КАРОЛИНА

 

имой 1827-го Париж хмур и непривет­лив. Беспрестанно валит снег. И пусть на оловянно-сером небосводе порой и появ­ляется солнце, стужа все равно не сдает­ся. С крутых горок Монмартра можно кататься на санках, железная изгородь Тюильри затянута в ледяной панцирь, а вокруг могу­чих опор моста Понт-Неф снежная густая каша грозит с минуты на минуту схватить прочным льдом обычно не­замерзающую Сену.

Мрачно, будто исподлобья, поглядывают на прохо­жих парижские улицы. Их то и дело прочесывают воен­ные патрули. Газеты не выходят, ораторы в парламенте помалкивают. Но и без них весь Париж знает, что в стране нищета, цены взвились на недосягаемую высоту, а суровая зима будто намеренно подбивает обитателей окраин на революцию.

Кое-где дело дошло до потасовок — с немногочислен­ными ранеными и даже одним убитым. Но дурная весть, что горная лавина, и вот уже людская молва раненых считает сотнями, убитых — десятками.

Суровая зима. Воронье перекочевало с полей в город и с карканьем носится среди каменного кружева собора Нотр-Дам.

И Ференц Лист тоже сталкивается с суровым ликом

 

окружающего мира. Он уже больше не вундеркинд А свалившиеся на его плечи после смерти отца денеж-ные дела — оплата счетов, дорожные расходы, устрой­ство матери на жительство в Париже — заставляют его взрослеть буквально с каждым днем. Удивительно, что за эти несколько месяцев он и заметно вырос: раздался вширь, пальто вдруг стало узким в плечах, а рукава едва прикрывают локти. Теперь в его жизни только две опо­ры: мать и семейство Эраров. Матушка Лист, вернув­шись в Париж, удивительно переменилась. От прежней робкой Анны, племянницы мыловара Ференца Лагера, нет и следа. Отныне ей понятно, как она нужна своему сыну, а это значит: прочь былую застенчивость и нелов­кость. Она даже покупает учебник и тайком от всех зуб­рит французские слова и грамматику. Больше нет мужа, ну что ж — она в считанные часы осваивает утонченную стратегию, как торговаться с бакалейщиком, мясником, портным и трактирщиком, отчаянно отвоевывая у них каждый сантим. Она овладевает труднейшим искусст­вом — быть матерью, стоять рядом со знаменитым сы­ном, когда ты нужна ему и когда надо делаться неви­димкой, почувствовав, что в данный миг ты только ме­шаешь ему в работе.

За несколько недель, прошедших со дня ее приезда из Австрии, Анна совершенно преобразила квартиру Ференца: на окнах появились занавески, на полу — не­дорогой ковер, скатерть — на столе, а на кровати, кото­рая в дни «правления» Адама в лучшем случае напоми­нала койку в солдатской казарме,— даже шелковое по­крывало. Недорогие вещи, но они сделали комнату сына привлекательной и уютной.

Анна учится говорить и, что еще труднее, слушать. Ведь молодому человеку, превратившемуся из Цизи в Ференца, в первую очередь нужен восторженный слу­шатель, которому он мог бы поведать о своем открытии, что глубочайшая тайна и содержание жизни — это ста­рательно скрываемая и мужественно переносимая печаль, скрашивающая обыденность жизни. Ференц обязатель­но должен кому-то высказать, что он нашел единствен­ное прибежище мужчины и истинного художника — оди­ночество, исключающее всякую обыденщину. И Анне нужно все это не только выслушивать, но еще и прятать улыбку: ведь всего несколькими часами раньше в сосед-

 

 

ней комнате три четыре Фериных ученика дурачились и "ходили на головах" вместе с их наставником, который

в те минуты снова напоминал ее прежнего Цизи, а не со-крушенного грустью поклонника Шатобриана¹.

Итак мама стряпает, прибирает в доме, украшает жи-лище, выслушивает откровения сына, дает ему советы, когда он на них настаивает, и молчит, когда считает, что так лучше для ее слишком быстро растущего сына. Фе-ренц действительно растет не по часам, а по минутам. И он уже хочет и других учить не так, как когда-то учили его самого, и хочет играть по-другому, не так, как делал это до сих пор. И с каким-то самосжигающим упорством хочет вырубить из себя прежнего себя нового.

Ему нужна мама: она олицетворяет постоянство, не­изменность. Она как удивительный ртутный столбик, ко­торый поддерживает много лет на одном и том же уров­не тепло сыновней любви. Мама нужна ему!

Другая опора — Эрары. Глава семейства недавно от­праздновал свое семидесятилетие. Но он все еще неуто­мим, все еще выпивает за обедом пол-литра вина и по-прежнему ломает голову над какими-то новыми изобре­тениями. И конечно же, по-прежнему без ума от юного Листа, которого считает величайшим музыкантом-испол­нителем всех времен и народов. Новый путь в жизни, намерение не играть, а учить играть других, избранный Фери, повергает старого Эрара в отчаянье. И он снова и снова пытается убедить Ференца в том, что профессо­рами становятся те, кто отчаялся после собственных не­успехов, а муза пролетела мимо; что профессора — это те, кого много обижали в детстве, а под старость они хо­тят с лихвой выместить свои обиды на других.

Конечно, старик и сам не верит в эти псевдотеории, выдуманные им же. Но и он вскоре начинает понимать, что юный Лист непреклонен. Что же ему остается де­лать? И старый Эрар принимается подбирать своему любимцу учеников.

Больше всех Ференц любит Петера Вольфа, юношу из Женевы, который всего на несколько месяцев моложе своего учителя. Ференц занимается с ним ежедневно, и польза от этих занятий обоюдная. Учитель ведет учени­ка через джунгли науки о гармонии, о контрапункте и музыкальных формах, а Петер Вольф рассказывает учи­телю такие чудеса, что они звучат для молодого про-

 

 

фессора музыки как откровение: о Шекспире и его вели, них антагонистах — Корнеле и Расине². Там всплески беспредельной фантазии, здесь — классическая умерен­ность, позволяющая пламени гореть не ярче негасимой лампадки. Молодой человек из Женевы, получивший утонченное воспитание, положенное отпрыску знатной патрицианской семьи, рассказывает о Боккаччо и Рабле, правдолюбивых певцах грубоватого поколения полно-кровной земной жизни.

Между прочим, Вольф доводится родней Циммерма­ну, профессору консерватории, у которого по первым субботам каждого месяца собираются аристократы духа со всего Парижа. Петер, уже давно проникший в салон Циммермана, теперь водит туда и своего учителя.

В один из субботних вечеров хозяин дома, старый Циммерман заметил двух молодых людей, скромно за­таившихся в дальнем углу салона,— Петера Вольфа и Ференца Листа,— и спросил:

— Может быть, юный гость примет участие в на­
шем пиршестве духа?

И хотя Ференц дал себе обет не садиться к инстру­менту, пока не овладеет до конца всем, что составляет искусство игры на фортепиано, он не смог удержаться, сел к роялю и заиграл Глюка.

Успех был отмечен не только тем, что Циммерман расцеловал юного маэстро, но и приглашением, которое Лист получил через два дня: «Шарль Нодье будет рад увидеть Вас на заседании «Сенакля» ³, которое проходит в библиотеке Арсенала».

Что такое «Сенакль», юный музыкант узнал, только побывав на заседании. Удивительное ожидало уже при входе. У ворот Арсенала стояли четыре гренадера-эль­засца огромного роста, в папахах. На дворе зияли жер­лами пушки, рыкавшие, наверное, еще под Аустерлицем или Ватерлоо. В арке ворот — тоже охрана. Их окли­кают:

Пароль?

«Сенакль».

Проходи!

После этой прелюдии гость мог проследовать в биб­лиотеку Арсенала, напоминавшую цыганский табор, ка­ким его себе, конечно, представляли романтически на­строенные артисты. На большом столе, в огромном мед-

 

ном котле, синим пламенем полыхает «жженка», на ок­нах— черные бархатные шторы, скрывающие тай­ны «Сенакля» от посторонних глаз. Никаких ламп. Толь­ко несколько свечей бросают неясный свет на переплеты книг, на бородатые лица мужчин, на древнее оружие, развешанное над дверями и окнами.

