ВЕЧНЫЙ СТРАННИК

еллони, новый секретарь, действительно упорядочил дела Листа. Письма—слов­но солдаты в строю, наиболее важные чуть приподняты над общим ранжиром в ожидании срочного ответа. Контракты — в одной общей папке, рядом с ней умно придуманный календарь выступлений, из которого Фе­ренцу сразу видно, когда состоятся его концерты в Льеже, Антверпене, Остенде или Брюсселе. И все это Беллони делает с веселой и милой улыбкой, не угнетая своим порядком маэстро.

Милый итальянец ничуточки непохож на скучных импресарио. На концертах он аплодирует громче и доль­ше всех. И совсем не потому, что хочет увлечь публику; просто он сам больше всех в восторге от музыки. Еже­дневно он показывает Листу его медленно, но верно ра­стущий банковский счет. Затем пытается объяснить:

— Деньги, дорогой маэстро, только тогда наши вра­ги, когда их нет. А начнут собираться — сразу же ста­новятся почти что друзьями. А уж когда бумажник от них располнеет, то они роднее родного брата. Деньги— это и хороший врач, и верная жена, и лучший советчик...

Ференц некоторое время терпеливо слушает эти цитаты из Гольдони, потом, грохнув по столу кулаком, яростно кричит:

 

— Вы что, Беллони, спятили? Уж не собираетесь ли вы выпестовать из меня Шейлока?

Беллони осторожно удаляется, однако день-другой спустя снова забрасывает удочку: приносит выписку банковского счета и расписывает, как все-таки хорошо, когда улажены все денежные вопросы.

На состоявшемся в Брюсселе конгрессе в память столетия со дня рождения композитора Гретри ¹ Лист познакомился с норвежским скрипачом Уле Буллем. Уле Булль² совсем недавно из Италии и Франции. Случаю было угодно, чтобы его турне проходило точно по тем же городам, где пролег последний путь великого Пага­нини.

— Когда маэстро приехал в Ниццу, где его настигла смерть,— рассказывал норвежец, — он уже лишился го­лоса, горло кровоточило. Как стая шакалов, накинулись на Паганини юристы, импресарио, обитатели карточных притонов, вымогатели, судьи, прокуроры и прочие пред­ставители властей, словно собирались отомстить велико­му таланту за свою собственную посредственность.

А попы — те и после смерти музыканта не хотели дать его душе покоя. Кардинал Гальвани прислал сво­его секретаря, и тот над гробом прочитал приговор ка­толической церкви: не хоронить богоотступника ни на кладбище, ни на землях городских или государственных, ни на частных — крестьянских или дворянских, ни в ле­су, ни в поле, ни на винограднике — нигде и ни под ка­ким видом. А если где и свершится это тайно, то полу­чит полное отпущение грехов тот человек, кто этот сата­нинский труп, из гроба выбросив, развеет прах по ветру...

После объявления приговора толпа с проклятиями проводила гроб до префектуры. Ночью сын Паганини Ахилл, наняв восемь человек, выкрал гроб с телом отца со двора префектуры и пешком под покровом темноты У нес его к морю. Но проклятие приговора преследует их повсюду: из Ниццы — в Виллафранку, Полчеверу, Бор-Дигеру, Савону. Нет умершему покоя нигде. Кажется, сбывается церковное проклятие: «Земля исторгнет его из чрева своего»,

Ференц работает ночь напролет. Пишет некролог Паганини. Он был больше, чем артист. Он был мастер и даже более того — волшебник. Только он должен был

 

 

помнить, что артиста строже связывают законы чести чем любого английского лорда, чем наследного принца и князей церкви. Закон артиста: genie oblige! (талант обязывает!)

Несколько дней спустя Ференц концертирует в Гамбурге. Беллони бледнеет, увидев, какие суммы маэстро жертвует боннскому фонду Бетховена, институту слепых, престарелым коллегам-музыкантам. Но он с гордостью взирает на Ференца, когда тот спасает 6лаго-творительный концерт местного оркестра. Устроители концерта не позаботились об освещении, а тем време-нем опустились сумерки, и пришлось снять с програм-мы заключительный торжественный номер с участием Листа и оркестра. Настроение публики явно говорило, что надвигается скандал. Любители музыки ехали в Гам­бург за тридевять земель, чтобы послушать «полубоже­ство». И вот вместо этого — беготня, безрезультатные переговоры. Ференц, правда, готов играть в полной тем­ноте, но оркестранты без нот и освещения беспомощны. А сумерки густеют, несколько лампад в огромном соборе излучают лишь очень слабый свет. Экономные немец­кие бюргеры требуют деньги назад. Нет Листа — нет денег! Тогда Ференц садится к роялю и, словно Орфей, завораживает разъяренных людей. Он играет фантазии на темы «Лючии» Доницетти, «Ниобеи» Пачини, транс­крипции песен Шуберта и в конце — «Аве Мария». Три­умфальное шествие сопровождает его до отеля. Правда, на банковском счету Беллони на сей раз не может от­метить нового прироста, но зато и он уже усвоил закон: genie oblige!

 

 

Осенью 1841 года Лист, князь Лихновский ³ и Беллони прибывают в датскую столицу. Еще не успели раз­меститься в гостинице, как король Дании Кристиан VIII уже прислал гонца: его величество желает видеть маэст­ро. Ференц, как был, в дорожном платье, является к ко­ролю, а тот, одним движением руки отметая в сторону все придворные церемонии, восторженно восклицает: «Исполнилась моя давнишняя мечта. Я уже много лет думаю о том, чтобы познакомиться е вами».

Датский король награждает Листа высшим орденом страны. Дважды Лист дает концерты в Рыцарском зале

 

 

дворца и еще два благотворительных — на вспомоществование сиротского дома, дома престарелых музыкантов, для фонда бедняков Копенгагена, словом, таких заведений, которым он считает своим долгом помогать всегда и везде.

Самый восторженный его слушатель в Копенгагене, великий сказочник Андерсен, так увековечил датские концерты Листа.

«...Я говорил с консервативными политиками и миролюбиво-трусливыми бюргерами. При звуках музыки Листа они готовы были выбежать на улицу и вместе с сотнями тысяч других петь «Марсельезу»... Последователи Гегеля слышат в его музыке отзвуки своей фило-софии, гигантские волны мудрости, мчащие человечечество к брегам совершенства. Поэт видит в Листе поэта, а странник — в первую очередь я сам — видит при зву­ках его музыки сказочный край, который он уже когда-то видел или еще только собирается посетить».

Так видел поэт, вдохновленный пламенем поэтиче­ской музыки. А как видел профессиональный музыкант, которого не раз неприятно передергивало от музыки Листа? Ведь Лист был самым великим отступлением от норм и канонов, исключением, воплощением возмути­тельной строптивости по отношению ко всякой почтен­ной, благонадежной, правильной посредственности! Са­мое первое, что повергало профессионалов в замешатель­ство, была невиданная широта динамического диапазона звучания инструмента под пальцами Листа. Лист начи­нает так тихо, что задние ряды шикают на счастливчи­ков из передних: тише! Затем звучание рояля усили­вается, становится мощным, захватывающим дух. Фор­те наполняет зал.

Нередко случалось, что публика принималась апло­дировать уже в середине пьесы, не выдержав напряже­ния. А маэстро еще только отправлялся к вершинам фортиссимо. Это чудо владения динамикой инструмента было больше, чем просто совершенство пианизма; рояль как бы превратился в удивительный оркестр, который Дохновляется волей, страстью, гением одного человека.

самом начале своей артистической карьеры Ференц довольно часто оказывался рабом этого приема.

