил хоть одну мелодию? — однажды
спросил отец.

Одну?—удивленно посмотрел на него маль­
чик.— Я их помню все.— И он звонким голосом очень
чисто спел отцу несколько мелодий.

На следующий день родители маленького Ференца в первый раз поссорились.

Мальчика нужно учить музыке,— сказал отец.

Зачем?

Наступило долгое молчание. Не потому что Адам не может объяснить Анне, зачем он хочет приобщить сы­на к музыке: он просто боится взглянуть на себя, на свою жизнь, на свою мечту. Как объяснить этой тихой, покорной женщине, что в нем снова пробудился тот прежний, казалось, навеки уснувший, погребенный уже мечтатель.

Отец Адама — теперь уже рабочий на сукновальной фабрике в Поттендорфе, сам Адам Лист увяз в доборь-янской грязи. Так, может быть, хоть сын?..

Адам Лист, казалось, снова вернулся к жизни. Он учил сына музыке. Но до чего же странное это обуче­ние: будто он просто помогает сыну вспоминать язык, который мальчик великолепно знал когда-то и лишь чу­точку забыл. И нужно было только воскресить в его па­мяти это забытое.

Некоторое время Адам пытался даже сдерживать мальчика. Ведь это же ненормально, когда ребенок в во­семь лет во сто раз быстрее осваивает то, что едва по плечу другим детям. Но потом отец вдруг замечает, что уже не он руководит мальчиком, а тот увлекает его за собой.

Мать более трезво смотрит на вещи. Ребенок целы-

ми днями сидит за роялем, перевозбужден, плохо ест. Теперь родители ссорятся каждый день. Адам борется за свою мечту, Анна — за жизнь ребенка. Однажды ве­чером мальчик потерял сознание. Так и нашла его мать— лежащим на полу, ничком.

Адам Лист быстро запряг лошадей и ночью привез к ребенку врача из Кишмартона. Это был старый чело­век. За шестьдесят лет, проведенных в «империи» Эс-терхази, доктору часто доводилось видеть умирающих детей: сырые землянки, отсутствие лекарств, врачи, ко­торых вызывают, когда они уже бессильны помочь, и множество знахарок. Доктор не стал скрывать своих опасений:

— У мальчика жар. А если начнется еще и лихорад­
ка, не знаю — протянет ли он до завтра.

Анна закутала мальчика в самое теплое одеяло, за­тем стала согревать горячими кирпичами стынущие нож­ки ребенка и долго-долго потом молилась, стоя на коле­нях перед детской кроваткой. Приходили соседки — го­товили обед, прибирали в доме. Три недели Анна ни днем, ни ночью не отходила от больного ребенка. Выти­рала с его лба пот, через силу кормила, строго по часам давала прописанные врачом лекарства. А на четвертую маленький Фери встал с кроватки. И первые его шаги были к роялю. Учение продолжалось.

Мальчику только восемь лет, а он своей игрой уже повергает в замешательство не только отца, но и тех нескольких старых музыкантов, что остались при дворе Эстерхази. Ему показывают ноты, и он, едва взглянув на них, начинает играть. Играет без единой запинки. За­тем закрывает нотную тетрадь и исполняет эту же вещь еще раз, уже по памяти. При виде такого чуда Адал?а Листа охватывает страх, какой испытывает человек, уви­девший во сне, что он нашел сокровище, и потом все время боится потерять его.

Однажды управляющий имением господин Сентгали спросил Адама Листа:

Где вы думаете обучать мальчика дальше? Скоро
он уже перерастет своего домашнего учителя.

Этого я и сам не знаю,— задумчиво отвечал
Лист-старший.— Учиться музыке можно только в од­
ном месте — в Вене. А это стоит денег. Мало-мальски
приличный учитель музыки берет пять форинтов за час.

Год учебы — восемьсот форинтов. Плюс уроки фран­цузского и итальянского, плюс квартира, питание, ноты, книги. Да одного мальчика в дальний край и не отпу­стишь — значит, нужен еще и сопровождающий.

— И все же сколько всего понадобится денег?
Услышав, что нужно будет примерно полторы тыся­
чи форинтов, Сентгали надолго задумывается.

— Надо бы сделать точный подсчет. В письменном
виде,— говорит он наконец.— Разумеется, самый скром­
ный. В письме намекнуть на то, что Эстерхази во все
времена поддерживали знаменитых музыкантов. Проше­
ние должно быть лаконичным. А я положу письмо на
стол его сиятельству.

Его сиятельство вызвал к себе управляющего Сент­гали:

— Что за бред опять? Эти Листы буквально не на­ходят себе места.

Мальчик в самом деле явление необычное, ваше
сиятельство!

Но не могу же я выбросить ни за что ни про что
полторы тысячи форинтов на какого-то одного мальчиш­
ку, которого похвалил некий деревенский музыкантишка
и тем свел с ума все их семейство.

Бледноватое лицо Сентгали начало наливаться кровью.

— Ваше сиятельство, я не стал бы беспокоить вас
понапрасну. Но этот мальчик — истинное чудо. Если
вам угоден мой совет: черкнем несколько строк венско­
му управляющему Гиаи, может, у него найдется какая
должностишка для отца ребенка? А будет Адам Лист
служить в Вене, значит, решен вопрос о жилье, пита­
нии. Остается тогда только стипендия для мальчика.

— Оставьте меня в покое, Сентгали, с вашими фан­тазиями! Оставьте! Ну а если уж вы так этим озабоче­ны, пишите сами Гиаи. Можете добавить, что у меня возражений против перевода Листа в Вену нет.

