МОНТЕ МАРИО

июля 1863 года Ференца Листа, когда тот находился в монастыре Мадонна дель Розарио, что на горе Монте Марио, не­ожиданно почтил визитом сам римский папа Пий IX. Старинная карета на ремен­ных рессорах остановилась перед воротами монастыря. Извещенный заранее новым слугой Фортунато, Ференц поспешил навстречу гостю, уже подни­мавшемуся вверх по лестнице.

Его святейшество папа Пий IX остановился на лест­ничном марше. Символическим движением помог Ферен­цу, вставшему перед ним на колени, подняться, а затем с неописуемой улыбкой, в которой было все: величие владыки, настороженность дипломата и радость полу­чившего неожиданный отдых старого ребенка, сказал!

— Забудьте, дорогой, что я из Ватикана. Мне хоте­лось бы, чтобы этот визит был отмечен в моем дневни­ке так: князь Ферретти, величайший поклонник музыки, посетил своего любимого музыканта Ференца Листа.

Князю Джованни Марио Ферретти, по-церковному папе Пию Девятому, в это время исполнился семьдесят один год. Казалось, здоровье его было неистощимо, хо­тя подростком он страдал всякими видениями и эпилептическими припадками. В возрасте двадцати семи лет его постригли в священники, но вскоре он уже епископ

 

в округе Имола, а еще несколько лет спустя — кардинал. За спиной его шептались, что совесть у кардинала как пальто на подкладке: снаружи черная, как ряса, изнутри — красная, как у революционеров-карбонариев. Народу он нравился. Видный итальянский философ Джио-берти уже видел в Италии новую европейскую Аркадию с Пием IX во главе. 16 июня 1848 года над Римом со стороны Ватикана в небо поднялся белый клуб дыма, означавший — в Ватикане новый папа, Пий IX. Но еще не успел рассеяться этот дым, как по всей Европе задро­жала земля. Началась революция. Италия борется за объединение. Во главе него,— в осуществление предна­чертаний Джиоберти,— должен стать папа Римский. Страшные дни: толпа разгоняет швейцарскую гвардию и вторгается в Ватикан. Люди хотят обнять папу своими руками. Но папа Пий IX спасается от объятий любяще­го его простого народа. Он бежит на территорию Неапо­ля. Оттуда возвращается уже под охраной французских солдат. Пушки и вооруженные полки против Рима! Оса­да длится целый месяц. На поле боя много убитых. И еще больше в недосягаемых, упрятанных под землю тюрьмах. Народ Рима был потрясен, узнав, что на самом деле папская ряса черная с обеих сторон. Возглас, ко­торый сопровождал его во время выборов: «Да здравст­вует Пий IX!», умолкает навсегда. И, как это ни странно, Пий IX радуется наступившей тишине. Он ни во что не ставит свою популярность в народе. Скорее боится ее: ведь она лишает его собственной воли. Он готовится к сражению, равного которому еще не было в тысячелет­ней истории папства. В мире паровых машин, газа и электричества, в мире поднимающихся в воздух шаров он хочет объявить войну своему веку, идее просвещения, идеям науки. Он готовится к Вселенскому Собору. На­значение этого собрания всех епископов земного шара только одно: вырвать у них признание, что превыше все­го папский трон. И его учение под знаком божественной непогрешимости.

 

 

Ференц провел его святейшество в зал, где между го­стем и хозяином состоялся такой разговор:

Пий IX. Прежде всего о цели моего визита. Я хочу познакомиться с вами. Как с человеком и как с худож-

 

 

ником. И затем уладить спор, который пропастастью лег между церковными властями и вами.

Ференц. Одного слова вашего святейшества было бы достаточно, чтобы я прибыл в Ватикан.

Пий IX. Кто хочет мира, должен сделать первый шаг к примирению.

Ференц. Спор окончен, ваше святейшество. И никто уже ничего не может изменить. Даже высочайшая ватиканская консистория.

Пий IX. А что, собственно, произошло?

Ференц. Три года назад, в сентябре 1860 года, герцогиня Каролина Витгенштейн получила аудиенцию у вашего святейшества.

Пий IX. Я припоминаю.

Ференц. Ваше святейшество отпустили герцогиню с тем, что пообещали ей восстановить справедливость И действительно, через несколько дней мы получили ко­пию решения: ее брак с герцогом Витгенштейном может быть расторгнут по разрешению папы. Решение было на­правлено венскому нунцию, господину де Лука. Однако он не разрешил ей вновь вступить в брак, несмотря на ре­золюцию папы. Наше венчание было назначено на 22 ок­тября 1861 года, на мое пятидесятилетие. Церковь укра­шена, ждут нас. И вдруг в последний момент появляется секретарь кардинала, просит наши документы и, разуме­ется, откладывает венчание. Говорит, что консистория еще раз хочет изучить дело. Каролина отказалась вер­нуть ему документы.

Пий IX. Почему?

Ференц. Сказала: она вверяет себя воле судьбы. Тут в бой брошены такие силы, с которыми человеку не­чего и тягаться.

Пий IX. Но может быть, мне?

Ференц. Каролина дала обет, и от этого обета ее не может освободить даже ваше святейшество. Она го­ворит мне: «Свою дочь я выдала замуж, тебя и так ви­жу здесь, в святом граде. Земных желаний у меня уже больше нет. Уйду, скроюсь от людей, посвящу все свое время небесной благодати».

Пий IX. Нам радостно видеть вас обоих в Риме. Как и то, что вы избрали своей обителью монастырь, и ваш образ жизни мало чем отличается от монашеского. У нас большие виды на вас, маэстро.

 

 

Ференц. Приказывайте.

Пий IX. Мы хотели, чтобы под знаком святой церкви, в духе ее великих и древних традиций вы начали бы великий поход против равнодушия, неверия и грешного лжеученого зазнайства, против антирелигиозной глупости. Нам нужно обновить речь наших священников, вооружить знанием католических писателей, сделать их проповеди и сочинения более интересными и популярными, нежели проповеди греха. Нужно написать новую му-зыку, которая принесет весеннюю грозу обновления в старые стены храма господня. И это обновление должно начать свой путь только отсюда, из Рима, от хора Сикстинской капеллы. Мы хотим поставить во главе этого хора вас, маэстро Лист. И поэтому нам радостно узнать, что вы дышите воздухом нашей церкви, более того — святой обители. Вы должны только сделать еще один шаг вперед: брат-францисканец должен принять низший духовный сан. Тогда падут все препоны на вашем пути к Сикстине. Тогда во главе всемирного центра духовной музыки будет стоять святой отец.

Ференц. Я побывал уже во всех храмах Рима, по­слушал всевозможную церковную музыку. Пропасть так велика, что я не в состоянии перешагнуть через нее.

Пий IX. О какой пропасти вы говорите?

Ференц. Церковная музыка остановилась и не раз­вивается уже лет сто— сто пятьдесят. Великие музы­канты отвернулись от церкви, потому что она требует их самоотречения от самих себя, от эпохи, которая их вскормила, воспитала, сделала их людьми и художни­ками. Истинных мастеров искусства все это отпугивает, вето дилетантов, которые охотно берутся подражать, по­вторяться, делать ремесленнические поделки, такая по­литика, наоборот, привлекает к церкви. Всем известно, святейший отец, что талантливые люди ведут настоя­щие сражения на подмостках, у дирижерских пультов, а тем временем самодовольные бездари преспокойно жи-Реют на церковных хлебах.