Но шли годы, и, по мере того как успех становился Привычнее для Листа, он тоже все отчетливее пони-

 

 

мал, что нельзя злоупотреблять этим приемом, что одна сила звука нужна, когда играешь Баха, и совсем другое форте желательно для Шопена, и если нет предела фантазии, когда исполняешь Паганини, то необходима строгая простота, когда на рояле звучит Скарлатти. Что плох тот актер, который, увлеченный своим громовым голосом, не умеет делать разницы, одинаково читая Шекспира и Мольера, Софокла и Мюссе. Владеть собой — это стало теперь его характерной чертой. Теперь Ференц все охот­нее играет большие, классические произведения, требующие необычайного напряжения, отдачи не только испол­нителя, но и публики. Здесь не ослепишь слушателей взвивающимися к облакам форте «Хроматического гало­па», здесь нужно нечто совсем иное—ясную, чистую точную музыкальную речь Свободный и вместе с тем упорядоченный ритм, естественный, как дыхание или как биение человеческого сердца. Исполняя великих класси­ков, публику не сразишь музыкальными фейерверками. И он покорял ее теперь тем, что не только исполнял, но и показывал, как одна тема в шедевре тесно смыкается с другой, как мелодии вступают в противоборство, дра­матическую борьбу друг с другом и как в конце концов утихает этот бой. Теперь он все чаще покорял тем, что открывал людям произведения, которые еще недавно ка­зались им неразрешимыми загадками.

Когда-то Лист увлекался импровизацией, головокру­жительными аллюрами цыганской манеры игры: он до­полнял, украшал авторский текст — порой довольно сво­бодно. С годами Ференц все больше отходил от импро­визации. Он становился все проще, взыскательнее, все более верным первозданному тексту шедевров. И стре­мился привить эту взыскательность и публике. Там, где от него ждали показной бравурности, он исполнял Бет­ховена или Баха, потому что хотел не только удивить слушателей, но и возвысить их.

Специалисты — и друзья и враги — искали секрет его мастерства в его руках, форме и длине пальцев, меж­пальцевых промежутках. Выяснилось, что руки его ни по форме, ни по величине кисти не отличались от рук обычных людей. Другие критики думали, что секрет успеха кроется в его юной красоте, обвораживающем элегантности, величественной осанке. Несколько десяти­летий спустя выяснилось, что состарившийся Лист, со-

 

 

 

 

вершенно утративший младую красу и осанку, пользуется еще большим успехом, чем в молодости. Многие говорили о его феноменальной памяти (он знал наизусть чуть ли не всю мировую музыкальную литературу), о том, что он мог играть в любом стиле. Другие безуспешно пытались сравнивать Листа с его великими современниками, но не находили соответствующего мерила.

В действительности секрет состоял в том, что никакого секрета не было. Руки его были быстрее и, может быть, сильнее, чем у других, но никому и в голову не приходило, что эта божественная музыка рождается прежде всего от прикосновения его рук к инструменту. Нет, он не просто играл ноты, он заставлял мертвые значки делать признания, находя в них то, что когда-то

чувствовали, чём жили и восторгались Бах, Моцарт, Бетховен, Шопен.

Теперь после завершения серии концертов в Копен­гагене Ференц снова едет в Париж. Практичный Беллони предлагает самый роскошный пароход, но у Лих-новского пробуждается любовь к приключениям, и он доказывает, что лучше путешествовать на паруснике, таком, как «Летучий голландец», или, подобно смертель­но раненному Тристану, плыть под парусом на корабле. Разумеется, Ференц присоединяется к идее Лихновско-го, и вместе со все возрастающим количеством багажа они грузятся на трехмачтовый парусник «Бёрс». Путешест­вие начинается весьма прозаически. Два буксира выво­дят судно из порта, потому что ветер так слаб, что не может даже пополоскать платочки провожающих.

В открытом море он лишь чуть-чуть надувает пару­са, и они едва ли не ползком добираются до Куксхавена. И тут уж им не может помочь никакое искусство мореходов. Мертвый штиль. Ничего не остается делать, как ждать, пока бог морей Посейдон обретет хорошее на­строение и подышит на них с небес свежим ветерком. Поначалу пассажирам парусника вся эта история кажется забавной, но, проскучав несколько часов, они начинают злиться: спокойно державшиеся бюргеры принимаются яростно спорить, ссориться, орать. Капитан судна тшетно пытается их утихомирить, страсти накаляются, офицеры уже подумывают, не лучше ли отправить пассажиров на берег, потому что они — чего доброго — разнесут весь парусник и перебьют друг друга. Беллони

 

 

злорадно ухмыляется, Лихновский хлопает дверью своей каюты, и только Ференц не теряет спокойствия.

— Давайте прогуляемся в город,— предлагает он. — В жизни только раз представится такая возможность — посмотреть достопримечательности Куксхавена.

Беллони выступает впереди, за ним следует Ференц, позади всех плетется чувствующий себя виноватым Лихновский, будто арьергард побитого войска. Они заявляются в кафе, и Ференц сразу же спрашивает: «Есть в этом городе театр?»

Ответ не очень ободряющий: театр и есть и нет. Какая-то бродячая труппа застряла здесь, в городе, и сидит уже целую неделю без денег. Им нечего есть и нечем платить за гостиницу. Бедняги ночуют прямо в театре. Они бы уже рады уехать, бросив последние тряпки но в довершение всего несчастья стоит штиль, и судно не может выйти в море!

Лист командует:

— Идем в театр!

Лихновский обрадованно присоединяется к нему, хо­тя Беллони с горечью констатирует, что ветер может подуть в любую минуту, и капитан, не дожидаясь их, от­правится в путь. Но Беллони каркает зря; приободрил­ся, расправил крылья и Лихновский и в особенности сам Лист. Теперь и у Лепорелло нет выхода: он отправляет­ся следом за своим Дон Жуаном. В театре царит немая тишина, нигде ни огонька, ни души. Ференц открывает дверь, ведущую в зрительный зал, складывает ладони рупором и кричит:

— Эй, есть здесь кто-нибудь?

Из темноты зала откликается дрожащий голос (как позднее выяснилось — это был директор труппы).

— Пожалуйста, не шумите! Мы знаем, что должны покинуть театр, но, пожалуйста, оставьте нас хотя бы переночевать здесь.

— Кто здесь говорит о ночевке? Мы просим вас сыграть спектакль и готовы заплатить за это!

Еще минуту спустя на сцене, превращенной бродячи­ми комедиантами в ночлежку, вспыхивает огонек, потом факел, потом в желтом круге света появляется маленький, может быть, даже горбатый человек. Он представляется:

— Я — Хартман, директор труппы.

 

 

— Ференц Лист! — в свою очередь, отвечает гость.

Услышав это имя, все всполошились, будто молния

сверкнула сквозь мглу в старых стенах театра. Громкое имя громом прогрохотало по спящему театру:

— Ференц Лист! Ференц Лист! Сам Лист! Да поможет мне бог, он здесь сам, лично!

Директор чуть ли не плачет:

— О спаситель, наша последняя звезда надежды! Что мы можем сделать для вас?

— В порту стоит трехмачтовый парусник. Его пассажиры от скуки готовы съесть друг друга,— сообщает Лист. — Сейчас мы приведем сюда людей и устроим для них удивительный, еще никогда не виданный бал, как на масленицу.

Лихновский бросается в экипаж и мчится за пуб­ликой.

Четверть часа спустя уже установлена декорация. Через полчаса артисты и артистки надели уцелевшие костюмы. А когда пассажиры парусника прибывают в театр, уже играет оркестр, руководимый господином Фе­ренцем Листом, а вверху на сцене щебечут актрисы, словно некие изголодавшиеся птички, которых воскреси­ла надежда на пищу и питье.

После представления вспыхивает бурная овация. Фе­ренц отмахивается от этих проявлений всеобщего удо­вольствия:

— Давайте уберем стулья, и пусть начинается бал! За музыку будет отвечать Ференц Лист!

 

С рассветом в зал, где не прекращались танцы, при­мчался штурман:

— Подул ветер! Быстрее, быстрее! А то чего добро­го черти заберут и этот слабый ветришко. Останемся тут торчать еще неделю!!

В шляпу, положенную возле выхода, с приятным звоном сыпались динары, форинты, талеры. Последним уходил Ференц. Он бросает луидор. Перепуганный Бел­лони огорченно кричит:

— В конце концов и я пойму, что гениальность обя­зывает!

И наконец триумфальное вступление в Париж. Жорж Санд в передовой статье приветствует музыканта, кото-

 

рый, одержав победы на различных полях сражений Европы, наконец прибыл покорить Париж. В тот же день Лист встречается с Гектором Берлиозом. В голове у Фе ренца план, который едва ли он сможет осушествить в одиночку: быстрее дать благотворительный концерт из произведений Бетховена, средства от которого пойдут на сооружение памятника Бетховену. Концерт лучше всего организовать где-нибудь в одном из залов в центре Парижа. Гектора не нужно уговаривать: он и так весь горит от нетерпения. Он уже слышит первые бетховенские аккорды. Сначала сыграем увертюру «Фиделио», потом концерт для фортепиано ми-бемоль мажор... Надо разыскать Массара, пусть исполнит «Крейцерову сонату». И в заключение — «Пасторальную симфонию».

