VIII ТРИ ГОРОДА: БУДАПЕШТ, РИМ, ВЕЙМАР

днажды весной, поутру, Лист ждал при­хода Яниной на урок. У него не было ни малейшего желания проводить это заня­тие: сейчас нужно сидеть и писать с утра до вечера. Но Ольга приезжает зани­маться из Рима, и расписание обязывает: с десяти до двенадцати — урок. Ольга приезжает с точ­ностью до минуты. Но сегодня она явно не в форме, то и дело ошибается. Жарко? Открываются окна, и в ком­нату вливается божественный аромат сада. Ольга ста­рается изо всех сил и с такой мольбой смотрит на учи­теля, что тот в конце концов милостиво говорит:

— Ладно, оставьте. В бытность пианиста со мной тоже порой случалось: не идет дело на лад — и все тут. Но только тогда,— прищурившись, добавил аббат,— голова у меня была занята какими-нибудь любовными интрижками.

Ольга прощается и, огорченная, идет вниз по садо­вой дорожке, идет между звенящими фонтанами и меч­тательно перешептывающимися кипарисами. А маэстро усаживается к письменному столу работать. Но вдрУ гремит гром, а по стеклам, будто речные камешки, при­нимаются колотить крупные дождевые капли. Чьи-то то­ропливые шаги, стук в дверь. На пороге Ольга Янина, промокшая до нитки.

 

 

— Я замерзла, маэстро, и, кажется, уже схватила воспаление легких,— не попадая зуб на зуб и умоляю­ще сложив руки, говорит она.

Лист достает из гардероба стеганый халат, который он иногда надевает по утрам, когда солнце еще не рас­сеяло предрассветный холод:

— Вот возьмите, в соседней комнате снимите с се­бя все мокрое и переоденьтесь. А я позвоню прислуге, может, они смогут высушить вашу одежду.

Ольга прижала к груди утренний халат маэстро и едва нашла в себе силы выбраться за порог комнаты, подчеркивая каждым своим движением, что она уже на грани воспаления легких, лихорадки и смерти.

Через полчаса Ференц постучал в дверь комнаты, куда она удалилась. Молчание. Это огорчительно. Лучше бы, конечно, позвать старую горничную, оставшуюся в вилле д'Эсте от прежнего ее хозяина, кардинала Гоген-лоэ, которую уж и кардинал-то держал из милости. Или все же лучше, если девица удалится сама подобру-по­здорову: ведь как ни приукрашивай дело, а неприятный душок у этой истории останется. Снова постучал. И сно­ва никакого ответа. Что делать?.. Осторожно приоткрыл дверь. Мокрая одежда разбросана повсюду: что на по­лу, что на спинке стула, что на краю стола, туфельки на-боку, словно выброшенные на берег обломки кораблей. А на кушетке — сама Ольга, с головой укутавшаяся в халат, лицом к стенке. Наверное, уснула. Ференц подо­шел поближе послушать, как она дышит. Но едва он наклонился, как две юные руки обвили его шею, при­тянули к себе, а горячие губы зашептали влюбленно на ухо:

— Я всегда любила тебя — с той поры, как впервые увидела твой портрет, и все время, как узнала. Люблю безумно, смертельно, надеясь и безнадежно. Но сейчас не говори мне ничего... Не говори, что ты старше меня, что я погублю себя и тебя с собой вместе. Ничто, ничто Для меня неважно, только люби меня. Обними меня крепче, чтобы я наконец почувствовала, что значит эта одуряющая, убивающая, дарящая счастье любовь...

 

Ольга едет с ним и в Веймар, куда теперь Лист часто наведывается в последние годы по просьбе супружеской

 

 

четы великих герцогов, и директора театра, и множества немецких друзей. Все они уговаривали Ференца вернуться, потому что Германия лишилась своего духовного центра, с тех пор как Лист отвернулся от Альтен-бурга.

Так что с 1869 года он снова в Веймаре. Вернулся, поставив три условия: чтобы его не поселяли в Альтенбурге (взамен он получил очень милый домик садовник в парке), не мешали свободе передвижения (год он по делил между Римом, Пештом и Веймаром) и оставили в покое с театром: стар он уже, чтобы держать в руках дирижерскую палочку, в Европе сейчас вдосталь мо-лодых дирижеров, которые лучше его владеют дирижер­ским мастерством, хотя они все преданно называют себя учениками Листа.