Возражения нашлись у Гиаи. Между тем врач тоже советовал Листам поскорее уехать из нынешнего дома — сырого, вредного для здоровья ребенка, где на стенах проступала соль и пахло плесенью. Даже у рояля отхо­дили струны.

Неожиданно Лист получил письмо от воспитателя барона Брауна с приглашением приехать в город Шоп-

рон Учитель барона, он же «импресарио», предлагал Ференцу Листу совместные концерты с его воспитанни­ком Он уверял, что его воспитанник — удивительный скрипач и за прошедшие пять лет буквально обворожил своей игрой Вену, Прессбург, Будапешт и другие го­рода.

- Весь мир называет его новым Моцартом!—до­бавлял он.

Сколько ему лет?—уточнил Адам Лист.

Семнадцать.

Барон Браун — почти слепой юноша, которого, ка­залось, не интересовало ничего, кроме еды. На скрипке барон играл, как это выяснилось на концерте, посред­ственно. Но воспитатель его — прекрасный организатор: он сумел собрать на концерт в Шопронском городском театре всю местную знать.

...Когда черед дошел до Ференца и он по знаку ди­рижера ударил всеми десятью пальцами по клавишам, публика вскрикнула от изумления. Под детскими паль­чиками родился такой аккорд, словно вдруг зазвонил большой соборный колокол. Все глаза устремились на мальчика у рояля. После исполнения фортепьянного кон­церта Риса 3 в сопровождении небольшого оркестра Фе­ренц подошел к самой рампе и звонко спросил, обра­щаясь к сидящим в зале:

— Импровизацию на какую мелодию вы желали бы
услышать?

В ответ настоящая буря аплодисментов. Среди обще­го шума все же удается разобрать несколько выкриков:

Дуэт Дон Жуана и Церлины!

Септет Бетховена!

Мальчик надолго задумался, отлично понимая, что вот сейчас и начнется настоящий экзамен. В ту эпоху ценили, конечно, прилежание, с которым музыкант усва­ивает и исполняет произведение другого композитора, беглость и виртуозность игры. Но превыше всего тогда стояло умение импровизировать. Мелодию можешь по­заимствовать у другого, ну а остальное должен привне­сти в исполняемую пьесу сам.

Маленький Ференц думал, может быть, дольше, чем требовалось: он уже знал, что ожидание подобно натя­нутой тетиве. И он ждал.

Но вот над залом поплыла мелодия — сначала еще едва различимая, ко со все нарастающей силой и нако­нец принимающая свой законченный вид. Моцарт!

А на следующий день Адама Листа навестила целая депутация с просьбой повторить концерт. Адам не стал возражать, но попросил месячной отсрочки. Мальчик совсем недавно перенес тяжелое заболевание, и он не может рисковать его здоровьем. Слова Адама Листа не были отговоркой. Но где-то в глубине души Адам думал еще и о другом: нужно немного выждать, пока весть дойдет и до Кишмартона. Теперь, как видно, пришло время представить мальчика князю. И Эстерхази назна­чает аудиенцию: несколько минут в один из последних дней сентября.

Адаму и Ференцу Листу пришлось ждать добрый час, пока появился князь в сопровождении дирижера, госпо­дина Фукса. Адам весь согнулся в глубоком поклоне и не разгибался, пока его сиятельство не махнул рукой: хватит, мол. А маленький Ференц с нескрываемым любо­пытством, но без всякого подобострастия разглядывал важного господина.

Ну что там у вас, Лист?

Разрешите, ваше сиятельство, представить моего
сына Ференца.

Князь уселся (это был единственный стул в помеще­нии, так что остальные продолжали стоять), после че­го милостиво произнес:

Ну что ж, давайте послушаем, что же все-таки
умеет молодой человек.

Мой сын всего три года обучался игре на рояле.
Умеет играть с листа, транспонировать, импровизиро­
вать.

Господин Фукс кашлянул, давая знать, что он же­лает вмешаться.

— Полагаю, что мальчика следует прежде подверг­
нуть основательному экзамену.

С этими словами он раскрыл ноты и положил их на пюпитр, затем похлопал в ладоши — камердинер вка­тил в зал еще один стул.

— Сыграй нам седьмую страницу!

Мальчик пробежал глазами нотную запись и спокой­но принялся играть — не слишком медленно, но и не спеша, естественно, как говорит человек на своем род­ном языке.

Фукс усложнил задание:

В какой тональности ты сейчас играл?

В ре минор.

Ну а теперь сыграй это же в си минор.

Мысль Фукса ясна: если мальчик задумается или начнет что-то подсчитывать в уме, то вся легенда о чу­де тотчас развеется. Но ребенок не задумываясь начи­нает играть в новой тональности так же спокойно и уверенно.

Тут уж и князь не выдерживает:

— Ты в самом деле впервые видишь эти ноты?

- Да.

Какие у вас дальнейшие планы?—милостиво ин­
тересуется князь у Листа-отца.

Повторим концерт в Шопроне, ваше высочество,—
подобострастно поспешил сообщить Адам Лист.—
А там... Я и сам еще не знаю. Опекун барона Брауна
известил, что нам предлагают небольшой домашний кон­
церт в Вене и Бадене, а граф Сапари уговорил меня
после Шопрона представить мальчика знатной публике
в Прессбурге.

Князь задумался, потом сказал:

— Лист, зайдите в мою канцелярию. Сентгали помо­
жет вам получить пропуска на проезд в Вену и Баден.