Все говорят, все что-то объясняют: кажется, никого здесь не интересует ничье мнение, кроме своего собст­венного. Но вот кто-то объявляет:

— Виктор Гюго!..

 

 

Едва молодой человек появился в библиотеке, как не­сколько рьяных телохранителей убрали со стола пунш, другие тотчас же зажгли люстры и бра, и, когда Гюго уселся за стол, чтобы читать аккуратно переписанную рукопись, в зале воцарилась тишина и стало светло как днем. Да, юный поэт в единый миг создал то напряже­ние, которое бывает только в зрительном зале театра.

Лишь изредка он отрывался от рукописи и поднимал взгляд на присутствующих, но тогда все взгляды притя­гивали к себе его блестящие глаза, нежно очерченный подбородок и высокий крутой лоб. Гюго был красив. Хрупкий и аристократичный, он говорил о народе, о толпе, о безымянном герое, у которого миллион рук и од­но могучее сердце гиганта.

«Сенакль» слушал, оратор же тихо, делая большие паузы, читал: «Единая красота, которую античность вдохнула в каждое свое творение, просто обязана быть однообразной. Все той же величественной, все той же торжественно-нарядной — даже когда это повторяется до бесконечности и начинает утомлять и надоедать! Ве­личественное не может быть противоположно вели­чественному! Хотя оно может и наскучить, ведь и кра­сота тоже может быть скучной. Красота — одна. Уродст­во — тысячелико».

Ференц посмотрел на оратора, потом на слушавших его. Это не театральная публика, это уже собрание ве­рующих. Беззвучно шевелящиеся губы повторяют каж­дое слово Гюго. И тишина эта — тишина храма в молит­венный час. Она усиливает шепот до грома.

«...Красивое и уродливое. Одно воплощает душу че­ловека, другое — животное начало в нем. Если их раз-

 

делить: первое — чистая абстракция, скука, педантич-ность, бумажный дух, второе — сплошная грязь, под-лость, скотская низменность. Но соедини их — душу и тело героя и жалкого человечишку, титана и робко пле-тущегося простого смертного — и ты получишь твоего истинного героя. Цезаря — бесстрашного, но с трудом давляющего тошноту на триумфальной колеснице, по­тому что он не выносит качки, тираноборца Кромвеля, который той же рукой, что подписала смертный приго­вор королю Карлу I, брызжет шутки ради чернилами в лицо своему сообщнику...»

...«Скажем смело: час пробил, и было бы странно, если бы дух века возобладал повсюду, но не в царстве разума, в котором, казалось бы, меньше, чем где бы то ни было, должны терпеть оковы. Бери молот и круши теории, ломай устои поэзии и драматургической си­стемы, разбивай гипсовую маску, скрывающую лицо истинного искусства. В искусстве не должно быть ни правил, ни образцов, а точнее — никаких правил, кро­ме вечных законов природы, витающих над всем ис­кусством, и тех особенных законов, которые порождает каждое произведение само, словно мать собственных

детей...»

Какое богатство, какое изобилие духовной пищи для юноши в семнадцать лет! Такие слова нельзя просто вы­слушать, их нужно повторить, записав на бумагу, потом испытать на рояле: можно ли и в музыке так же, как в драме, слить воедино красивое и безобразное и, запалив огонь, раздуть пламя в человеческой душе.

Лист с радостью отмечает, насколько близок ему по духу Гюго. Как смело он выступает против традицион­ных догматов, правил и трафаретов в литературе! Он хотел бы вместе с Гюго бороться за новое, свободное от штампов искусство. И если Гюго произвел романтиче­скую реформу театра и стиха, нанес сокрушительный удар по эстетическому догматизму, то Лист пытает­ся произвести романтическую реформу музыкального языка.

Ференц пробует сто и тысячу раз далеко за преде­лами гармонии классической музыки добиться такого ис­полнения, которое потрясало бы, а не утешало человека.

Он пробует снова и снова, и эти опыты ведут его к поздним сонатам Бетховена.

 

 

Новая манера фортепианного исполнения, а вер­нее — попытка создать новое фортепианное искусство очень скоро проявляется в деятельности «господина про­фессора Листа». Отныне он педагог.

Одна из его любимейших учениц — Валерия Буасье, почти ровесница учителя. И потому понятно, что госпо­дин Огюст Буасье, отец девушки, вначале, как неизмен­ный «страж нравственности», затем, давно позабыв о своей цели, просто как слушатель присутствует на всех их занятиях. А под конец уже и не только как увлечен­ный слушатель, но как страстный их участник, а там и верный летописец.

Впрочем, еще бы ему не бояться за свою дочь, когда уроки ей дает сам Аполлон! В голубом фраке, замшевом жилете и серых в обтяжку панталонах. У Аполлона кра­сивый мужской профиль, неотразимый взор, благородные очертания рта и глубокий мужской баритон, от которого прямо-таки замирают девичьи сердца. И к тому же юно­ша прост и скромен.

Учеников много: папаша Эрар неутомим в своих хло­потах. Ференц ездит преподавать молодым графиням Монтескье. Граф платит в пять раз больше общеприня­того; Ференц обучает дочь английского посла, лорда Гранвиля; на дому у Листа берет уроки Луи Месмекер, прилежный юноша из Бельгии; три раза в неделю после полудня отданы пансиону Сен-Дени, где юный Лист учит музыке сразу пятнадцать юных дев!

Молодой профессор вхож в дом графа Аппони, венг­ра, австрийского посла в Париже, где снова частенько раздается: «Мы венгры».

О венгерском происхождении Листа теперь все чаще вспоминают — в особенности на заседаниях «Сенакля». Люди искусства в Париже все чаще произносят слово «романтика». Поэты-романтики ищут для своих произ­ведений новые краски, новые страны: Грецию, Аравию, Турцию, Индию.

Ференц по случаю очередного музыкального собра­ния у старого Эрара пишет письмо Гюго: «Если Вы смо­жете освободиться на полчаса в воскресенье утром, то приходите к Эрару — я буду счастлив и горд. Примите уверения в искренней симпатии. Лист».

Приглашали одного Гюго, но заявился весь штаб «Сенакля французской музы», приехали Бор Лормиан,

 

 

повергший в ужас всех академиков своими переводами Оссиана, Нодье и еще несколько молодцов, из тех, кто диктовал парижанам моду не только в литературе и дра-

матургии, но и в одежде. Они носили яркие галстуки, цветные жилеты, цилиндры и немыслимых расцветок фраки. Приехали Эмиль Дежа, Альфред де Виньи, Сен-Валери, Софи Ге, а около десяти часов вечера — граф Аппони об руку с английским послом⁴. Прибыло и се­мейство Монтескье.

Вначале играла арфистка, больше рекламируя про­дукцию фабрики Эрара, чем показывая собственное ма­стерство, затем спела Синти, и, наконец, черед дошел до Ференца.

Лист исполнил несколько своих бравурных вещей, затем Бетховена — «прыжок в темноту» для дам, взра­щенных на итальянских серенадах и парижских комиче­ских операх. Их внимание, конечно же, захватывает не музыка, но та страсть, что излучает лицо исполнителя.

Оценили концерт по-разному. Многие решили: вун­деркинд исчез, его место занял беспокойный молодой че­ловек, который грубо колотит по роялю, не заботясь ни об элегантности, ни об умеренности. Более осторожные отнесли неуспех на счет великого композитора: Бетховен для французского слуха звучит слишком по-немецки. Разумеется, была целая группа и таких, кто приветство­вал и программу, и смелость юности, решившейся испол­нить Бетховена именно там, где до сих пор звучали худо­сочные канцоны и слащавенькие серенады. Юного музы­канта интересовало мнение «Сенакля», а еще больше — его вождя Виктора Гюго. Однако мнение «вождя» было достаточно разящим:

— Музыка — устаревшее искусство, беззубый лев, еще могущий рыкать, но не способный кусать. Музыка И её великие глашатаи-музыканты нужны были в эпоху, когда тысячи запретов мешали людям откровенно выра­зить мысль в слове. Музыка говорит символами, а имен-Но их тайный шифр и нужен был людям. Современное Искусство открыто высказывает свое мнение. Если вы и сейчас говорите туманными символами — вы не наш че­ловек.

Ференца ничуть не обескуражило такое заявление. «Может быть, Гюго прав,— думал он,— и музыку нуж-но сделать более понятной, откровенной, смелой?»