Одним словом, Ольга едет с ним в Веймар, мучит ревностью ко всем ученикам, не отстает от него, когда он направляется в Пешт или на несколько недель на ка­никулы в Сексард, к своему другу Аугусу. Все добрые советы и уговоры напрасны. Как тщетна и откровен­ность: «Девочка, стар я уже для такой любви. Она мне скорее в тягость».

Не отступается Ольга и когда ее разоблачают, что она никакая не черкесская княжна, а дочь владельца ла­кокрасочного заводика в Галиции, плюнувшая на все строгости буржуазной морали.

Исчезает Ольга только тогда, когда Ференц поручает ей отвезти в издательство рукопись учебника для музы­кальной школы, а издательство просит ее передать Лис­ту аванс. Исчезает на некоторое время вместе с руко­писью и авансом. Возвращается же как жаждущая от­мщения фурия. В Пешт. Передает Ференцу, что приеха­ла расквитаться с ним за все, что при ней кинжал для неверного возлюбленного и быстродействующий яд для несчастной черкешенки, которая по законам своей суровой страны гор ни минуты не станет жить после смерти любимого. Скандал по всем правилам! Это превосходит терпение даже хладнокровного Аугуса. Другого способа нет — приходится вызывать полицию. Ольгу, «отравив­шуюся» безвредным порошком от простуды, благополуч­но выпроваживают за пределы Венгрии. Способы «ме-сти» скорее говорят за то, что Ольга действительно про-исходит из семьи фабриканта эмалей и красок, чем из

 

«суровой страны гор». Тем не менее она пишет книгу «3аписки казачки» — на потребу охочих до скандального чтива обывателей.

«Казачка» Ольга Янина не ограничилась изданием романа. От имени Роберта Франца она сочинила еще и «ответ». Фальсификация была ловко состряпана и впол­не могла ввести неискушенных читателей в заблужде­ние. «Казачка» в своей жажде мщения зашла так дале­ко, что ценой адских усилий раздобыла адреса друзей Листа, его доброжелателей, учеников, поклонников, всех значительных музыкантов и общественных деятелей ми­ра и разослала им всем свои пасквили.

Лист избрал наиболее правильный путь: он не об­ратил на это никакого внимания, хотя и испытывал по­рою желание хорошенько выпороть злую озорницу. Но он простил и на этот раз, как прощал и более гад­кие выходки людям, когда они ему не устраивали скан­далов, но наносили обиды побольнее этой. Взять хотя бы Козиму с ее Рихардом, которых он тоже простил. Что значат все эти мелкие обиды в сравнении с бедами большими?

Несколько лет назад под ударами пруссаков и бавар­цев, после голода, эпидемии и осады пал Париж, его вторая родина. Больно было за сотни тысяч молодых французов, что отдали жизнь под Седаном, что пали на равнинах вокруг Парижа за униженную нацию и за то, что Козима и Вагнер на стороне победивших прусса­ков, всюду провозглашают, что, мол, будущее за исто­рической нацией, немцами, и за возглавляющей всех немцев Пруссией. Козима! Как могла она, выросшая в Париже, принять участие в подлой, ядовитой лжи, что якобы солнце Франции закатилось навсегда?

Но проходят годы, и он прощает и Козиме и Рихар-ДУ даже это предательство, потому что с годами он все меньше способен на злую память. Должен простить: рождается внук Зигфрид, сын Рихарда и Козимы. Правда, Ференца не извещают об этом, и он даже не может поздравить их. Да и к чему? Очень счастливые супруги, Наверное, уже и забыли старика.

Но вот объявлено о закладке в баварском городке Байренте первого камня Вагнеровского храма — театра. И Ференц—первый среди жертвующих деньги на его строительство. Гнев Листа, если он и остался, адресован

 

Вагнеру-человеку, но не композитору. Как ни старался Ференц удержать свой поступок в тайне, не удалось. Вскоре приходит письмо от Рихарда с приглашением, а скорей с мольбой: приезжай!

Ференц плачет над письмом, но на торжество по случаю закладки первого камня все же не едет. Нет, не из гордости. Просто он слишком поздно получил приглашение. Да и устал он от торжественных речей, фейерверков, пушечных салютов.