Аудиенция окончена.

Второй концерт в Шопроне был скорее торжествен­ным чествованием. В Прессбурге же после выступления Ференца знатные фамилии, объединившись, проголосо­вали за назначение юному музыканту стипендии разме­ром в шестьсот форинтов в год. Стипендию должны бы­ли выплачивать шесть лет кряду, но уже и первые шестьсот форинтов собрать полностью не удалось. По­том о ней просто забыли.

И все же прессбургским концертом Адам Лист гор­дился больше всего. Здесь он увидел впервые имя сво­его сына напечатанным крупными буквами на афишах. Ученый рецензент газеты «Прессбургер цайтунг» Ген­рих Клейн, учитель Ференца Эркеля 4, так писал о юном Листе:

«В прошлое воскресенье, 26 ноября 1820 года, девятилетний виртуоз Ференц Лист имел честь выступить перед знатным дворянством и многочисленными любителями искусства, собравшимися в доме графа Михала Эстерхази. Его исключительное мастерство и быстрый взгляд проявившийся в умении маленького музыканта в одно мгновение разобраться в самых трудных местах

партитуры и сыграть любое предложенное ему произведение с листа, вызвали всеобщее удивление. Все это дает повод для самых блестящих надежд».

Затем почтовый дилижанс покатил дальше — в Бену и в Баден.

В январе 1821 года семейство Листов снова в До-борьяне. И снова все сначала: бедность, унизительное обивание порогов. Должности для Адама Листа в Вене нет, пустующей квартиры в домах Эстерхази тоже. Те­перь он больше не просит ничего, кроме годичного отпуска без содержания. Дальнейшие результаты хло­пот — его высочество соизволили назначить талантли­вому мальчику одноразовое пособие в сумме двести фо­ринтов.

Адам Лист решается сразу на три героических шага: невзирая на отчаяние, рыдания жены и мрачные проро­чества, он отправляется в Вену: пишет письмо Гумме-лю, в котором, ссылаясь на старую дружбу, просит взять опеку над маленьким музыкантом 5 и решается отослать назад двести форинтов князю. Милостыня ему не нужна.

Анна пытается отговорить супруга хотя бы от этого последнего шага. Но Адам непреклонен. Ему сорок пять, За четверть века он ни разу не решился распрямить спину, ни разу не посмел высказать то, что было у не­го на сердце. Двадцать пять лет. Все эти годы он ста­рался лишь не забыть выученное в гимназии и за тот го­лодный год учебы в университете. Этот четвертьвековой юбилей он отмечает по-своему: отсылает подачку назад. Сентгали дважды шлет предостережения: не решайте сгоряча. Но Адам больше уже не слушает своего добро­желателя. А чтобы сжечь за собой все мосты, продает рояль, старинный шкаф, книги, все лишнее из одежды, золотые часы, домашний скот. Пришло письмо от Гум-меля: он согласен давать уроки за гонорар — по одному

золотому за час. Согласие равнозначно отказу: такой гонорар по плечу только Крезам. Но и это не отпуги­вает Листа-старшего.

8 мая 1822 года семья Листов оставляет Доборьян. Адам выглядит бодрым, а на душе кошки скребут: пра­вильно ли он делает? Анна не скрывает своих чувств, плачет.

Все имущество Листов принесло около семисот фо­ринтов. В Доборьяне это огромное состояние. В Киш-мартоне — приличная сумма. В Шопроне — полный ко­шель. А в Вене? В Вене эти деньги растаяли буквально на глазах.

Сначала Листы поселились на первом этаже гости­ницы «Зеленый еж» на Штифтгассе, 92. Но через неде­лю Адам убедился, что официанты, горничные, приврат­ники и кучера буквально из рук вырывают деньги, и по­спешил перебраться в другую гостиницу, в комнату по­меньше, а значит, и подешевле.

Нужно было взять напрокат рояль. И самое глав­ное— найти Ференцу учителя. Но когда обошли всех, к кому у них были рекомендательные письма, стало ясно: одаренного ребенка может учить один-единственный че­ловек — ученик Бетховена, профессор Карл Черни 6.

Карл Черни принял гостей из Венгрии с известной долей недоверия.

— Я очень занят,— отвечал профессор, выслушав
просьбу Листа-старшего,— и не смогу взять еще одного
ученика. Но в Вене много других преподавателей му­
зыки.

Адам Лист поднялся, огорченно и разочарованно ска­зал:

Мы проделали неближний путь, пошли ради это­
го на большие жертвы. Только бы мой сын мог учиться...

Родители вообще идут на любые жертвы ради
детей. Я искренне желаю, чтобы ваши старания принес­
ли достойные плоды.

Ференц некоторое время слушал разговор взрослых, но потом подобрался к роялю, неслышно поднял крыш­ку и заиграл.

Мало-помалу возмущение на лице профессора смени­лось улыбкой, а затем и истинным изумлением.

У кого учился этот ребенок?

У меня, господин профессор.

Карл Черни посмотрел на Адама потеплевшим взгля-

дом и объявил:

- Этого мальчика я берусь учить.

Так Ференц оказался в руках педагога, который при­вал исключительные данные мальчика, но изо дня в день не уставал повторять:

- Ребенок многообещающий, но мало знающий!

Что же не нравилось профессору в игре Ференца?