Пий IX. Я хочу изгнать из нашего вероучения бес­смысленное и бесчувственное повторение молитв. Нам Нужны верующие. Верующая паства и верующие пастыри. И для этого нам требуются не только священники, но и артисты.

 

 

К вечеру слуга Ференца Фортунато запрягает в коляску мула, и Лист едет к Каролине, на улицу Виа Бабуино. Это в старой части Рима, где много старинных ветхих дворцов и много мусора, гниющего в кучах, пря­мо на мостовой, пока его не утащит с собой в Тибр грязный, текущий вниз по улице ручей.

Квартира Каролины на четвертом этаже, куда нужно взбираться по скрипучей лестнице.

В передней, в вазах, изобилие живых цветов. Каро­лина меняет их каждые три дня, но в теплом душнова­том воздухе южного влажного лета они вянут быстрее обычного. В комнатах простая мебель, единственное их украшение — гипсовые статуэтки. Сто штук — все с изо­бражением Листа. Каролина закупила у одного хозяина скульптурной мастерской весь его запас статуэток, а те­перь одаривает ими своих гостей.

Княгиня целует Ференца в обе щеки, усаживает его в бархатное кресло и ласково говорит;

— Садитесь, мой единственный, мой дорогой друг. Надеюсь, вы побудете у меня хоть немного, подарите старой женщине праздник.

Ференц остается. Вкратце рассказывает о визите па­пы римского, о его цели. Каролина в восторге:

— Это и есть ваше истинное призвание! Помните, пятнадцать лет назад вы хотели бросить сцену ради ра­бочего кабинета? Я тогда вам сказала: не раздумывайте ни минуты! А сейчас вы снова стоите перед выбором: мирская жизнь или церковь. Тогда вы послушались ме­ня и создали бессмертные произведения. А сейчас я вам говорю: выбирайте церковь!

 

 

Попрощавшись с Каролиной, Ференц садится в свою коляску, запряженную мулом, и направляется на этот раз в салон баронессы Шварц. Добрая душа — она содержит целый лазарет для всяких пташек с подбитыми крылья­ми, слепых кошек и бродячих собак.

Но она и решительная особа: она открыто, во все­услышание заявляет, что Ватикан уже давно нужно взорвать.

Общество самое пестрое: граф Арним, прусский по­сол в Риме, со своим советником Куртом фон Шлёссером, старые друзья Ференца — художники Корнелиус и Овер-

 

бек, две неописуемой красоты молодые женщины — донна Лаура и донна Мария Микетти, герцог Сермонета, известный исследователь Данте.

Сначала разговор идет о «Божественной комедии». Сермонета риторически вопрошает: найдется ли сейчас поэт, который мог бы подобно Данте создать равное «Божественной комедии» произведение, которое так же вобрало бы в себя всю философию, историю, теологию, юриспруденцию и обычаи народов своего времени. В от­вет было названо имя Гёте, затем — Рихарда Вагнера.

Ференца, правда, захватила в долгий плен сначала черноокая красавица — хозяйка дома, потом оба худож­ника, упрашивающие его попозировать им, но в конце концов ему удается вырваться на свободу и включиться в общий спор.

— Я считаю Вагнера единственным Homo universalis * нашего времени,— говорит он,— в гётевском смысле этого выражения. Homo universalis, который придал но­вый смысл древним нашим словам: мораль, вера, собст­венность, закон и бог!

Затем гости просят Листа поиграть. Ференц садится к роялю. Под его пальцами возникает необычная музы­кальная картина: деревенский трактир, веселятся кресть­яне, тяжело стучат кованые сапоги. Смычок сельского музыканта извлекает из скрипки какую-то бескрылую убогую мелодию. И вдруг распахивается дверь — на пороге двое новых гостей — Фауст и Мефистофель. О, сколько красивых девушек, сколько сладких уст и мо­лодых тел ждут, когда наконец их поцелуют, обнимут, приникнут к ним! Но снова убого звучит скрипичная ме­лодия, и девушки тяжеловесно топают ногами в своем невеселом танце. И тут смычок берет в руки Мефисто­фель, звучит его вальс: разнузданная музыка, зовущая к любви, влекущая во грех! Остановиться нельзя, от это­го безумия может избавить только смерть...¹

Ференца не хотят отпускать от рояля. Да он и сам не спешит уйти: играет Шопена и Шуберта, Вебера и Бет­ховена, затем свой этюд «Мазепа». Мы все всадники, прикрученные веревками к спине Пегаса: поэты, музы­канты, пророки! Нас мчит святой конь страсти и безу­мия, и своей кровью мы платим за эту изумительно красивую бешеную скачку.

* Человек-совершенство, сверхчеловек (лат.).

 

 

 

Увы, он все еще жертва собственной популярности, постоянно врывающейся в его монастырское одиночест­во. Постоянно подкарауливают фотографы — после чего по всему свету получают хождение тысячи и тысячи снимков, якобы подаренных «на добрую память». Все труднее скрыться от женщин, найти надежное убежище от назойливых людей. Его общества ищут музыканты, поэты, философы, археологи, лингвисты— словом, все, кто жаждет импульса для своего собственного творческо­го заряда.

Надежнее всего гора Монте Марио, откуда открыва­ется прекрасный вид на долину Тибра, на мягко взды­мающиеся холмы Кампаньи. Хорошо здесь, на вершине горы, и работается. Уже близится к завершению «Леген­да о святой Елизавете». Увидит ли она когда-нибудь ог­ни рампы, кто знает? А он мечтает о премьере в Пеште, о новой встрече с родиной.

Работая над «Елизаветой», он порою вплетает в одеяния красавицы принцессы венгерские музыкальные мо­тивы — нежно, почти невидимой шелковинкой, и тогда лицо его светлеет от улыбки.

Ференц не знает еще, когда зазвучит со сцены «Ле­генда», но там, на вершине Монте Марио, он постигает величайшую мудрость художника: важны не успех, не овации, не одобрительная критика. Настоящие лавры — твое собственное удовлетворение. Счастливый вздох: взялся и сделал!

Еще не высохли чернила на партитуре «Легенды о Елизавете», а перед ним уже вырисовываются контуры нового гигантского творения — «Христа». Еще только задумки, но уже слышатся мелодии марша, песни пасту­хов и аллилуйи. Он встает в четыре часа утра. Записы­вает звучащее в ушах слово Христа на Масличной горе, соло баритона и хор, вступление Христа в Иерусалим, диалог двух женских голосов: «О, fili et filial!!»* Но это вдохновение, и оно неуправляемо. Вдруг рождается окон­чание «Испанской рапсодии» (кто знает, который вари­ант!) и образцы этюдной фортепианной музыки «Шелест леса» и «Хоровод гномов». Занимают его и «Мефисто-вальс» и две библейские легенды: «Франциск из Паулы,

* О сыны и дщери! (лат.).