Концерт состоялся, Берлиоз был действительно не­подражаем. А Ференц, исполняя медленную часть фортепианного концерта, заставлял людей плакать. Успех Успех. Но когда уже затихли бурные аплодисменты кто-то в зале восклицает:

— Фантазии на темы «Роберта-Дьявола»! Словно кто-то швырнул горящий фитиль в бочку с порохом, раздался настоящий взрыв.

— Браво! «Роберта-Дьявола»!

Ференц стоит за кулисами смертельно бледный. Его уговаривает Беллони.

— Кто-нибудь выйдите к рампе и объявите, я даль­ше играть не буду!—сопротивляется Ференц.

Маленький итальянец ломает руки, чуть не плача:

— Ну зачем заливать холодной водой такой жар в очаге?! Ну что с вами случится, если вы сыграете «Ро­берта-Дьявола?»

Глаза Ференца суживаются в щелочки, взгляд его холодеет, и Беллони начинает пятиться:

— Я только прошу вас. Маэстро. Я же не хочу да­вать вам дурных советов. Я думал, что битву за Париж вам надо выиграть. У нас здесь не только друзья, но и много врагов...

Ференц отвечает тихо, совершенно спокойно: — Этот вечер посвящен Бетховену, и здесь не будет парада для Мейербера, как не будет и блистать виртуоз, господин Ференц Лист!

Берлиоз одобрительно кивает, но в зале к проявле­нию восторга примешивается все больше и неудоволь-

 

 

ствия. Директор театра в ужасе подбегает к Маэстро:

— Умоляю вас, ради театра и ради ваших собственных интересов не будем спорить с публикой! И Ференц капитулирует. С изменившимся лицом он снова выходит на сцену и исполняет фантазию на темы «Роберта-Дьявола»

На другой день Берлиоз вступается за него уже как журналист.

«Кое-кто здесь расхваливает жалких зайцев. Но втыкает острия своих перьев в таких львов, как Ференц Лист!»

Да, враги действительно обстреляли Ференца ядовитыми стрелами. Оскар Комментант в одном бульварном еженедельнике помещает такой злой шарж:

«Некий пианист, который столь же хороший устрои­тель концертов, как и исполнитель, пообещал двадцать пять франков одной даме, чтобы она упала в обморок с кресла. Тогда он бросит рояль, побежит в партер и с по­мощью флакона духов будет гальванизировать бедную даму. Успех обеспечен!..

...Все так и случилось! Великий музыкант великолеп­но исполнил концертную пьесу Вебера, но дама забыла исполнить возложенную на нее роль, так как во время концерта заснула. Пианист лавиной обрушивал на зал аккорд за аккордом, и никакого обморока! И что же де­лает наш герой — великий пианист? Он падает в обмо­рок сам! Публика немедленно окружает его, возвращает к жизни, ухаживает за ним, осыпает знаками любви. В это время от шума спящая дама тоже просыпается, и теперь уже она падает в обморок — на этот раз не из притворства, а на самом деле...»

 

А несколько дней спустя на горизонте появляется новый противник, куда опасней Комментанта. Это Генрих Гейне. Кто бы мог предположить, что поэт, тонкий, чувствительный человек, может отвечать на мнимые обиды такими оскорблениями?! Ференц предполагал, что у самых злых его критиков есть в душе хоть какое-то доброе намерение. Вот и о Гейне он хотел бы так ду­мать. Если он сам и не любит памфлетиста Гейне, то уж поэта Гейне приветствует во всяком случае. Но, увы, Гейне не оставил относительно себя никакого сомнения. Это была явно недоброжелательная критика.

 

 

«О сколько букетов упало к ногам господина Листа! Это было незабываемое зрелище, когда господин артист с непоколебимой самоуверенностью выдержал целый ливень цветов, подобно великим победителям..., когда он затем с грациозной улыбкой поклонился, выбрал красную камелию и воткнул ее в петлицу фрака. Да, как действительно странно устроено все на свете,— подумал я, наблюдая празднество в зале,— взять хотя бы парижан: они видели самого Наполеона, который шел от победы к победе и действительно заслужил их восторги. Теперь эти же самые парижане столь же торжественно прини­мают господина Франца Листа! С такой безумной радостью, восторгом, неслыханным в истории».

 

А затем новый, еще более ехидный укол. Гейне вы­дает его под видом разговора с неким врачом:

«...Иногда я склонен так объяснить все колдовство Листа: никто на свете не умеет столь мастерски органи­зовать свои успехи, как Франц Лист. В этом жанре он такой же гений, как великие мастера-иллюзионисты. Са­мые видные и знатные личности добровольно бескорыст­но прислуживают ему. Словно сообщники или подкуп­ленные им энтузиасты, они с удивительной послушно­стью выполняют все его указания...».

 

И еще один враг дает о себе знать: в концертных за­лах Парижа появляется Антон Шиндлер. Другие люди с годами полнеют, становятся добрее и мягче, и даже, если были злыми в молодости, под старость под поду­шечками на щеках приобретают способность скрывать свою озлобленность. Шиндлер же стал еще более тощим, еще более строгим и более злым. Пока жив был Бетхо­вен, его Мастер, он довольствовался ролью всесильного секретаря и доверенного. Но бог музыки скончался пол­тора десятилетия назад. И теперь Шиндлер выступает как его пророк, который один только знает, о чем и как думал Бетховен. Он — единственный, кто изучил секре­ты исполнения бетховенских произведений. И вот Шиндлер уже впивается зубами в Листа, заявляя: Ма­стер предполагал исполнять свои произведения не в том темпе и не рассчитывал на такое форте, Мастер говорил так, Мастер говорил эдак... Вначале люди только по­смеивались над этим чудаком, одетым во все черное. Но

 

 

потом словно неожиданно прозрели: ведь этот же Шиндлер жил рядом с Бетховеном, был его доверенным, наверное, он что-то действительно знает о законах бетховенской музыки.

Беллони негодовал. Но Лист, пропуская его гневные выкрики мимо ушей, говорил:

- Известите комитет в Бонне: скоро я выполню свой долг до конца. Переведенных мною двадцать пять тысяч форинтов хватит — по крайней мере так информировали меня — на памятник Бетховену.

Беллони послушно сел к письменному столу и начал составлять текст письма, ворча под нос:

- Пусть господин Шиндлер сначала сам переведет в Бонн такую сумму. Целое состояние! А потом раскры­вает рот...

Ференц подошел к прилежному маленькому итальян-цу, положил ему руку на плечо и сказал примирительно:

- Не сердитесь на него: он свое дело уже сделал...

 

 

Капли горькой полыни натекают, сочась медленно, но верно: Ференц навестил Шопена — тот принял его очень холодно. (Интересно, почему отвернулся от него этот сердечный человек? Загадка? Загадка, на которую он никогда не получит ответ.)

Принимается за Ференца и еще одна газета:

 

«Лист обратился с прошением наградить его орде­ном «Почетного Легиона», но в верхах его просьбу ре­шительным образом отклонили!»

 

Интересно, кто это так тщится отравлять воздух во­круг него? Ведь знали же все — враги и друзья в равной мере,— что он не только не просил награды, но скорее всего отказался бы принять ее, если бы она и была пред­ложена французским императором, который картечью утолил голод лионских ткачей. Взбунтовалась Мари: ей не удалось договориться со своими родственниками от­носительно раздела наследства и пришлось вернуться к матушке Листа, а это значит, что снова началась молча­ливая война двух женщин. Правда, тактика каждой из них индивидуальна. Понимая, что ей не удается завое-вать Мари, Анна стремится по крайней мере смягчить ее сердце. Мари делает все, чтобы Анна ясно поняла:

 

ей не нужна ее любовь, ее заботы, ласки и внимание. Нет, нет и нет... Медленно, капля по капле накапливает ся горькая полынь...

