СМОТРОВАЯ БАШНЯ

арон Шобер, первый советник посольства Австрийской империи в великом герцог­стве Саксен-Веймар, после нескольких ме­сяцев отсутствия возвратился в Веймар. Венское правительство вызывало в сто­лицу своего дипломатического представи­теля, едва удалось восстановить в столице император­скую власть. Пусть даже еще не до конца. В Венгрии еще бушевало пламя революции, а венская камарилья, едва зализав раны после восстания в столице Австрии, уже принялась плести новые политические интриги, что­бы заполучить назад потерянные Австрией в двух вой­нах германские земли. В этом Шобер мало чем помог своему правительству. Тем старательнее писал он днев­ники о Листе и теперь просто сгорал от нетерпения, же­лая узнать от него самые свежие сведения для своего литературного опуса.

Из этого дневника мы и узнаем теперь многое. Вот как Шобер записал рассказ великого музыканта об этих Днях его жизни:

«...Получив мое письмо из Воронинцев, Шобер рас­сказал великой герцогине Марии Павловне о предстоящем приезде — моем и Каролины в Веймар. Герцогиня распорядилась купить для нас небольшой дворец Альтенбург. Единственным пожеланием герцогини было, что-

 

 

бы хотя бы вначале беглецы соблюдали видимость, что они живут порознь: княгиня Витгенштейн — в Альтенбурге, а Лист — в гостинице.

Однако до осуществления этого плана им предстояло пережить еще немало событий. Во-первых, Каролине пришлось поспешно бежать из России. Ей стало известно, что семейство Витгенштейнов, боясь за судьбу ее многомиллионного состояния, решило упрятать княгиню в монастырь. Предлог: Каролина психически нездорова но родственники якобы стыдятся отправить ее в обычч-ный дом сумасшедших и предпочитают поместить в мо­настырь под присмотр монашенок — сестер милосердая

Продав все ценное, что могла, Каролина собиралась в дорогу. Офицер пограничной стражи, почитатель ее образованности и щедрости, прислал конного нарочного с известием: «В связи с беспорядками в Европе получен приказ закрыть русскую границу. Я задержу приказ до тех пор, пока Ваше сиятельство не очутится за рубе­жом».

Не обращая внимания на бушевавшую пургу, княги-ня закутала Манечку потеплее, взяла с собой самые до­рогие ее памяти вещи, деньги — и в путь...»

«...Я,— продолжает свой рассказ Ференц Лист,— ждал беглецов в Крижановце, имении князя Лихновского. Проходили дни, а от них — ни слуху ни духу. Лих-невский выслал конных дозорных к границе, и те в кон­це концов отыскали их. Последний участок пути княгиня с дочкой пришлось проделать пешком. Девочка была уже без чувств, но Каролина (словно одержимая, откуда только силы взялись) упорно пробивалась сквозь ме­тель и сугробы.

Лихновский принял нас по-царски. Однако через два дня он забеспокоился!

— Здесь я не могу гарантировать вам безопасность: слишком близко русская граница. Сейчас велю запрягать н везу вас дальше, в мой граецкий замок.

Раздумывать было некогда. Снова в дорогу — через бескрайние степи Галиции. Почти на каждой почтовой станции, пока перепрягали лошадей, нам рассказывали, что по тракту шалят волчьи стаи.

Ближе к Чехии уже другие страхи: словно вся стра­на пришла в движение. Во все концы маршировали ар-мейские колонны — подавлять революцию в Праге, Пеш-

 

те. Штатских с дороги! И отовсюду стремительные, как молнии, слухи: из Милана прогнали войска Радецкого, Париже свергли короля, в Праге сбивают повсюду с фронтонов домов австрийского двуглавого орла. А в Венгрии! В моей прекрасной, родной Венгрии одна за другой формируются революционные армии. Рождаются легендарные имена...

...Мы упорно пробирались на Запад. Каролина умоляет ехать дальше, прямиком в Веймар. Меня же зовет голос крови, страсть, мой характер вечного странника, жжет в груди огонь, имя которому — любовь к родине!

Мчимся дальше — из Граеца в Вену, из Вены к вен­герской границе, оттуда с большим трудом, но все же добираемся до Шопрона, Кишмартона. Минуту спустя я уже в тесном кругу друзей. Но и здесь два лагеря: одни говорят, что восстание закончится гибелью венгерской нации, другие кричат: «Развернем старые знамена Ра-коци с лозунгом «За свободу!».

Где же мое место? Сейчас я проехал через Польшу, Чехию и Австрию. Я видел, какой океанский вал армии катится уже на мою крохотную Венгрию. Рассказать им об этом? Это равносильно тому, что хватать за руки че­ловека, взявшегося за оружие, и уговаривать его, вну­шать ему, что умный трус проживет дольше, чем храб­рый безумец! Но и умолчать о миллионных армиях, движущихся на них,— это тоже было бы подлой ложью!

Я в отчаянье, не зная, как мне поступить. Каролина умоляет:

— Уедем отсюда поскорее! Здесь пока еще только сеют семена славы, но пожнут только смерть. И очень скоро.

В Кишмартонской церкви читает проповедь патер Санисло Альбах. Имя его многим знакомо. Клерикалы из­гнали его из Пешта, определив, что его проповеди слиш­ком смахивают на речи парижского аббата-раскольника Ламенне. После проповеди патер приглашает нас разделить с ним его скромный обед. Мы еще и словом не обмолвились о моих проблемах, а он уже говорит:

— Вам здесь нечего делать. На сегодня вы — единственный венгр, который известен всему миру. Если вы погибнете — а я думаю, это так и будет,— вместе с ва­ми на небе Европы погаснет и та единственная звезда,

 

 

что представляет на нем дух и душу Венгрии. Как духовный отец, как старший по возрасту, как венгр, который прожил здесь всю жизнь и здесь умрет, я говорю вам: уезжайте! И это не совет, а приказ. Уезжайте без колебаний. Люди без совести спасают, как это сейчас называют, «свои интересы», вывозя за границу золотые сокровища. Я именем всей нации говорю вам: нынче вы — золотой фонд венгерского духа. Ваш долг во имя высочайшего интереса нашего народа хранить это зо­лото там, где ему уже ничто не будет угрожать...

...Я хотел бы показать Каролине еще и Доборьян и может быть, даже купить дом, где когда-то три поко­ления Листов влачили свое жалкое существование. Но мы доехали только до окраины села и издали посмот­рели на него: через час-другой уходил почтовый дили­жанс на Вену, и Альбах взял с меня слово, что я не от­вергну эту единственную возможность.

Итак, мы прискакали сломя голову в Вену, оттуда где поездом, где на почтовых добрались до конечной це­ли нашего путешествия — до Веймара.

Великая герцогиня Мария Павловна милостиво при­няла Каролину, пообещала переговорить с Мальтицем, русским послом при веймарском дворе, а также отпра­вить письмо своему брату, императору России, с прось­бой разрешить расторжение брака Каролины с князем Николаем Витгенштейном. Она просила своего царст­венного брата повлиять и на московского митрополита в решении этого вопроса. Мотив для развода — это Ка­ролина сама выкопала в тайниках церковного права,— что ее выдали замуж еще несовершеннолетней, ребенком Брак же, заключенный по родительскому принуждению, и каноническое и светское право считает недействитель­ным. Но пока, на всякий случай, мы поселились порознь: Каролина — в Альтенбурге, я — в «Наследном принце». Конечно же, ежедневно мы вместе обедали и ужинали: я, Каролина с Маней и приехавшей в Веймар к тому времени ее гувернанткой, мисс Андерсон. Я ненавижу ханжество и эту глупо-неуклюжую, двусмысленную си­туацию. Поэтому я очень скоро покинул «Наследный принц» и перебрался в Альтенбург. Бюргеры закряхте­ли, а несколько местных революционеров пришли в во­сторг: вот что значит настоящий борец за свободу! Придворные кисло улыбаются, герцогиня Мария Павловна

 

 

шлет одно письмо за другим русскому царю, уже бук-вально умоляя его дать возможность двум грешникам встать на путь гражданской и христианской порядочно-сти. Посол же Мальтиц в своих письмах ко двору ругал нас. Но все погубил подлый эгоизм моих коллег-музы-кантов, убоявшихся в моем лице конкурента. За моей спиной они шептали, что я и партитур-то не могу читать и потому изображаю, будто я дирижирую наизусть, без нот. Потом начались обычные оркестрантские штучки: то начинала врать скрипка, то трубач «забыл» вовремя вступить, то кларнетист вместо четверти ноты играл половинку. И все это для одного: заметит ли знамени­тый господин дирижер или нет? Одно дело кататься по свету и тренькать на пианино и совсем другое — управ­лять оркестром. Приходится спокойно объяснить скри­пачу, который умышленно сфальшивил, что я и еще много других произведений знаю на память и что пока не родился на свет такой оркестрант, которому бы уда­лось водить меня за нос...