 

идущий по волнам» и «Проповедь святого Франциска Ассизского к птицам».

Он очень много читает, в том числе итальянскую литературу XIII века. Вынашивает замысел «Гимна Солнцу», но мысленно то и дело возвращается через Фауста, Гете к Веймару. Доведется ли ему еще побывать в Альтенбурге?

С Германией его по-прежнему связывает многое. Пи­шет Бюлов с привычным сыновним восторгом и неуга­симой любовью к Козиме. К письму приложено фото. На нем Ганс с дирижерской палочкой в одной руке, другая, сжатая в кулак, лежит на партитуре «Идеалов».

Отложив в сторону нотную бумагу, Ференц прини­мается за письма: в Берлин, Дрезден, Париж — Белло-ни, который стал там теперь самым популярным устрои­телем концертов. Пишет музыкальным корифеям, реко­мендуя им Бюлова.

Благодатная тишь в Монте Марио. Подъем в поло­вине четвертого, работа до шести, когда в келью прони­кает слуга Фортунато и ставит перед маэстро большу­щую крынку парного молока. Это приходится выпить до дна под строгим взглядом неумолимого Фортунато. За­тем маэстро отправляется в монастырскую часовню про­слушать заутреню. И тут же назад — к рабочему столу. До обеда не поднимается. Обед положено тоже съесть: Фортунато строг, вино подаст не раньше последнего блю­да. Затем отдых до четырех часов. Чтение и сон впере­межку. Снова несколько минут прогулки, и опять работа за столом. Ужин — чисто символически. В девять — в по­стель.

А на следующее утро, еще в половине четвертого, Фортунато возле его кельи.

— Письмо, маэстро...

Ференц торопливо протягивает руку за конвертом в траурном обрамлении. В письме всего одна строка: «Бландина умерла в Сан-Тропе. Известить о похоронах уже не успевали. Оливье».

 

 

В Монте Марио приезжает кардинал Гогенлоэ и пред­лагает Ференцу на некоторое время поселиться у него на вилле д'Эсте. Новая обстановка, новые люди, другие мысли. Может быть, там хоть на какие-то минуты смо­жет он освободиться от мучительных воспоминаний.

 

 

Ференц отправляется на виллу д'Эсте. Здесь таинст-нно шепчутся кипарисы и тихо напевают фонтаны в дивном саду. Но в его мозгу звучат только два слова: «Умерла Бландина, умерла... Бландина».

Нет Даниеля, и вот уже нет и Бландины.

Кардинал Гогенлоэ навещает его почти ежедневно. Сначала как посланец Ватикана: свыкся ли Ференц с мыслью возглавить хор Сикстинской капеллы и готов ли он принять посвящение в низший духовный сан? Затем он уже приходит поболтать о том о сем, как гостеприим­ный хозяин. И наконец как приятель.

Во время одной вечерней прогулки он заводит стран­ный разговор:

— Разве дружба не лучше каких-то там запутанных родственных отношений?

Ференц сначала даже не понимает смысла его слов. Только позднее они доходят до его сознания: через союз Каролины с Ференцем, а затем брак Манечки с герцогом Шилингфюрстом-Гогенлоэ между ним, Листом, и кар­диналом Гогенлоэ возникло родство. Но какая странная фраза: «запутанные родственные отношения». Может быть, Гогенлоэ уже нажал на какие-то рычаги в меха­низме церковного правосудия? Возможно, теперь уже не только Витгенштейны беспощадно борются за наследст­во Манечки и Каролины, но и семейство Гогенлоэ?!

 

 

10 августа 1864 года затворник Монте Марио и виллы д'Эсте покидает Италию. Едет прямиком в Карлсруэ. Предлог — музыкальные празднества, где в программе и его произведения. На самом же деле странные слу­хи относительно Бюлова и Козимы...

Козима теперь единственное дитя Ференца. А Бюлов — ученик, союзник, самый преданный ему человек, вновь и вновь рискующий своей артистической карьерой, будущим, нервами, здоровьем ради него, Ференца Листа. Если верить слухам, отношения в семье ухудшились, а это значит: ему нужно быть там. На празднества приез­жает одна Козима. Ганс остается в Мюнхене: он болен. Ференц начинает осторожно свои расспросы. Он хорошо знает дочь: она ни перед кем не любит раскрывать душу, даже перед родным отцом. А может, перед ним тем более?

 

 

— Что с Гансом?

— Заболевание нервной системы.

— Врачи?

— Врачи здесь не помогут. Нужна сила воли и са модисциплина. Ганс кричит на оркестрантов, бросается с кулаками на журналистов, а дома как истеричная жен­щина: громко не говорите, дверьми не хлопайте, дети пусть не плачут.

— Ну из-за этого он дома не остался бы,— слегка нажимает на педаль Ференц— В таких случаях измене­ние обстановки излечивает. Так что же все-таки с Ган­сом?

Козима не выдерживает испытующего взгляда Фе­ренца и взрывается:

— Что это за допрос, отец? Признаюсь: ошиблась! Но сочувствий не терплю. Все это время я просто жале­ла Ганса, но никогда не любила. Нельзя жить вместе с человеком, которого постоянно держит в тисках, как в судорогах, какое-то напряжение. Он хочет быть компози­тором, но не имеет для этого ни малейших способностей. Он хочет подражать моему отцу и зубрит наизусть всю мировую музыкальную литературу. Но то, что у тебя, отец, получается само собой, как дыхание у человека, у него это зубрежка до головных болей, это сердцебие­ние, холодный пот, припадки гнева, обмороки. Он лю­бит меня, очень любит. Но его любовь тяжела: упреки, намеки...

— Намеки?—перебивает ее Ференц.— На что? Козима вспыхивает.

— Откуда я знаю? У него в каждом слове жало. Но и в этом он непоследователен. Приезжает Рихард — Ганс вне себя от восторга. Упивается его голосом, каж­дым его словом, а как Рихард ушел, принимается вспо­минать все сплетни, которые рассказывают о нем в Мюнхене. Меня это, конечно, возмущает, я начинаю воз­ражать. Кончается дело ссорой и угрозами: разойдемся!

На второй день празднеств приезжает Вагнер. Поста­рел, будто увял слегка: волосы поредели, взгляд какой-то бегающий, словно он остерегается прячущихся повсю­ду врагов.

Но Ференц не хочет замечать всего этого. Он видит в Рихарде удивительнейшего человека, способного в не­сколько минут очаровать кого угодно, даже своего врага.

 

Рихард так говорит, что и самый безразличный ко всему человек подпадает под обаяние его слов и готов вместе с ниим на бой, на невзгоды, на поражения и победы. Вот и сейчас: едва Рихард заговорил, и Ференц, к своему стыду. отмечает, что он уже забыл и Ганса, и их руша­щуюся семью, и слушает, слушает Вагнера.