Вагнеры понимают, что письмецом в несколько строк старых ран не излечишь. Поэтому они садятся в поезд сами приезжают в Веймар и берут клятвенное обеща­ние Ференца навестить их в Байрейте.

Приходится сдержать слово, и вот он уже бродит среди монументальных стен Ванфрида — изысканного жилища Вагнера. Близится день рождения Листа, и Ко-зима делает все, чтобы удержать отца у себя на остав­шееся до юбилея время. Лишь в самый канун праздни­ка Ференцу удается отговориться и уехать под каким-то выдуманным «серьезным» предлогом.

В Регенсбурге он едет в гостиницу и там проводит ночь на 22 октября. Один. Ни жены, ни друзей, ни уче­ников, ни близких. Свет маленькой лампадки для чте­ния падает на страницы «Божественной комедии» Дан­те. Но он не читает. Он пытается разобраться в своих раздумьях. Сначала его изгнали отовсюду, поставили в число двадцатиразрядных людей, словно хотели испы­тать: выдержит ли он этот экзамен на унижение? Вы­держал, забыл, простил, вернулся снова в Веймар. Но зачем? Разве есть какой-то смысл з существовании вей­марского центра, когда теперь есть Байрейт? И сам же отвечает себе: Байрейт никогда не заменит Смотровой башни. Вагнер по сути своей эгоистичен. Он эгоист, по­тому что только в судорожном усилии эгоцентризма он способен перевернуть мир и на его место поставить свои собственный. Это для него единственный способ убедить себя в необходимости отдать всю свою жизнь до послед­ней минуты и капли крови великому замыслу. Его, соб­ственно, не интересует никто на целом свете. Поэтому у него и нет учеников, нет своей школы. Он не верит ни в чье, кроме собственного, вдохновение, если только оно не питает огонь его души. Байрейт может быть местом, куда собираются вассалы, но не равные ему мастера,

 

способные с ним состязаться. Нет, Веймар нужен! Как символ взаимной терпимости художников и еще для другой, более «секретной» цели. Байрейт — это неизменная вечность. А ведь нужно думать и о том, чтобы рож­далось и что-то новое... Сейчас, в это святое мгновение. Может быть, в Венгрии или во Франции, а может, в россии или в Италии... Явятся новые силы, желающие жить и творить. По-другому, не так, как мы. Удивитель­но: революционер Вагнер достиг цели, поднявшись на вершину власти, или, вернее, на кафедру пророка, и мгновенно из силы разрушающей превратился в энер­гию торможения, стремящуюся увековечить достигну­тое. И потому нужен Веймар. Потому! Сам Лист ни­когда не считал себя судией в последней инстанции, он всегда верил в то, что грядет. Чувствовал это каж­дой клеточкой, каждым нервом. И восприимчив он ко всему новому и теперь, уже в старости, точно так же, как полвека назад, когда еще был учеником «Сенакля», где Гюго провозгласил девиз: «Свобода духа!»

Значит, нужен Веймар. Во имя свободы. В Байрейте еще и фундамент не заложили, но там уже связали лю­дям руки тысячами законов, догм, мифов, требованиями философии, морали и непреложными условиями твор­чества. В Веймаре не будет никаких требований, кроме таланта, свободы и открытия, сделанного одним мудре­цом, старым аббатом, что не надо бояться будущего! Вперед же, навстречу ему!

 

 

В Веймаре, конечно, не все так, как ему хотелось бы. Три комнаты — слишком много: опять нужно держать прислугу. С новой экономкой Паулиной Аппель нужно обсудить, чем и как кормить учеников. Занятия музыкой идут в домике садовника.

Но свет прежнего Альтенбурга уже вновь засиял. Приезжает Таузиг с женой — красавицей венгеркой. Если слушать Карла Таузига с закрытыми глазами, ка­жется, что воскрес юный Лист. Шопен: Баллада ля-бе­моль мажор. Когда-то ее играл Ференцу сам Фридерик, теперь Ференц передал ее дальше — Таузигу. Увы, преж­девременная смерть рано уносит и этого талантливого пианиста — когда ему всего тридцать лет.

 

На премьеру оратории «Христос» в Веймар собираются родные, новые и старые, иногда бывшие друзья и знакомые: Рихард и Козима, Мария Калергис, Альберт Аппони, Эден Михалович, Корнель Абрани ¹ и — с виноватым видом — Рафф. Не выдержав, он бросается на грудь Ференцу и рыдает.