Во-первых, новый ученик не слишком точно следует музыкальному тексту, а как бы дополняет творения ком­позиторов своей собственной фантазией. Во-вторых — колебания ритма. Они могут быть захватывающими и даже оригинальными у первой скрипки в цыганском ор­кестре, но никогда у настоящего музыканта на сцене. И, наконец, третий недостаток — руки... Карл Черни ча­сами бился над тем, чтобы достичь безупречной гаммы, неуклюжий мизинец и слабый безымянный должны срав­ниться по силе со своими мускулистыми братьями.

Занятия с Черни стали серьезным испытанием для мальчика, который привык все играть с первого взгляда, иногда дополняя аккорд, иногда упрощая его или пе­репрыгивая через несколько тактов, если они были слишком сложны для маленьких детских рук. Теперь же он должен был усвоить каждый такт, строго сле­дуя расположению пальцев, предписанному Карлом Черни.

Мальчик плакал, протестовал, тайком сговаривался с матерью о том, как они бросят этот город и вернутся на родину, в свою замечательную Венгрию. Ференц жало­вался на учителя, что тот дает ему невыполнимые за­дания, но так и не сумел склонить на свою сторону отца.

С рекомендательными письмами от профессора Черни они приглашены в салоны известнейших ценителей му-зыки — надворных советников Кизеветтера и Хоэнаде-ля, баснословно богатой госпожи Гаймюллер и камерге­ра Фюйольда, которому император поручил реорганиза­цию Венской оперы — не столько в художественном, сколько в моральном отношении. Из окружения Фюйоль-Да дорога ведет прямо к трем звездам Венской оперы — Генриетте Зонтаг, Каролине Унгер и Вильгельмине Шре-

дер. С маленьким Ференцем они обращались как с иг­рушкой. Возили с собой на репетиции, иногда на спек­такли в оперу, катались в экипаже по городу, осы­пали мелкими подарками и поцелуями, словно дер­жали в своих объятиях не живое существо, а златокуд­рую куклу.

Ференц вдруг познал тревожное, но сладостное вол­нение популярности, салоны высшего света, кисловато-сладкий запах женских артистических комнат, в кото­рых театральные дивы готовились к ежевечерне повто­рявшимся сражениям за славу.

Теперь больше и не нужны рекомендации профессо­ра Черни. Три грации возили мальчика с собой повсюду. Вечер у Хакельбергов-Ландау — более трехсот человек гостей. На другой день приглашение к его высокопре­восходительству премьер-министру Австрии, князю Мет-терниху. Правда, маленькому музыканту приходится по­знавать и теневые стороны предстоящей артистической жизни. Полтора часа князь заставляет их с отцом ждать, затем появляется мажордом и сообщает, что мальчик может предстать взору изысканного общества, а Лист-отец пусть подождет здесь.

Мальчик поднимается на сцену. Скованности нет, но нет в нем и ощущения счастья. Он начинает очень осто­рожно, как бы проверяя инструмент и самого себя. И вдруг звук наливается и сразу же становится полным. Ференц играет сначала этюды Черни, затем Моцарта и, наконец, рондо Бетховена.

Овация. Громче и дольше, чем предписывает при­дворный этикет.

— Ты очень хорошо играл, и награда ждет тебя! — величественно произносит княгиня.

А публика требует его на сцену снова и снова. Фе­ренц играет самозабвенно, скорее воскрешая цыганские ритмы, чем помня о том, чему обучал его строгий Чер­ни. Вызовы на «бис», еще и еще, наконец, опустошен­ный и счастливый, он бежит к отцу, и они вместе спе­шат к матери, чтобы сообщить: госпожа премьерша по­жаловала юному музыканту пять золотых дукатов.

Адам не скрывает от мальчика ничего. Обращается как со взрослым. Вот и сейчас рассказывает ему не без тревоги, что все их состояние — сто тридцать четыре форинта. И, потупив голову, признается, что отправил

новое письмо к князю Эстерхази — на этот раз с прось-бой забыть о его необдуманном поступке и прислать на венский адрес те двести форинтов, от которых он, Лист, столь легкомысленно отказался.

Семейный совет идет спокойно — без громов и мол­ний, но и маленький Ференц чувствует, что в отношени­ях между отцом и матерью растет напряженность. Анну вообще не убеждают венские успехи сына. Может быть, и не талант музыканта их источник, а хорошенький, златокудрый мальчик, которого так приятно обласкать.

Адам недовольно стискивает зубы: как бы не так! Златокудрый мальчик, перед которым склоняется весь свет?! Что толку, что Анна переселилась в Вену? Не ви­дит она ничего дальше своего носа.

Но это всего лишь безмолвный диалог. Так они толь­ко думают. Вслух не говорится ни слова. И все же ре­бенок ощущает это. И чутье подсказывает ему: нужно обнять их обоих, радующихся сейчас свалившейся с не­ба нежданной удаче, пяти золотым дукатам. Обнять, сблизить их снова. Ведь это он, Ференц, породил между ними рознь, значит, он должен и восстановить между ними мир.

Адам очень скоро понял, что, помимо фортепиано, Ференцу нужно изучать теорию и композицию.