 

Семнадцать лет. В эти годы нет невозможного. На­против, кажется, что и до самых дальних гор и даже до звезд можно допрыгнуть с разбега.

Семнадцать лет. Ференц гордо выпячивает грудь: я создам эту понятную смелую музыку!

С наибольшим восторгом отзывается о молодом ма­эстро его превосходительство лорд Гранвиль, посол его величества английского короля во Франции, на вечере у графа де Сен-Крик.

Граф, на визитной карточке которого стояло: «Ми­нистр торговли и промышленности»,— устраивал приемы по первым средам каждого месяца.

Слова лорда Гранвиля услыхала и хозяйка дома, гра­финя Сен-Крик, и сказала:

— А я как раз ищу учителя музыки для дочери.
Гранвиль продолжал хвалить юного музыканта:

— Более выдающегося пианиста в нынешнем Пари­же вы и не сыщете.

Несколько дней спустя Ференц получил приглаше­ние: с ним срочно желает переговорить графиня Сен-Крик.

Традиционный разговор:

Я много слышала о вас, маэстро.

Благодарю, сиятельная графиня.

Вы и преподаете тоже, мсье Лист?

Да, сударыня.

Ее сиятельство едва заметно улыбается, затем, позво­нив в серебряный колокольчик, приказывает камеристке:

— Позовите Каролину.

Медленно отворяется дверь. В этом доме, памятуя о болезни хозяйки, двери принято открывать с осторож­ностью. На пороге появляется молоденькая девушка. Юный маэстро удивлен, что у этого небесного создания такое обыденное, простое имя — Каролина. Он считает, что ее нужно было бы назвать Авророй.

В последние месяцы, а может быть, и годы юноша на­рисовал в своем воображении идеальный женский образ. Нарисовал так точно, подробно и страстно, что порою он обретал у него облик живого существа. Ференц увидел как наяву, какого цвета у его будущей избранницы во­лосы, видел ямочку на ее подбородке, большие, по-дет­ски удивленные глаза, нежные линии тела, еще едва переставшего быть детским, но уже обретающего женст-

 

 

венность. И он называл принцессу своих мечтаний Ав-ророй. Сейчас же, в малом салоне Сен-Криков, Ференц понял, что увидел свою Аврору. Разумеется, взгляд молодого человека подверг видение быстрой и умелой ретуши: ведь волосы мадемуазель Сен-Крик были чу-точку темнее, чем у пригрезившейся ему Авроры, фигу-

ра-полнее, взгляд — более рассудительный. Но ретушь

воображения быстро управилась с этими ничтожно ма-лыми отклонениями от прообраза, и молодой человек, влюбленный в свой идеал еще до его появления, испу-стил счастливый вздох и промолвил:

- Это она!

 

 

Каролина прилежно учится. Ференц же блистателен на каждом уроке не только как музыкант, но и как учи­тель, обогащающий обучение каждый раз новыми педа­гогическими приемами.

В соответствии с тогдашними правилами приличия графиня Сен-Крик присутствует на всех уроках и следит не только за музыкой, но за тем, как все ближе склоня­ются друг к другу две юные головки — белокурая и ру­сая,— для которых музыка на понятном только им язы­ке говорит, что каждая встреча — это удивительное при­ключение, счастье исполнения желаний. Болезненная графиня Сен-Крик уже давно нашла себе прибежище в воображаемом мире романов, цветистых легенд и роман­сов. Ее представления об отношениях между людьми позаимствованы из романов «Адольф» и «Манон», по­этому она с охотой дает волю романтическим грезам о том, как два юных сердца преодолевают социальные предрассудки и обретают истинное счастье.

Вскоре графиня Сен-Крик умерла, взяв на смертном одре слово с супруга, что он не встанет на пути к счастью дочери с любимым ею Ференцем Листом.

Через несколько дней после похорон Ференц получил коротенькое письмецо от Каролины. Всего несколько слов: «Жду вас сегодня вечером, в шесть часов».

Каролина ожидала его в музыкальном салоне дворца. Подала руку, но не произнесла ни слова. Ференц тоже стоял несколько мгновений молча, затем, словно по чьему-то велению, вопреки собственной воле, правилам хороше-го тона и рассудку обнял ее, а она, покорно прижавшись к его груди, прошептала:

 

 

Я ждала тебя.

Почему не написала раньше?

Неприлично...

Жизнь важнее приличий.

Собственно говоря, сейчас он впервые по-настоящему видел Каролину. Прошедшие несколько недель как бы сняли с ее лица какую-то незримую вуаль, и она пред­стала ему в новом облике. Нет, больше не ребенок — перед ним была взрослая женщина. В больших карих глазах не мечтательность, а любовь. В уголках очень тон­ко очерченного маленького рта едва заметные волевые складки, как бы говорящие: я так хочу! Странная, по­вергающая в замешательство гармония невинности и мол­ниеносно наступающей зрелости, ребяческий страх («Бо­же, как пустынен этот дом») и мысль влюбленной жен­щины («Теперь ты можешь приходить сюда каждый день»).

Теперь они действительно вместе каждый день. Бро­дят по пустынному дворцу. Каролина показывает Ферен­цу залу своих предков, галерею семейства Сен-Крик и библиотеку, бывшую детскую Каролины и музыкальный салон. Чаще всего играет Ференц. Воскрешает в своей титанической, вероятно беспредельной, памяти какую-то мелодию, и начинается импровизация. В их действитель­ности нет такого мгновения, какое тотчас же не обраща­лось бы в музыку.

Ференц робок. Может быть, достаточно, если они бу­дут вместе ежедневно несколько часов? Но Каролина настаивает: «Будь здесь всегда. Утром, днем и вечером!»

Они обмениваются кольцами. На тоненьком ободке кольца два слова: «ехресtаns ехресtаvу» («жду не дож­дусь»). Ференц забросил все. Все его мысли только о Каролине. Матушка, правда, улыбается снисходительно, но родители его учеников не склонны прощать учителю непунктуальность. А Ференц либо опаздывает, либо во­обще не приходит на уроки, а если и появляется, то буд­то небожитель, случайно оказавшийся на грешной земле и с нетерпением ждущий мига, когда снова сможет вер­нуться к себе на Олимп.

Влюбленные не чувствуют течения времени. Порою минута кажется им часом, порою дни пролетают как одно мгновение! Иногда случается, что Ференц лишь глубо­кой полночью покидает дворец.

 

Привратник в мохнатой шапке, обманутый в своих на-

надеждах на щедрые чаевые, провожает его мрачным

взглядом. Он решил отомстить дерзкому юнцу. В пятьутра, когда усталый министр возвращался домой, привратник решился остановить графа для важного, по его мнению,сообщения.

- Завтра, сухо бросает граф Сен-Крик, поднима-­
ясь по мраморной лестнице. «Нет в доме хозяйки»,—
отмечает он про себя, видя, что скоро весь дом утонет
под густым слоем пыли.

Граф и министр Сен-Крик, собственно говоря, в боль­шей степени предприниматель, чем политик. Но он чув­ствует, как под стенами Парижа ходуном ходит земля. Правда, никто не сможет предсказать, какой силы будет землетрясение. На всякий случай Сен-Крик разместил свою наличность в голландских, немецких, австрийских и английских банках. Остальные его богатства разброса­ны по всей Франции. У кого столько карт на руках, тот должен взять всю ставку. Теперь нужно только уладить дела Каролины. Разумеется, под словом «уладить» по­нимается — увеличить могущество и состояние рода Сен-Криков. Министр Сен-Крик уже видит своим зятем гра­фа д'Артиго, три года тому назад попросившего руки Каролины. Понятно, что немолодой граф влюбился не в угловатую девочку-подростка, игравшую тогда еще в куклы, а в те придворные связи, которые должны принести ему родство с министром Карла X. Правда, сам министр Сен-Крик тоже не мечтал о влюбленном Ромео для своей «Юлии», когда обещал дочь графу в жены.