 

Осень Лист проводит на рейнском острове - Нонненверт. Беллони получает отпуск, но князь Лихновский сопровождает их и здесь: играет с детьми, пишет стихи для Мари. Ференц улыбается и сочиняет на них музыку. Мари читает Ференцу немецких поэтов: Гёте, Шиллера, Ленау, Уланда.

— Остался еще Гейне,— говорит она, убирая книги.

— Но господин Гейне причинил тебе много неприятностей. Хотя бы лето не будем омрачать...

Ференц удивленно посмотрел на Мари.

— Неужели ты думаешь всерьез, что я сержусь на Гейне, на поэта? Конечно, литература не моя стихия Но стихи Гейне я почти все знаю наизусть.

Рейн притягивает его к себе. Люди здесь просты: крестьяне, ремесленники. Каждый день трогательные знаки внимания Листу. Один сосед принес только что сбитое масло, другой — букет цветов, третий — цыплен­ка, четвертый предложил: «Хотите, я спою вам одну песню?»

Ференца обворожил этот крохотный островок. Его вдохновляют река, бегущие по ней корабли, словно оли­цетворяющие немецкое прилежание, и тихие ночи, в ко­торые слышно, как звонят колокола в дальних селах на берегу.

Неожиданно Лист пишет одну за другой несколько песен: «На Рейне», «Лорелея», «Песня Миньон», «Жил в Фуле король», «Ты посланец небес», «Как дух Лау­ры», «Ты словно цветок». В памяти всплывают забытые лица доборьянских цыган. И медленно зреет шедевр, ко­торый лишь через несколько лет обретет свой оконча­тельный вид. Песня на слова Ленау «Die drei Zigeuner» *.

Новый жанр. Говорят, Лист изменил фортепианной музыке. Так ли это? Едва ли. Своему жанру, своему ин­струменту — роялю он не может изменить потому, что до сего времени (и еще долго потом) все, что страстно увлекает его в музыке, он переводит на этот родной для

* «Три цыгана» (нем.).

 

 

него язык фортепиано. Да, Лист восторгался симфониями Бетховена. Сначала как благодарный ребенок, которого поцеловал гений, затем как юноша, глубоко изучающий их, и, наконец, как зрелый мастер, знающий Бетховена с обстоятельностью исследователя, который помнит каждую музыкальную фразу, каждую партию инструментов в оркестре, все секреты партитуры и все же переводит симфонии на язык фортепиано. Потому что только так он и постигает бетховенские сокровища сполна.

 

Да, он любит немецкие соборы, любит за поселившуюся в них органную музыку Баха, переплавляющую многотонной глыбы звуков в удивительные каменные кружева, но все, равно он переводит шесть органных пре­людий и фуг на язык фортепиано.

Ференц любит Берлиоза еще со времен «Сенакля», со всей полнотой постигает его, только переложив «Фантастическую симфонию» для фортепиано. Он «пере­водит» также и Мендельсона, и Паганини. Пусть иногда перевод богаче оригинала — неважно. Это тоже перевод. С языка скрипки на удивительный диалект молоточкового инструмента.

Листа всю жизнь влечет к себе опера. В течение жиз­ни его занимают самые различные замыслы — от Байро­на до Гюго, сюжеты от Сарданапала до бетяров — раз­бойников венгерских степей. Музыкальная драма, дина­мика сцены, создание образа с помошью музыки, тайна оперных голосов — все это предмет его исследований, но прежде он должен «перевести» всех мастеров сцены на язык рояля. На свой родной язык. Только так он мо­жет наслаждаться музыкой Обера, Беллини, Доницетти, Мейербера, Галеви.

Этому языку, этому инструменту он не может изме­нить. Ведь он и прочитанное в книгах перелагает на язык фортепиано. Так рождается «Долина Обермана» и соната «По прочтении Данте», так уже много лет кряду живут в его сознании «Фауст» и увиденные им од­нажды пейзажи и картины — горы Вильгельма Телля, карнавалы Венеции и Неаполя, колокола Женевы, Валленштадтское озеро и далекая, призрачная, как мираж, родина. Подобно тому как, беседуя со своим роялем, Лист обсуждает свои впечатления от Рафаэля и Микеланджело, так он определяет свое отношение к таким

 

великим загадкам, которые иногда он называет «вера», религия», иногда просто «человечность». Так рождаются «Поэтические и религиозные гармонии» и позднее «Утешения», в которых уже ничего не останется от набожности детских лет, а только убеждение, что в мире зла и гнева и любовь может быть движущей силой об- щества.

Три лета, проведенные на островке Нонненверт в месте с Мари и детьми — в тридцать первый и тридцать второй год его жизни,— закалили его, сделав твердым, упорным. Именно в эти годы он подвергается многим грубым нападкам и незаслуженным оскорблениям, друзья либо отворачиваются, либо прямо выступают против него. Всему научился он в городах и странах Европы, кроме одного — ненавидеть. Как до конца дней сво­их не научился он и понимать, почему мир называет транжиром всякого, кто щедро обеими руками раздает людям деньги, деброту и любовь.

 

 

Летом на острове Нонненверт Лист совсем близко сошелся с Лихновским. До сих пор он знал только, что князь бретер и дуэлянт, политический авантюрист и ге­рой всяких любовных историй. Богач-миллионер, владе­лец десятка имений и замков у себя на родине, но весь в долгах, постоянно рискует угодить в какую-либо из долговых тюрем Европы. Но как-то во время прогулки по берегу Рейна Лихновский признался Листу, что при­надлежит к организации «свободных каменщиков», ина­че говоря — масонов. И добавил, что он уже много лет наблюдает жизнь Маэстро и считает его вполне созрев­шим для того, чтобы стать членом масонской ложи.

Ференц ненавидит всякую дисциплину, связываю­щую по рукам личную свободу. Кто бы ни налагал на тебя оковы: церковь или сенсимонисты, Ламенне или ма­соны,— в любом случае оковы есть средство неволи. Но, как видно, Лихновскому удалось рассеять сомнения Ференца.

18 сентября 1841 года князь Лихновский и профес­сор университета Шпайер вводят Листа во Франкфуртскую «Ложу единства». Ритуал введения удивительно напомнил Ференцу церемонии из «Волшебной флей­ты»— испытание водой, огнем Тамино и Памины⁴; за-

 

 

тем полутемная келья, куда к ним явился мужчина в маске смерти и длинной накидке. Он напомнил о суетности мира, после чего отвел неофита наверх в большой зал, где Ференц долго стоял с повязкой на глазах, а когда повязку сняли, он увидел устремленную на него сот-ню остроконечных шпаг. Наконец с трона поднялся гроссмейстер ложи д-р Георг Клосс, известный юрист и ученый - гуманист, и приветствовал новичка. Он говорил о цепи, которую образуют сплетенные руки, о том, что ее хотят разорвать ненависть, зависть, жестокость, безчеловечность, алчность. И о том, что ее все же нель-

зя разорвать, потому что эту цепь образуют такие руки, как рука Листа.

Ференц понимает значение обрядности. Ведь он человек сцены, или, как сказал однажды Бальзак, актер... И потому он отнюдь не умаляет ценности и значимости помещенной в самый центр современного мира «Волшебной флейты» с репетициями «Тамино и Памины», с ве­личественным троном Зорастро. Но он понимает и дру­гое что в эпоху, когда паровые машины влекут корабли по морям, а по железным рельсам мчатся железные ко­леса, когда на фабриках и заводах прядут и ткут уже руки машин, а валики печатных машин извергают из своего чрева реки отпечатанных газет, тут уж полянка Зорастро оказывается в дремучем лесу современной жиз­ни. Это всего лишь только игра, хорошо подготовлен­ная, мастерски исполненная, влекущая к себе очарова­нием, но — игра!

И все же вступление Листа в масонскую «Ложу един­ства» — весьма значительный для него момент. Она от­далила его, оторвала и отбросила от церкви, куда даль­ше, чем, например, влияние Энфантена или аббата Ла­менне.

 

А затем внешний мир разрушает творческую тишину Нонненвертского лета (Ференц снова поднимается на рассвете, как в счастливые периоды своей жизни в Беладжи), словно разбивает хрупкий хрустальный сосуд. Это жители Кёльна являются к нему. Они — немцы, и, следовательно, тотчас же создают листовский комитет из двадцати человек. Комитет разрабатывает планы и сам же осуществляет великое стратегическое мероприятие по завоеванию щедрого Листа. Нужно, чтобы

 

 

он пожертвовал денег, а вернее, дал серию концертов для сбора недостающих средств на возведение недостроенного Кёльнского собора.