Козима сдержанно высказывается о «Христе», Впрочем, у нее и нет никакого мнения. Все, что не от Вагнера, для нее в музыке вообще не существует. Но как только Вагнер сказал, что и в этом произведении он на­шел несколько (несколько!) захватывающих моментов — в мелодии, гармонии и даже формировании мифа,— Ко­зима тоже пришла в восторг. Разумеется, в умеренный тут же пояснив: «Отец не любит преувеличений и нена­видит лесть. А вообще я слишком ничтожна, чтобы хва­лить или хулить его...»

 

 

Все реже приходят весточки от Бюлова. Только из газет Лист узнает о его фантастических усилиях: неде­лями, а то и месяцами он каждый день у дирижерского пульта, словно хочет весь мир убедить: им незаслужен­но пренебрегли. С улыбкой читает Ференц заявления Ган­са об его «открытии» Глинки и Верди. Господи, сорок лет назад Лист уже открыл для себя и для других та­лант Глинки и нашел путь к музыке Верди!

И вот Лист снова в Вене. Здесь его застает письмо Эркеля. Он зовет в Будапешт. Быстро на пароход. С ним вместе приезжает и его новое открытие — великолепная пианистка, каких не помнит Европа со времен Клары Шуман,— Софи Ментер. Лист нашел ее в Вене, где эта девочка-подросток, как говорили, исполняла фортепиан­ное соло Концерта ми-бемоль мажор. Задача, с которой не без труда справлялись Бюлов, Бронзарт или Таузиг! Надо обязательно послушать, как она совладает с ор­кестром. Отправился в концерт. Разумеется, силой уса­дили в первый ряд. Право же, Софи Ментер не из по­роды «фортепианных монстров» с огромными ручищами и плечами боксеров, а хорошенькая, курносенькая де-вушка с косичкой и милой ямочкой на подбородке, ей, наверное, еще нет и восемнадцати. Ференц смотрит себе под ноги. Ему никак не хочется быть соучастником предстоящего провала, а он неизбежен, так как этой

 

хрупкой милой девчурке не выиграть состязание с це­лой армией оркестрантов, как не осилить тысячу труднейших мест своей фортепианной партии. К счастью, он так удачно написал этот концерт, что фортепиано всту­пает уже через несколько тактов, без долгого оркестро-вого введения, и маленькая Софи это делает аккордами такой силы, что и самому предубежденному слушателю пришлось бы обратить внимание. Какое счастье, что де­вочка сразу же проходит и выдерживает это крещение огнем! Первые такты, и Ференц смотрит уже не себе под ноги, а на это удивительное дитя, которое воодушевляет, захватывает и увлекает за собой публику.

Аббат идет в актерскую и целует в обе щеки курно­сую солистку. С этого дня девушка не отходит от ста­рого аббата.

Вот и в Будапешт она тоже упросила взять ее с со­бой, и теперь они вместе у сходней принимают привет­ствия Ференца Эркеля, Габора Матраи, Эде Ремени, Корнеля Абрани, Альберта Аппони и молодых людей, которых Ференц еще и не знает по имени.

Несколько дней спустя такой концерт, равного како­му еще не слыхивали в венгерской столице: его дают совместно Филармоническое общество, Пештское нацио­нальное музыкальное училище, Союз любителей музы­ки, Будайская вокально-музыкальная академия, Будай­ский хор. В программе симфония «Данте» и симфониче­ская поэма «Венгрия». Во главе этого гигантского ан­самбля Ференц Эркель.

И снова насыщенные дни: Будапешт, Сексард, Калоча, Надашд. И все новые люди — поэты, писатели. На вечере у министра культов Этвеша ему представили од­норукого пианиста графа Гезу Зичи. Молодой человек потерял руку на охоте, но у него железная воля и тще­славие, не знающее границ. Хочет прославиться во что бы то ни стало на весь мир: для начала — как пианист, позднее — как композитор. Заносчивый гордец. Еще мальчишка, референт при министре, но держит собст­венного секретаря и лакея.

Ференцу довольно и нескольких взятых музыкантом аккордов. Но ему одновременно и жалко несчастного и нравится его воля и уверенность в себе ².

— У кого вы учились? — спрашивает он.

— У Роберта Фолькмана ³.

