ТРАУРНЫЙ МАРШ

нова Будапешт. Спокойная дискуссия со строителями Оперы на новом проспекте: еббат твердо стоит на своем — дворец музыки должны украшать статуи, изобра­жающие не только Листа и Эркеля, но и Мошони, и братьев Допплеров. Затем Веймар, Карлсруэ, Баден-Баден, Страсбург, Антверпен, Аахен и снова Веймар. Иногда он даже под­нимается на дирижерский помост. Конечно, чисто симво­лически, но все-таки он открывает музыкальные празд­нества, в которых выступают его ученики, «живые во­площения своего учителя» — как пишут газеты. Он си­дит в первом ряду. Чувство зависти чуждо ему. Ведь он любит молодежь, талантливых музыкантов, смелых людей. И он аплодирует громче всех.

В Веймаре организуется «Союз Ференца Аиста». Это и приятно и больно. Союз — как будто тебя уже нет, как будто ты — уже история музыки, современник Бет­ховена, Шуберта, Шопена, Мендельсона, Вагнера. А и в самом деле: какая бесконечно долгая жизнь позади. Приятно слушать приветственные речи, но стало все труднее сдерживать слезы. Качается бархатное купе. На­всегда угасла дорожная лампадка для чтения. И рука аббата уже не листает больше «Божественную комедию». Он уже почти слеп. И боится ослепнуть совсем. Но ва-

 

 

гон мчит его снова. В Мюнхен. Там ставят «Багдадского цирюльника». С успехом, овациями, криками «бис». Увы, бедный Петр Корнелиус не дожил до своего триумфа. А он, Лист, стал свидетелем и его торжества. Да что толку: все это уже в прошлом, отошло в историю музы­ки. Дорожная лампадка уже больше никому не светит.

 

 

Куда бы он ни ехал, повсюду его находят письма. Листа хочет слышать петербургская публика. Устрои­тель концерта присылает договор с незаполненной гра­фой: «сумма гонорара». Сумму маэстро может назвать любую. Листу предлагают астрономические гонорары: сотни тысяч и миллионы. Судьбу этих предложений аб­бат Лист решает единственным взмахом руки. Но одно письмо он просит перечитывать ему: «Союз Ференца Листа из Лейпцига шлет вступившему в свое семьдесят пятое лето Мастеру лавровый венок».

Маэстро все меньше жалует вниманием гостей. При­нимает только самых любимых учеников своих. Впро­чем, одному гостю он не может отказать: Клод Дебюс­си — лауреат Римской премии. Он приходит и играет хозяину. Он буквально навьючен нотами. Новинки: Франк, Лало, Шабрие, Рейер, Форе ¹².

— До встречи в Париже,— долго пожимая руку Де­бюсси, обещает маэстро.— Не хочу умереть, еще раз не повидав Парижа.

 

 

В марте 1886-го Ференц гостит в Будапеште, на даче у родителей своей любимой ученицы Вильмы Варги. Пос­ле обеда он отдыхает в шезлонге в саду. Солнечный пол­день. Тихо шелестит ветерок в ветвях, гудят шмели, по­скрипывает колесо на колодце.

Напевает крестьянка, работающая по соседству, в огороде. Старый музыкант в полудреме прислушивается к мелодии, а вечером сообщает своим хозяевам:

— Это же совсем не то пение, что я слышал у цыган. Та крестьянка пела неторопливо, с расстановкой и дол­гими паузами. И мелодия была такая чистая, словно красивое, открытое крестьянское лицо.

Вильма и ее отец сдержанно улыбнулись. Потом гос­подин Варга говорит:

 

— Ваше преподобие, вы сейчас будто епископ Гел-лерт тысячу лет назад — открыли музыку венгров...

Что ж, открыл. Только теперь уже поздно, теперь уже не кинешь за спину котомку, не пойдешь по венгер­ской земле куда глаза глядят. Куда позовет за собой песня.