По совету знакомых Адам Лист отправился к зна­менитому итальянскому музыканту Сальери. Антонио Сальери уже давно удалился от мира. Квартиру нашел себе на окраине города на улице Шпигельгассе 1088. Это был маленький домик на склоне горы Гринцинг, разме­рами едва ли превышавший удобную птичью клетку. Домик состоял из передней, пол которой был выстлан мрамором, винтовой деревянной лестницы, которая вела на первый этаж, в свою очередь, состоявший из трех небольших комнат. Миниатюрность всех помещений под­черкивалась еще и бесчисленным множеством находив­шихся в них памятных вещей: камей; картин, написан­ных маслом; мебели, старинной резьбы, гравюр и целой горы рукописных нот; позолоченных дирижерских па­лочек, которыми композитор когда-то дирижировал про­славившие его оперы «Армиду», «Семирамиду», «Да-нанду»; сваленных в кучу, засохших уже венков, запы­лившихся и сплющившихся под собственной тяжестью лент, с золотыми надписями — свидетельство былых

триумфов в Вене, Милане, Риме, Мюнхене и Париже. Во всем доме царил какой-то особенный запах увядших ветвей, который свойствен цветочным магазинам и клад­бищам. Адам постучался в старую дверь. Уже сами створки ее представляли собой памятники старины в стиле рококо, изукрашенные тысячью всевозможных, изящно вырезанных на дереве лиан, цветов, раковин. В середине — покрытая патиной медная табличка: на ней витиевато выгравированная надпись:

«Антонио Сальери,

первый королевский и императорский придворный

капельмейстер, кавалер французского ордена

Почётного легиона и так далее и тому подобное...»

Адам постучал еще, потом позвонил несколько раз. Но ни на стук, ни на звонки никто не вышел. Тогда он отворил дверь: она была не заперта. В доме царила ти­шина. Они несмело поднялись по скрипящим ступеням лестницы. Наконец где-то вдали послышался старческий писклявый голосок:

— Кто там?

Адам ответил довольно громко:

— Посетители... Не помешаем?

После долгого молчания последовал ответ:

Прежде я хотел бы знать, что вам угодно, а по­
том уж решу, помешаете или нет.

Мы — музыканты, господин дирижер...

Откуда?

Из Венгрии.

Снова последовала пауза.

— Ну, тогда проходите.

Этот визит Листов пришелся на то время, когда ма­эстро вступил уже в свой семьдесят третий год. По крайней мере он так считал, опираясь на свидетельство календаря. На самом же деле Сальери прожил уже мно­го-много веков. Знал знаменитых либертистов — Мета-стазио, Кальцабиджи, Да Понте, сурового музыкального реформатора Глюка7. Он пережил расцвет и крах вене­цианской оперы. Дружил с Гайдном, был соперником Моцарта и учителем Бетховена, дал несколько полезных советов Шуберту и Мошелесу 8, был директором Вен­ской оперы и (скорее как приятель, а не как придвор-

ный) подолгу вел беседы с императором Иосифом II, который, правда, очень ценил гений Моцарта, однако охотно слушал и Сальери, достаточно умного для того,

чтобы не перехваливать самого себя и не слишком ру­гать противников.

Теперь же маэстро Антонио Сальери редко выходил из своего дома и почти не поднимался с уложенной по­душками французской софы. Делал это он только в слу­чае крайней необходимости. Лицо его иссохло, и рот из-за отсутствия зубов превратился в одну узенькую ще­лочку, которая почти спряталась между носом и все еще выступающим вперед волевым подбородком.

О себе он говорил теперь, как о покойнике: «покой­ный мастер Сальери»... «когда я еще был живым...» И в самом деле казалось, что жизненные силы совершенно покинули его, и только глаза еще горели былым блеском итальянского огня. Те самые глаза, которые так безоши­бочно могли заглядывать в души людей, мгновенно рас­познавая в них все достоинства, которых он должен опа­саться, и все недостатки, которые мог обратить себе на пользу.

Отец и сын отвесили низкие поклоны, приветствуя Мастера, а тот несколькими быстрыми, как молния, во­просами в мгновение ока вытянул из них причину, по которой они к нему явились. Ему явно польстило, что среди такого количества выдающихся венских профессо­ров они избрали именно его. В то же время Сальери пу­гала мысль, что теперь он должен заниматься упражне­ниями по гармонии и школьными билетами для сдачи экзаменов.

В конце концов красноречие Адама Листа убедило его, и Маэстро кивнул головой:

— Довольно, довольно! Старый Сальери знает все.
Итак, Сальери с участием отнесся к талантливому

мальчику из бедной семьи. Он отказался даже от какой-либо платы за учение и сказал:

— Завтра утром мальчик должен быть здесь. Ста­
рый человек вроде меня просыпается чуть свет и не зна­
ет, куда себя деть. Так что начнем с утра. Наперед
предупреждаю: у меня нет ни порядка, ни системы. Ког­
да меня мучит печень, занятие будет продолжаться де­
сять минут. А если накануне я хорошо высплюсь, про-
музицируем и до обеда. Надоест мне все это — я разго-

няю школяров. Деньги мне не нужны. Я и без того намного больше зарабатываю, чем могу истратить. Так что о плате не будем и говорить.

Поначалу Сальери занимался с одним только Ферен­цем, несколько позднее — еще с одним учеником. Это был молодой человек из Вены, всего на три года старше Фе­ренца, по фамилии Рантхартингер. Маленький венгер­ский виртуоз — так теперь звали Ференца повсюду в го­роде—с легкостью решал все задания учителя. А Рант­хартингер мучился, на его конопатом лице проступал пот, когда маэстро Сальери в бурные промежутки между двумя приступами печеночных колик давал им такие за­дания, что и зрелому музыканту не удалось бы их ре­шить. При этом Рантхартингер стонал, сопел, словно решал не умственную задачу, а таскал тяжелые мешки. Зато Ференц только улыбался, потому что за это время он успевал набросать на бумагу два, а то и три вариан­та, предлагая Мастеру выбрать наиболее подходящие из них.