В это время мне в руки попала увертюра к «Тангейаеру» Рихарда Вагнера. Я перелистал ее и поспешил к Каролине, она умеет остудить мой излишний пыл. Са­жусь к роялю, прошу:

— Послушай вот это, Каролина. Кажется, я открыл один из шедевров века!

Сыграл увертюру до конца, спрашиваю:

— Ну как? Или я ошибся?

— Ты должен сыграть это в ближайшее время в кон­церте.

Вот это и породило первую бурю в Веймаре. С моей немногочисленной горсточкой скрипачей разве я мог вос­создать вопли и стоны Тангейзера? Ответ: нет денег. Дальше — больше. Определенные круги при веймарском Дворе спрашивают: а зачем, собственно, нам эти концер­ты? Господин Лист может приезжать во дворец, играть на рояле, как умеет, а театр и оркестр пусть он оставит в покое. В театре пусть, как всюду, забавляют публику паяцы, фокусники, дрессировщики собачек, мимы. А ес­ли публика очень жаждет музыки, можно сыграть для нее парочку итальянских опер-буфф. Идти же дальше итого — дело скользкое, более того, опасное!

Что ж, борьба так борьба! Я решил воспользоваться поводом: Веймар готовился пышно отпраздновать день

 

рождения своей престолонаследницы — принцессы Софии —

и показать «Тангейзера» целиком.

Каролина собиралась в Дрезден. У нее родились по­дозрения, что посол Мальтиц через своих агентов на почте выкрадывает ее прошения к русскому императору, и потому решила сдать их собственноручно на почту не в Веймаре, а в Дрездене. Я попросил ее, раз уж она едет в саксонскую столицу, послушать «Тангейзера» в тамошнем театре.

Каролина вернулась через два дня в полном востор­ге. Она сообщила мне, что после спектакля заглянула за кулисы и сказала Вагнеру, что и в Веймарском театре теперь будут стараться поставить его оперу, если не луч­ше, то хотя бы не хуже, чем в Дрездене. Вагнер вскоре переслал мне партитуру в сопровождении удивительней­шего письма.

Начались репетиции и беспрестанные схватки с ин­тендантством двора за каждую скрипку и аршин полот­на для кулис, за каждое ведерко краски или гвоздь.

Наконец премьера. Хозяева Вагнера оказались не лучше моих: ему даже не разрешили поехать на премье­ру собственной оперы в Веймар.

Успех? Это был не просто успех, но и моя победа над врагами.

А 13 мая 1849 года Рихард Вагнер все же появился у меня в Альтенбурге. Из Дрездена ему пришлось бе­жать, так как он принял участие в революционных боях и теперь вынужден стать бродягой — без жены, дома, де­нег и каких-либо видов на будущее.

Мы поместили его в «Наследном принце», после чего состоялся диалог между Каролиной и Рихардом Вагне­ром, подобного которому я еще не слышал никогда, хотя мне и доводилось сиживать за одним столом с интерес­нейшими людьми.

Эти двое блистали, сыпали идеями, на полуслове под­хватывая фразы собеседника. Если бы я не знал, как привязана Каролина ко мне, я бы мог подумать, что она просто влюблена в Вагнера. Боже, каким интересным рассказчиком оказался этот человек: он владел не толь­ко пафосом Риенци 1, но и драматической страстностью Тангейзера и артистизмом комедианта. Он разыгрывал у нас на глазах и взбунтовавшегося бюргера, и грубия­на— прусского гренадера, он — гудящий колокол над

 

Дрезденом и сраженный, истекающий кровью на главной площади города повстанец. А как он говорил о Бакунине, об этом бесстрашном и яростном мастере революции, восторгавшемся багряным знаменем над Дрезде­ном, которое было соткано не из шелка, а из зарева пожаров и вспышек орудийных залпов. Так может наслаж­даться мигом только музыкант, созидающий симфонию, художник, который видит, как оживает на стене его фреска...

...Вагнер показал и падение революции в Дрездене, и свой побег оттуда. Видно было, что он был слегка на­пуган, обеспокоен своим грядущим, но и рад, что отде­лался от Люттихау, этого дурака интенданта.

Мы решили представить Вагнера нашей высочайшей патронессе, великой герцогине Марии Павловне. Это про­изошло в небольшом охотничьем замке великого герцога Саксен-Веймарского. Ее величество пообещала сделать все от нее зависящее для Вагнера, потерявшего и заработок и положение. Однако она не смогла выполнить это свое обещание, так как одна веймарская газета опублико­вала приказ саксонских властей о розыске дрезденского дирижера Рихарда Вагнера, в котором предусматрива­лись суровые наказания не только ему самому, но и всем, кто помогал ему бежать или теперь укрывает его. Каро­лина трезво оценила обстановку: как бы веймарский двор ни любил музыку, если последует нажим со стороны Саксонии и Пруссии, Веймару придется выдать беглеца. Так что действовать нужно быстро: добывать для Вагнера деньги, одежду и паспорт и как можно скорее отправлять его в Швейцарию.

Вагнер еще колебался: в Дрездене остались его жена, книги, веши и прежде всего собрания партитур, и он хотел бы, прежде чем отправиться в путь, быть уверен-ным, что все эти ценности в безопасности. Но Кароли­на непреклонна: нынче очень трудно вызволить человека из тюрьмы. Это мрачное предсказание подействовало. Вагнер уехал. Я проводил его далеко за пределы Веймара. Прощаясь, маленький, осунувшийся, постаревший человек сказал:

— Очень, очень люблю тебя, Франц, и остаток веры в жизнь я сохранил только благодаря тебе.

И заплакал...

 

В июне 1849 года в Альтенбурге появился молодой человек и сказал, что он — Ганс Бюлов, студент из Лейпцига, сотрудник газеты «Абендпост» («Вечерняя почта»), и хотел бы поговорить с господином Листом.

Швейцар (он же садовник и кучер в одном лице) отвечал, что господина Листа нет дома, но гость может обратиться к его секретарю господину Раффу.

— Я хотел бы написать для лейпцигской «Абенд­пост» очерк о возрождении музыкальной жизни в Вей­маре,— сообщил Раффу молодой человек, которому на вид было лет семнадцать-восемнадцать.

— Маэстро, к сожалению, сейчас нет в Веймаре, —

сказал Рафф,— но я с удовольствием берусь показать вам и рассказать о резиденции господина Листа, Альтен­бурге, и жизни в нем. Вот салон,— пояснял Рафф, при­ведя гостя в самое светлое и просторное помещение на первом этаже дома.— В прошлом году здесь побывали Рихард Вагнер, художник Корнелиус, великий архитек­тор Шадов. Отсюда дверь ведет в концертный салон, где музыкантов ждет венский рояль и небольшая эстра­да для квартета. Раз в неделю мы слушаем здесь какой-нибудь камерный концерт. Картины на стенах — сцены из драмы «Эдип», эскизы для театрального занавеса — подарок Дженелли. Вот там несколько цветных амурчи­ков. Их подарила Беттина фон Арним. Взгляните на подпись: «Да здравствует Лист!» В соседней комнате — коллекция оружия маэстро. Поклонники господина Ли­ста шлют ему в подарок всевозможные сабли, мечи, шпа­ги, кинжалы, какие только не выдумал человеческий ум, из Европы, Африки и даже из Южной Америки. Прав­да, в витринах размещены и более мирные орудия: труб­ки и мундштуки со всех концов света; вот этот из янта­ря, украшенного серебром, перламутром,— подарок ту­рецкого султана; а вот единственный здесь портрет Фе­ликса Лихновского. Бурную жизнь прожил князь. Для него все было игрой: женщины, деньги, карьера, поли­тика. Трагической ценой и заплатил он за эту большую игру: погиб во время каких-то уличных беспорядков. На первом этаже — покои княгини. На втором, вот сюда, пожалуйста,— большой музыкальный салон, здесь стоит знаменитый эраровский рояль, с триумфом объехавший весь мир. А рядом музыкальный монстр производства фирмы «Александер и сыновья». Он соединяет в себе