Граф д'Артиго с головой, растущей без шеи, прямо из плеч, всегда попахивал дорогими коньяками. Под его грузным, но лишенным и малой толики жира телом жалобно скрипят стулья и готов перевернуться лю­бой стол, если он на него облокотится. Но ведь не за красоту графа д'Артиго согласился породниться с ним граф Сен-Крик. В министре заговорила древняя фран­цузская склонность — любовь к земле. А граф д'Арти­го-помещик. Образцовый хозяин. Прославленный на всю страну знаток вин. Его лошади берут по нескольку призов в год на всех скачках Франции. И как бы там ни множились по стране заводы, как бы ни забирали власть банки, настоящим богатством все равно была и

 

 

будет впредь земля: винные погреба, чистые конюшни склады с зерном. Земля! Ее не истребят ни война, ни революция, ни наводнение, ни пожар!

Министр пробудился в полдень. Первым его навестил привратник. Граф спросонья раздражен, но от приврат­ника легко не отделаешься.

— Что там у вас?

Привратник подробно рассказывает министру о визи­тах Ференца Листа. У него записаны не только дни, но и часы и минуты. О скандале, говорит он, знает вся прислуга окрестных домов.

Министр позвал камердинера и, только когда был гладко выбрит и одет, попросил пригласить к себе Ка­ролину.

— Что за скандальная история у вас, милая Кароли­
на, с этим учителем музыки? Надеюсь, все это не боль­
ше чем лакейская сплетня, которой не нужно придавать
значения?

На красивом, нежном лице Каролины, в углах губ прочерчивается точно такая же твердая складка, что и у отца.

Я не знаю ничего ни о каком скандале.

Говори прямо, что у тебя с этим музыкантом?

Он попросил моей руки, и я ответила согласием.

Относительно твоей руки я ответил согласием уже
давным-давно. А я, если когда-то обещаю, не меняю сво­
их решений даже ради самого господа бога.

На сей раз вам придется изменить решение.

Так прошло первое столкновение. Вечером сражение продолжалось. Бой был неравным.

Ночью граф приказал собрать для Каролины вещи первой необходимости и в сопровождении горничной и служанки отправил ее в фамильный замок Сен-Криков на берегу Луары.

Каролина не плакала, не топала ногами, даже не спо­рила — она шла, смирившись, будто пленница под кон­воем, понимавшая, что побег немыслим.

Отец протянул ей на прощание руку, она ее не заме­тила, попытался на прощание сказать какие-то напутст­венные слова:

— Повзрослеешь — поймешь, что я поступаю так ис­
ключительно в твоих же интересах, а не из собственного
эгоизма.

 

Но эти его слова прозвучали в комнате без нее: Ка­ролина уже спускалась вниз по лестнице, сохраняя спо-койствие и делая вид, что едет всего лишь на прогулку.

На другой день привратник передал Ференцу:

- Господин учитель, вас просит к себе его сиятель­ство.

Граф Сен-Крик снисходительно-вежлив. Говорит с Листом, будто с ребенком. Не предлагая гостю сесть, он произносит слова приговора:

- Каролина закончила учебу. Через несколько ме­сяцев она выходит замуж... Теперь ей предстоит изучать другие науки.

Юноша стоит, не произнося ни слова: он просто не способен постигнуть смысла того, что ему говорят. А граф продолжает:

Я считаю вас джентльменом. Покойная моя жена

тоже была весьма хорошего мнения о вас. Потому мы и почтили вас своим доверием. Сейчас я обращаюсь к вам тоже как к джентльмену и запрещаю всякую близость. И вам, и своей дочери.

Ференц, тяжело вздохнув, обретает наконец дар речи.

Могу я поговорить с Каролиной?

Мадемуазель Каролина сегодня ночью уехала...

Когда она вернется?

В этот дом — никогда. А если и вернется, то уже
замужней женщиной.

Ференц больше ничего не видит перед собой, словно какой-то раскаленный колокол закрывает от него все во-круг. Задыхаясь, он пытается что-то еще сказать.

И Каролина согласилась на это?

Каролина знает, что я хочу ей добра.

Ференц покачнулся, едва удержавшись на ногах, про­молвил:

— Мы любим друг друга.

У графа Сен-Крика одно желание: вышвырнуть маль­чишку из комнаты, но господин министр сдерживает се­бя и вежливо возражает:

- Вы еще почти ребенок, и заблуждения прости­тельны вам. Но я должен сказать, полагаясь на ваши доброжелательность и понимание, что в нашем роду еще никогда не было мезальянсов. Это, разумеется, не озна-чает, что мы не уважаем низшие слои общества, не при­знаем их талантов, их прилежания и других достоинств.

 

Со всем этим мы считаемся, но мы должны с честью не сти наш стяг и наш герб, дарованный нам еще Людови-ком Святым. А сейчас разрешите на прощание еще раз поблагодарить вас, сударь, за ваше усердие в качестве учителя моей дочери. Покойная моя супруга очень хо­рошо относилась к вам, и я сам тоже высоко ценю способности. Всего хорошего, сударь!

 

 

Ференц отменяет все уроки. Не делает исключения ни для милого Петера Вольфа, ни даже для семейства Буасье. Извещает их письмом. Матушка не спрашивает его ни о чем. Ни советов, ни упреков, ни даже вопроса: «Чем будем жить, сынок?»

У нее есть небольшие собственные сбережения, то, что удалось скопить еще при жизни Адаму и ей самой из скромных заработков Ференца. Так что материальных забот у них пока нет. И все же ее порой охватывает страх. Она видит, как мучается сын, иногда не встает по утрам, лежит, устремив взор в потолок, словно читает начертанные там, невидимые для других письмена. Так проходят недели. Наконец Фери собирается с силами и отправляется к аббату Бардену, священнику церкви Святого Евстахия.

Жизнелюбивый поп, рассматривающий католическое вероучение как некую веселую философию, не только терпимо относящуюся к легкому вину, хорошему столу, красивой музыке, но и другим радостям жизни, уже пол­ностью осведомлен об «истории Ференца и Каролины».

Ференц же, много недель державшийся по-мужски на глазах посторонних, вдруг надламывается.

Я сильно страдаю, святой отец.

Потому что бог подарил тебе чуткое сердце.

— Очень трудно так жить, а надо. Ради матери.
Барден привлекает к себе юношу и, гладя его краси­вые

белокурые волосы, говорит:

— Ты должен жить. И ради себя самого тоже. Мы
многого ждем от тебя, сын мой.

Лежа с открытыми глазами на кровати, Ференц об­думывает одну-единственную мысль: уйти в монастырь. Но чем подробнее рисует он ее в своем воображении, тем для него яснее: все это лишь игра. Не сможет он ото­рваться от мира, от музыки, от людей, от матери и от

 

 

Парижа - этой удивительной людской круговерти.

И еще один удар, от которого другой человек, вероят-нее всего, окончательно надломился бы. Ференц же, на-оборот приходит в себя, поднимается на ноги. Он вновь хочет жить и бороться. Газета «Этуаль» («Звезда»), помещавшая еще совсем недавно восторженные статьи о нем, сообщает своим читателям печальную весть: «Смерть юного Листа. Во французской столице скончался юный Лист В возрасте, когда другие дети еще не думают и о школе, маленький Лист уже покорил весь мир. В девять лет он умел так импровизировать, что повергал в изум-ление величайших пианистов...» Взгляд Ференца останав­ливается на трех строчках: «...Интересно, что было бы, если бы он вырос и стал взрослым? Наверное, завист­ники и у него начали бы находить ошибки и, позабыв о достоинствах, уж постарались бы отравить и ему всю жизнь?..»

Напрасно Ференц прячет газету. Добрые соседи са­ми прибегают к матери. Анна сначала плачет, затем, взглянув на сына, смеется. Уже год как Ференц — гла­ва семьи, а мама мудро отступает на задний план. Но сейчас как раз она — его защитница, она прижимает его к своей груди, она утешает его. Целует его глаза, лицо, лоб, руки, приговаривая:

Пусть бог покарает тех, кто хочет обидеть тебя.—
Гладит его и спрашивает: —Ты же здоров, сынок?

Конечно, матушка! —кивает Ференц.

Разумеется, первыми всполошились Эрары, замеча­тельные люди, о которых в последние годы Ференц со­вершенно забыл. Приехал сам старик. Пересиливая одышку, он поднялся на третий этаж, стуча палкой чер­ного дерева по щербатым ступеням ветхого домишки.

Затем дает о себе знать профессор Крейцер, сооб­щив, что он хочет немедленно видеть своего бывшего подопечного.

Оказывается, мир полон друзей, которые волнуются за тебя, любят!