 

Просмотрев несколько произведений Фолькмана, он говорит Этвешу:

— Если в Будапеште будет создана Музыкальна академия, пригласите в нее преподавателем Фолькмана. Не гений в композиции, но обстоятельный, хорошо под-отовленный педагог. Строгий садовник. Именно такой и нужен Венгрии, где таланты кустятся сами по себе, потому что некому за ними ухаживать.

Благодаря Михаю Зичи в Будапеште состоялась и одна важная встреча-примирение. Со всемирно извест­ным теперь скрипачом Иоахимом. Иоахим, услышав, что Лист в Будапеште, приехал туда за два дня до своего объявленного концерта, сразу на извозчика и прямиком к Зичи.

— Граф, у меня одна-единственная просьба: устрой­те мне встречу с Листом.

Зичи охотно взялся оказать услугу. Рано утром, когда Лист еще работал, он громко постучал в дверь. Лист, увидев в такую раннюю пору своего ученика, сразу же понял: только что-то важное могло привести его. Все ученики Листа знали, что Мастер беспредельно мил и скромен, но терпеть не может, когда его беспокоят в ча­сы творчества. А Зичи сказал только:

— Учитель, закройте глаза, но откройте ваше серд­це и так примите человека, которого я к вам привез.

Через мгновение Иоахим и Лист держали друг друга в объятиях.

 

 

Внезапно умер Михай Мошони. Теперь уже всем в венгерском правительстве, включая и премьера графа Андраши, становится ясно: нужно срочно открывать Высшую музыкальную школу, Пештскую академию и го­товить смену уходящим из жизни большим музыкантам. Их осталось уже немного: Лист, Эркель, Фолькман, Михалович, Абрани. Лист подумывает о том, что, может быть, стоило бы пригласить профессором и Бюлова, но прежде нужно утвердить статус академии. Есть еще и Ганс Рихтер, венгр по происхождению, дирижер, про­шедший хорошую школу у Вагнера, Корнелиуса, Бюлова в Мюнхене.

Рихтер приезжает, получив приглашение стать дирижером оркестра в Национальном театре. С концертом в

 

 

пользу строительства в Байрейте приезжает в Будапешт и Вагнер. Увы, несмотря на все усилия устроителей кон­церта, включая и Листа, слишком дорогие билеты — по двадцать и пятьдесят форинтов — не привлекают буда­пештскую публику и расходятся с трудом. Не продано и половины мест. Приходится вступать в дело Листу. В коротком письме устроителю он извещает, что готов участвовать в концерте и предлагает для этого свою ора­торию «Колокола страсбургского собора» на слова Лонг­фелло, написанную им в память о приезде писателя в Рим, а также сам исполнит бетховенский Концерт ми-бемоль мажор. Еще не успели высохнуть чернила на письме, как публика уже штурмует кассу. Но в бочку меда ортодоксальные приверженцы Вагнера все же под­пускают каплю дегтя. Говорят, что произведения Листа и Бетховена сделают концерт «жидковатым». Лист готов забрать партитуру своей кантаты назад. Пересуды при­нимают международные размеры. Вмешивается Вагнер, он настаивает на исполнении «Страсбургских колоко­лов». Изящный жест. И своевременный. Потому что Ференц уже подумывает вообще отказаться от участия в концерте.

8 марта 1875 года в верхнем зале Национального те­атра состоялась первая репетиция. Дирижировал Ваг­нер. Последним репетировали Концерт ми-бемоль мажор Бетховена.

Листу уже шестьдесят четыре. Слабеет зрение, иног­да на ногах и руках едва заметные припухлости. «Оте­ки,— говорят врачи и умоляют: — Не пейте больше коньяк». Маэстро усмехается: вино — материнское моло­ко мужчины, коньяк — это сливки для стариков.

Наконец он у рояля. У дирижерского пульта — Ри­хард Вагнер. Они обмениваются быстрым взглядом, и сразу же забыто все — и шестьдесят четыре года, и лег­кие припухлости на руках. Первая часть, аПедго, летит по воздуху так приподнято, так восторженно-вдохновен­но, что оркестр едва поспевает за этим темпом. Из­бегая чрезмерной детализации и выделяя в своей партии главное — величественно-торжествующее содержание, победу, которую человек завоевывает в борьбе, забывая о том, что смертен, что может погибнуть, Лист завора­живает очарованием второй части. В третьей части пиа­нист распрямляется — и это уже прежний Ференц Лист!