 

рояль и орган. Три мануала, шестнадцать регистров и органная система педалей. Маэстро страстный поклонник органной музыки, и этот инструмент в какой-то мере заменяет ему настоящий орган. Вон там, у окна, чем­бало Моцарта. А теперь,— предлагает Рафф,— пройдемте в библиотеку. Взгляните на эти переполненные книж­ные полки. Листа интересует все на свете: мировая литература и экономика, философия и история, жизнь народов древности и фантастика, итальянские поэты и французская проза — от Вольтера до Сен-Симона. Вот Гёте, Кант, Гегель, Шеллинг, вот венгерская литература в отличных переводах. Американцы с их литературой об охотниках на бизонов. И разумеется, собрание партитур. Здесь есть и такие мастера, кого ныне уже и не пом­нят,— от Лассо до Скарлатти,— и такие, кого еще не знают, от вашего покорного слуги Иоахима Раффа до Рихарда Вагнера. А теперь мы приближаемся к святой реликвии — роялю Бродвуда, последнему инструменту, которого касалась рука Бетховена. Несколько минут по­святим и этому маленькому кабинету в библиотеке — музею Листа. Рисунки, медали, скульптуры, портреты, изображающие маэстро в разные периоды жизни. Вот он еще мальчик, которого поцеловал в лоб Бетховен,— ве­ликий волшебник Парижа, изображенный Шеффером в виде короля магов,— бюст Листа, выполненный Барто-лини и Шванталером; ордена, медали, почетные дипло­мы из разных стран от королей, кардиналов и пап, от князей, бургомистров, деканоз университетов и краса­виц— эти рукоделием, стихами и другими милыми без­делушками старались порадовать маэстро. А в этой вит­рине величайшие ценности дома — рукописи Баха, Гайд­на, Моцарта, Бетховена и Вагнера...

По настоятельной просьбе начинающего журналиста из Лейпцига секретарь композитора показал ему и свя­тая святых — небольшое строение, отделенное от двор­ца,— рабочий кабинет маэстро. Собственно, это одна большая комната в три окна, на стенах голубые обои, слегка припорошенные золотой пылью, голубые с белым занавеси на окнах, пианино красного дерева, пюпитр. Для письма, песочные часы, небольшой стол, обтянутые Штофом кресла. На стене картины: «Меланхолия» Дюрера и старинная гравюра «Святой Франциск на волнах»

 

 

— Вот и все, молодой человек,— сказал Рафф. —Вон там в углу,— письменный столик, за ним иногда работает княгиня. Чугунная печка, ее частенько топит сам маэстро: он не любит, когда ему мешают во время работы. Тут, за стенкой, его спальня. Отнюдь не царская, скорее монашеская: железная кровать, распятие, кувшин с водой и тазик для умывания, разбросанные на полу книги, ноты.

— Над чем работает сейчас маэстро? — спросил Ганс Бюлов.

— Над серьезным исследованием об искусстве дири-жирования,— ответил Рафф.

 

 

Приехал гость. С первого же взгляда Ференц почувствовал: этот человек на кого-то похож, на кого-то очень знакомого ему. И едва гость заговаривает, у него непро­извольно вырывается:

— Телеки! Шандор Телеки!

Гость кивает.

— Мы действительно с ним родственники. Но меня зовут Ласло Телеки ².

— Что же вас привело ко мне, господин граф? —раз­глядывая сидящего перед ним человека, спрашивает Лист. Гость намного стройнее и уже в плечах крепыша Шандора. Белые руки, тонкая кисть.

Гость достает из нагрудного кармана черного сюр­тука свернутый вчетверо лист.

— Вот мои документы. Правительство Венгрии, страны, которая свергла монархию, направило меня сво­им чрезвычайным послом в Париж. По совету Шандора я решил заехать к вам в надежде получить у господина Листа несколько рекомендательных писем к влиятель­ным членам нынешнего правительства Франции.

— Охотно,— кивнув, сказал Ференц.— Но чего хо­чет добиться посол Венгерской республики в Париже? Франция сама потрясена революцией. Грызня между партиями и, что еще страшней, нищета, позорящая сто­лицу мира — Париж.

Телеки, как это часто бывает у людей, забывших о нормальном сне, на миг закрывает глаза, негромко го­ворит:

 

 

— Венгерская революция потерпела поражение. Госарственное собрание в Дебрецене лишило Габсбургов венгерского трона. В ответ на это венская камарилья, ссылаясь на сколоченный в свое время против Наполеона Священный союз, обратилась за помощью к русско-му царю. Паскевич, палач Варшавы, с двухсоттысячной армией двинулся против Венгрии. Вена тоже привела в движение двести тысяч солдат. У них тысяча двести ар­тиллерийских батарей. У нас же только армия в сто пятьдесят тысяч человек и сотня орудий, если собрать все самые старинные мортиры. Здесь повстанцы — там закаленные в боях кадровые войска. Здесь нищета — там купаются в деньгах, есть провиант и амуниция. Там же­лезная воля деспотии, здесь анархия только что рожден­ной республики...

Ференц шагает по скрипучим половицам салона, спрашивает гостя:

— Но где же выход? В чем надежда?

Телеки долго молчит, затем тоже поднимается из кресла, подходит к хозяину дома и, положив ему на плечи ладони, говорит:

— Надежды нет. По крайней мере, если глядеть на вещи глазами трезвого политика. Но наша борьба за свободу опрокидывает все трезвые расчеты. Цепами мы молотили гвардейские полки императора. Вооруженные косами повстанцы захватили артиллерийские позиции генерала Шлика. Генерал Бем молнией промчался по Трансильвании и повторил легенду о Давиде, победив­шем Голиафа. Кошут, произнося свои речи в Кечкемете, Щегледе, Пеште, Сегеде и Дебрецене, создавал целые армии. И мы все еще верим в чудо, что еще пробудится совесть Европы.

— Как вы добрались сюда? — спросил Лист.

— Путь был нелегким. Но разве это может срав­ниться с героизмом наших бойцов?

Ференц садится к столу, пишет. Затем, протянув Те­леки целую пачку писем, говорит:

— Вот, граф, возьмите и используйте это для себя и на пользу родине. Даст бог, и чудо действительно свер­шится! Это моя величайшая мечта. И особая просьба; посетите мою бывшую подругу жизни, Мари д'Агу. Вам предстоят еще очень тяжелые дни, а может статься — и годы, дорогой граф. Друзья пригодятся. Мари — мать

 

 

моих троих детей. Я все написал в письме, но все равно повторите и на словах: я много просил и многое получил от нее за свою жизнь. Сейчас моя последняя прос-ба: пусть она поднимет Париж! За вас и за тех, кто стоит за вами. За мою бедную, несчастную родину.

Ожидаемого чуда не произошло. В июне 1849 год Паскевич занимает Трансильванию. Единственный непобедимый полководец, генерал Бем, проиграл битву под Шегешваром. В августе Кошут начал отступление под Оршову, и тогда же, 13 августа, под Вилагошем сложил оружие Гёргей.

Ференц уже боится развернуть газету: в побежденной Венгрии власть взял в свои руки генерал-палач Хай-нау. Первые жертвы военного тирана — добивают остат­ки Польского легиона. Генерала Дамьянича и его сорат­ников осуждают на виселицу. Уцелевшие вожди венгер­ской революции в изгнании, в Турции. Может быть, так же сидят и слушают шум Мраморного моря, как не­когда навеки изгнанные с родины соратники Ракоци.

Ференц лихорадочно работает. Задумывает новые и новые композиции. Нужно создать какое-то удивительное произведение, такую музыку, услышав которую люди ощутили бы предсмертные муки его поверженной роди­ны. Музыку, которая, как сигнальный огонь дозора, пре­дупреждала бы весь мир: помогите, здесь готовят смерть целому народу, всей стране!

Все чаще весточки от детей. Пишет Бландина, стар­шая. Она опекает Козиму и Даниеля, сообщает об успе­хах в учебе, она же задает тон во всех бунтах. Потому что они постоянно бунтуют: против новых учебников, против бабушки, учителя музыки или расписания, про­тив латинского языка или вообще против такой жизни, против всего света и особенно взрослых.

И вдруг удар, от которого немеет не только рука, но и сердце: Гейне опубликовал свою сатиру, более убий­ственную, чем сто кинжальных ран:

 

 

И Лист — он выплыл жив и здрав,

Он под родным венгерским небом

На поле брани не попав,

Убит ни русским, ни кроатом не был.