Пишут и вожди «Сенакля». Газета «Этуаль» направ-

ляет к Ференцу делегацию: просят прощения за ошибку,

предлагают помощь и заверяют в своей готовности пре-

доставить в распоряжение молодого музыканта все не-

обходимое. А старый Эрар не довольствуется визитом.

Он буквально таскает Ференца за собой повсюду. Эрар-

 

 

отец уже строит планы относительно молодого гения Огюста Крейцера (младшего брата Рудольфа Крейцера, совсем недавно занявшего место профессора на кафедре в консерватории). Эрар хочет организовать камерные концерты с участием Крейцера, молодого бельгийца Массара и Кретьена Урана⁵, музыканта, мастерски иг-рающего как на органе, так и на струнных инструментах, и Ференца Листа.

Вскоре к ним присоединился еще один будущий участ. ник — Фелисьен Сезар Давид ⁶, выходец с юга Франции, якобинец по убеждениям.

 

 

И как-то сразу Ференц замечает, что очутился в са­мой середине противоборствующих, тянущих в разные стороны и готовых разорвать и его на части сил. Аббат Барден призывает к умеренной набожности, Уран, на­оборот, к затворнической самоотверженной религиозно­сти, юный же Фелисьен Давид пытается открыть ему глаза: «Грязный поток нищеты грозит затопить мир». Петер Вольф мечтает возвратить своего учителя и дру­га профессору Циммерману и волосатым воителям из Арсенала, а покинутые ученики умоляют возобновить уроки.

И наконец, мама. Она желает ему только мира и по­коя. Иногда она садится на край его постели и гово­рит:

— Поверь мне, сынок, все проходит.
— Почему не пишет Каролина?

— Наверное, стерегут ее как пленницу. Может быть,
она и писала, да только, видно, украли ее письма.

 

 

Наконец первый камерный концерт в салоне Эраров. На пригласительном билете два имени: Лист и Массар. Вначале они исполняют по одному произведению Листа и Фетиса⁷. В ответ вежливые аплодисменты. Заключи­тельный номер — Крейцерова соната. Настроение зала сразу меняется. Массар волнуется и начинает бледно. Но фортепианная буря Листа вскоре захватывает и его.

Старый Эрар плачет, не стыдясь слез (он объясняет их своей сентиментальностью). Массар сам удивлен,

 

словно какие-то высшие силы, помимо его воли, играли его руками. Только Уран рассержен.

- Эта музыка слишком напоказ. В ней нет скромно-

сти, христианской чистоты.

 

Урану не нравилась не только Крейцерова соната, но

и весьновый тон, возобладавший в последнее время на

камерных репетициях. Еще два-три месяца назад Лист обязательно посоветовался бы с Ураном: стоит ли ему принять предложение и вернуться в «Сенакль». Теперь же он без раздумий ответил согласием.

«Сенакль» уже успел распрощаться с Арсеналом и перебрался в Нотр-Дам де Шамп, на квартиру молодого вождя «Сенакля» — Виктора Гюго.

На этот раз на собрание клуба пришло много народа. Как видно, предстояло принять решение или, по крайней мере, заявить о чем-то важном. В большом салоне, кото­рый чьи-то прилежные руки преобразили в вал заседа­ний, появился поэт Жерар де Нерваль ⁸. Скромно укрыв­шись в углу, уже ожидал начала заседания Ламартин⁹, приехал беспокойный, говорливый, с развевающимися во­лосами, в воинственном пурпурно-алом жилете Теофиль Готье, вошел Дюма, застенчиво отвечая на приветствия, о чем-то переговаривался с хозяином дома Сент-Бев, при­были художники Девернье и Делакруа. И наконец, но­вый гость «Сенакля» — Оноре де Бальзак. Он проплыл в салон, полный достоинства, плечистый, широкогрудый и красивый.

Писатель остановился рядом с Ференцем. Как вскоре выяснилось, совсем не случайно. Весьма коротко пред­ставившись, Бальзак сказал, что один из его героев — музыкант и он сейчас хотел бы услышать то, чего не най­дешь в книжках: как зарождается мелодия, как она затем получает развитие, бывает ли так, что она приходит во сне, и вообще как работает музыкант? Потому что он знает из своего горького опыта: каждая фраза — злой, упорный враг, которого нужно свалить и уложить на ло-

патки, но даже и после этого продолжает сопротивляться до тех пор, пока эта фраза не утихомирится, записанная на бумаге. Он говорил, а сам внимательно осматривал

Ференца, как врач своего пациента: изучал его мускули- стую руку, напряженные, как стальные пружины, паль-

 

цы, нежно очерченный и вместе с тем сильный, волевой подбородок, рот, лоб.

— Я срисую с вас портрет своего героя. Природа вы.
лепила вас с таким совершенством, что я не стану тащить
свою фантазию. В состязании с природой мне не вы-
играть.

Ференц смущенно улыбнулся.

Вы, право же, повергаете меня в замешательство

Я много раз слушал вас, и то, что я сейчас скажу
не критика, а только ключ, который, вероятно, поможет
вам понять самого себя. Дело в том, впрочем, это вы и
сами знаете: в музыке существуют не только звуки,
ритм, мысли и мелодия, но в каждой музыкальной пьесе
есть и артистическая роль, которую настоящий исполни­
тель развивает на подмостках, со всей отдачей исполняет
ее—страдая и одерживая победу, умирая и воскресая из
мертвых, как величайший актер на сцене. Это один из
секретов и ваших успехов. И не стыдитесь этого. Смело
пользуйтесь этим.

Вдруг мажордом «Сенакля» Теофиль Готье потребо­вал внимания и в наступившей тишине объявил:

— Друзья! Первое сражение выиграно: в «Комеди
Франсез» приняли к постановке пьесу Виктора Гюго
«Эрнани». Теперь нам нужно выиграть второе сраже­
ние — премьеру!

Первая постановка «Эрнани» пришлась на 25 фев­раля 1830 года. Начало спектакля в семь часов, но уже в три пополудни члены «Сенакля», а точнее, его вспомо­гательные отряды уже оцепили театр. У служебного вхо­да шла проверка приверженцев. Словно перед какой-то военной операцией, часовые и вновь прибывшие обмени­вались паролями:

Эрнани...

Донна Соль...

В зрительном зале пока кромешная тьма. Только не­громкое пение, доносившееся из мрака, подтверждает: Петрус Борель сдержал слово — триста студентов Ака­демии художеств уже заняли свои места в зале.

За несколько минут до семи зал «Комеди Франсез» был переполнен до отказа, чему не было примера Уже много лет. Вот по залу пронесся почтительный шепот: в директорскую ложу вошли Тьер ¹⁰, Бенжамен Констан ¹¹ и Проспер Мериме. Разумеется, появились и великие про-

 

тивники: Скриб и Делавинь¹² —с загадочной улыбкой

на губах, которую можно было потом истолковать по-всякому: «ну что я предсказывал? —провал», или: «Не­даром я был за «Эрнани», когда все еще было таким неопределенным».

И конечно же, пришли Ламартин и Бальзак, Дюма и Делакруа¹³ и сам Борель, которого встретила такая овация, словно это Цезарь решил навестить свои легио­ны Будущие художники разве что только не подхвати-ли его на руки.

Семь часов.

В зрительном зале началось сражение и шло с пере­менным успехом. Тирады героев заставляли зрителей следить с замиранием сердца за происходящим, а затем какие-нибудь две-три реплики с галерки разжигали стрд-сти консерваторов:

— Какая наглость! Уличный жаргон... В театр наби­
лась чернь!

Легион будущих художников Петруса Бореля готов к бою. Если возмутитель спокойствия на досягаемом расстоянии, его утихомиривали толчком локтя в ребро, ударом ботинка по лодыжке или кулаком в скулу. Когда же шиканье слышалось издалека, ему отвечали хором:

Убирайся в монастырь, старый козел!

На кладбище ему пора!

Драма на сцене лишь на мгновение замирала и тут же развивалась дальше, а вот в зрительном зале уже разгоралось настоящее побоище.

Пурпурный жилет Готье — будто знамя, вокруг ко­торого сплотилась молодежь. Партия «стариков» атако­вала их мелкими группами, громко хулила поэта якобы за его уличный язык, крысиную мораль, за бессовест­ные попытки низвергнуть святилище, воздвигнутое в свое время Мольером.