11 марта 1886 года он дает прощальный ужин своим друзьям в ресторане Западного вокзала. Еще никогда ученики не видели его таким грустным и молчаливым. А в поезде, опустив окно, он говорит им:

— Прощайте!

— До свиданья, дорогой Мастер, до встречи зимой...

— До свиданья, друзья,— отвечает им приглушен­ный голос,— да только не вдесь, а там. Мне остался один шаг, а вам еще шагать да шагать.

 

 

День спустя он в Антверпене. На вечере у Линенов. Зарембский, один из любимых учеников Листа, попросил учителя сыграть что-нибудь. Маэстро велел погасить электрический свет и сел к роялю. После одного собст­венного этюда он вдруг заиграл «Траурный марш» из сонаты Шопена. Все были поражены, слушали, погру­зившись в свои мысли. Может быть, еще никогда печаль­ная песнь Шопена не звучала для них с такой потрясаю­щей душу силой.

В Лондоне он уже больше посетитель концертов, хо­тя иногда и сам садится к роялю. Из Англии он возвра­щается в Париж.

После Парижа Веймар. После долгих лет отсутствия приезжает Козима. В течение нескольких минут она на­водит порядок в домашнем хозяйстве: удаляет Лину Шмальхаузен, приструнивает прислугу, затем принима­ется и за отца: «Моя дочь Даниела выходит замуж за ученого Генриха Тодэ, и хорошо, если бы дедушка тоже приехал на свадьбу. А летом 10-летний юбилей Театра торжеств... Сейчас, когда нет Рихарда...» — Козима не договаривает, но и по одному ее тону можно понять, что это святой долг Ференца Листа присутствовать на юби­лее театра, и тщетно отец пытается отговориться: «Устал, нездоров, простудился в Париже и едва ли со­берусь с силами». Козима не любит лишних разговоров. Она везет отца в Галле, где двое профессоров подверга-

 

ют старого аббата тщательному медицинскому обследо­ванию. Диагноз: водянка, не справляется сердце. Нуж­но основательное лечение. Безотлагательно. И нужно оперировать оба глаза, иначе отцу грозит полная слепота.

Лист просит небольшой отсрочки. Ему нужно еще съездить в Зондерхаузен, на Листовские празднества: «Идеалы», «Битва гуннов», «Гамлет», «Пляска смерти» и в завершение торжеств — оратория «Христос».

Козима уступает. В Зондерхаузене действительно ждут старого Мастера. Пусть погреется в лучах всеоб­щего признания после стольких нападок, подножек и наветов.

Однако Листу приходится дать обещание дочери на свадьбу Даниелы приехать обязательно.

На Листовских празднествах он чувствует себя все хуже: одолевает кашель. Отсюда он отправляется в Кольпах, в гости к семейству Мункачи. ...Хорошо бы по­гулять в кольпахском парке, но нет сил. Ференц просит подкатить кресло к открытому окну, чтобы он мог всласть надышаться запахами леса, росистой листвы, прелых прошлогодних трав.

Мункачи набрасывает его портрет. Хорошо еще, что маэстро почти ничего не видит: под кистью художника рождается образ старого усталого человека, старого вла­стелина, которому уже больше не нужен ни трон, ни ски­петр, а только покой.

Но в санаторий он отправится после еще одной по­ездки — в Байрейт. К сожалению, на этот раз в купе он не один, с ним едет какая-то молодая парочка. Им жар­ко. Лето, молодость, любовь. Они открывают окно, и ночная прохлада сменяет душный воздух купе. Лист пе­ресаживается в дальний угол, но холодный воздух нахо­дит его и там. «Наверное, лучше бы прикрыть окно», — негромко говорит он, но молодые люди делают вид, что не слышат просьбы мучимого кашлем священника.