 

Ференц тяжело ранен, может быть, это страшнейший удар, который ему нанесли за всю жизнь. Но он все рав-

 

но внимательно прочитывает письма детей, отвечает на все их вопросы и, конечно, всегда помнит, что от его терния, справедливости и, главное, хладнокровия зависит встанут ли его дети на ноги в будущей жизни, или канут без следа в бездну, как множество других невин-ных душ, выросших без отцов, лишенных истинной роди­тельской заботы.

Дети мало-помалу перерастают пансион, где они учат-

Нужно думать о новых учителях для них, о новых методах. Каролина предлагает вызвать к детям свою бывшую гувернантку Патерзи, Бландина и Мари проте­стуют. Все кончается тем, что в Веймар приглашают ба­бушку, госпожу Анну Лист.

Аккуратная, скромная старушка, сохранившая свою сельскую натуру и среди каменных громад Парижа, Анна отклоняет все попытки представить ее великой герцоги­не и наследнице с супругом, когда те почти каждый день навещают Альтенбург. Она предпочитает сидеть во фли­геле, потом выходит в сад, на задний двор, где все кури­ное, гусиное и утиное племя мигом собирается вокруг нее, кудахтая, гогоча и крякая. А после полудня, пока Каролина отдыхает, они снова вдвоем с сыном.

— Бландина такая же взбалмошная, как когда-то ты сам в детстве,— рассказывает Анна.— Козима неразго­ворчива и замкнута. Она, я думаю, умница. Когда они ссорятся — Бландина шумит, а Козима же молча, но упрямо стоит на своем. Она всегда одерживает верх. Всегда. А Даниель — ангелочек. Добрый. Боюсь я за него. И кто за ним приглядит, когда меня не станет?

— Я, мама! — говорит Ференц.— Я пригляжу.

— Не сумеешь,— возражает Анна.— Ты слишком щедрый. Нет, легкомысленный.'Впрочем, ты только день­гами швыряешься. Жизнью, временем своим — нет. Ви­жу я: ты много работаешь. Каждый день я хожу к за­утрене и вижу, что ты уже сидишь у окна, трудишься. До обеда — у тебя репетиции, потом — уроки, вечером — концерт: здесь, или при дворе, или у друзей, или в театре. И по вечерам допоздна у тебя свет. Каждая твоя минутка на счету.

— Мама, что ты скажешь о Патерзи?

— Добрая женщина, чистосердечная. Только соста­рилась и она. Сама уже не может учить, больше болеет. Вместо нее уроки ведет племянница...

 

— Заменить ее?

— Не нужно. Дети не должны видеть, что ты нерешителен. А ошибаться все могут и ты тоже.

 

 

Нападки Гейне не причинили бы ему такой боли если бы он сам в душе не был бы такого же мнения-наверно, все-таки нужно было, чтобы на венгерском не босвободе угасли сразу две звезды — Петефи и Лист К счастью, в эти минуты рядом с ним Каролина.

— У тебя единственное дело — творить! — говорит она.— Сейчас тот листок бумаги, который ты засеваешь зернами нот,— это и есть вся Венгрия, точно так же как погибшая Польша — пшеничная нива Шопена.

И Ференц работает. Он создает музыку к пьесе и только в 1855 году симфоническую поэму о Прометее, который украл божественный огонь, чтобы принести свет во мрак человеческой жизни. Затем его вдохновляет «Что слышно на горе...» Виктора Гюго. Какую гору имел в виду композитор? Покинутый рай вблизи женевских колоколен или другие горы, те, у подножия которых рож­дались сонеты Петрарки? Нет. Эта гора — холм со смот­ровой башней в Альтенбурге. Отсюда видна вся Европа. которую постепенно обволакивает темнота. Да, уже тем­неют осенние поля, как всякая земля, по которой прошел огонь, оставив после себя пепел и золу. Отсюда, с этого холма, он и слышит удивительнейшую симфонию приро­ды, когда тяжело вздыхают всей грудью моря, когда на крыльях ветра мчится на заре стая розовых облаков, а реки раскачивают в своих зеркалах мирные отра­жения смотрящихся в них берегов. Только в эту симфо­нию покоя уже врывается какая-то другая, скрежещу­щая, адская музыка! Неистовая музыка человеческой жизни — от первого крика в миг рождения до послед­них стонов удушающей его смерти. Пропахшая людской кровью музыка, фортиссимо упавших наземь знамен и мертвых, лежащих на поле сражений, стенания заре­занных младенцев и сошедших с ума матерей, печаль разрушенных храмов и спаленных дотла жилищ. «Се qu on entend sur la montagne...» * Да, эту музыку нельзя прогнать из комнаты с золотистыми обоями. Как и не­счастного всадника, привязанного к седлу, из «Мазепы».

 

 

* «Что слышно на горе» (фр.).

 

Копозитор сам словно привязан к оседланному Пегасу и должен мчаться на нем, истекая кровью, потому что только после страданий рождаются настоящие творения.

И вот мирный Альтенбург заполоняет траурная музыка. Лист создает «Погребальное шествие». Удивитель­ный памятник жертвам Арада. Плач «композитора по своей красивой, дикой родине». Скачут всадники, сверкают и звенят сабли, грохочут орудия. Где-то сколачивают виселицу. «Траурный марш» — памятник жертвам ше­стого октября. Тринадцати казненным в Араде.

 

 

Странная двойственность; с одной стороны — он при­дворный дирижер, получающий от герцога почти такие же почести, как в свое время господин министр Гёте, а с другой — в произведениях этого почтенного человека в период между 1848 и 1851 годами начинают звучать ноты мятежа, революции, недовольства. Он пишет «Хор рабочих» — «Аrbeitschor», прославляющий людей труда и их борьбу за свободу, позже превращенный в «Герои­ческий марш» для фортепиано. Затем использует для своей песни стихи Беранже «Старый бродяга».

 

От голоду иль от заботы,

Но, видно, мне пришел конец,

В больнице с жизнью кончить счеть

Я так давно мечтал, глупец! Увы!

Полным-полны больницы. Нет места для тебя...

Ну что ж! На мостовой привык кормиться,—

Бродяга старый, здесь ты и умрешь *.

 

 

Что ж, последователь Гёте чувствует общность сво­ей судьбы с бездомным, безродным бродягой. У него ведь тоже нет дома, нет родины. Думают ли о нем на родине? Если думают, что именно? Поймут ли там, ка­кую упорную работу он проделывает, придавая оконча­тельную форму своим «Венгерским напевам», которые теперь он называет «Венгерскими рапсодиями»? Пони­мают ли там, дома, что создание музыки — не забава. Для композитора, что и он принадлежит к тем, кто дал жизнь Сечени и Кошуту, Петефи и Эркелю, и безымян­ным узникам, и героям Арада, погибшим на эшафоте.

* Перевод с французского Ю. Данилина.

 

 

Да и кого все это сейчас может интересовать на ро-дине, где ставят виселицы и каратели снова заряжают ружья картечью? А он занят не только тем, что собирается спасти для истории несколько старинных мелодий, но воскресить самого рапсода, одержимого музыканта, не знающего, но чувствующего все, что может встретить человека на пути между двумя верстовыми столбами — жизнью и смертью.

То, что он делает откровенным и зримым в рапсодиях, мы видим и в более завуалированной форме в Концерте ми-бемоль мажор, в «Прелюдах» и в очень медленно рождающейся Сонате си минор.

Дома, в Венгрии, может быть, этого еще и не заме чают, но в Веймаре уже обратили внимание на беспре­дельную свободу этого рапсода. И ругают или хвалят друзья или враги, но уже начинают привыкать к этим словам: венгерская музыка.

 

 

Иоахим Рафф был единственным человеком, который видел план симфонии:

I. Hеroide Funebre.

II. Tristis est anima mea.

III. Марши Ракоци и Домбровского.

IV. Марсельеза.

V. Псалом для хора и оркестра.

Двадцать лет Лист еще будет вынашивать этот свой план. Нет, ни сил и ни усердия не хватает пока для его осуществления. Просто «Тиха Европа...» *, и нет такого дирижера, который решился бы взять мятежную симфо­нию в руки. Нет сцены, на которой исполнили бы эту музыкальную панихиду. И план до поры покоится в ящике стола. Пока рождается один только героический траурный марш. Оплакивать можно. Этого не может за­претить никто³.

 

 

От Вагнера приходят письма.

21 апреля 1850 года.