 

 

 

К чему дирижерская палочка — он сам и управляет ор­кестром, и играет с такой уверенностью, словно всего лишь вчера возвратился из очередного концертного турне.

К нему подбегают Вагнер, Рихтер. Ференц стоит и с радостью видит вокруг себя чуточку уже отошедшую в прошлое картину: радостно раскрасневшиеся лица, сияющие от слез восторга глаза. Триумф!

После концерта Лист предложил банкет, чтобы от­благодарить и бескорыстных музыкантов, и усердных организаторов, поднявших на ноги не только всю столи­цу, а и всю Венгрию. Но Вагнер, по настоянию Козимы сославшись на усталость, на банкете не присутствует и просит его извинить в удивительном, по обыкновению красивом письме.

Неделю спустя Листа навещает в его квартире на Рыбной площади новый министр культов Агоштон Трефорт. Цель его визита — поздравить только что назна­ченного президента новой Музыкальной академии Фе­ренца Листа.

Поначалу академия была не что иное, как квартира Ференца на Рыбной площади и несколько комнатушек над ней, где коллеги Листа — Эркель, Фолькман, Абра-ни — обучали молодежь.

 

 

Торжественное открытие академии состоялось 14 но­ября 1875 года. Ференц прислал свое приветствие кол­легам и ученикам из Рима. Уехал он из страны не слу­чайно: нужно было как-то дать понять кому следует, что рангу академии никак не подходят те крохотные клетуш­ки, где она сейчас ютится.

Но и эта мирная демонстрация пока нимало не по­могла. Лишь несколько лет спустя академия переехала на улицу Вёрёшмарти.

А Лист уже в 1876 году вернулся и усердно учит студентов, строго придерживаясь основного принципа: обучаться в академии должны бесплатно. И сам тоже отказывается брать плату за свою работу. Теперь, на­чиная с 1876 года, он распределяет свое время между тремя городами: Будапештом, Веймаром и Римом. С осе­ни до весны, то есть пока идет учеба, он в венгерской столице, лето и осень — в Риме и Веймаре.

В Будапеште он празднует полувековой юбилей сво­ей артистической деятельности. В малом зале театра «Вигадо» бургомистр Пешта Карой Рац произносит при­ветственную речь. Пал Кирай вручает Ференцу золотой венок — дар венгерских музыкантов, затем с приветст­виями от разных городов Европы выступают делегации Вены, Веймара, Йены, Шопрона, Лейпцига.

Все больше нитей связывает его с Будапештом. Две венгерские писательницы — Янка Воль и Штефания да­рят ему, страстному читателю, свои книги на немецком, французском, английском и итальянском языках. Подру­жился с Йокаи ⁴ и его женой Розой Лаборфалви и вме­сте с Йокаи пишет мелодраму «Любовь мертвого поэта». И хотя и здесь его не оставляют в покое, Лист все силь­нее привязывается к Будапешту. Новый слуга самоволь­но открыл квартиру Листа и промотал все его вещи. К счастью, большая часть ценностей попала в ломбарды, и друзья Листа кое-как смогли вернуть вещи в кварти­ру на Рыбной площади. А в один прекрасный день в квартиру Ференца заявился мужчина с мрачным лицом и сообщил, что он — Спиридон.

— А фамилия? —полюбопытствовал Лист. — Князевич.

— На каком же языке вы говорите?

— На всех языках, сударь.

 

 

— И откуда вы?

— Из Черногории. Прислан к вам госпожой Каро­линой Витгенштейн.

У Ференца пробежал по спине холодок.

— Княгиня ничего не писала мне о вас!

— Она сказала, что неважно. Но строго-настрого на­казала мне: три раза в день кормить вас горячим, конь­як заменить легким красным вином. Сигар она вам раз­решает не больше шести штук на день и велела взять с вас, сударь, слово, что вставать по утрам вы будете не раньше половины десятого.

— Но я не ребенок, чтобы так распоряжаться мной!

— Я это тоже сказал ее сиятельству, но она говорит, что вы уже привыкли, что вами всегда кто-нибудь распо­ряжается.

Так Спиридон Князевич окончательно занимает пост дворецкого в доме Листа.