— Последняя попытка в Вене,— начинает Рихард.— Эти жалкие музыкантишки провели не меньше семиде­сяти репетиций «Тристана» и опустили руки. Говорят: сыграть невозможно! И теперь все обрушилось на меня сразу: долги, векселя, неприятные обязательства, ста­рые кредиторы. Грозят долговой тюрьмой! И не только мне, а и Таузигу, который по некоторым моим вексе­лям был поручителем. Я уж в Страсбурге чуть было не покончил с собой. Надоело бегать от кредиторов, И вдруг ко мне в гостиницу заявляется огромное эта­кое чудище, щелкает каблуками, кланяется, представ­ляется: «Действительный статский советник, секретарь кабинета его величества короля Баварии, фон Пфистермайстер...»

В руках он держит шкатулочку, смущенно покашли­вая, достает кольцо с рубином и говорит: «Его величест­во просили передать вам, маэстро, сей подарок и сказать, что он так же горит желанием видеть своим гостем твор­ца «Лоэнгрина», как горит вот этот рубин...»

Я попросил Пфистермайстера,— продолжал расска­зывать Вагнер,— оставить меня на несколько минут од­ного, чтобы прийти в себя. В тот же день я ехал в са­лон-вагоне в Мюнхен.

Его величество принял меня по-царски. В вилле гра­фа Пеллеты, на озере Штарнбергер-зее, меня ожидала одна квартира, другая — в роскошнейшем дворце на Бреннерштрассе, под сенью благоухающих ореховых ве­ликанов. На следующий день — аудиенция. Его вели­чество— воскресший Лоэнгрин. Огромного роста, мяг­кие волнистые волосы, мечтательный взгляд, тонко очер­ченный подбородок, чувственный рот и такая изыскан­ная речь, словно этот человек вырос не во дворце, а среди образованнейших актеров мира. Король обнимает меня, целует в обе щеки, говорит красивым, чуточку глуховатым голосом: «Я вас любил уже тогда, когда еще Не знал лично. Ваш Лоэнгрин был мне милее, чем лю­бой из друзей, а то и брат. Я перечитал все, когда-либо

 

аписанное вами или о вас. Я хочу, чтобы у вас больше никогда не было забот о средствах к существованию, Я хочу, чтобы здесь, в Мюнхене, свершилось все, о чем вы когда-либо мечтали. Я построю для вас театр и шко­лу, где будут преподавать основы вашего искусства и философии...»

...Я помчался в свои апартаменты. Какое чудо! Все-все, о чем я мечтал, как у меня будут однажды мебель, ковры, кованое серебро, дорогие обои и бронза. Но в та­кие покои нужна и достойная подруга. С Минной, моей женой, мы давно уже живем врозь. Фантазия у бедняж­ки не шла дальше подмостков провинциального театра. Тристан, Нибелунги — это уже все за гранью ее круго­зора. И вот я один в удивительном дворце, и мною овла­дела тоска по тем, кого я люблю и кто меня любит. Ган­са и Козиму я пригласил в первую очередь. Затем при­ехали Поль и твой ученик — скромный, милый Корнелиус. После своего классического провала (с «Багдадским цирюльником») он, бедняга, стал мне прямо-таки бра­том: ведь я всю жизнь проковылял через скандалы и провалы. Но первым делом я позвал Козиму... Твою дочь, Франц. В ее главах я всегда вижу твою твер­дость и восторженность, твой ум и твою способность ос­таться таким, какой ты есть, и в то же время растворить­ся в ком-то другом. И наконец, ты, дорогой Франц, мой святой Франциск, без кого я никогда не стал бы тем, кем стал, тст, кто много, много лет назад взял меня за руку и повел вперед. И я клянусь, что никогда не выпущу этой руки из своей.

 

 

На третий день приехал Ганс. Он действительно нервнобольной. Спорит по каким-то пустякам, да и не спорит, а оскорбляет. Потом надламывается, просит про­щения и смущенно умолкает. Может потом часами си­деть молча, уйдя в себя. Никто, впрочем, и не обращает на него внимания. Вагнер показывает отрывки из своей новой оперы «Нюрнбергские мейстерзингеры». Грустно-радостное прощание с молодостью. Прощание Ганса Сак­са, который отрешенно отказывается от поцелуев, от вол­нений юности, от своей любимой Евы. Побеждает Валь­тер Штольцинг, потому что он моложе. Удивительная музыка. Рихард смог освободиться из черных сетей ве-

 

щих норн и подняться на высшую вершину мудрости: он улыбается и прощает.

А Ференц донимает себя вопросом: с. кого же все-таки Рихард писал молодого Штольцинга и вынужденного отступиться от Евы Ганса Сакса? Какая-то смутная догадка уже брезжит в его мозгу. И мудрый Сакс, и молодой отчаянный Штольцинг — это же одно лицо — он сам, Рихард Вагнер! А кто же Ева?

На следующий день у него снова разговор с глазу на глаз с Козимой. Ференц не любит околичностей. Он го­ворит откровенно: Ганса нельзя бросать, это означало бы хладнокровно обречь на гибель. Жизнь иногда тре­бует от нас почти невозможных усилий. Самоотречения. Отказа от собственного счастья. И это не какая-нибудь устарелая, глупая мещанская мораль, лицемерие, хан­жество, но благородство духа. Порою наши обязанности перерастают нас. Обязанности, от которых не убежишь: семья, дети...

Козима не дает обещаний, не клянется. Но Ференц расценивает ее молчание как согласие: она остается вме­сте с двумя детьми и с больным мужем.

Лист уезжает в Сан-Тропе. На могилу Бландины. За­тем несколько дней гостит в доме Оливье. Собственно, только теперь он знакомится со своим зятем, впервые видит осиротевшее дитя Бландины, свою маленькую внучку. Затем снова в путь — в Париж. Встреча с ма­терью и старым своим жильем, где Анна Лист сберегла все его вещи: рояль, на котором играли еще Шопен и Мендельсон, письменный стол, за которым рождались наброски транскрипций из Паганини, книги с пометками на полях — два почерка, как рукопожатие двух юных рук, Мари и Ференца. Анна сильно постарела — ведь ей уже далеко за семьдесят! В этом возрасте нынешний день закрывается для взора человека, а полувековое про­шлое— люди, вещи, города — начинает сиять ему таки­ми яркими красками, словно они и есть — сегодня. Анна вся обращена в воспоминания. Звучат снова старые име­на, названия: Доборьян, Кишмартон, Каролина Унгер, господин Черни, дорогой папаша Эрар и тихо, нежно — Адам, покойный Адам Лист.

В октябре 1864 года Ференц Лист снова в Монте Марио. Пришлось уступить просьбам почитателей и учени­ков и снова начать учить. Теперь школа в Риме, во двор-

 

це кардинала Варди. Выступает еще в одном концерте, отдав весь огромный сбор в двадцать тысяч лир в пользу бедняков, потом уходит в монастырь францисканцев. Отец Салус готовит его к постригу в низший духовный сан. Ференц с трудом дает убедить себя. Новые обязанности. Обет. А его вера идет странными дорогами. Порой он ужасается собственных вопросов: христианство ли то, что он видит вокруг себя? Грязь, невежество, доносительство, мелочное предательство, отсталость. И все это сделало Рим столицей сотен и сотен миллионов като­ликов? Он боится обязательств. Ведь всю жизнь он боролся, чтобы сорвать с рук оковы, которые он слиш-ком поспешно позволил надеть на себя теперь. Он колеб­лется. Он в тревоге. Но рядом кардинал Гогенлоэ, который не скрывает, что он опекает Листа не только лично, но и по поручению папы Пия IX. И рядом Каролина, которая молится и умоляет, доказывает и рисует перед ним чудные картины грядущей благодати, ожидающей его... Но все втроем они не убедили бы его в правильно­сти такого шага, если бы не было странного голоса, что звучит временами в нем самом: «Вступи, и сутана станет твоей защитной кольчугой. Защитой не только от мира, но и от самого себя». И что толку, что ему уже за пять­десят, если плоть, чувства, нервы, мозг, фантазия еще по-прежнему молоды. Ему же нужно как-то, пусть на­сильно, создать тишину вокруг и внутри себя. И если силы воли окажется недостаточно, ему поможет в этом сутана.