Но вот зал на миг затих. И этого мгновения было до­статочно, чтобы все зрители тотчас же попали под оча-рование стихов Гюго.

Поэт победил.

 

 

После спектакля часть зрителей напоминала одну большую семью празднующую чей-то день рождения. Взявшись за руки — Ференц очутился с краю,— они

 

 

шли по улице, заняв ее всю от стены до стены, оттесня встречных или увлекая их за собой, когда они им

вились.

В кафе «Эльдер» они уселись за огромный круглый мраморный стол — обсудить каждую реплику, каждое слово спектакля, все выкрики и стычки в зале.

 

 

Под вечер в дверь постучала мама. Она принесла ужин. Ференц даже не прикоснулся к еде. Позднее она снова вернулась и, словно извиняясь, сказала:

— Какой-то молодой человек пришел. Назвался
Ленцем.

Ленц—рижанин, но сейчас он приехал из Вены и очень хочет поговорить с Ференцем. Ференц, преодоле­вая свою скорбь, не заставляет гостя ждать. Поднима­ется, приводит в порядок одежду, распахивает дверь. В комнату входит молодой человек. Он огненно-рыжий, даже брови и ресницы у него рыжие. Гость протягивает руку:

— Вильгельм Ленц.

То, что он затем сообщает, в другое время взволно­вало бы Листа. Он немец по происхождению, отпрыск благородной семьи, в России его ждет блестящая карье­ра, но Ленц хочет посвятить все свое свободное время Бетховену. С апреля 1826 до марта 1827 года он про­был в Вене только для того, чтобы ежедневно видеть маэстро, изучить его привычки, приблизиться к нему, навеки запомнить его голос и, может быть, однажды удостоиться счастья пожать руку гения. Ленц — ему еще немногим больше двадцати — строит воздушные замки! Он, к примеру, хочет обработать все наследие Бетховена. Три большие главы уже готовы: «Юный Бетховен», «Маэстро», «Пророк будущего». Ференц утомлен, но он внимательно следит за ходом мыслей юноши. Юноша из Риги говорит, что ему очень важно для исследования творчества Бетховена овладеть мастер­ством игры на фортепиано, и он хотел бы учиться у Фе­ренца Листа. У того самого Листа, который осмелился организовать концерт Бетховена в Париже! Ференц с трудом приходит в себя и вежливо спрашивает:

Хотите сыграть мне что-нибудь?

Боюсь, вам это будет неинтересно...

 

Наконец Ференц спохватывается И предлагает гостю сесть. Рыжеволосый молодой человек исключительно элегантен более элегантен, чем все парижане, вместе взятые, и кажется своим внешним видом хочет превзой-ти любого из здешних молодых людей. Ленц величествен-но кланяется, прячет свой цилиндр под стул, а затем продолжает:

- Боюсь, что покажусь смешным, если вдруг начну играть самому Листу!

Хозяин самозабвенно хохочет:

И зря стесняетесь, милый друг! Как бы мы ни были стыдливы, но перед врачом нам приходится раз­деваться донага.

Ленц с выражением муки на лице усаживается к роялю. Играет он очень хорошо. Не профессионал, но страстный любитель музыки, который своим исполне­нием доставит много удовольствия друзьям.

Вы очень хорошо играете, милый господин Ленц.

Но, к стыду своему, я должен признаться, что не знаю произведений, которые вы только что исполняли...

Гость, сверкнув глазами, отвечает:

— Карл Мария Вебер, «Приглашение к танцу».

Ференц уже не может устоять перед искушением и садится к инструменту. Теперь он на память играет не­известное ему произведение. В дверь стучат. Это Анна. Такого еще не было никогда. Вошла, незаметно про­скользнула к роялю. Музыкальный опус в самом деле захватывает и увлекает: это приглушенный, как бы ше­потом произносимый диалог, между мужчиной, умоля­ющим о любви, и кокетливо отказывающей ему де­вушкой. Затем чарующий круговорот музыки бала, когда девичье сердце уже больше не сопротивляется, потому что музыка — сама весна, сама льющаяся лю­бовь, само счастье, открытое признание: как ты красива, о юность!

Рыжеволосый Ленц стоит, словно его громом по­разило, и что-то бормочет. Душевное потрясение настоль­ко сильно, что заставляет его забыть все французские слова. Он говорит, говорит — но все по-русски, за­бывая, что маэстро не понимает ни слова. Потом, спох­ватившись, Ленц возвращается к французскому:

— Согласны ли вы, маэстро, давать мне уроки?

 

 

 

Ференц тихо опускает крышку рояля, возвращает ноты Ленцу и произносит:

— Да, если я вообще когда-либо буду преподавать..
Вечером мать и сын в церкви святого Евстахия. Анна

самозабвенно молится, совершенно погрузившись в мо-литву, проникшись верой в чудо исцеления. Но все равно не перестает следить за лицом сына. А он не молится. Он продолжает обдумывать мысль, пришед­шую к нему вечером: «Нужно сделать что-то страшное. Нет, это греховная, ошибочная формула. Не страшное, но что-то такое, чего никто не ожидал бы от меня».

По дороге домой Ференц снова берет мать под руку и спрашивает:

— Скажи, мама, какой священник из меня бы по­
лучился?

Голубые глаза Анны восторженно сияют:

Ты был бы очень красивым священником, сынок.

Я не об этом, мама.

Так о чем же?

— Хороший ли священник получился бы из меня?
Анна, которой традиционное деревенское воспитание

навсегда привило скромность и застенчивость, вдруг забывает о его железных законах. Прямо посреди улицы она целует сына.

— Я думаю, Фери, что ты был бы очень красивым,
но и очень плохим священником. Если ты способен так
страдать из-за любви к девушке...

Всю ночь напролет Лист играет, но мрачные мысли не оставляют его. Утром к нему врывается Берлиоз, великолепный французский музыкант, из числа тех лю­дей, которые говорят только о себе, не подозревая даже, что рядом есть кто-то другой, кто страдает куда более сильно, чем он сам. И звучит бесконечный монолог, ко­торый не нужно прерывать ни ответом, ни вопросом, ни возникшей по ходу разговора мыслью, потому что он течет независимо ни от чего, сам по себе.

— Камилла сказала мне: «Немедленно приезжай, с
мамой беда». А у ее мамы магазин постельного белья.
И, как все торговки вообще, она любит по вечерам от­
крывать ящик кассы и убеждаться в том, что сегодня
денег стало больше, чем вчера, и завтра наверняка
будет еще больше, чем сегодня. Так вот мама посове­
товала ей внушить мне, чтобы я снова попытался по-

 

 

лучить «Римскую премию». И Камилла сказала мне: "Такой гениальный парень, как ты, ураганом сметет всех своих конкурентов со сцены». Я ей разъясняю, как выглядит вблизи эта пресловутая «Римская премия».

Прнимает тебя смотритель, папаша Пингард, который скорее похож на старую бутылку из-под вина, такой же зеленый, с длинной шеей, и запах от него исходит, как от заплесневелой винной бутылки. И вот папаша Пин-гард засовывает виновника в карцер, где только одна страшная железная кровать ¹⁴...

 

 

Близились три славных дня Июльской революции 1830 года. Карл X охвачен страхом. Он боится участи старшего брата, Людовика XVI, окончившего жизнь на гильотине.

- Я не собираюсь выслушивать шуточки от пала­ча. Если надо, я предпочту умереть с мечом в руке!

Король Франции все еще верил в оружие своей швейцарской гвардии, а оппозиция — в могущество пе­чатных машин, исторгающих из своего чрева бесконеч­ный поток газет, листовок и прокламаций. И потому швейцарцы сторожили пушки, а вожди оппозиции — Тьер, Минье, Каррель, Одиллон Барро — свои типо­графии.

Король укатил на охоту, а начальник полиции Пари­жа ворвался в типографию «Тан» и приказал вызвать трясущегося от страха директора.

Рабочие должны покинуть помещение.

Сударь,— отвечал директор типографии,— это
превыше моей власти. Может быть, вы скажете это им
сами?

Начальник полиции обвел взглядом мрачные лица окруживших их рабочих. И подал команду. Сверкнули штыки, грянули выстрелы, упали на землю первые уби­тые. А на улице, перед зданием типографии, уже толпи­лись десятки тысяч парижан.