 

 

Ференц ненавидит споры, и его очень утомляют пись­ма Каролины. Поэтому он предпочитает сносить выходки Спиридона, который бреется английскими бритвами сво­его барина и пользуется его одеколоном (и коньяком) и, объединяя себя и маэстро, любит говорить во множест­венном числе: «Сегодня мы не занимаемся. Вчера прини­мали господина министра Трефорта и очень устали от долгих разговоров...»

Затворнице на Виз Бабуино Спиридон отправляет го­рестные письма на каком-то непонятном языке, в кото­ром удивительно перемешались слова всех племен и на­родов, когда-либо встречавшихся Спиридону на его жиз­ненном пути,— албанские, итальянские, немецкие, вен­герские и сербские. Он пишет, как ему больно видеть, что посторонние люди беззастенчиво разворовывают и без того занятое время старого аббата: он играет то для помощи Ассоциации писателей и художников, то для «Объединения домохозяек». На его деньги покупается кирпич для будущего сиротского дома и детского сада. Он же дает концерты в пользу пострадавших от навод­нения в Сегеде, а затем в помощь городов Комаром, Эстергом, Уйпешт и Обуда. Особенно же Князевичу не нравятся многочисленные визитеры и гости.

 

 

В ответ на эти письма — телеграмма из дома на Виа Бабуино к Анталу Аугусу: подыщите Ференцу гор­ничную и повариху! Аугус и его семейство принимают срочные меры, и несколько часов спустя в маленькой квартире маэстро уже кипит генеральная уборка, с утра до вечера хлопают дверцами шкафов, дверьми и створ­ками окон, скребут полы и что-то там жарят и варят на кухне.

Неудивительно, что маэстро поспешно сбегает из до­ма. Сначала в Дюссельдорф, Ганновер, Веймар, затем снова в Ганновер, где ему судьбой уготована самая го­рестная встреча в жизни. У Бронзарта гость — смер­тельно больной Ганс Бюлов. Он одинок: нет семьи, нет рядом детей. Верных друзей и почитателей он тоже всех прогнал от себя. И вот сейчас нашел себе единственное пристанище — у Бронзарта. Врачи предписали ему ле­жать не двигаясь: у бедняги инсульт со всеми вытекаю­щими отсюда последствиями: перекошен рот, не откры­вается один глаз, парализована правая рука, говорит с трудом, невнятно.

— Отец, дорогой учитель... бог тебя послал мне! — лепечет он.

А минуту спустя уже новый припадок гнева, и лучше оставить его одного: как бы не хватил новый удар.

— Не могу, не могу! — кричит он и колотит здоро­вой рукой по кровати.— Обманули меня, высосали по капле мою кровь! А сейчас убить меня хотите?

Бронзарт рассказывает Ференцу предысторию забо­левания. Ганс за восемь месяцев изъездил всю Америку, дав сто сорок концертов. Дирижировал и играл сам почти на каждом. Все время на память, без нот, что еще больше усиливало нервное напряжение. Бронзарт при­гласил к Гансу известнейшего берлинского профессора, и тот вынес приговор: немедленно отправить его в Го-десбергский санаторий. Если не поместить больного под строгий врачебный надзор, он может не прожить и не­скольких недель, а то и дней.

Ференц сам сопровождает Ганса в больницу, потом садится на поезд и едет в Байрейт.

Торжественный банкет на семьсот персон. Съехав­шиеся со всех концов света единоверцы Вагнера празд­нуют открытие Театра торжеств. Красивейший тост Ваг­нера адресован Ференцу Листу:

 

— Здесь присутствует человек, который первый по­верил в меня, когда обо мне еще никто и ничего не знал человек, не будь которого, и вы еегодня не услышали бы ни единого звука из моих сочинений. Этот человек — мой дорогой друг, Франц Лист...

Старый маэстро говорит ответное слово, но так ти­хо, что слышат его лишь стоящие совсем рядом:

— Спасибо за слова признания, сказанные моим до­рогим другом, которого я искренне чту и уважаю! И преклоняюсь перед его гением, как должно прекло­няться перед Данте, Микеланджело, Шекспиром и Бет­ховеном...

Затем он уезжает с неизменной лампадкой для чте­ния и «Божественной комедией». Колышется язычок света на страницах бессмертного творения Данте.