25 апреля 1865 года он принимает постриг в низший духовный сан и переселяется в Ватикан. Квартира его в двух шагах от Сикстинской капеллы. В его распоряд­ке дня никаких перемен: встает в четыре часа — и за ра­боту: писать ораторию «Христос», затем к заутрене, в капеллу.

 

 

Обнадеживающее письмо от Бюловых. Пишет сам Ганс — весело и успокоенно: 15 апреля 1865 года в Гааге дал премьеру листовской «Пляски смерти». Монумен­тальная серия вариаций на средневековую тему «Diesirае», где могучую партию фортепиано исполнял сам Бюлов, имела потрясающий успех.

И еще одно письмо — из Венгрии: там готовятся к

 

 

празднованию двадцатипятилетия Национальной филармонии, основателем которой является Ференц Лист. Венгерские корифеи музыки понимают, что они должны как-то выразить свою признательность Листу. Когда рассеиваются клубы дыма, напущенного сердитыми статьями, общественность вдруг начинает понимать, что Листа ни­как нельзя отлучить от его родины. Габор Пронаи от имени филармонии сообщает, что они хотели бы юбилей отпраздновать премьерой «Легенды о святой Елизавете».

Ференц отвечает незамедлительно, одновременно вы­сказав пожелание поручить перевод немецкого текста опытному переводчику и хорошему музыканту, а также обеспечить для постановки как отличных певцов, так и отличный оркестр. Вкусы публики в Пеште уже не преж­ние, и ее больше не удовлетворяют импровизации, ей нужно серьезное искусство.

 

 

Счастливое лето. 8 августа 1865 года он приезжает в Пешт, пешком отправляется в отель «Английская ко­ролева», но в сладком одиночестве побыть ему удается всего несколько минут. Тотчас же собираются Пронаи, Эркель, Абрани, а затем и исполнители главных ролей «Легенды». Импровизированный банкет. Репетиции.

А 12 августа — такой сюрприз, что его пребывание в Пеште превращается в настоящий праздник: приезжают Козима, Бюлов и Эдуард Лист.

О «Легенде» очень высокие отзывы. Приходит письмо из Веймара, где на август 1867 года намечена премьера.

За время празднеств у Ференца завязывается серь­езная дружба с бароном Йозефом Этвешем ². Этвеш мыс­лит широко, философски, но он и практичный человек:

— Нам нужна консерватория. Иначе талантливая мо­лодежь в поисках школы уезжает за границу и там оста­ется навсегда. Так мы потеряли Иоахима, Ремени.

Страна радуется Ференцу, на сцене — симфония «Данте» и «Марш Ракоци», в соборе — «Эстергомская месса», затем концерт цыганской музыки и неизменный благотворительный концерт. Ференц снова садится к роялю. Цены на билеты баснословные: пятьдесят форин­тов за место.

Но страна наслаждается и примирением с монархом, которого собирается короновать венгерской короной.

 

 

Уже забыты Арад, Вилагош, Куфштейн. Не вспоминаю и о туринском отшельнике Кошуте. Буржуазия Венгрии ждет не дождется полной нормализации отношений с Австрией: тогда ей в. карман потекут капиталы, на них проценты.

Настоятель францисканцев в Пеште Агап Данк пер­вым подает мысль, что «Мессу по случаю коронации» может написать единственный композитор в мире—Ференц Лист. Эта мысль нравится кардиналу Щитовско-му, и он высказывает ее в письме к Листу. Лист прини­мает предложение и готовится лояльно ответить на него достойным и короля и нации произведением.

Друг Листа Аугус везет его вместе со всеми прияте­лями к себе, в имение Сексард,— на праздник сбора винограда — с народными гуляньями, зажаренным на вертеле быком и концертом в барском доме при откры­тых окнах, чтобы вся округа могла услышать Листа и Ремени.

 

 

Едва вернулся в Рим — новое письмо в конверте с траурной рамкой. Из Парижа. Умерла мать, Анна Лист, на семьдесят восьмом году жизни.

Ференц пишет ораторию «Христос», а мысли посто­янно возвращаются к ним, боровшимся за него,— к Ада­му и Анне. Как эти два простых человека принесли ему в жертву свои жизни: отец вообще рано умер от лише­ний, мать избрала себе эту добровольную парижскую ссылку — вдали от родины. Потому что нужен был кто-то, кто заботился бы сначала о самом Ференце, потом о его трех детях. А разве внуки когда-то думали о ней? Приходило ли на ум Козиме, например, вспомнить о ба­бушке? Ференц вспоминает встречу с матерью в Сан-Тропе. Он спрашивал тогда ее: не терпит ли она в чем нужды? А она только погладила его седую голову и са­ма спросила:

— Счастлив ты-то, сынок?

 

 

Оратория «Христос» закончена. Теперь он лихора­дочно работает над «Мессой по случаю коронации». Но в марте 1866 года приходится прервать работу: пригла­шают в Париж на исполнение «Эстергомской мессы» в

 

 

старой церкви Святого Евстахия, куда он часто хаживал в молодости. Успех и огорчение одновременно. Единст­венный давнишний друг — Берлиоз, ворча и ругаясь, демонстративно уходит из церкви, громогласно заявив:

— На такую чепуху буду я еще тратить время?!

И успех. Герцогиня Меттерних устраивает в своем парижском дворце домашнюю премьеру: Сен-Сане и Лиет на двух роялях играют отрывки из «Елизаветы» и «Христа». Сен-Сане в восторге:

«Ференц Лист—наш всеобщий учитель. Нас всех... ободряет его отвага и храбрость. Иная музыкальная фра­за у него — настоящее пророчество, словно он своим ор­линым взором смотрит сквозь пелену облаков в гряду­щее, в пределы последующих столетий...»

Успех. Но он не может возместить потери Гектора. Потери навсегда. Успех. Сметана в Праге дирижирует «Елизаветой». В Амстердаме и Гааге — праздничные ли-стовские концерты, и голландская королева просит Ли­ста тоже сесть к роялю. Он исполняет Бетховена, Вебера, Шуберта, Шопена и очень скромно кое-что из своих ра­бот. Успех не ослепляет Ференца. Он часто пишет своим друзьям: «...Мои произведения еще далеки от большин­ства людей. У моей музыки еще нет своей аудитории. И я не радуюсь листовским премьерам, которые устраи­ваются то там, то сям. Я умею ждать. И знаю, что од­нажды я буду прав...»