«Мой дорогой Франц! Я перечитал партитуру «Лоэнгрина»... и меня охватило какое-то невыразимое желание услышать это произведение на сцене. Прошу тебя: по-

 

 

* Намек на стихи Петефи.

 

ставь оперу. Ты. — единственный, к кому я могу обратиться с такой просьбой. Совершенно спокойно поручаю мой труд твоим заботам.

Твой Рихард».

 

Лист отвечает.

Июнь 1850 года.

«Дорогой Рихард! Мое серьезное и восторженное восхищение твоим гением не ограничивается бездеятельным мечтательством и пустыми возгласами. Можешь быть уверен: все, что я могу сделать для тебя лично, для твоей популярности, славы, я сделаю. Только таким друзьям, как Ты, не всегда легко и приятно оказывать эти

услуги.

...Твоего «Лоэнгрина» поставят с наибольшим успе­хом при очень благоприятных обстоятельствах... Дирек­ция театра отпускает на эти цели две тысячи талеров — случай, какого еще не помнит человечество...

Обнимаю, твой Ференц».

 

 

Август 1850 года.

«Мой дорогой и единственный Франц!.. Ты истин­ный Друг... ....Я пощупал пульс нашего современного ис­кусства и понял, что оно умирает. Но это не только не огорчает меня, а даже радует, так как я знаю: умирает не искусство вообще, а только искусство нашей эпохи, стоявшее всегда в стороне от реальной жизни. Настоя­щее, бессмертное и молодое родится потом! Сбросим же оковы нашей привязанности к прошлому. Если ты по­ставишь «Лоэнгрина», я передам тебе и моего «Зигфри­да», но только тебе, в Веймар. Еще два дня назад я не верил, что решусь на это. И тем, что такое решение ро­дилось,— я обязан Тебе, только Тебе!

Твой Рихард».

 

 

Листу сорок лет. Но у него такое чувство, будто он вновь возвратился в бурлящую юность «Сенакля». Каж­дая частица его души пропитана музыкой «Лоэнгрина». Какой-то из могущественных придворных, напросившийся на репетицию, решился в шутку сказать:

— Все это хорошо, но эту музыку поймет только будущее!

 

Лист швырнул наземь дирижерскую палочку.

— Gut, gut, machen wir dann Zukunftsmusik! *

С этого момента над головами Листа и Вагнера витают — как признание или как насмешка — то восторженные, то полные ненависти слова: «Zukunftsmusik» — «Музыка будущего».

28 августа 1850 года на сцене наконец зазвучали ме-лодии «Лоэнгрина». На премьеру приезжает даже Жюль Жанен — видно, и Париж небезразличен к «великой авантюре». А в оркестре новый концертмейстер — Йозеф Иоахим.

Представление было воспринято по-разному. Средняя публика расходилась, недовольная оперой; музыка каза­лась каким-то вызывающим головокружение шумом, ку­терьмой, в которой потонули всякая поэзия, драматизм игра актеров и певцов. Но в общем-то зрители помал­кивали. Выжидали, что скажет критика, каков будет от, клик печати на премьеру в Веймаре.

Лист повторяет постановку 31 августа. Затем в сен­тябре и в октябре. Одно сражение — с театральной пуб­ликой — он проиграл. Зато выиграл другое, завоевав молодежь, новое музыкальное поколение, Zukunft** — выиграл с триумфом, полноценной победой.

В Веймар, как в Мекку, потянулись выдающиеся мо­лодые музыканты. Они желают учиться у дирижера, ко­торый нашел в себе смелость поставить на сцене «Лоэн­грина», у пианиста, который, находясь на вершине соб­ственной славы, предпочел не ослеплять мир, но скромно учить музыке молодежь.

Художник Корнелиус привозит к нему своего племянника Петера, и Ференц открывает в нем незаурядный талант композитора. К веймарскому кружку примыкает и Йозеф Иоахим. Учиться блестящей фортепианной тех-нике Листа приезжают Карл Клиндворт, маленький Карл Таузиг — из Польши, Саламон Ядассон, Ганс Бронзарт и, наконец, болезненный Ганс Бюлов⁴. Все они мечтали о таком совершенстве в искусстве, какого еще не достигал человек, какое, подобно Архимедову рычагу, способно перевернуть мир.

 

* Хорошо, хорошо, значит, будем создавать музыку будущего(нем.)

** Будущее (нем.).

 

 

Собирались друзья. Но не дремали и враги. По всем городам Германии — от Готы и Магдебурга до Берлина и Эрфурта — прокатилось эхо веймарского грома: играют Вагнера и, правда редко,— композиции Листа. Враги становятся все более злыми: Юлиан Шмидт — ученый музыковед, Отто Ян, биограф Моцарта, Кюне, критик с острым пером, выступающий на страницах журнала «Европа», Эдуард Ханслик ⁵ в газете «Нойе Фрайе Прессе» и бывший хороший друг Фердинанд Хиллер грозятся крестовым походом против Альтенбурга.

Конечно, и Листу не приходится жаловаться, его вой­ско не редеет: по-прежнему с ним Роберт Франц ⁶, Луиза Отто, первая женщина в рядах движения «Музыка буду­щего», восторженная и воинственная, Рихард Поль⁷, называвший себя «тяжелым латником» в альтенбургском лагере, Штейн — дирижер оркестра в Зондерхаузене и Дамрош⁸, который сначала борется за «музыку будуще­го» в Бреслау, а позднее прививает дух Веймара и в Аме­рике ⁹.

А среди значительных врагов... Роберт и Клара Шу­маны. Лист снова и снова предлагает им мир. Исполняет в Веймаре музыку шумановского «Манфреда», посвяща­ет Шуману лучшую свою Сонату си минор, направляет «посланцем мира» Иоахима, наконец, сам навещает Шу­манов. И наталкивается на грубый отказ ¹⁰. А тут и еще одна весть из Парижа: обиделся Берлиоз. Но именно эта весть помогает Ференцу понять, за что они оба — и Шуман и Берлиоз — сердятся на Листа: за то, что он занимается Вагнером. Как он, дирижер и историк музы­ки, возмущаются они, может совершать такую ошибку, ставя его выше них? Только теперь Ференц начина­ет постигать этот странный, секретный механизм ревни­вой «любви». И Шуман и Берлиоз (и, вероятно, Вагнер) требуют исключительности. Никаких соперников!

И Ференц теперь понимает эту странную, «друже­скую любовь»: его воображение достаточно широко и Для этого. Увы, эта мания совершенно противна его натуре. Всю свою жизнь стремился Лист к тому, чтобы по­любить как можно больше красок, движений, голосов це­лого мира. В пору своих странствий он почти в одно и то же время слушал и песни русских цыган, и торжест­венные представления французских «больших опер», и ^венгерские вербункоши, и песни рейнской долины, и рас-

 

цветшую вслед за Паганини «демоническую игру на скрипке», и наивную волынку где-нибудь на севере Европы, в Шотландии. Он любил одновременно, сразу и без всякой исключительности для кого бы то ни было Шумана и Мендельсона, Шопена и Россини, Эркеля и Глинку, Бетховена и по-детски беззаботного Домини " Скарлатти. А теперь друзья — и вместе с ними, увы, и враги — зачем-то пытаются заставить его подчиниться одному-единственному вкусу. Нет, так не будет. Он сохранит свою независимость, даже если вызовет этим ненависть всех на свете противников своей независи­мости.

Близилось 28 августа, день рождения великого Гёте Наследный великий герцог Карл-Александр несколько озабочен тем, что Лист и по этому случаю в день празд­неств решил поставить на сцене Веймарского театра опе­ру Вагнера. Более того, определенные круги при дворе стали распространять слухи о том, что Лист использует веймарскую сцену исключительно для нового направле­ния в музыке, так что публика с консервативными взгля­дами уже давно перестала посещать театр. Лист опроверг эту вздорную выдумку очень просто; он показал буду­щему великому герцогу репертуар последних лет, где зна­чились оперы многих композиторов-классиков и совре­менных авторов.