Затем появляется некий господин Пантелеоне. Он долго рассказывает о своих бесконечных скитаниях, а затем признается, что у него нет ни гроша и даже крыши над головой, что одежду его взяла в залог хозяйка квартиры. Он голоден и хочет пить. И так же, как шедшие через пустыню евреи, ожидает манны небесной, или ждет, чтобы разверзлась скала и утолила его жажду.

Ференц потешается рассказанной ему историей, оплачивает счета потрепанного маленького человечка, сует, ему в карман два золотых, а потом подхватывает под руку и ведет к себе в комнату.

- Ну-с, господин Пантелеоне, я очень люблю шутки. Но есть такое, с чем шутить нельзя. И это — искусство! Тут, сударь, нужно выдержать экзамен. Вы будете петь, я аккомпанировать. Господин Беллони, импре­сарио, решит: в самом деле вы — артист, или...

Взгляд Ференца становится твердым:

— Или — просто побирушка!..

Впалые щеки Пантелеоне темнеют. Постоянные пре­следования злого рока и только что съеденный обед не вдохновляют его на исполнительские успехи. Но делать нечего, и, облокотившись о рояль, он делает знак Маэст­ро и начинает петь. Нет, учиться, как видно, господину Пантелеоне пришлось немного. Его академией была до­рога, а учителями — собутыльники, с которыми он вме­сте перепробовал — в зависимости от того, где бывал,— испанские, итальянские, мозельские вина и мелодии. Но хотя Пантелеоне не очень много учился, он все равно актер. Примитивный, не обученный и мало что знаю­щий, как птичка вольная. Но — актер! И это совершен­но взбудоражило Беллони.

— Скажите, сударь, чем мы можем вам помочь?

Маленький съежившийся человечек, бродяга, только что утоливший голод, вдруг распрямился и горделиво вытянулся:

— Как вы думаете, господин Беллони, я что же так запросто и объявился у вас? Я думал, что...

На глазах присутствующих маленький человек вдруг начал расти и надуваться...— Я себе представлял, что мы вместе с Маэстро дадим концерт!

Ференц упал от хохота на рояль.

— Беллони, ни слова больше!.. Такое нахальство уже само по себе означает высокий ранг в искусстве. Организуем тебе концерт, о прохвост, о жулик, о лодырь! Я это сделаю! Потому что ты талантлив!

Их теперь пятеро: Ференц, Лихновский, Беллони Пантелеоне, который, между прочим, ест с таким аппетитом, будто огромный удав, и после завтрака раздувается так, что на него страшно смотреть. Пятый — граф Шандор Телеки ⁵. Но если бы у Ференца было десять и даже сто помощников, ему все равно было бы этого мало. Потому что постоянно приходится организовывать множество вечеров, банкетов, торжественных шествий (и это тоже), балов, посвящений в доктора и в почетные доктора, приемов, а также тьму всяких благотворительных мероприятий. Потому что почет­ных наград (и покушений на его карманы!) случает­ся столько, что он вот-вот утонет в них, как пловец, сначала нежившийся на гребнях волн, но потом за­хлебывающийся в борьбе с превосходящим его силы течением.

В банкетном зале ресторана «Охотник» ужин на три­ста персон. Сам министр культов Эйхгорн сообщает, что Академия наук избрала Листа своим почетным членом. Сначала приветственную речь произносит обер-интен­дант королевских театров граф Редерн, затем доктор Дитрици, профессор университета, и доктор Фёрстер — от имени своих коллег — академиков. Выступил и док­тор Этцель (в то время немецкие масоны еще не скры­вали своей принадлежности к «ложам»), приветствуя Ференца как собрата по масонской ложе. Речей так ино­го, что, кажется, им не будет конца. Приходят художник Вах, архитектор Штир, всемирно известный скульптор Раух — опять речи. Потом Ференцу вручают медаль работы Рауха с надписью:

«Гению, артисту духа и чувств, почтенному челове­ку, воплощению мысли и безупречного характера — Францу Листу.

В память о прекрасных часах радостного вдохнове­ния от собратьев по искусству и любителей искусства в Берлине. 18 февраля 1842 года».

 

 

Еще не умолкли последние тосты и речи, как Лист уже в акто-

вом зале другой Академии. Теперь профессора Випре и Гайер награждают его почетным дипломом. Умолкла буря аплодисментов, и Лист уже в карете, запряженной парой рысаков, мчится в салон мадам Беер (дама приходится матушкой Мейерберу, но блестящим

обществом обязана высокой образованностью и необычайной привлекательностью), где художник Корнелиус, поэт Варнхаген фон Энзе ⁶, ученый Гумбольдт, Беттина фон Арним⁷ (подруга Гете и Бетховена) и знаменитая актриса, очаровательная красавица — Шарлотта фон Хаги — уже дожидаются его. Позже прибывает новая знаменитость, госпожа Сабатье, она же давно не появлившаяся в его поле зрения Каролина Унгер. И Ференц, хоть и устал, но в таком ярком свете горящих женских взоров блещет снова. Приезд в Берлин Мейербера ожи­дается в ближайшие дни, но партитуру «Гугенотов» уже привезли. Дамы сгорают от любопытства (и, конечно же, хотят сами убедиться в легендарной способности Ли­ста читать партитуры «с листа»).

Дивный вечер. Хлопают одна бутылка шампанского за другой. Ференц сам запускает в небо все свои раке­ты, которыми и до сих пор умел очаровывать слушате­лей: «Большой хроматический галоп», фантазии на темы из опер «Роберт-Дьявол» Мейербера, «Ниобея» Пачи-ни, а затем транскрипции песен «На крыльях песни» Мендельсона и «Аве, Мария» Шуберта. В течение всего оглушительного и утомительного дивного вечера Ферен­ца увлекают лишь черные глаза Шарлотты фон Хагн. Даже теперь, когда она сидит, видны ее королевски пре­красные формы, полные плечи и благородный изгиб шеи. Она очень нравится Ференцу. Они встречаются и на другой, и на третий день. И не он организует эти встре­чи — сама Шарлотта. Едва минула неделя, и они ужи­нают вдвоем. Эта любовь, словно часть безудержного, все захлестывающего празднества, накатывается стремительными волнами, прибоем, перед которым не устоять. В ночном бледнеющем свете фонарей, в тишине берлинского рассвета (который лишь изредка нарушают шаги спешащего куда-то прохожего или цокот торопящихся копыт), в сером сумраке бодряще-прохладного тумана женщина шепчет ему слова признания: «Еще никогда и никого я не любила так и уже никогда и никого не по­люблю...»

 

 

А между тем следует один концерт за другим. В Академии искусств, в Потсдамском казино, в актовом зале университета, в королевском театре и — поскольку публики все больше — под конец уже в гигантском зале Оперы, где появляется весь королевский двор: государь с супругой, все семейство правящей династии, министры и целая армия адъютантов.

Лист смотрит на себя как бы со стороны: почему так странно он реагирует на королевское признание? Нет, ему совсем не хочется в высшее общество: ведь последние двадцать пять лет жизни он почти все время находится в окружении государей, аристократов и прочих представителей власти. В то же время он ощущает в себе какую-то плебейскую гордыню, вдруг пробуждающуюся в нем. Прусский король присылает ему обычно принятый в этих случаях «Крест за заслуги». Ему вручают награду прямо во время концерта, за кулисами. Ференц гневно швыряет орден вместе с красной бархатной шкатулкой. Хорошо еще, что Шарлотта, как тень, повсюду сопровождает его. Женщины наделены более трезвым умом. Она наклоняется, поднимает шкатулку и, сделав неповторимый реверанс перед вручавшим награду графом Редерном, говорит:

— Наш дорогой актер так опьянен оказанной ему милостью, что уронил королевский подарок на пол.

Да, он гордый человек. И Ференц хотел своим по­ступком одновременно обидеть и графа Редерна, надмен­но обращавшегося с ним, и короля, который чтит Листа не больше любой танцовщицы. Ведь ее принято награж­дать таким же орденом. Урок пошел впрок: два дня спустя граф Редерн наносит визит вежливости и сооб­щает, что его величество просит Маэстро прибыть в Бе­лый зал Потсдамского дворца на церемонию вручения ордена, одновременно приглашая на торжество по этому поводу всю труппу и обслуживающий состав Королев­ского театра в количестве восьмисот человек, всех — от костюмеров до теноров, от суфлеров до первых героинь.