Лист буквально протестует против исполнения в кон­цертах своих произведений, но он не может запретить своему восторженному почитателю и ученику Сгамбати ³ выступить с уже готовыми частями «Христа», или Гербеку, любимому дирижеру Вены, или Рубинштейну, ве­ликому русскому музыканту, включать его сочинения в их программы.

Успех. Но он не изгладит из памяти унизительные минуты скандала, что ему довелось испытать в Веймаре. Теперь в Вартбурге готовятся к премьере. Приятно слы­шать. Сотни людей в хоре и тысячи приехавших со всех концов Европы, чтобы присутствовать на вартбургских празднествах... Но как обошлись они с Альтенбургом! Так срочно нужно было выбросить всю мебель из зала, Потому что интендант великого герцога оставил Листу в «вечную аренду» только голубую комнату? Так не нужна мне и ваша «голубая»! И письменный стол, за кото-

 

 

рым были созданы «Идеалы» и «Тассо», история итальянского поэта, которого обрекли на одиночество, бросили в тюрьму и, наконец, довели до сумасшествия. Не нужны перья, которыми написаны Соната си минор и заключительный хор к «Фаусту» — «Das ewigweibliche zieht uns hinan» *.

Нет, не хочет он больше видеть ни отель «Наслед­ный принц», ни стол, вокруг которого когда-то собира­лись члены «Нововеймарского союза», ни дворец, ни Летний павильон, где когда-то обсуждался «Веймарский договор»...

 

 

Кардинал Гогенлоэ сообщил Ференцу, что у него из­менились некоторые обстоятельства и он вскоре покида­ет Ватикан. Кажется, изменились и планы Ватикана от­носительно хора Сикстинской капеллы. Усилились пьемонтцы, злейшие враги Ватикана. Резиденция папы держится под охраной десятка французских штыков при слабой надежде, что если Пьемонт пойдет войной на Ва­тикан, то вмешается Наполеон III. Папе Пию IX теперь не до революции в церковной музыке. Ему вообще не­навистно отныне само слово «революция». Ему бы сей­час уподобиться библейскому Иисусу Навину или даже превзойти его — и не только остановить солнце, но хо­рошо бы повернуть его вспять, с полудня на полночь. Чтобы никаких новшеств! Ни в законах, ни в религии, ни в философии, ни в музыке.

Итак, Ференцу нужно переезжать обратно в Монте Марио.

Странное дело, но Ференц даже рад «свежему вет­ру». От чего-то он освобождается. От каких-то тяжелых оков, давивших на него, даже когда он считал, что рас­полагает полнейшей свободой. Счастливый, с легкой ду­шой, взбирается он вверх по тропинкам и ступеням на Монте Марио, сопровождаемый, как телохранителем, своим верным Фортунато.

Назад в келью, назад к письменному столу. Наконец-то ничто не будет мешать композитору завершить рабо­ту над «Мессой по случаю коронации».

Сейчас в тишине Монте Марио, свободный от сильно­го давления, оказываемого на него там, дома, он нахо-

* Вечноженственное нас увлекает (нем.).

 

 

дит путь к самому себе, к тому упрямому, несгибаемому Ференцу Листу, который в годы бушевавшей над Евро­пой революционной бури написал «Погребальное шест­вие» и «Венгерские рапсодии», так напугавшие импера­торское семейство. Здесь, в тишине и одиночестве, куда не долетает «ветер примирения», царящий сейчас в Венг­рии, он начинает вдруг понимать, за какую работу он взялся и какое единственное, достойное его, Ференца Ли­ста, решение при этом возможно! Он должен на языке музыки сказать, что примирение Венгрии с Габсбургами может произойти только при одном условии — что ничто не забыто! А это значит: нужно вспомнить и воскресить в музыке и пение боевых труб, и тот странный ритм, ко­торым пронизан каждый такт революционного «Марша Ракоци».

Наверное, еще никогда в жизни он не работал с та­кой быстротой.

14 марта 1867 года он пишет Аугусу, что наброски уже готовы, а скоро он пришлет и готовую партитуру, чтобы представить ее специалистам в канцелярии гоф­маршала в Вене. Долго никакого ответа, потом мало-по­малу получают хождение какие-то слухи, что якобы при­дворный этикет предписывает, чтобы «Коронационную Мессу» писал старший по чину придворный дирижер.

 

Со стороны Венгрии вмешиваются тоже большие силы. И венская камарилья уступает. «Коронационная месса» Листа все же принимается к исполнению на празднестве. Придворные интриги, мелкие уколы, но ранят они больно. Вместо Ремени, намечавшегося ранее, «Бенедиктус», например, будет исполнять венский скрипач Хельмесбергер. Оркестр тоже из венской дворцовой церкви, и дирижировать «Мессой» поручают не автору, а новом главному придворному дирижеру, Готфриду Прайеру.

Ференца даже не приглашают на сами празднества по случаю коронации, для него не находится и места в соборе Матяша. Хорошо еще, один знакомый венский музыкант проводит маэстро с собой на хоры, и там, сре­ди оркестрантов, великий Ференц Лист слушает свое собственное творение.

Затем он незаметно спускается вниз по винтовой лест­нице и неторопливым шагом идет домой, на площадь Присяги, где он теперь живет. Путь его пролегает вдоль трибун. Он идет, погруженный в раздумья о судьбах му­зыки, о том, как, вращаясь по спирали, музыка совер­шенно новая встречается с музыкой средневековой. Вдруг кто-то узнает его. На трибунах движение. Ова­ция. Крики «ура!». Поднимается шум, перерастающий в бурю возгласов: «Да здравствует Ференц Лист!» Ова­ция и громоподобный гул голосов катится ему вслед по всему проспекту Альбрехта и дальше по улицам...

Усталый, добирается он наконец до дому. Пятьдесят шесть лет. Трудно уже переносить ему такие быстрые смены «холодных и горячих ванн» — от пренебрежения до чествования. Ему нужен отдых. И сегодня и завтра.

 

 

В венском правительстве две партии. Одна интригует против Листа, другая дает на подпись королю — импе­ратору Австро-Венгрии — представление к награде. Фе­ренц Лист — кавалер Большого креста ордена Франца-Иосифа.