Как ни странно, старый Сальери был больше при­вязан к веснушчатому Рантхартингеру. Ференца можно было только хвалить, а Сальери нужен был мальчик для побоев, и он не уставал хлопать по нему кнутом иронии и презрения. Удивительно, но Ференц не презирал своего конопатого соученика, и тот тоже не возненавидел Ференца. Более значительное и живое событие застав­ляло их забыть все мелкие противоречия. Этим большим событием был сам Маэстро. А если ему иногда надоеда­ло учить их, равно как и осыпать насмешками и уко­лами,— отчего веснушки Рантхартингера становились огненно-красными,— если ему наскучивало давать им упражнения по чтению партитур в различных ключах (потому что Маэстро учил их также и читать партиту­ры), тогда он начинал рассказывать. Рассказывал Салье­ри, обращаясь не столько к мальчикам, сколько к са­мому себе. Это был бесконечный монолог, в течение ко­торого он забывал о своих слушателях. В центре моноло­га всегда находился Моцарт, которого он, собственно говоря, обожал, но и в равной степени ненавидел. Салье­ри ненавидел его так, как могут ненавидеть только влюбленные, мечтая о нем ревниво, и ранимый им смер­тельно. Пожалуй, он сам не мог бы сказать точно: радо­вался ли он в самом деле, когда из жизни навеки ушел

его великий соперник: нет, радость его была бы полной лишь в том случае, если бы он мог вновь и вновь вьзы-вать Моцарта на поединонок и победить его на сцене, пе­ред публикой, перед всем светом 9.

Музыкальный вечер в доме Унгеров. На вечере присутствует секретарь Бетховена — адвокат Антон Шиндлер. Он приехал на вечер последним, когда все го­сти были уже в сборе.

Ференцу несколько недель назад исполнилось один­надцать. Но он — уже не мальчик, умеет вести себя в об­ществе: он, как магнит, привлек к себе собравшихся. Забыв съехавшихся сюда знаменитостей, они устремили свои взгляды на юного Маэстро.

Будущий великий мастер сцены почувствовал, что он не должен удивлять слушателей какими-то виртуозны­ми приемами. После элегантного скрипача Сен-Любена Ференц должен играть так, чтобы музыка закрадыва­лась в сердца слушателей. И Ференц выбирает адажио из «Патетической сонаты» Бетховена. Играет медленно, может быть, чуть медленнее обычного, заставляя рояль звучать бархатными голосами виолончелей и альтов, а затем—сдержанно-приглушенными — деревянных ду­ховых... Собравшиеся осторожно хлопают, потому что в зале присутствует представитель Бетховена и, зна­чит, решающим будет его мнение. Но ждать не прихо­дится долго. Шиндлер обнял ребенка, потом пожал руку Адаму Листу и при всех пообещал: он сам поведет мальчика к Бетховену. Господин Янош Унгер тоже доволен:

— Ну вот и готова отличная программа концерта: моя Каролина — пение, господин Сен-Любен — скрипка, наш молодой венгерский друг—фортепьяно, а господин адвокат Антон Шиндлер подаст сигнал: аплодируйте, друзья! Сейчас остается только найти зал и режиссера, который возьмет на себя все мелкие заботы, связанные с организацией концерта.

Адам Лист — по тогдашнему обыкновению — вместе с Ференцем нанес визиты всем знатокам музыки, почти­тельно приглашая их на концерт мадемуазель Каролины Унгер, господина Сен-Любена и Ференца Листа. Не за­были и земляков. Если князей Эстерхази не очень заин-

тересовал чудо-ребенок, то следивший за театральной и музыкальной жизнью граф Палфи немедленно послал гонца за мальчиком: во дворце Палфи ждут молодого Ференца Листа на одном из музыкальных вечеров. Ли­сты были, естественно, счастливы принять такое пригла­шение, хотя на этот раз в центре внимания оказался не юный гений, а другой весьма почетный гость — дирек­тор театра, маэстро Барбая, и его любимец всемирно прославленный Россини. Среди стольких звезд (Росси­ни согласился появиться в салоне Палфи только в том случае, если вместе с ним пригласят всех членов его труппы), Адам и Ференц остались незамеченными. Ма­эстро Россини держался добродушно-снисходительно, явно сознавая свое величие.

В заключение вечера труппа Россини дала малень­кий домашний концерт, окончательно покорив аудито­рию. Но этот концерт состоялся уже после ужина, длив­шегося полтора часа, на который менее знатные гости, такие, как Листы, вообще не были приглашены. Впро­чем, граф Фердинанд Палфи приготовил сюрприз, кото­рый — пусть на несколько минут — заставил всех забыть об успехе Россини. Еще не смолк гром аплодисментов в честь итальянцев, как распахнулась двустворчатая дверь и в бальный зал вошел со своим цыганским ор­кестром Янош Бихари 10. Примаш, цыган, несколько мгно­вений оставался у порога со скрипкой, прижатой к под­бородку, и смычком, поднятым вверх, а затем одним взмахом руки подал сигнал, и грянула музыка, да такая стремительная, неистовая, будто это лев рявкнул, распу­гивая своим рыком сладкоголосых соловьев. Одетые в национальные венгерские костюмы, цыгане шествовали весело, играя и танцуя, прошли до середины зала, оста­новились, встали в круг. Затем «цыганский король» Би­хари вышел из круга своих музыкантов и, взглянув на хозяина дома, единственным взмахом смычка, будто саблей, перерубил музыкальное вступление и перешел к другой мелодии, сладкой и горестной одновременно. Ме­лодия со струн Бихари летела впереди других, будто птица-вожак во главе журавлиной стаи. И вдруг смы­чок Бихари снова впился в струны, и маленький цыган­ский оркестр победно заиграл торжественную и удиви­тельную музыку былых сражений, проигранных битв и дорогих побед — «Вербункош Бихари».