 

 

Как он неутомим! В двадцати двух концертах Лист исполняет около ста различных произведений. Все на па­мять. Плюс к этому друзья, празднества и еще выступ­ления в качестве дирижера.

 

 

Дирижирует Пятой симфонией Бетховена и тотчас же начинает менять положение инструментов в оркестре. А музыкантов в Веймарском театре, сидевших в «оркестровой яме», приглашает на сцену и рассаживает их полукругом. Да это такое же чудо, как предоставление свободы и света узникам в «Фиделио-Леоноре» ⁸. С этого момента оркестранты больше не скромные музыканты былых времен, а артисты, вызволенные волшебной па-лочкой Листа из преисподней на свет божий.

Всеобщее мнение ценителей музыки: Лист и над величайшими музыкантами мира возвышается на целую голову.

Теперь его путь лежит в город Иммануила Канта —Кенигсберг. Концерт за концертом. Сборы — на всевозможные благотворительные цели. Здесь Листу вручают диплом почетного доктора местного университета.

И снова стучат по мерзлой дороге огромные колеса почтового дилижанса. Рига, Митава, церкви с большими куполами, маленькие хутора, встречи с цветами, военны­ми оркестрами и даже салютами. И вот наконец волшеб­ный город Санкт-Петербург.

Разместились в «Гранд-Отеле» на Михайловской площади. По календарю апрель 1842-го, весна, но над северной столицей еще метут метели, на Неве по утрам ледяные заструги.

Прием Листу оказан тоже холодноватый. Сообщили, что на концерте в Дворянском собрании царь присут­ствовать не пожелал: на Маэстро получены «компроме­тирующие данные».

В переполненном зале Дворянского собрания, осве­щенном уже газовыми фонарями, мертвая тишина. За­таив дыхание в этой тишине, ждут три тысячи человек, и эта тишина пострашнее, чем если бы все вокруг гро­хотало. В последнюю минуту Беллони разгадывает за­гадку: первый ряд пустой — значит, императрица, хоть и без своего царственного супруга, все же прибудет со свитой на концерт. Как того требовал этикет — с опозданием. Это протокольное требование. Должен ждать артист — не государь. И аплодировать артисту до появления в зале императрицы тоже нельзя. Потому и тишина в зале. Но вот вбегает посыльный: карета прибы-ла. И раздается овация трех тысяч пар ладоней.

 

Второй господин. Отчего такая немилость?

Первый господин. Какой-то дурак придворный попросил Листа дать концерт с благотворительной целью в честь ветеранов Бородина. Лист по своему обык-новению не дождался окончания фразы и сразу же бряк-нул: «Я воспитывался во Франции, там стал и знаменитым. Для меня неприлично вступать в союз с теми, кто победил Францию».

Официальные сплетники поспешили к царю: такую великолепную новость они не могут держать в тайне. Его величество, выслушав, нахмурил брови:

«Очень не люблю этого пижона. В особенности его длинные волосы и политические взгляды».

Эти слова царя передали Листу. И снова молниеносно ный ответ: «Я отрастил свои волосы в Париже и только там согласен обрезать их накоротко... Что касается моих политических взглядов, то их у меня нет. И не будет до тех пор, пока их не поддержат триста тысяч штыков».

Первый господин. А вот царица в восторге от музыки Листа...

Второй господин. Думаю, что вскоре и царь будет в восторге, послушав венгерского Орфея.

Первый господин. Не может быть!

Второй господин. Почему же нет?.. Я могу предсказать вам, как все будет развиваться дальше. Прекрасная мадам Калергис уже смертельно влюби­лась в Ференца Листа, а ведь царь без ума от красави­цы с рыжими волосами, которой уже увлекались пооче­редно Мюссе, Ламартин, Гейне, Бальзак, Шопен и Гюго... Теперь роли переменились. Не от нее все в во­сторге, а она в восторге от стройного красавца венгра. Дальше и незачем рассказывать. Предположим: пре­красная рыжеволосая дама улыбнулась императору и, прикрываясь веером, шепнула: «Завтра я хотела бы ви­деть ваше императорское величество в Дворянском со­брании». Царь ответит, чуть не посинев от злости: «Не­ужели вы думаете, что я окажу честь этому хлыщу?" «Не ему вы окажете честь, ваше императорское величе­ство, а осчастливите меня!..»

Так что его величество появится на концерте, кля­нусь вам. Если хотите, ставлю сто золотых против десяти...

 

Огромная дорожная карета снова стучит колесами по дорогам Европы: мелькают городки, села, храмы с куполами-луковицами, монастыри, полузавалившиеся домики на хуторах. А на базарных площадях господа из городских магистратов, сняв шляпы, приветствуют проезжающего через их города Листа. Ференц откидывается на прохладных мягких подушках кареты, и в голове его под стук колес роятся обрывки музыкальных фраз: «Хроматический галоп», фантазия «Ниобея» и еще «Марш Ракоци», та музыка, которой он «порадовал» императора Романова на своем последнем концерте. Русский царь наконец появился в Дворянском собрании. Его величеству даже не пришлось долго объяснять, что это за музыка, потому что он очень быстро помрачнел и больше уже не аплодировал.

По звонкому мосту катится карета, потом ее колеса набегают на мягкий бархат проселочных дорог, стучат по гранитным кубкам немецких шоссе, и вот перед Ли­стом широко открывается, заключая его в свои объятия, Франция. Его повсюду сопровождает перестук колес, музыка и взгляды женщин — Шарлотта, мадам Калер­гис и ожидающая дома Мари, Мари, Мари...

Ференц хотел бы очистить свою совесть. Он спраши­вает самого себя: любишь ты еще ее? Или это все­го лишь привычка, которая сильнее привязывает его к ней? Стыдишься признаться, что все уже кончено, кончено?..

Быстро катится дорожная карета, и Ференца охваты­вают воспоминания. Женева — символ чистоты, звон ко­локолов по утрам... Вверху, в горах, он с Мари и Санд, затем Белладжио, Петрарка и Лаура, и любовь, сверка­ющая, как жемчуг, добытый из морских глубин... Шар­лотта, мадам Калергис, Мари. Нет, это не просто вос­поминания и сентиментальная привязанность к прошло­му, к молодости — это все еще живая любовь. Только любовь с сознанием собственной вины. Мучительная и унизительная, потому что, какой бы спор ни вспыхивал сейчас между ними, права будет всегда Мари. Ведь это она вместе с мамой и тремя детьми всегда ожидают его возвращения, а он, Ференц, как вечный странник, постоянно меняет свои гнезда и женщин.

Во всем этом он должен признаться Мари, потому что обмана она никогда не выносила. Он должен при-

 

 

знать: бог наказал его притягательностью магнита, он влечет к себе женщин вне зависимости от своей воли.

Встреча с Мари произошла совсем не так, как он представлял ее себе. Навстречу ему шла улыбающаяся дама.

— Здравствуй, здравствуй, милый дружочек!

— Одна? А мама, дети?

— В Саду. Гостят у бабушки.

— Вы сердитесь, Мари? Так холодны и официальны.

— Нет, отнюдь. Просто уже полгода, как мы предоставили друг другу полную независимость. И вы пользовались ею... Не раз... И оскорбляли меня, или, если точнее, унижали. Хотя и не намеренно, по воле случая.

— Вы правы, Мари. И я прежде всего именно по-тому и спешил в Париж, чтобы извиниться перед вами. На мое письмо из Петербурга вы все равно не ответили. А я вопреки логике не исполнил угрозы и не поехал ни в Копенгаген, ни в Варшаву.

— Спасибо. Вы всегда для меня желанный гость

— А я думал, глава семейства,— горестно улыбнувшись, заметил Ференц.— Или есть еще более красивый ранг — всегда желанный любовник.

— Мама и дети скоро будут дома. При них я не смогу вести с вами переговоры. Давайте договоримся сейчас: вместе и все же врозь. Понятно?

— Безусловно... А вернее, условно. Может, дивное лето на Рейне смягчит ваше сердце?