Премьер Полиньяк дает команду маршалу Мармону

привести в действие местный гарнизон. Но имя Мармо-

на самое ненавистное в Париже. Это тот самый Мар-

мон - предатель, что в свое время выбил оружие из рук

Наполеона, Мармон — это тот, кто предложил врагу па-

 

рад войск в Париже вместо борьбы за столицу Франции Разумеется, французы уже успели забыть — как-никак прошло восемнадцать лет,— что это Наполеон усеял тру. пами французских солдат путь от Москвы до Парижа Они забыли Лейпциг и Ватерлоо и сотни тысяч калек, оставленных Наполеоном потомству, и помнили только тот сияющий славой Париж, перед которым трепетал весь мир! Мармон! Какой удивительный «нюх» нужно было иметь «Старичку», чтобы из всех возможных вы-брать именно того человека, одно имя которого сплотило воедино и банкира Лафита, и ученого Тьерри, и осто­рожную, но все же готовую к действию армию лавочни­ков, банкиров и фабрикантов. Мармон! И уже на окраи­нах города вооружаются железными ломами, добывают ружья, порох и штыки. Студенты Политехнического идут сплоченными рядами по улицам Парижа. Смерть под­лецу Мармону! Народ заполняет улицы. Старый мар­шал бежит из Тюильри в Сен-Клу. Только швейцарцы стоят непоколебимо. Им наплевать на все. Они част­ные мастера наемного убийства. Они тщательно за­ряжают, не спеша целятся и точно стреляют. Как на ученьях.

 

Ференц пытается заставить себя сохранить одиноче­ство, вчитаться в удивительные строки гётевского «Фа­уста». Но за окном, совсем рядом с домом, разрывается снаряд. Вздрагивают окна, на улице кто-то стонет, кто-то зовет на помощь. Еще удар. Сыплются на мостовую стекла в доме напротив. Откуда-то издалека, словно шум морского прибоя, катится волна звуков, неясных, но затем все отчетливее подчиняющихся одному кол­довскому ритму, придающему стройность звучания этому львиному реву. У Ференца выпадает из рук книга.

— Да, конечно. Ведь это же «Марсельеза»!

На бегу поцеловав мать, он в несколько прыжков оказывается на улице. Он мчится в Тюильри. Какой-то незнакомый подхватывает его под руку:

— Вот он и пришел, наш славный денек!

Сердце Ференца наполняется несказанной радостью и счастьем. На улицах, куда ни посмотри,— трехцвет­ные французские национальные флаги. По краям мосто-

 

 

 

вой, е обеих сторон,— дети и женщины. Даже старики попросили снести их вниз, и теперь они сидят у дверей на скамейках, стульчиках, в креслах, а то и просто по­стелив пустой мешок на землю, и смотрят, глазеют по сторонам.

Хлопают на ветру флаги. Где-то вдали громыхают орудия, и над крышами свистят пули.

За Ференцем следом бежит уже целая вереница лю­дей. Теперь уже толпа влечет Ференца к городской мэ-рии. А там — костры на площади, песни.

И вот идут тридцать два барабанщика. За ними — начищенная до блеска пушка, в которую впряжена чет­верка лошадей, дальше ветераны 1812 года при всех ре­галиях и, наконец, верхом на коне сам генерал Лафай-ет. Ему семьдесят три. Но он строен и элегантен. Даже в пыли и пороховом дыму уличных боев он остался ще­голем.

Барабаны смолкают. Генерал Лафайет легко спры­гивает с коня, и его торжественно ведут на балкон мэрии. Он произносит речь.

- Я был здесь в 1789-м... И вот пришел снова... Да здравствует Республика! А если уж король, то пусть будет Луи-Филипп!

 

 

— Делегация в Сен-Клу, Карл X согласен на пере-
говоры!

Все кричат:

— Идем на Сен-Клу!

И вдруг Ференца уже не интересуют больше ни Ла-файет, ни лавочник, призывающий к походу на Сен-Клу. Он видит на другом балконе мэрии Берлиоза, который дирижирует огромной дубинкой, а толпа внизу запевает во всю мочь:

— К оружию, патриоты!

 

 

Гектор Берлиоз — композитор и учитель музыки — обитал в мансарде одного из домов на улице Ришелье; бедность жилища только усугубляла педантичность и любовь к порядку его хозяина. В передней пусто, только чисто подметенный пол и четыре ветхие стены, оклеен­ные старыми газетами, будто какими-то необычными обоями, призванными удовлетворять потребность хозяи­на дома не только в красоте, но и в знаниях: еще бы, ведь в передовицах этих газет сосредоточена история парижской жизни не меньше, чем за последние шесть месяцев. У следующей комнаты вид побогаче: письмен­ный стол у окна с грудой книг и бумаг на нем. В углу железная койка — безрадостное ложе какого-нибудь вои­на или монаха. Один-единственный стул, несколько гвоздей в стене, на которых развешана одежда, и инст­румент учителя музыки — гитара. Гостям приходится располагаться на кровати — стул предназначается хо­зяину. Сейчас гостей четверо: Массар, Давид, Крейцер-младший и Ференц. Берлиоз — худощавый, бледный, с орлиным профилем — говорит удивительной скорого­воркой, но очень четко и чисто, подобно великим масте­рам декламации, ухитряющимся в любом темпе произне­сти каждый слог, оттенить интонацию и даже знаки препинания. Говорить с Берлиозом невозможно. Его можно только слушать, как великого Тальма, читающе­го какой-нибудь из блистательных монологов Расина. Берлиоз жалуется Ференцу, что Хабенек ¹³ устраивает большой концерт в консерватории, но не соглашается увеличить оркестр до ста двадцати человек, как того хо­телось бы Гектору.

— В Вене я слушал симфонию Бетховена,— скромно

 

 

замечает Ференц.— Сударь, у него в оркестре было все-го сорок музыкантов.

Услышав эти слова, Берлиоз вскочил:

- И вы видели самого Бетховена?

- Да я видел его. Он прослушал меня во время моего последнего венского концерта. Потом поцеловал в лоб.

Берлиоз упал в кресло и тихо, как ребенок, за-

плакал.

- Вот оно, знамение небес! — прошептал он сквозь

слезы — Я столько ждал, что кто-то возьмет меня за

руку и передаст мне рукопожатие Бетховена. Я ждал

этого мига, чтобы начать с того, на чем он остановился.

Заставить звучать музыку гения. И немец посылает ее

мне, французу, через венгерского юношу!

Разумеется, в квартире Берлиоза не было рояля, и потому вся компания тут же решила отправиться к

Эрарам.

Их приходу были рады. Скорее в музыкальный са­лон! Партитура уже лежала на пюпитре, как вдруг Бер­лиоз смущенно признался, что он не играет на форте­пиано. К роялю поспешил Ференц. Он перелистал пар­титуру, буквально впитывая ее своим удивительным взглядом, потом вернулся к первой странице и начал играть.

Берлиоз сидел в самом дальнем углу салона, согнув­шись в три погибели. Его тощее тело бил нервный при­падок: ведь он сейчас впервые слышал свое творение!

Эрары и их музыкальные друзья стояли, словно ока­менев после первых же аккордов удивительной музы­ки. Удивительная музыка — и удивительный пианист. Произошло слияние воедино таланта творца и вдохно­вения импровизатора.

После заключительных аккордов — тишина. Берлиоз подошел к Ференцу, подавленный, измученный, с чер­ными подглазьями, глубоко склонился в поклоне и как-то с трудом выдавил из себя одно только слово:

— Спасибо.

 

Ференц выпросил единственную существовавшую ко-пию партитуры и провел день и ночь наедине с «Фанта-стической симфонией». Встреча с шедевром всегда вели-

 

 

чайшее наслаждение. Но и великое испытание. Ведь в этой партитуре нашло воплощение буквально все, что Ференц со всей юной отвагой собирался осуществить сам: соединить прекрасное с уродливым, чтобы новая музыка проложила себе дорогу в будущее. Это великое испытание. Не завидуешь ли ты своему старшему собра­ту по искусству, идущему впереди тебя и уже успевше-му осуществить то, о чем ты еще только мечтаешь? Фе-ренц выдержал это испытание: ему незнакома зависть есть только увлеченность. И уважение к исполняемому им произведению.