Лист сказал смущенному герцогу, что он действитель­но объявил войну рутинерам, в том числе и тем из них, кто имеет отличную подготовку, и что он ищет настоя­щих поэтов, которые черпают свое вдохновение из глу­бочайших источников. «Потому я и играю «Бенвенуто Челлини» Берлиоза,— продолжал Лист,— и «Манфре-да» Шумана, а прежде всего вагнеровского «Лоэнгри-на». Потому что хочу отпраздновать день рождения Гё­те во всем блеске. И хочу, чтобы все произведения Ваг­нера впервые прозвучали здесь, в Веймаре. Ведь какую славу принесет это городу! Здесь создавался «Фауст», и здесь нашло свой отчий дом искусство Вагнера. И эту славу, ваше величество, мы не должны уступить никому-Здесь должен прозвучать «Зигфрид», который окажет­ся самым величественным не только среди произведении Рихарда Вагнера, но и сочинений всех композиторов сто­летия. Признаюсь, это только начало моего плана: учредить здесь, в Веймаре, олимпиады искусства и науки-

 

 

Пусть каждые пять лет сюда съезжаются, чтобы помериться силами, художники, скульпторы, музыканты — исполнители и композиторы, а также писатели, философы, ученые-естествоиспытатели, поэты и драматурги. Лучшие их произведения войдут в фонд олимпийского музея Веймара. Наиболее успешные музыкальные и драматические произведения можно будет исполнить на сцене Веймарского театра; поэтические и научные сочине-ния — издавать в веймарских типографиях для всего

просвещенного человечества. Убежден, что тогда именно в Веймаре впервые исчезнут зависть, ненависть, ревность — чувства, которые во всем мире натравливают французов против немцев, итальянцев на австрийцев. Здесь расцвел бы, ваше величество, олимпийский мир. И хоть я не политик, я уверен, что нет в Европе такого государя, нет такого класса, который не поддержал бы

в этом грядущий город мира, город Шиллера и Гёте...»

Со своими здравствующими бывшими друзьями — Шуманом, Хиллером и Берлиозом — ему так и не уда­лось достигнуть полного примирения. И Лист обратился к уже ушедшему из этого мира другу — к Шопену; пи­шет книгу о рано умершем музыканте. И снова впадает в ту же самую ошибку, что прежде, когда работал вместе с Мари. Только на этот раз с Каролиной. Ведь нужно писать о Польше. Княгине все время кажется, что Фе­ренц просто запутается в лабиринте национальных поль­ских обычаев, исторических отношений. В конечном итоге у книги странный стиль. Одну страницу писал ученик Гюго, Бальзака и Ламартина, другую — словообильная польская аристократка, щедро нагромождающая эпитеты. Но есть в книге о Шопене и такое, что не оставляет ме­ста сомнениям. Эту книгу мог написать только Ференц Лист. Это и преклонение перед великим другом, и откро­венное признание о самом себе: «...Шопен не научился ненавидеть и никогда даже не помышлял о мести...»

Точно так же чуждой была всякая мысль о мести и для Листа. Но его заботит судьба однажды обретенной и за­тем утраченной отчизны. Эту тоску по родине постоянно читают вновь и вновь долетающие до него горестные вести. Появляется Ласло Телеки. В письме он сообщает, что, хотя ему и удалось прорваться через австрийскую границу и линию фронта и выбраться за рубеж, он все

 

 

же угодил в сети венского правительства: в Венгрии скупили его долговые расписки и предъявили к оплате в Париже. Таким образом он, Телеки, очутился в долговой тюрьме. Однако нашелся ангел-избавитель, выкупивший его из этой тюрьмы. Имя ангела — Мари д'Агу.

Объявляются Аугус¹¹ и восторженный ученый-му-зыковед Габор Матраи, опубликовавший собрание народ-ных венгерских песен. Потом появляются два новых гостя: скрипач Эде Ремени¹² и Иоганнес Брамс. Ре-мени не просто скрипач, это целый театр и оркестр в одном лице. Каролина плачет, восторгается и грустит вме­сте с ним, слушая его удивительный рассказ о битве под Браниско. Брамс сопровождает его рассказ на рояле, да так, что часто игра солиста бледнеет перед аккомпаниа­тором.

Ремени мало что знает о происходящем сейчас у него на родине, к счастью, он избежал расправы палачей после подавления революции. Не знает ничего о Венгрии и недавно отыскавшийся родственник Ференца — доктор Эдуард Лист. Этот великолепный юрист, самый младший из сыновей Ференцева деда, Адама Листа, приходится, таким образом, дядей Ференцу, хотя и моложе его на несколько лет. Теперь они с Ференцем усердно укреп­ляют свои родственные связи: не только регулярно пере­писываются, но Эдуард частенько и навещает своего пле­мянника в Веймаре. В минуту веселья Ференц со сме­хом рассказывает ему, как недавно из него хотели сде­лать венгерского дворянина и некоторые соотечественни­ки предлагали даже совершенно достоверные документы о дворянском происхождении Листов. Эдуард юрист, и в таких вопросах он шуток не знает. Поэтому 7 января 1852 года в «Венгерском вестнике» появляется объявле­ние: «Держателя документов о дворянском происхожде­нии фамилии Листов просят связаться с Эдуардом Ли­стом по адресу: Вена, Розау, 123».

 

 

При веймарском дворе как воды в рот набрали: ни слова о судьбе программы празднеств по случаю оче­редного юбилея Гёте. Ференц тоже не напоминает. Он просто передает дирижерскую палочку своему второму дирижеру. Иоахим уходит из оркестра. Каролина толь­ко строит предположения: что же могло случиться?

 

 

— Наверняка семейка Шуманов подбила Иоахима, чтобы он уехал Ганновер. Подальше от нас, поближе к Лейпцигу.

Скорее всего Каролина преувеличивает. В октябре 1853 года Иоахим снова сопровождает Ференца в Базель — вместе с Бюловым и Петером Корнелиусом. Позднее к ним присоединяются Каролина и Маня.

В Базеле горячая встреча с Вагнером: объятия, поцелуи. Затем следуют замечательные дни, Вагнер состязается в проделках с Манечкой и учит ее лазить по деревьям. Каролину он тоже очаровал: она вспоминает свое собственное детство, когда заря польской свободы еще только занималась. Она считает этого волшебни­ка из Базеля выдающимся человеком. Он то смешит ее, то заставляет плакать, то рассказывает о самых дейст­венных лекарствах, то о таинствах буддизма. Оба они, и Вагнер и Каролина, неизлечимые ипохондрики со мно­жеством жалоб, применяющие самые удивительные ме­тоды лечения — от кровопускания до целебных вод, от грязей до спиртовых компрессов. Вагнер упрашива­ет Ференца сыграть ему Баха и «Весеннюю сонату» Бет­ховена. Когда же атмосфера в базельском отеле «Три короля» заряжается каким-то особенным магнетизмом вдохновения и всеобщее внимание обращено уже толь­ко к Вагнеру, тогда происходит воистину необыкно­венное событие: Вагнер принимается читать либретто своей еще только рождающейся оперы «Зигфрид». Очень скоро выясняется, что, собственно, «Зигф­рид» — пройденный этап. Базельский волшебник занят теперь уже не одной музыкальной драмой, а целой те­атральной мистерией в четырех представлениях. Да и как пересказать колоссальный сюжет за один вечер, если в драме говорится обо всем, что происходит с че­ловечеством?

Драма повествует о суровых законах, нити которого сплетают воедино мрачные норны, о подводных водо­рослях, в которых запутываются одинаково боги и лю­ди, герои и жалкие шуты, готовые на жертвы богаты­ри и ползучие гады. Четыре вечера, посвященные закону. непререкаемому завету: кто прикоснулся к золо-ту — погибает, потому что золото делает зрячего сле-пым, мудрого — глупым, праведника — убийцей и жал­кими изменниками — самих богов. И тщетно миру яв-

 

ляются такие герои, как Зигфрид, и такие демоны, как Хаген, золото в конечном счете подтачивает устои под-земного мира и поджигает башни Валгаллы. Все должны погибнуть. Напрасно самопожертвование Брун-гильды, что толку, что убит дракон, не помогает и Нотунг, непобедимый меч... Подводные водоросли с одинаковой беспощадностью опутывают и героя и убийцу, бога и демона и увлекают в бездну. Мир, один-единстввенный раз взглянувший на сверкающее золото Рейна должен погибнуть ¹³.

 

 

Ночь. Не спится обоим. Каролина думает о Вагне­ре: он — великий поэт. Если вообще может быть поэ­том человек, забывший о самом главном чуде человече­ской жизни — о спасении души. Ведь Вагнер — не хри­стианин. Он язычник. Он богоотступник. Собирается постичь драму всего человечества, а сам не хочет про­изнести имя спасителя: Христос!