— Простите, Франсуа, звонят.— На лице Мари едва заметное беспокойство.— Это Роншо, поэт. Мой хоро­ший друг.

— Помню. Где-то когда-то встречались.

— Я хотела бы, чтобы вы получше познакомились.

— Незачем.— Ференц протянул руку.— Я всегда в вас верил. В ваш вкус и ум.

— Останьтесь.

— Не смогу.— Уже уходя, добавил: — И если полю­бите кого-то, не делайте этого из мести, ради того, что­бы наказать меня.

Он всего несколько дней в Париже, но его уже за­хлестнул поток событий, на поверхности которого ему удается удержаться с большим трудом. Группа предпринимателей организует немецкую оперную труппу. Певцы, хор — все приезжают из дальних городов. Ди-

 

ректор труппы, он же дирижер — Ференц Лист. Но не успел онеще взмахнуть дирижерской палочкой и тем самым начать первые репетиции («Волшебная флейта» Моцарта, «Фиделио» Бетховена, «Волшебный стрелок» Вебера — вот о чем он думал), как предприниматели уже разбежались кто куда. Выяснилось, что в целом мире нет такого театра и таких кассовых сборов, которые могли бы прокормить столь гигантскую труппу. Немцы — люди упорные, военного склада, да что там гово-рить, назовем вещи своими именами: настырные. Но те же самые немцы, очутившись на чужбине, без знания языка, становятся такими беспомощными, словно перепуганные школьники. Вся их ученость обращается толь-ко к одной цели: объединиться и с утра до вечера, сидя вместе, ожидать удачи, или спасителя, который пошлет им манну небесную. Надо было как-то позаботиться о том, чтобы они могли вернуться в Берлин, Дрезден, Лейпциг, Бреслау, словом, на родину, домой.

Парижские господа и дамы-благотворительницы тот­час же создали комитет. Во главе его баронесса Рот­шильд, в наблюдательном совете — князь Разумовский, барон Штокхаузен, леди д'Орсе и другие. Но результат нулевой. На милостыню и то не хватило бы.

Ференц обратился к своему горячему приверженцу миллионеру Обрису Торну, который нажил капитал в Америке, а теперь хотел истратить его в Париже. Тот элегантно, словно предлагая взаймы пару перчаток или книг, предложил арендовать на его имя дворец, чтобы устроить там благотворительный концерт в интересах немецких «диссидентов».

Успех превосходит все ожидания. Ференц оплачивает долги несчастных эмигрантов — с блеском угощает обе­дом все немецкое общество, а затем дает каждому из при­сутствующих по триста франков на дорогу — почти вдвое больше, чем им нужно на самом деле. Облагоде­тельствованные ведут себя несколько бестактно. О чем же еще немцы могут твердить в самом центре Парижа, как не о вечной для них проблеме: «Рейн должен ос­таться немецким!»

Французская печать возмущена: что это? Новое немецкое вторжение в Париж?! Ференц молчит. Что ему

еще остается делать? Только Беллони взволнованно перебирает частные счета своего хозяина. Сколько, инте-

 

ресно, принес благотворительный концерт, покрывает ли сбор затраты (сто раз по триста франков), и сколько выплатил Маэстро из своего собственного кармана?

 

 

А затем они снова мчатся дальше: Льеж, Брюссель, на одно мгновение заезжают в Нонневерт. Потом — вдоль Рейна — в Веймар и Йену. Снова в его обществе двое итальянцев: неутомимый вечный труженик Белло-ни и напарник по концертам Ференца — Рубини" (это была идея Беллони: Маэстро не должен слишком утом лять себя). Тенору Рубини в эту пору было пятьдесят. Он очень тучен, из той породы тучных людей, что с тру-дом влачат свое грузное тело, будто тяжелый чемодан, под тяжестью которого они, кажется, вот-вот упадут. При первой же возможности тенор старается присесть. Во время прогулок — на придорожные камни, во время концерта—на первый попавшийся на сцене стул или в кресло, спрятанное где-то за кулисами. Даже выходя на аплодисменты, он не упускает ни минуты, чтобы от­дохнуть. В пятьдесят лет человек уже понимает, что все в его жизни сломано, разрушено, люди вокруг стали подлыми, искусство опустилось, деньги обесценились, а женщины-аристократки оказались шлюхами. Актер в этом возрасте начинает часто вспоминать свое прош­лое: о Барбайе, не распознавшем его гения, о Россини, поручившем ему осуществить премьеру «Золушки» в Париже, о мадемуазель Комелле, которая называла его королем всех теноров мира. Теперь они гастролируют вместе, и Ференц уже не отличает городов, гостиниц, привратников, рояли, программы и только слушает бес­конечную биографию Рубини да перестук колес кареты и громкие крики на почтовых станциях во время смены лошадей. Йена, Эрфурт, Франкфурт, Кёльн, Аахен, Ам­стердам, Гааген, Дрезден, Берлин... В Бреслау его в буквальном смысле берут в плен любвеобильные поклон­ники. Берут и не отпускают дальше. Он дает восемь концертов и еще дирижирует «Волшебной флейтой». Вечером смертельно усталый Ференц растягивается на гостиничной койке и слушает болтовню двух италь­янцев.

«...Двенадцать тысяч франков... и Голландия перечислила еще тридцать четыре тысячи франков... а тогда я

 

говорю Барбайе: «Вы выкидываете меня сейчас со своего корабля, но еще придете ко мне и будете умолять, чтобы Рубини выступил хотя бы один-единственный раз! Потому что имя Рубини — это золото...... Кассовый сбор в Йене — пять с половиной тысяч. Очень мало. Очень мало. Зато мы имели честь учредить новый сиротский дом, лечебницу для слепых и приют для подкидышей. Итого... И представьте, Барбайя приехал просить меня, но я ему сказал: "Нет, синьор, нет и нет..."»,

Сначала только двое итальянцев жужжат у него над ухом, но потом приезжает еще и третий. Они как раз обедали, когда появился и подобрался к их столу крохотный и очень тощий сморщенный человек. Он садится и начинает прилежно изучать меню и карту напитков. Ференц взбешен и едва удерживается от смеха:

— Черт побери, Пантелеони! Вы снова здесь?

Пантелеони склоняется к нему.

— Да, это я, но прошу вас чуть громче, Маэстро!

Ференц считает, что маленький итальянец ополоу­мел от голода.

— Как это «громче»? Вы, бродяга!

— Я побился об заклад со здешними господами,— поясняет шепотом Пантелеони,— что когда вы меня уви­дите, то вскочите со стула и заревете, как лев: «Черт побери, Пантелеони!» Так что, прошу вас, изобразите Маэстро нечто подобное: я очень хочу выиграть это пари!

 

 

Затем он получает письмо, которое побуждает его к раздумью. Его приглашают в Веймар, в город, где жили Гердер, Гёте, Шиллер, где последний мирный скипетр музыки держал в своей руке Гуммель. Теперь его про­сят организовать в Веймаре празднества по случаю об­ручения престолонаследника великого герцога. Выступле­ние Ференца Листа должно венчать празднество. В при­гласительном письме где-то между строк угадывается, что праздничный концерт — это только повод: Гуммель умер, и музыкальная жизнь в Веймаре осталась без хо­зяина. Теперь хотят привлечь в город Листа и на длительное время прочно привязать ко двору великого герцога веймарского.

 

При маленьком веймарском дворе царит домашняя атмосфера. Здесь нет принудительного, напоминающего смирительную рубашку этикета. Ради Листа и Рубини здесь даже отказались от протокольного этикетза сто-лом. Карл-Александр с молодой супругой Софией нередко запросто стучатся в двери комнаты Маэстро. Вот они пришли его поздравить. Долго и горячо пожимают руку Ференцу. Затем появляется гофмейстер барон фон Шпигель, чтобы сообщить: великая герцогиня Мария Павловна (мать Карла-Александра) желает побеседоватьвать с Листом.

Герцогиня принимает Ференца в летнем павильоне дворца. Высокая, крепкая женщина, очень похожа на своего брата императора Николая I.

— Не хотели бы поступить к нам на службу, дорогой Лист? — предлагает герцогиня.