48
Когда дворец осветили первые проблески рассвета и Ференц смертельно усталый задремал в кресле, подобно камердинерам и горничным, в одном из боковых залов с обитыми шелком стенами, когда в шум бала ворвалисьгромыхания съезжающихся на рынок венских торговок, - тогда только господину Палфи пришло на ум, чтогостям приготовлена еще одна сенсация, еще один сюр­приз. Хозяева быстренько отыскали мальчика. Хохот, хлопанье вееров, звон бокалов, шарканье ног, скрип сдвигаемых кресел, царившие вокруг рояля, были той самой предрассветной музыкой, которая означала, что гости вот-вот разлетятся по домам, и если они еще здесь, то больше из страха перед еще полутемной улицей, чем из-за желания, веселиться дальше.

Ференц героически отбарабанил «Рондо» Гуммеля, а затем — экипажа у них не было — отец с сыном побре­ли домой.

Мальчик шел сонный и полуживой от усталости.

Ференц, разумеется, не впервые встречался с цыга­нами. Ни жандармы в имениях Эстерхази и в селах, ни даже вооруженные патрули не могли преградить путь цыганским караванам, когда они просачивались все-та­ки по дорогам страны, вызывая одновременно страх, восхищение и тягу к себе в детских сердцах. И Ференц не раз стоял у окна, глядя на них, а мать прижимала его к себе, словно одного взгляда цыган было достаточ­но, чтобы вырвать мальчика из ее рук и увести с собой. Мальчик слушал сказки об этом страшном, бродячем, воровском народе, который, говорят, ест падаль и не знает бога, ворует детей, занимается колдовством. Он слушал все эти страшные истории, глядел на утлые кры­тые брезентом кибитки, на которых не хватало где уклю­чины, где стального обода на колесе, видел спотыкаю­щихся лохматых кляч с отвислыми животами, полуголых детишек, которые шныряли вокруг повозок, чуть ли не между ногами коней. Он смотрел на цыганский табор, слушал, боясь их и в то же время желая быть с ними вместе. Такое же состояние охватывало его всякий раз при виде горящего очага. Зная, что пламя причиняет страшную боль, он все же всегда вертелся вокруг огня, повергая в отчаянье свою матушку.

Два раза Ференц даже осмелился подойти к цыга­нам совсем близко. Один раз это было летним вечером,

когда Листы ехали домой от своих приятелей Франкен-бургов. Стояло жаркое лето, от дневного зноя земля растрескалась, и запыленные: деревья тщетно молили дождя. Глухо плыла тишина, было сухо, а мириады звезд на небе обещали знойный день и назавтра,— мо­жет быть, еще более душный и жаркий, чем сегодня.

Где-то на окраине Неметкерестура мальчик проснул­ся от того, что их повозка остановилась. Он уже хотел громко спросить: в чем дело, но отец зажал ему ладонью рот:

— Тише, сынок!

Ребенку не нужно было объяснять, си в один миг понял, что сейчас увидит что-то такое, что можно спуг­нуть одним неосторожным словом. В маленькой рощице акаций табором стояли цыгане. Посередине поляны го­рел костер, где-то играла скрипка, хрипловатый кларнет подтягивал ей, и девушка плясала вокруг огня. Они смотрели на это зрелище издалека, но Ференц все равно видел — или ему казалось, что он все это видит — отра­женные блики огней костра, отбрасывающие полосы све­та на рваную, взлетающую во время танца вверх одежду девушки, и от этих вспыхивающих световых полос ка­залось, будто танцовщица одета в полосатую шкуру тиг­ра. Но вот фантазия ребенка пошла еще дальше; в его глазах теперь уже и сама девушка превратилась в тиг­рицу. Все это было видением, длившимся каких-то не­сколько мгновений, потому что матушка Ференца Анна Лагер, женщина скромная, но сильной воли строго при­казала мужу:

— Да погоняй же ты, ради бога. Еще чего доброго
заметят нас да схватят!..

Ференцу не совсем понятно было это выражение «схватят», но и он чуточку обрадовался тому, что их ко­ляска двинулась и, вскоре перевалив за вершину холма, стала спускаться вниз. Он боялся и одновременно желал еще раз послушать хриплый звук кларнета и увидеть эту девушку-тигрицу, что сначала танцует вблизи огня, а потом превращается в огонь сама.