 

 

Вагон первого класса в мюнхенском скором идет пу-стым. Только один пожилой аббат сидит в обитом бар­хатом купе. На баварской границе двери купе распахи­вает какая-то шумная компания. Они подсаживаются к старому священнику. Охотники. Ягдташи, ружья швыря-

 

ют сетки для багажа. Потом — следом — несколько мелких трофеев. Основная часть добычи погружена в багажный вагон: матерый бык, олень, три газели, тридцать зайцев и фазанов, несчетное множество диких гусей. Обо всем этом они пространно рассказывают, вспоминая каждый момент, когда им доводилось браться за ружье, постепенно разговор переходит на политику. Главный оратор компании — здоровенного роста, мясистый муж­чина. Громким голосом он, видимо, пытается компенси­ровать недостающие мужские признаки, которыми при­рода его обидела: у огромного увальня ни бороды, ни усов, ни даже бровей. Природа поскупилась даже на рес­ницы. Огромный мужчина употребляет, правда, услов-ный язык, но такой, что даже слабоподготовленный слу­шатель сразу поймет, о чем идет речь:

— Знаете, это как в игре в кости: сначала трясешь кости в стакане, потом переворачиваешь его на стол и начинаешь гадать, ну что же тебе там принесла удача! Так вот стакан перевернут, и на стол выпадают француз­ский король и прусский король, император из рода Габс­бургов и еще одна высочайшая персона, имя его я здесь не хочу называть. Запрещают мне законы рыцарской че­сти, ну и, скажем, известная доля необходимой осторож­ности. Так вот это его величество плевать хотел на по­литику. Он в отдельном вагоне раскатывает между Мюн­хеном и Хоэншвангау, проверяя, достаточно ли красива лебедь Лоэнгрина, и соответствует ли предписанному одеяние Тангейзера. Одним словом, из его величества по­лучился этакий театральный интендантишка. И довел он дело до того, что когда его милый дедушка пригласил на семейное торжество 18 октября, праздник, на который разве что мертвецы из гроба не встают, так вот он, этот наш король, директор театра, даже не считает нужным извиниться, а просто не приезжает, потому что для него театр, видите ли, важнее, чем осенние большие маневры. Да и на маневрах его величество, директор театра, не по­является. Сидит, кстати сказать, запершись с тем прус­ским шпионом, который понемногу скоро опутает своей паутиной всю страну...

Один из охотников, бородатый пожилой человек, ста­рается утихомирить компанию, усердно подмигивая остальным, и, бросая указующие взгляды на углубивше­гося в чтение аббата, переспрашивает:

 

 

— Вы, собственно, о ком говорите-то? о Вагнере?

— О нем самом!

— Ну что ж, пруссаки подослали его к нам с заданием: вскружить голову этому несчастному, которого в двадцать восемь лет усадили на трон. А он уж и решил, что государство — это ярмарочный балаган, а армия — коробка с оловянными солдатиками. Театр же для не­го— рай, спустившийся на землю...

Бородатый настаивает на своем:

— Ну ладно, это мне все понятно, а вот что за че­ловек этот самый Вагнер?

— Жулик! Да у него столько долгов, что если бы его засадили в долговую яму, он сидел бы там до два­дцать второго столетия. Я слышал от своего шурина, ко­торый состоит в каком-то родстве с придворным финан­систом Хютером, что король за один год дал взаймы Вагнеру и его семейке ни много ни мало — сто девяносто тысяч форинтов.

Теперь к разговору прислушивается и третий охот­ник — с виду педантичный человек, в очках. Это он толь­ко что перечислял трофеи, подсчитывая их с точностью профессора-математика или знатока двойной бухгалте­рии. Сейчас он возмущается.

— Сто девяносто тысяч форинтов? Не может быть! Ведь это же чуть меньше цивильного листа, выделяемо­го на содержание всего двора его королевского вели­чества!

В разговор вступает человек, похожий на евнуха:

— Как это не может быть? Если Хютер говорит, уж ему-то можете поверить. Но дело не столько в деньгах. Господин Вагнер — прусский политик, и он задумал из­менить наши законы и нашу конституцию. Более того, он хочет вообще ликвидировать Баварию. Поймите, для того его и прислали сюда, чтобы он изгнал нашего Пфистермайстера. А когда с ним покончат, тогда скру­тят голову и Пфорденту, а вернут убогого Ноймаейра. А уж тот-то будет верно прислуживать пруссакам и вы­даст Баварию с головой Гогенцоллернам.

 

 

Педантичный охотник все еще слабо сопротивляет­ся, но евнухоподобный гигант заставляет его капитули­ровать, осыпав градом своих аргументов:

 

 

— Господин Вагнер не постеснялся опубликовать в мюнхенской газете статеечку с предложением разогнать весь баварский кабинет, потому что, по его мнению, он враждебен народу и прогрессу. Вы что, газет не чи­таете?..

 

 

Рихарду Вагнеру пришлось покинуть Баварию. Оли­гархи в политике и консерваторы в музыке не простили ему ни его революционного прошлого, ни его революци­онных идей в искусстве. И баварский король-меломан капитулировал перед натиском своей камарильи, а соз­дателю «Тристана» и «Кольца нибелунга» пришлось по­кинуть Баварию без промедления и перебраться в Швей­царию.

На мюнхенском вокзале Листа встречает один Ганс Бюлов. Он заботливо помогает Мастеру сойти на перрон, но до самого дома оба молчат.

— Где Козима? — спрашивает Лист, когда они сно­ва вдвоем.

— Уехала в Трибшен, к Рихарду...

— А дети?

— Увезла с собой.

Ференц вскочил, гневно застучал по столу кулаком.

— Твои дети теперь у Вагнера? У Ганса бледнеют губы.

— Они же в гости. Скоро вернутся.

Ганс кладет на стол письмо-приглашение от Рихарда в гости на любой срок.

— И ты собираешься ехать к нему?

— Я должен, отец. Меня зовет туда мой долг. И моя семья.

Ференцу изменяет его самообладание, и он взрыва­ется:

— Что за блажь? Какой ад все вы для себя придума­ли? И что у вас с Козимой происходит? Жена она те­бе или вы больше не живете вместе? А Вагнер? Го­вори прямо, без уверток — я твой отец. Никакой ложной стыдливости или гордыни, псевдорыцарст­ва. Ну!

Лицо Бюлова багровеет до черноты, губы становятся белее мела. Он сидит согнувшись, прижав руки к живо-ту. Ему плохо. Ференц ведет его к постели, раздевает,

 

 

укрывает одеялом, потом, присев рядом, успокаивает как малого ребенка:

— Ладно, все образуется... Я побуду здесь у тебя еще пару деньков, а потом поеду по своим делам в Швейцарию и заодно поговорю с ними.

 

 

Несколько дней спустя он действительно приезжает в Трибшен. Но к этому времени Козима с детьми изчеза-ет оттуда — не то в соседнюю деревушку, не то верну, лась в Мюнхен. Этого Ференц так никогда и не узнает. Зато теперь он может поговорить с глазу на глаз с Ваг­нером.

Сначала хозяин показывает ему свой гигантский дом. Он уже, как видно, привык и отлично чувствует себя в огромных, как Валгалла, квартирах. Вагнер хвалится пе­ред гостем красивыми видами из окна, потом, наконец, они садятся к роялю. Уже написаны «Нюрнбергские мейстерзингеры». Ференц играет всю оперу от увертю­ры до последнего такта финала. Просто удивительно, как бледнеет перед этой музыкой все написанное в музы­кальном мире за последние пятьдесят лет. Вот оно, жи­вое опровержение всех обвинений, что Вагнер якобы ди­летант! Нет, «Мастеров» написал не дилетант, а компо­зитор-гигант, ученик и последователь — это Листу те­перь уже ясно — Иоганна Себастьяна Баха!..

Утром они снова вместе. Ференц решил говорить на­прямик: он уже давно подозревает Рихарда в связи с Козимой. Теперь больше нельзя молчать. Нужно все выяснить, пока это еще можно сделать с честью. В Мюн­хене о них уже идет дурная слава.