 

 

Хотя достойны уважения не только произведения, но и его создатель — Гектор Берлиоз. В этом сухоща­вом, с ястребиным профилем, горячем человеке таилась такая энергия, что, казалось, он мог сдвинуть горы. Принимал участие в переговорах с Хабенеком и сам Ференц. После яростных дискуссий, когда они втроем вновь и вновь штудировали партитуру (упрямый Хабе-нек со всевозрастающим уважением посматривает на Ференца, который с удивительной легкостью читает партитуру, замечая в ней такие ошибки, на которые не обратил бы внимания и сам композитор), Гектор и Фе­ренц уже без Хабенека бродят по запутанным улочкам Монпарнаса. Потом к их компании присоединяются еще двое: немецкий музыкант Фердинанд Хиллер и его воз­любленная Камилла Мок. Хиллер истинный мастер. Он упражняется по шесть часов в день и почти не видит Парижа, а если что и видит, то лишь с точки зрения немецкого «бурша», который считает весь Париж беспо­рядочным, грязным, безнравственным, нагло-бессовест­ным. Но кто слушает, что там говорит Хиллер, когда рядом с ним Камилла Мок. Это же истинная парижан­ка от каблучков туфелек до кончиков перьев на шляпке. У нее премилый, слегка вздернутый парижский носик, а своим взглядом Камилла может удерживать одновре­менно троих мужчин и сразу всех троих очаровывать. Собственно говоря, избрав Хиллера,— что он с чисто немецким послушанием покорно принял к сведению,— она осталась недовольна им, считая невоспитанным и ворчливым. Так молодая женщина отзывается обычно о своем старом муже. Ференц не вмешивается в эту

 

игру. Зато Гектор творит чудеса! Он выступает одно-временно в нескольких лицах. Рассказывает парижские анектоды и пародирует старого Керубини, поет, и под-ражает актерам, и ухаживает, ухаживает, ухаживает за Камиллой, словно Хиллера здесь вообще и не было!

Мадемуазель Камилла с ее ямочками на щечках, курно-

сенькая с раскачивающимися перьями на шляпке начи-

нает на глазах таять от пламени его страсти, и это еще больше ободряет Берлиоза. Он, не чувствуя никаких угрызений совести, так организует прогулку по городу,

что вынуждает Ференца опекать Хиллера, а сам с оча

ровательной Камиллой мчится впереди них шагов за

сто. Теперь о присутствии Камиллы можно догадаться только по перышкам на ее шляпке, время от времени поднимающимся из толпы.

На третий день Гектор заявляется к Ференцу в шесть часов утра. Оказывается, он всю ночь не сомкнул глаз: вечером давал уроки игры на гитаре в женском училище мадам Добре (в то время Берлиоз зарабаты­вал себе таким образом на хлеб, а мадемуазель Мок, в свою очередь, учила девушек игре на фортепиано), а потом всю ночь прогуливался под окнами Камиллы, вы­жидая, когда «бурш» (Хиллер) удалится. Сразу же по­сле ухода ее суженого Гектор принялся обстреливать камешками окна мадемуазель, которая после этого по­явилась из-за занавески и подала ему знак дождаться у черного хода, куда она на несколько минут спустится к нему. Из этих нескольких минут родилось много по­целуев и клятвенное обещание, что Хиллер уйдет в от­ставку, а его место займет Гектор. Порешили на том, что Камилла объявит матушке о смене женихов на тро­не... Хиллеру будет отказано, а Гектора с этого момен­та в ее доме будут считать помолвленным.

Ференц хотел спать и был в плохом настроении. Ран­ний визит Берлиоза пришелся ему весьма некстати. На­кануне Ференц, впервые после долгого перерыва, вспо­мнил о Каролине. Он с сожалением подумал, что уже совершенно забыл ее, начал обращать внимание на хо-рошеньких женщин, на их призывные взгляды и не чув­ствует себя больше аскетом-отшельником, неуязвимым

для тысячи соблазнов Парижа. Значит, зажила его ра-

на! Вот и еще одно из многих таинств человеческого

существа: избавившись от боли, чувствуя, что зарубце-

 

 

вались раны, человек начинает жалеть о них. Потому что в памяти его уже ничего больше не осталось от Ка­ролины, даже боли в сердце. Полный своими мыслями, Ференц брел привычной дорогой, находя уже не взгля­дом, а бдительным сознанием маленький итальянский кабачок, антикварную лавку, запыленную витрину часо­вого магазина, словом, те самые места, которые каждый день стоят как стражи на его привычном маршруте. А потом он вдруг почувствовал в груди какой-то толчок и понял, что ему надо не идти, а бежать. Прочь из этого привычного квартала, бегом по запутанным улочкам. Так он добрался до шоссе д'Антэнр. И оттуда — в ма­ленький, словно давно ожидающий его переулок, пока не сообразил, что стоит перед дворцом Сен-Криков. Не­которое время он разглядывал занавешенные, как бы зажмурившие глаза окна. Пятясь, отошел на противо­положную сторону мостовой, чтобы было удобнее их разглядывать, а затем направился к чуточку приоткры­той калитке, некоторое время подождал, не решаясь пе­решагнуть порог. Но тут калитка распахнулась сама. Из нее на тротуар вышел пожилой дворник в синем фар­туке с метлой на плече. Смерив Ференца взглядом, спро­сил:

Вам кого?

Когда-то я бывал здесь ежедневно. Хотелось бы
мне знать, где теперь господа.

Дворник в синем фартуке махнул разок-другой по тротуару метлой, потом небрежно бросил:

— Господин граф переселился в провинцию, потому
как перестал быть министром. Барышня взамуж вышли.
Перед тем как отбыть окончательно, заходили сюда,
записку оставили, сказали, чтобы отдал тому, кто о ней
спросит.

— Записка эта для меня,— сказал Ференц.
Дворник беспрекословно отдал конверт.

Ференц прочитал записку, тщательно свернул ее и конверт, убрал во внутренний карман, а затем, обратив­шись к дворнику,сказал:

Графиня тут вот просит меня в записке осмот­
реть весь дом, разумеется, с вашей любезной помощью.
Убедиться, все ли в порядке...

Конечно, сударь, много пыли... Надо бы уборку

сделать.

 

 

Ференц едва заметно улыбается: ничего не подела-ешь, долг есть долг.

- Ну ничего, мы только пробежимся по комна-там, - говорит он,— а потом я напишу, что, мол, нашел все в наилучшем порядке...

И вот он шагает из зала в зал, из комнаты в комна-

ту, которые уже столько раз видел —и во сне и наяву.

Комната, где когда-то его принимала старая графиня,—свежая, чистая словно счастливый безоблачный рассвет, и дверь со шторами, через которую являлась Каролина. На столе как всегда старые книги: Манон, Адольф, Вертер... Затем музыкальная комната. Ферен­ца охватывает мучительное желание сесть к инструмен­ту. Но он не может. Ведь тогда он сразу же разоблачит, себя. А за ним повсюду идет этот человек с метлой, со= провождая Ференца даже в самую святыню, в комнату Каролины. Он чувствует: нужно остановиться, силы уже покидают его. Он не в состоянии сделать дальше хотя бы один шаг. И Ференц стоит и что-то объясняет человеку в синем переднике, мол, здесь нужно быть осо­бенно внимательным при уборке, потому что барышня, в смысле — молодая графиня — приедет как-нибудь и спросит, где ее куклы, в которые она играла в детстве, и где книги, которые читала когда-то вдвоем, так что две склоненные головы — одна белокурая, другая ру­сая— касались друг друга. Это он читал когда-то с нею, не глазами, а сердцем волшебные слова... Человек в си­нем фартуке начинает проявлять нетерпение, и Ференц огромным усилием воли отрывает ноги от пола, идет дальше, ступая так тяжело, словно на ногах у него свин­цовые башмаки. Он спускается вниз, идет мимо конуры привратника, к калитке, на улицу. И только краем уха слышит, как дворник кричит ему вслед:

— Как сказать, кто забрал письмо, если мадемуа­зель спросит?

Ференц не отвечает, только машет рукой и идет Дальше. К дому.

Собственно, только сейчас он начинает понимать, что отняли у него, чего лишили. И какая есть на свете ад-ская сила, способная разрывать сердца и жизни. Толь-