— Охотно, ваше высочество, но у меня есть и другие обязанности, которые стали бы препятствовать мо­ему постоянному здесь пребыванию. У меня семья. Трое детей, которых я не хотел бы отрывать от Парижа. Да и на моей родине, в Венгрии, рассчитывают на меня. Как только позовут, мне нужно ехать. Ну и, наконец, мои контракты... В календаре моего секретаря на следу­ющий год почти все дни расписаны.

— Как мне известно,— заметила герцогиня,— летом вы не концертируете. Проведите у нас лето и начало осе­ни. Хватит с нас и трех месяцев.

Ференц долго думает.

— Мне не хочется брать на себя обязанности, о ко­торых позднее пришлось бы пожалеть,— говорит он.— Кроме того, в вашем придворном театре трудится мой весьма выдающийся коллега, мсье Шелар. Было бы не­справедливо вытеснить его, а тем более мне, пришельцу, возвыситься над ним. Не могу быть ни начальником его, ни подчиненным.

— С благодарностью принимаю ваши ценные замеча­ния. Нам нравится, что вы уважаете и своего коллегу и самого себя. Проект контракта мы подготовим именно на основе ваших советов. Прочтите и, если не будет возра­жений, подпишите. А мы будем уважать вашу честность и горячую любовь к свободе.

 

31 октября 1842 года Лист подписал контракт. В документе было всего три пункта: господин Лист обязан три месяца в году проводить в Веймаре; за это он будет получать тысячу талеров; ни он, ни господин Ше-лар не вмешиваются в обязанности друг друга. В следующем документе, декрете, Карл-Александр, милостию божьей великий герцог Саксек-Веймарский, жалует д-ру Ференцу Листу титул «экстраординарный ка-пельмейстер» с примечанием, что это назначение никак не затрагивает положения капельмейстера господина Шелара.

Лист хотел бы сразу же приступить к своим новым обязанностям, но возражает Беллони: нужно выполнять обязательства и по другим подписанным контрактам. Экипаж снова отправляется в путь. Франкфурт, Берлин. Силезия, Познань, Краков, Варшава.

В карете маленький столик. И хоть тряская дорога не очень располагает к письму и буквы прыгают как су­масшедшие, все же он пишет Мари. Какая-то странная эта их связь: сто раз казалось уже, что она оборвалась, и вдруг обнаруживается снова: жива. Никак не может он порвать с Мари окончательно...

«Утро мрачное и холодное. Единственный луч, един­ственное теплое прикосновение, единственный источник жизни — память о Вас, Мари... Сны мои становятся сум­бурными, а годы роют мне яму убожества.

Я не смог привязаться ни к чему и брошу здесь все, эту придуманную напрасную работу, как только поверю, что Вы еще могли бы быть счастливы, если были бы со мной. Я, признаюсь, не уверен, что меня одного доста­точно для Вашей жизни, и если уж выбирать, то я пред­почитаю бродячую жизнь тем вечным самообвинениям, которые убили бы меня, но не дали бы жизни Вам... 1 трачу себя, не обретая ни радости в настоящем, ни надежды в будущем... Здоровье мое прочнее железа. Моральный дух, характер закалились. Что, если счастье, идеал, живущий в наших сердцах, еще можно обрести? Я на это не могу ответить. Вам решать!»

И несколькими днями позже еще:

«...Может, Вы поедете? Я хотел бы, чтобы Вы поехали со мной в Венгрию. Согласны? Не отвечайте на этот вопрос поспешно. Я не хочу, чтобы Вы сказали «нет».

 

Карьеру виртуоза я скоро заканчиваю. Венгрия — вот естественное и необходимое решение... Я тещу себя надеждой, что там проведу свои дни...»

 

 

Мари не ответила ни на один из вопросов. Обиделась? Или окончательно отвергла любовь? Или к ней пришла новая? Или тщеславие вконец закружило ей голову?

Мари работает прилежно, даже неистово. Уже выбран литературный псевдоним: Даниель Стерн. Боится, что ей будет мешать его присутствие? Скорее сознание, что все написанное ею он будет встречать слегка иронической улыбкой. Ведь писательница Даниель Стерн увидела свет в Ноане, рядом с Жорж Санд. Причина ее рождения — женское упрямство: а вот и докажу, что я не только красивее, но и талантливее ее.

 

 

В апреле 1843 года начальник варшавской полиции полковник Абрамович, кавалер ордена Екатерины третьей степени, член тайного кабинета в Санкт-Петер­бурге (этот отдел тайной полиции занимался подавле­нием освободительного движения в Польше) вызвал к себе дежурного офицера:

— Ну что там с этим венгром?

— Разрешите доложить, контролируем каждый его шаг. Но пока никаких нарушений с его стороны не от­мечено.

Абрамович, выждав несколько минут, обрушился на своего подопечного:

— А вам известно, что этот господин Лист одним миром мазан с семьей Шопенов?! Недаром он каждый божий день проводит у них. И этого вы не заметили? Думаю, что шпики ваши ходят за ним по пятам, но и ничегошеньки не видят. Болтаются вокруг него и ведать не ведают, что один день он водит дружбу с Чартарый-скими, другой день — с Четвертинскими и Мостовскими, что водит дружбу с Сапегой и Замойскими... А вы знаете, что после публичных концертов этот венгерский бродяга дает приватные концерты, на дому... И как вы думаете, сударь, что играет на этих концертах сей революционер, этот поджигатель Агасфер?

 

Лицо у дежурного офицера приняло глупейшее выражение, потому что он и понятия не имеет, в какой связи может находиться Ференц Лист с Вечным жидом. Смутил его и другой вопрос начальника: что играет на концертах Ференц Лист?! Черт бы побрал эту службу в лВаршаве!.. Откуда бедный офицерик может знать, что там играет на концертах господин Лист?! Но времени на обдумывание у него уже не было, потому что господин Абрамович сам отвечает на свои же вопросы:

— Он играет вариации на тему «Еще польска не сгинела!»

 

 

Но обо всем этом Ференц тоже не имел понятия. Он дает концерт из произведений Шопена в Большом театре Варшавы и играет до тех пор, пока не падает в обморок от усталости. Он спит всего несколько часов в сутки. Варшавяне готовы слушать его днем к ночью. И требуют, требуют его концертов! Только иногда ему удается выкроить несколько минут личного времени. Ведь в Варшаву примчалась мадам Калергис. Она-то и сообщила ему, что в Санкт-Петербург ушли два секрет­ных донесения. Одно — за подписью начальника полиции Абрамовича, другое написала она, мадам Калергис.

 

 

Теперь все зависит от того, какое донесение из двух перевесит: начальника полиции или рыжеволосой краса­вицы. Потому что отменить поездку в Санкт-Петербург нельзя. Беллони чихал на Абрамовича и на все его сек­ретные донесения. Он связан договорами, бумагой, на которой красуется подпись Ференца Листа. И дорожная карета снова катится по дорогам. И снова только обман­чивая апрельская весна над Невой.

Днем над Михайловской площадью яркое солнце, ночью вода покрыта зыбью как гусиная кожа. Холод­ный ветер налетел, и вот уже настыла река. Лист дает шесть концертов, успех неизменен, неприязнь царя тоже. И все же какой-то новый нюанс появился в борьбе « листовцев» и придворных подхалимов. Ференц близко сходится с Глинкой. Глинка — обиженный человек. Ге-ний, которого одним пожатием плеч отвергли официаль-ные круги. На одном из вечеров у Виельгорского великий князь Михаил ставит вопрос ребром:

 

 

— Вы в самом деле считаете Глинку хорошим музыкантом?

— Больше того, гением!

Князь пожимает плечами.

— Бог знает, как быть с этими музыкантами... Я, когда нужно за что-то наказать гарнизон, всех этих бездельников отправляю в Оперу. Пусть слушают господина Глинку!

Выясняется, что у официальных кругов и композитора есть какие-то более глубокие противоречия, чем просто разница во вкусах. Вокруг Глинки — несмотря на то, что он не очень-то подпускает к себе посторонних,— сгруппировалась целая группа молодых — поэты, философы, музыканты и художники, журналисты и ученые. Более того, в этой группе есть люди, мечтающие о политической карьере. Молодежь волнуется, кипит, и это никак не нравится его императорскому величеству. Эти молодые люди не становятся во фрунт перед иконами Романовых. Они критикуют и высмеивают все то что их не устраивает. А это,