— Минна умерла,— говорит Вагнер, глядя прямо в глаза своему старому другу.— Я остался один. Мы хо­тим пожениться с Козимой.

— А что будет с Гансом?

— Провидение наградило его главным достоинством людей с чистой душой — великодушием. Он и сам знает, что только со мной Козима будет счастлива, как и я с нею.

— Состояние Ганса ужасно. Я прошу вас повреме­нить. Пусть Козима побудет с ним еще год. Пусть бла­городная его душа привыкнет, что от него вы ждете еще и дальнейших жертв. Один год... Вы должны. Ради Ган­са. И ради меня...

 

Рихард протягивает руку.

— Мы сделаем так.

 

 

Вверху, на горе Монте Марио, тишина. Снова с точ­ностью механизма размеренно текут часы его жизни. Два раза в неделю Ференц спускается вниз, в замок Варди, где он принимает учеников и посетителей. В один прекрасный день к нему приходит Эдвард Григ. Ференц поражает его тем, с какой легкостью он может сыграть с первого взгляда на партитуру совершенно незнакомые ему произведения, с которыми и сам автор-то с трудом справляется. Приходит Сгамбати, каждый раз не забы­вающий выразить свой восторг и благодарность Ферен­цу: «Мы, итальянцы, научились у вас, маэстро, снова понимать, что за очарованием поющего голоса сущест­вует еще и другой мир — музыка современного оркест­ра». Приезжает Лонгфелло. Прямиком из Америки в Рим ради того только, чтобы познакомиться с величай­шим из ныне живущих людей Европы. Удивительная встреча...

В Монте Марио снова приходит горестная весть: Рихард не сдержал слова. Через несколько дней после отъезда Ференца Козима окончательно перебралась в Трибшен, забрав с собой и дочерей.

Ференц сидит у рояля, играет отрывки из «Нюрн­бергских мейстерзингеров». Но мысли его не о Вальтере Штольцинге. Он думает: вот и остался я совсем один — ушла мать, ушли из жизни дети — Даниель и Бландина. Теперь покинули и Козима с Рихардом. Один: без семьи, без друзей, без детей. Какая странная судьба! И все уда­лось ему в жизни, и ничего. Надел сутану священника — и не священник, потому что всеми порами души он против рабской покорности. Хотел написать эпос века. А напи­сал его другой. Тот, кого он и любит и смертельно не­навидит, перед кем преклоняет колена, хотя знает, что и у него, Ференца Листа, учился он законам мастерства. Эпос создал тот, другой, отделенный теперь от него це­лой пропастью. Эта пропасть — честь, данное и несдер­жанное слово, беспощадность к третьему, нуждающему­ся в сострадании и заботе. «Именно нам, не считающим­ся ни с какими законами, нужно не на жизнь, а на смерть защищать законы чести»,— думает он...

 

22 марта 1874 года, пятница.

Рим, Виколо де Греци, дом 43.

 

«Милый друг Аугус! При случае, если будет время пришли, пожалуйста, мой заграничный паспорт с точ-ными обозначениями моих рангов и степеней, а именно-«Венгерский королевский советник, камергер веймар­ского великого герцогства, кавалер высоких орденов» В этом же паспорте на отдельном листке пусть обозна­чат мое докторское звание на немецком языке. Пожа­луйста, поставь и приставочку «фон»: «Доктор Франц фон Лист»».

 

Такой паспорт действительно нужен ему. Все чаще Ференц сталкивается с тем, что какой-нибудь мрачно­ватый кондуктор пытается выпроводить его из бархатно­го купе скорого поезда, перевести в вагон второго клас­са; чего ему охранять целое купе из-за какого-то одного-единственного старого аббата. Такое бывает в чужих странах. То раздраженные офицеры таможни или по­граничной стражи, недовольные тем, что их разбудили на рассвете, охотно грубят тем из пассажиров, которых, по их мнению, нечего бояться. А ведь под старость ему довелось немало попутешествовать. И к старику, который и без того выглядит старше своих лет за счет недоста­ющих зубов, каких-то коричневых пятен на лице, боро­давок и выступающих, словно кактусы, щетинок небри­тых волос, придираются постоянно. Да и сутана у него не всегда в идеальном виде: он ведь возит с собою лам­падку для чтения, а пятна лампадного масла заметно обезображивают его одежду. Нужен, нужен ему паспорт с громко звучащими титулами: «королевский советник, камергер, доктор Франц фон Лист».

Лист не любит смотреться в зеркала. Слишком нагло-откровенны они. В глаза говорят сжимающую сердце правду: миновала, улетела не только юность, но прошла уже и красивая пора мужской зрелости. Старик. Но ка­кая странная игра жизни! Женщины до сих пор не остав­ляют его в покое. Баронесса Майендорф (в девичестве княгиня Ольга Горчакова), нимало не считаясь со своим аккредитованным в Риме мужем-дипломатом, который все свое время посвящает изучению древности, буквально переселяется в дом Листа. Приходит с раннего утра, бе­рет уроки музыки. Потом они вместе обедают. Она кон-

 

тролирует, как оберегают послеобеденный покой Маэст­ро, делает разнос одноглазому лакею, который сначала негромко ворчит, потом громко ругается и, наконец, с яростью льва бросается защищать свои права. Но куда там: баронесса еще в родительском доме научилась, как обращаться с прислугой — строго, беспощадно, не очень-то с ней считаясь. Баронесса Ольга кругленькая, с высо­кой грудью, воркует, как голубка, когда она рядом с Ференцем, но, оставаясь с прислугой, цедя слова сквозь зубы, мигом выставляет Фортунато за дверь, доведя до его сведения, что ей-то известно, как он ворует хозяй­ские деньги, которые ему выделены на покупку провизии. И Фортунато под ударами этих слов становится похожим на ссохшийся виноград, забытый на лозе. В конце концов он бежит, чтобы больше никогда не возникать в этом до­ме. Так что теперь и счастье и несчастье Ференца в ру­ках баронессы Майендорф. Несчастье, потому что пожи­лому Маэстро на грани 63—64 годов уже многовато этой любви, этой пылающей юной страстью пышной груди, благодарных целований рук, забот с утра до вечера, со­бачьей преданности и верности в горящих глазах. И на какое-то время он спасается от нее бегством, переселяясь снова в виллу д'Эстер. Он старается допускать к себе только нескольких своих учеников, молодых мужчин. И все же молодые девушки посещают его. Они приносят веселье в его спокойный рабочий кабинет. Он укрывает­ся на вилле д'Эстер, где его посещает верный Сгамбати и милый аббат Сольфанелли — неиссякаемый источник всевозможных знаний по церковному праву, археологии, философии и языкознанию. Заглядывает к нему и одна верная молодая ученица — Ольга Янина. Забавная, не­укротимая натура. Напористо она и играет. Ольга очень талантлива и очаровывает неожиданными сюрпризами, за что Лист благодарит ее, удостаивая традиционного поцелуя в лоб, а Ольга никогда не забывает ответство­вать по-детски невинным поцелуем руки Маэстро.