И Ференц тоже думает о Вагнере. Ну вот наконец и родился в мозгу одного-единственного человека тот великий итог, который целых полвека вынашивало в своем чреве человечество! Гигантский план, замы­сел гиганта. И никто из слушающих Вагнера и не сом­невается, что он осуществит этот свой замысел. Слов­но знают, что он будет упорно идти вперед, получая и нанося раны, упрямо, словно одержимый или как истинный поэт, для которого все остальное — деньги, любовь, хлеб, слава, власть — пустяки! Действитель­но для него одно только творение, которое он создает, пусть даже за него придется заплатить собственной жизнью.

...Мысли Ференца бегут все дальше и дальше.

Честный человек в таком случае должен сделать только одно: проверить себя, достаточно ли ты чист душою и хватит ли в тебе сил признать, что тот, другой, создал нечто такое, что превосходит тебя и все когда-либо тобою созданное. И твой единственный долг теперь — всеми силами, воодушевлением, талан­том помогать этому другому, поставить себя на службу его таланту. Разумеется, следует снова написать герцогу Карлу-Александру, что Веймар должен удер­жать для себя Вагнера и его великое произведение. По-

 

 

ка все это еще в наших руках. Потом будет поздно. Орел все еще здесь, на земле, он еще не расправил крылья. А когда он взмоет в поднебесье, его уже не достать больше! «А что, если возможности Веймара сликом малы для этого? — приходит Ференцу новая, пугающая мысль.— И это уже понял не только герцог Карл, но и сам Вагнер! Ведь сказал же он совсем не­давно, что очень жалеет, выпустив из рук несколько своих произведений, разрешив бесконтрольно ставить их другим».

Каролина знает, что Ференц не спит, и потому за­говаривает с ним:

— Ты думаешь, что отныне всякое твое творчест­во станет ненужным? Что Вагнер создаст все, о чем ты сам помышлял? И что «Кольцо нибелунга», подобно сказочному дракону, поглотит и твоего «Фауста» со всею его философией, и сделает излишним «Данте»? Что вагнеровский дракон сожрет Гомера и Шекспира, Гёте и Шопенгауэра, а «Кольцо» изречет все мудрое, что знали о золоте и древние германцы, и греки, и рим­ляне, не говоря уж о Сен-Симоне и закадычном друге Вагнера — Бакунине?

— Ты не любишь Рихарда,— отзывается из тем­ноты Ференц.

— Я тебя люблю. И это для меня — защита против всякой другой любви. На всю жизнь. Я боюсь за те­бя, потому что твоя скромность искренна. В твоей жиз­ни много показного, позерства. Но скромность твоя не знает притворства. Ты сейчас готов сесть на поезд, помчаться домой и уничтожить все свои партитуры, все замыслы, все наброски. Ты вдруг увидел, что но­вый эпос, эпос современности, рождается без тебя. Но это неверно. Разреши мне поговорить с тобой так, как еще никто до сих пор. Вагнер монолитен, как вечность, его невозможно расколоть на куски. Он тверд как ал­маз. А ты, мой дорогой, мой единственный Ференц, сделан из какого-то другого, более мягкого материала. Ты и Фауст, ищущий великую тайну жизни, но ты и Дон Жуан, который хочет всех покорить, не замечая, что сам при этом покоряется всем. Ференц, мой един­ственный, мой удивительный подарок от судьбы, ты и Фауст, и Дон Жуан, и Святой Франциск Ассизский. Ты часто находишь свой храм господень не рядом со

 

мной, в церкви Альтенбурга, но в травах и цветах, в птицах небесных и облаках. Ты понимаешь теперь: ты сложнее устроен, чем Рихард. А ты, дорогой мой Фауст, полон надежды, потому что ты веришь не только в собственные силы. Ты веришь в человечество. Вагнер — немец. К тому же один из самых эгоистичных немцев. У всех он что-то берет взаймы: у тебя — мир гармонии, у других — деньги. Ты же, Ференц, не любишь брать, ты любишь давать. Ты даришь людям ме­лодии, гармонию, отдаешь свое сердце, восторг, верность. И можешь все раздать — я не скажу ни слова Но не отдавай своего пера. Или, вернее, так: не бросай пера! Поверь мне, это говорит не ослепленная лю­бовью женщина: звезда твоего таланта ярче, и потому она дальше видна, чем талант Рихарда Вагнера.

8 октября 1853 года Лист, Каролина, Маня и Ваг­нер приезжают в Париж. Снова неурядица с детьми Собственно, теперь это уже вполне взрослые молодые люди, которые, как оперившиеся птенцы, с нетерпени­ем ожидают часа, когда могут наконец вылететь из тесного гнезда и начать свою собственную жизнь. Бландине как раз исполняется восемнадцать, Козиме — шестнадцать, даже маленький Даниель вступает в по­ру юности — ему четырнадцать. Бландина страстная спорщица, Козима больше отмалчивается, но посмот­рит в упор — и у отца мороз по коже. Взгляд точно та­кой же, как у Мари, только тверже и еще умнее. У ма­ленького Даниеля припасен сюрприз для отца: слегка запинаясь, но все равно с хорошим венгерским произ­ношением он декламирует ему в качестве приветствия стихотворение Вёрёшмарти «Великий мира музыкант!».

Первый день посвящен дружбе. Вагнер штурмом по­коряет Бландину и Козиму. Потом приезжает Берлиоз. Он знает всего несколько слов по-немецки. Чуть боль­ше Вагнер по-французски. Приходится Ференцу садить­ся за фортепиано и в утешение обоим играть «Фанта­стическую симфонию». Затем начинает читать стихи Вагнер. Каролина снова сидит потрясенная, хотя нака­нуне дала себе слово не поддаваться его волшебству. Берлиоз не понимает слов, но чувствует: в тяжелых, как удары молота, стихах говорится о чем-то большом, важном. Дети притихли — больше из вежливости, но горят глаза Козимы, она ловит каждое слово.

 

На семейном совете побеждает рассудительность бабушки Анны: пусть дети съездят в Веймар, посмотрят, как живет их отец. Относительно их дальнейшего воспитания есть два предложения: Вагнер советует поехать в Дрезден, где живет приятельница Листа, госпожа Риттер. Каролина — за верного Бюлова, мать которого высокообразованная женщина, живет в Берлине и, может быть, возьмет на себя заботу о детях Ференца.

 

 

Каролина суеверна и болезненно подозрительна. Все вокруг Ференца кажутся ей заговорщиками и пре­дателями: Иоахим, толстощекий Рафф, похожий на ощипанного коршуна Берлиоз и рыцарь-разбойник Рихард Вагнер. Ференц с улыбкой отводит ее подоз­рения. Недаром же Вагнер пишет ему :

«Валькирию» закончил. Если я умру, не поставив своих опер на сцене, оставляю их Тебе. А если и Ты умрешь, не добившись достойной их постановки, луч­ше сожги их все. Пусть будет так!

И чуть позднее:

«...Был у меня Клиндворт. Он сыграл мне твою Со­нату си минор. Это произведение превосходит всякое воображение. Она так же, как Ты, величественна, глу­бока, благородно-возвышенна и мила! Музыка твоя потрясла меня и заставила забыть все мои беды и го­рести».

И когда Вагнеру нужна помощь, Ференц тоже не отказывает в ней.

«Здесь такая дороговизна, милый Франц, что на имеющиеся у меня средства прожить невозможно... Одним могу похвалиться — нищим брожу я по све­ту...» — пишет Рихард, и Ференц посылает ему тысячу франков. С гордостью показывает он Каролине и пись­мо от Иоахима с подтверждением его верности:

«Так и подмывает бросить всю эту ярмарку тще­славия и улететь к Вам. Наверняка Вы опять открывае­те какие-нибудь удивительные вещи для всего челове­чества, и только я вынужден примеряться с тем, что потерял и продолжаю вдали от Вас попусту растрачи­вать свое время».

А Рафф, тот шлет просто вопли о помощи:

«С тех пор, как Вы уехали, Веймарский театр очу-

 

тился в жутком положении. С большими муками дали всего два спектакля: «Волшебного стрелка» и «Волшебную флейту», да такие, что и простые, совсем немузыкальные зрители разбежались, не выдержав. Если Вы не возвратитесь в течение одного-двух месяцев, Вы просто больше не узнаете Веймара».

Ференц возвращается в Веймар, чтобы увидеться здесь с королем Саксонии, когда тот приедет на празднества по случаю двадцатипятилетия правления старого великого герцога Веймарского Карла-Фридриха, и вы­просить у саксонского короля амнистию для изгнанника Рихарда Вагнера.