Другую встречу — как это ни странно и невероятно звучит — устроила сама Анна, жена Адама Листа. Ве­чером поднялся переполох во всем селе. В соседней де­ревне убили трактирщика. Убили беспощадно и ограби­ли до нитки. Прошел слух, что сделали это цыгане. На-

чалисьпоиски, погоня. Все жители огромной «империи Эстерхази» принялись ловить любых бродяг, какие попадутся. Наткнулись на след только одного-динственного цыганского табора. Новсе его обитатели, прослы- ­шав об опасности, разбежались: там видели одну телегу, здесь - несколько пеших цыган, еще где-то мужчину,

который в поводу вел чахлую клячу, да нескольких жен­щин с цыганятами. Но схватить не удалось никого. Се­мейство Листов как раз ужинало, когда вдруг мать услышала, что кто-то едва слышно скребется у ворот и жалобно скулит. Голосок такой слабый, что трудно было определить: ребенок это, или какой-нибудь зверек. Адам снял со стены охотничье ружье (хотя никто не помнит, чтобы кто-то его когда-нибудь заряжал) и вышел к во­ротам. Оказалось, маленькая цыганская девочка стояла, прижавшись к притолоке ворот, и, когда створки при­открылись, проскользнула во двор, как бродячая собач­ка, которая боится человека и все же, гонимая голодом и жаждой, ищет место вблизи теплого очага. Анна при­няла решение мгновенно: девочку нужно оставить здесь. Три дня ребенок жил у них. За это время цыганочка не произнесла ни слова, не ответила ни на один вопрос. Только ела с жадностью и спала, свернувшись клубоч­ком, как продрогшая кошка. Спала так чутко, что про­сыпалась и садилась при малейшем шуме. А на четвер­тый день сбежала. Так они и не узнали, куда и к кому. Анна сначала говорила, что та или другая вещь исчезла из дома. Но в конце концов все потери отыскались: ре­бенок ничего не взял с собой.

Во время обедов на ярмарке или выпивок на день святого Георгия в толпе появлялись цыгане-музыканты. Музыкальные инструменты у них были старенькие, по­трепанные, как и повозки их табора. Глаза скрипача с белыми бельмами почти слипались от бессонницы, а клар­нетист никак не мог дождаться, когда можно наконец перестать играть и вместо мундштука кларнета прило­житься к носику винного кувшина. Но свободный, рас­кованный ритм их мелодии, дребезжавший, словно телега со сломанным поручнем, то и дело спотыкавшаяся на всех ухабах, как заснувшая кляча, вдруг каким-то непо­стижимым образом становился все тверже, все задорнее, и сонно мигавший скрипач и уже дремавший кларнетист перевоплощались, вдыхая новую жизнь в первую скрип-

ку и в кларнет. Адам догадался об этом тяготении Фе­ренца к цыганской музыке и делал все, чтобы переубе­дить ребенка. Он объяснял ему, что цыганская музыка такого рода может испортить вкус настоящему музыкан­ту. Это трактирная музыка. Вульгарное бренчание. Слу­шать ее — все равно что запоминать ругань завсегдатаев кабаков. Ференц послушно внимал этим проповедям, но верил больше собственному сердцу, которое билось в унисон с этой странной неуклюжей музыкой, противоре­чащей правилам, сонно шатающейся из стороны в сто­рону, но затем вдруг расправляющей два широких кры­ла. И он, покорно кивая головой, все же пытался иногда воплотить на рояле ее особенное звучание. Разумеется, тогда, когда отца не было дома. И всякий раз это тай­ное музицирование заканчивалось разочарованием. Слов­но ребенок принес домой с прогулки целую охапку цве­тов, которые хранили в лесу ароматы и очарование жи­вых запахов, а дома превратились в безжизненную кучу сена, жалкие, засохшие пучки травы.

В дальнейшем они часто встречались с Бихари — в домах Форгачей, Баттяни, Эрдёди. И Ференц никогда не упускал возможности послушать любимого скрипача. Больше всего ему понравились две песни, или «пежни», как выговаривали цыгане. Одна — если верить толма­чу — была песней венгерского богатыря Кинижи. Ее со­чинил средневековый композитор из дворян — Ласло Фай. Другая родилась в сердце самого Бихари. Толмач объяснял, что музыкант сочинил ее на смерть собствен­ного сына. Играл он ее редко. Только на поминках, да и то когда какой-нибудь важный барин очень упрашивал, и Бихари не удавалось отказаться. Ференц по памяти за­писал обе мелодии. Более того: он исполнил их на дру­гой день Диабелли.

Этот кругленький подвижный человек с глазами, ко­торые, казалось, исчезли, спрятались в складках хорошо упитанного лица, скорее походил на священника-испове-дальника, который с готовностью и вниманием выслу­шивает все, что ему рассказывают, и даже одним-двумя ловкими вопросами или дружескими кивками головы ободряет исповедующегося, не только выслушивал жало­бы, но и охотно брался помочь каждому. Казалось, вся

жизнь его состояла из того, что он улаживал дела дру­гих И все же каким-то чудом из этой постоянной готов­ности идти на жертвы у него самого скопилось значи­тельное богатство, так что невольно рождалась мысль, что за чужими делами он не забывал и о своих. Понача­лу Диабелли зарабатывал на хлеб уроками игры на ги­таре на окраинах города. Потом стал давать уроки только игры на фортепиано, работал продавцом в магазине му­зыкальных инструментов и нот Штайнера, не гнушаясь день-деньской стоять за прилавком и бегать вверх и вниз по лестницам. Следующее место службы Диабелли было у господина Катти. Здесь он уже восседал в кон­торе, а потом и сам стал совладельцем фирмы. Сейчас же, когда Диабелли принимал у себя Адама Листа и Ферен­ца, он был уже самостоятельным владельцем фирмы с написанной золотыми буквами табличкой на дверях: «Диабелли» 11.

Маэстро встретил гостей с распростертыми объ­ятьями:

Дорогой друг! — вскричал он, обнимая Адама.
В кармане его при этом послышался настоящий пере­
звон: хозяин фирмы держал при себе и круглую печать,
и ключи, и мелкие деньги. Выудив из бездонного кар­
мана маленьк