В Байрейт он приезжает совершенно больным. Глав­ный лесничий Фрёлих снимает для него покои из трех комнат. Примчался верный ученик Гёллерих. Отвел в спальню, раздел, уложил в постель, остался бодрство­вать. К вечеру самочувствие Ференца улучшилось, и он решился оставить постель. Едва оделся, заявились двое внуков, юных Вагнеров — Ева и Зигфрид. Оказывается,

 

 

в Ванфриде прием, и Козима ждет отца там. Кое-как собравшись с силами, Ференц Лист добирается туда Голова кружится, он едва видит происходящее вокруг него. Домой его провожает Гёллерих. Промучился в ли­хорадке всю ночь. Кашель, льет потоками пот. Не то вызванная телеграммой Гёллериха или гонимая собст­венным предчувствием, приехала юная ученица Лина Шмальхаузен.

Все же 21 июля ему приходится идти и слушать «Тристана», хоть он уже мало что разбирает. Почти без сознания его приводят к Фрёлихам. Старый маэстро уже без памяти, на смертном одре.

Умирающий борется со смертью. Могучий организм никак не хочет сдаваться. Наконец появляется и Кози­ма. Она тоже в изнеможении: с утра до вечера решает дела Театра торжеств, где она, собственно говоря, и ди­ректор, и главный режиссер, и драматург, и кассир, от­дел пропаганды, и просто кто куда пошлет. Козима при­езжает с двумя докторами — Ландграфом и Флейшером. Неделю спустя она переселяется в дом Фрёлихоа и теперь уже днюет и ночует у постели отца.

Больной без памяти.

— Мое платье,— повторяет он.— Сегодня вечером «Тристан»! Мне нужно там быть...

Он хочет подняться — его удерживают силой.

— Да поймите же вы,— упорствует Лист.— «Три­стан»! Козима ждет меня. Я должен быть там.

Затем он умолкает, и только тяжелое дыхание уми­рающего нарушает тишину комнаты. Он что-то хочет сказать, но все время сбивается и вдруг произносит чет­ко, ясно, словно к нему снова вернулось сознание: «Три­стан», «Тристан»...

Ночью 31 июля 1886 года, в четверть двенадцатого, Ференца Листа не стало.

 

 

У Козимы окаменелое от горя лицо. Но нужно дей­ствовать, принимать решение молниеносно: в городе ожи­дают приезда наследного принца Германии. Нужно сделать так, чтобы до слуха высокого гостя не дошла печальная весть. Откладываются и похороны. А когда стоит такая адская жарища, это нелегкое дело. Козима мгновенно принимает решение: забальзамировать тело усопшего.

 

 

У гроба постоянный караул: ученики — Страдиль, Гёллерих, Ставенхаген, Фридгейм, Зилоти, Томан и слу­га — Мишка П-й. К вечеру приезжают представители венгерского министерства культов — Михалович и Янош Вег, приближенный великого герцога Веймарского ка­мергер Ведель, баронесса Майендорф и бедная Лина Шмальхаузен. Она, рухнув на колени у гроба, рыдает, открыто и страстно изливая свое горе.

Но скрыть печальное известие не удалось. Бесконеч­ная вереница людей идет за гробом в Ванфрид. Впереди шествия — два герольда и почему-то пожарники при пол­ном параде, затем служки и католические священники, за ними — на украшенном цветами катафалке — гроб. По бокам катафалка ученики маэстро, затем Зигфрид Вагнер и доктор Тодем, за ними в экипаже — Козима с детьми.

Речь над гробом сказал бургомистр Мукер, дав обет, что город всегда будет с заботой оберегать могилу Ли­ста. От имени учеников говорил Ставенхаген. На сле­дующий день траурная месса в католической церкви, Антон Брукнер сопровождает ее игрой на органе.

 

 

Едва вернувшись домой в Будапешт, Иштван Томан отправляется к кардиналу Хайнальду. Большой почита­тель Листа, глава католиков Венгрии тотчас же принял молодого музыканта. Томан сообщил, что веймарцы на­стаивают, чтобы Лист был похоронен в их городе, бай-рейтцы же вместе с Козимой считают, что маэстро дол­жен спать вечным сном в одной земле со своим другом и соратником Рихардом Вагнером, а придет время — и с дочерью — Козимой. Но если все же венгерское прави­тельство пожелает перевезти останки Листа на вечный покой в Венгрию, она, Козима, не будет препятствовать этому.