Его величество милостиво рассыпает похвалы дири­жерскому искусству Листа, однако в просьбе ему отка­зывает наотрез.

А в Листе снова пробуждается страсть к странстви­ям. Сначала он вместе с Бюловым концертирует в Дрез­дене, Карлсруэ, Дармштадте и Мангейме. Дирижируя оркестром, замечает, что оркестровки его двух концертов ми-бемоль мажор и ля мажор, выполненные Раффом, весьма посредственны. Добросовестно, аккуратно сдела­ны, но без всякого блеска. В концертах, следовавших один за другим, он почувствовал это особенно остро: аранжировка представляет не его, а какого-то другого — изящного, робкого, даже трусоватого человека, который мешает разбегу гусарских коней. Лист переделывает обе партитуры.

Но и эта работа не может заменить ему недостающий театр. Тем более что вступивший только что на веймар­ский трон молодой герцог Карл-Александр каждодневно шлет за ним гонцов. Предлоги разные, но цель одна: герцог хочет с ним помириться.

В конце концов настойчивость герцога побеждает: Ференц соглашается поставить в Веймаре глюковского «Орфея» и даже пишет к нему увертюру, а вернее — но­вую симфоническую поэму. Весной 1854 года он совер­шает еще одну поездку — в Кобург, Майнц и Роттердам, но затем уже буквально приковывает себя цепями к сто­лу и начинает работу над симфонией о Фаусте.

Итак, снова Фауст...

Снова гётевское очарование, как в те давние счастли­вые дни в Париже, четверть века назад. С беспокойством и нарастающей тревогой листает он книгу. Читает — и

 

 

не находит картин, знакомых с юности. Теперь его больше влекут страницы, где речь ведется о политике, деньгах, обманутом народе и войнах, о полководцах и шарла­танах. Все чаще встает перед ним самим вопрос: не слишком ли много драгоценных часов разбазарил он на пребывание в княжеских звездных сферах, вместо того чтобы заниматься «главным делом»? Хоть и укло­нялся он от всяких никчемных церемоний, но не слиш­ком ли часто все же пускался играть роль придворного, забросив собственное творчество?

Он листает гётевского «Фауста» и все чаще в чертах героев узнает самого себя. Кто, например, задает себе такой вопрос: «Есть ли в тебе еще вера?» — Фауст или он сам, Лист? — «Сохранил ли ты свои юношеские мечты ? »

Он уже знает, что будет писать триптих. Гигантское полотно из трех частей: Фауст, Маргарита и Мефисто­фель. Еще нет плана произведения, но уже слышатся сладостные гармонии «Аndante soave». Переплетаются голоса, альта и гобоя, и после могучей фаустовской бури нежно и сердечно поет голос любви.

Лист все время переделывает тему Фауста: ищет какую-то магическую аббревиатуру, в которой как в быт­ность алхимиков могла бы в нескольких буквах заклю­чаться истина. Перебирает один за другим варианты. Наконец остаются шесть звуков: соль, си, ми-бемоль... фа-диез, си-бемоль, ре. Два странных аккорда. Звуки словно нехотя прижимаются один к другому, одновре­менно тяготея и отталкиваясь. Теперь мысли текут уже потоком, выражая сомнения, надежду, борьбу и побе­ду— и вновь сомнения...

Затем постепенно вырисовываются образы Маргари­ты и Мефистофеля. Хотя Мефистофель все уродует, все пачкает своей адской грязью, но властен ли он и над ду­хом Маргариты? Только через много лет рождается своеобразный эпилог: мужское соло и хор произнесут последнее заключительное слово философии «Фауста».

 

 

О, не собирался Ференц обижать Раффа.

Не упрекает его ни в чем. Только откладывает в сторону партитурные наброски своего секретаря. И сам принимается за инструментовку. Он взял за правило:

 

партитуры не показывать никому, пока в них не будет поставлена последняя точка. Ему хочется парить, как летают люди в своих снах. Но достаточно одного-единственного слова, шепотом высказанного неодобрения, даже делового замечания — и полет мечты обрывается, Нет, он никому не станет показывать партитуру. Целыми днями Ференц сидит у письменного стола, охваченный творческим вдохновением, и пишет, пишет...

 

 

Тем временем Альтенбург превратился в некое по­добие заезжего двора. Приезжают два милых венгерских странника, братья Доплеры ¹⁴, и Лист заставляет их два дня подряд рассказывать и рассказывать, обрушив на них целый град вопросов: что там дома, что делается в Национальном театре, какая появилась литература, как проходит общественная жизнь? Доплеры, осчастливлен­ные таким вниманием, рассказывают, что в Венгрии создано Филаромоническое общество во главе с Ферен­цем Эркелем. Уже состоялся первый концерт. В програм­ме Моцарт, Мендельсон и Мейербер.

Потом приезжает еще один гость, который, как гово­рит Каролина, напоминает льва из пустыни. Гость гро­мыхает по ступеням лестницы, хлопает дверьми, словно гром во время грозы, иногда беседует с молодежью, львиным рыком сотрясая потолок и стекла окон, а уто­мившись, садится к роялю, и теперь громы небесные и летняя гроза переселяются в инструмент. Новый гость — Антон Рубинштейн. Таких концертов Веймар еще не слышал. Лист и Рубинштейн состязаются друг с дру­гом. Русский артист играет сложнейшие произведения Листа. Ференц выбирает спокойную и философскую музыку.

Следуют молниеносно подготовленные премьеры. Играют оперу русского гостя Рубинштейна «Сибирские охотники», а на концертной сцене — новое произведение Листа, симфоническая поэма «Праздничные звоны». Но вопреки успеху у публики мнение критики о «Празднич­ных звонах» и «Мазепе» неизменно. Ференц с истинно христианским терпением сносит удары:

«Не только в Вене, но и по всей Германии, а частич­но, может быть, уже и в России и Америке, холодный град газетных статей обрушивается на мои произведения. В Лейпциге, Берлине, на Рейне, в Петербурге, Нъю-Йор-

 

ке ученая критика, так же как и в Вене, заявила, что произведения мои одобрять или даже просто слушать, не осуждая,— преступление, кощунство по отношению к искусству. Возможно, война против меня продлится еще многие годы. Я приготовился к этому, и голиафы прессы невозбуждают во мне никакого страха... Я уверен в своей миссии художника. Если бог даст мне еще годы жизни и силы, я с непоколебимым терпением и энергией буду стоять на своем».

(Из письма к Лугусу)

 

 

Ференц живет в такой душной, наэлектризованной атмосфере, что только его стальные нервы могут выдер­жать это напряжение. В обстановке постоянных нападок, решая трудные творческие проблемы, он еще и отмечает неприятности, которые Каролина навлекает на себя, как магнит железные опилки. Уже седьмой год живут они в Веймаре благодаря какой-то странной, трудно опреде­ляемой обстановке общественной терпимости. Ведь Ка­ролина только фактически, но не формально жена Фе­ренца. Своим бегством из России она отреклась от княжеского титула, но держится как княгиня. Каролина умная, необыкновенно образованная женщина и в то же время мелочная и ворчливая. Если уж она кого-то при­мется преследовать, ему лучше бежать из Веймара, по­тому что Каролина не только может быть верным дру­гом, но и беспощадным врагом. Она ополчилась, напри­мер, против маленького Таузига. Еще недавно — в самый разгар проявления своей симпатии к нему — она называла Таузига «идальго» (намекая на его цыганскую смуглую кожу). Теперь же Каролина не может произ­нести его имени без того, чтобы не прибавить какой-ни­будь эпитет типа: бессовестный, наглый, бесстыдный...

На Ференца падает сложная задача — обеспечить мир, хотя бы кажущийся, между становящейся все более тираничной Каролиной и талантливым молодым музы­кантом. Но это еще не самое трудное. Есть и более слож­ная проблема. Если не сказать горячая, то уж в любом случае — взрывоопасная. Среди учеников Ференца есть молодая женщина Агнесса Стрит. Наверное, она проще всех одевается в Веймаре, но странным образом люди замечают исключительно ее наряды. Не пользуется косметикой, распространяя вокруг себя лишь слегка горь-

 

коватый аромат английского мыла. Мало говорит. Но уж если заговорит, то изъясняется на многих еврейских языках, включая испанский, греческий и один из славянских. Ясный чистый взгляд. Панибратские шуточки богемствующих студентов мужского пола отлета от нее как от стенки горох. Как музыкант ничего осо-бенного из себя не представляет. Но педантична, прилежн