По почину Томана и Хайнальда через несколько дней в Венгрии возникло движение во главе с Ассоциацией венгерских писателей и художников. Организация и сбор подписей затянулись вплоть до начала 1887 года, когда была подана петиция в парламент.

Зал заседаний полон, присутствует почти все прави­тельство. Вверху, на галерее,— цвет венгерского искус­ства.

 

Дискуссии завязались в связи с предложением Каль­мана Тали одновременно с Листом перевезти в Венгрию и останки князя Ракоци.

Ему возражал Корнель Абрани:

— Каждый народ считает своей гордостью, чтобы прах его великих сыновей, известных и уважаемых во всем мире, покоился у себя на родине. Италия торжест­венно перевезла к себе останки Россини. Так же поступи­ла Германия с прахом Вебера, Англия, всю жизнь пре­следовавшая, изгнавшая из своих пределов Байрона, по­сле его смерти с большой помпой перевезла тело поэта на родину. Почтенный парламент! Семьдесят лет назад Венгрия еще не была так сильна, чтобы привязать к се­бе жизнь и талант Ференца Листа, ныне же Венгрия проявила бы свое бессилие, отказавшись перевезти тело Листа на родину. Величие Листа всегда будет в па­мяти просвещенного мира, и всегда люди будут спра­шивать: а где Лист похоронен? Какой же мы дадим им ответ? Что его могила в чужом краю? Или, наоборот, что он на вечном покое тут же, где родился, в своей отчизне.

Следующим оратором был Эден Штайнакер, депутат парламента от трансильванских саксонцев. Он тоже был за перенесение останков Листа из Германии на его роди­ну, в Венгрию. Возникла удивительная, странная ситуа­ция, когда немец Штайнакер преподал своим венгер­ским коллегам урок истинного патриотизма. Чаша ве­сов явно начала склоняться в сторону приверженцев Листа, что пришлось отнюдь не по нраву правительству. Депутат Тали упорно связывал дело об останках Листа с движением за перенесение на родину праха князя Ра­коци. Это уже само по себе представляет трудную про­блему. Но рядом с тенями двух великих вырастет еще а грозная третья. Что будет, когда почиет Лайош Кошут? После прецедента с Листом и Ракоци уже не остановить нацию на полпути: она потребует в свое время возвра­щения на родину и останков Кошута. Дилемма трудней­шая. Приходится выступать самому премьер-министру. И Кальман Тиса, великий мастер политических интриг, ловушек и уловок, и на сей раз не ударил в грязь лицом: он так ловко посадил на мель корабль этого благородно­го дела, что в ответе за все в конечном итоге оказался парламент.

 

 

Из выступления Тисы получалось, что венгерский народ может попросить выдать ему останки великого композитора, но само правительство с такой просьбой обращаться не намерено.

Козима холодно приняла делегацию Союза венгер­ских писателей и работников искусств. Сказала твердо и окончательно:

— Прах отца выдам только венгерскому правитель­ству, и никому другому!

Больше этот вопрос она ни с кем и не обсуждала.

 

В доме на улице Виа Бабуино увядшие цветы, почер­невшие от пыли гипсовые статуэтки. Каролина только тремя неделями пережила оскорбительную речь венгер­ского премьера. 7 марта 1887 года не стало и ее.

Но еще одно, последнее обращение все же рождается. Не к парламенту, не к премьеру Кальману Тисе — к на­роду. Это поэт Эмиль Абрани требует вернуть на род­ную землю прах величайшего из артистов.

Но Кальман Тиса оказался сильнее Эмиля Абрани, Корнеля Абрани, Иштвана Томана и всех тех, кто сто­ял в карауле у тела великана.

Ему это удалось, потому что мало кто знал, над останками какого великого человека закрылась крышка байрейтского склепа. Мало кто знал — по крайней мере у него на родине.