Он думает о Гансе, затем о траурном объявлении, ко­торое с запозданием, кружным путем попало недавно ему в руки: умерла Мари. Навеки окончен спор между Нелидой и Германом, иными словами, между Мари д'Агу и им, Шеренцем Листом. Он сидит в обитом плю­шем купе один и думает. Думает о том, что, собственно говоря, для него Мари умерла уже давно. Уже давно он не вспоминал о ней никак — ни с любовью, ни с гневом. Известие в траурной рамке воскрешает в его памяти Сад... первый хмельной до головокружения поцелуй... бегство из Парижа... чистую тишину в Женеве, к кото­рой примешивается стеклянный звон колоколов... си... ля... до... соль... ми. Мари ушла, и это тихое напомина­ние и тебе: готовься в дорогу и ты, Ференц!

 

 

Стареет. Иногда уже приходится принимать помощь совершенно незнакомых людей, которые, взяв его под руку, переводят на другую сторону улицы. Но все равно он упорно всегда в пути. Август 1877 года Ференц про­водит на вилле д'Эсте, гуляет, поскрипывая гравием, по садовым дорожкам. В голове рождается мелодия пьесы «У кипарисов виллы д'Эсте». На ходу он пишет и «Via Crucis». «Интересно, что сказал бы ты, Рихард, понра­вилась бы тебе эта музыка?—думает он и даже зате­вает спор с невидимым оппонентом.— Да понял бы ты ее?..»

 

Ведь старый аббат теперь уже шагает по такой кру­тизне музыкальной композиции, что современникам и не под силу карабкаться по ним. Даже Рихарду. Снача­ла он свернул с торного тракта мажорно-минорного ла­да на дорожки грегорианской и древнегреческой музыки. А сейчас его мысли занимает одна дума, что, пожалуй, нужно окончательно сойти с проторенных дорог и при­вычных ладов и начать создавать такую музыку, у кото­рой неопределенная (свободная) тональность — жанро­вая принадлежность.

Он еще гуляет в парке виллы д'Эсте, а в мыслях уже новые поездки — в Вену, Веймар, на Всемирную вы­ставку в Париж.

Новая встреча с Эдуардом Хансликом. В атмосфере давнишних разногласий оживляется и Лист. Теперь он вдруг замечает, что его раздражают согласные со всем собеседники. С Хансликом можно спорить сколько угод­но, блеснуть злословием, отразить остроумные нападки и под конец «всыпать» упрямцу. Они спорят о Моцарте, Бетховене, Брамсе и Вагнере. Затем Ханслик отступает. Не потому, что у него кончились аргументы. Просто у него есть нижайшая просьба:

— Хватит драться, маэстро! Сядьте на минутку к роялю.

Лист не заставляет упрашивать себя, играет Шума­на, Вагнера, Бородина и Мошони, затем Бетховена, Шо­пена, Сгамбати, Сметану.

Служащие музыкального павильона Всемирной вы­ставки, окружив рояль, дивятся чуточку припухшим ру­кам Мастера, качают головами и восклицают:

— Ученики Листа уже покорили весь мир, но пер­вым пианистом планеты и до сих пор остается он сам, Лист!

После торжественного вечера в музыкальном павиль­оне выставки в дверь гостиницы постучалась его юность. На пороге подросток.

— Я Эрар-наимладший. Дедушка прислал меня ска­зать, что в нашем доме вас ждут, как всегда, ваши апар­таменты.

И затем снова купе поезда, чадящая лампадка. В ян­варе 1879 года почта приносит две горестные вести: умерли два очень хороших друга — Антал Аугус и Эду­ард Лист. Уволился Спиридон, открыв собственную ци-

 

рюльню. Предварительно он выжил из дома и горнич­ную и повариху, и теперь его господин остался совсем один. Впрочем, нет, молодежь Зичи и студенты акаде­мии не забывают старого Мастера. Подыскали ему но­вого слугу. Славный венгр, откуда-то с Большой вен­герской равнины, плоховато говорящий по-немецки. Но с маэстро они отлично понимали друг друга. Зато пи­сем Каролины к нему ни на одном из пяти языков он не читал и все отдавал барину. Так что Ференц теперь из первых рук получал указания из Рима относительно сво­ей диеты и мог знать все тайные замыслы княгини от­носительно ее войны против вина, пива, сигар и трубки, но одновременно и чувствовать, как пронизаны все письма этой верной ему души вечной и неизменной, те­перь уже платонической любовью.

И вдруг потрясающая новость: Бюлов покинул сана­торий, отправился в Висбаден, возглавил гигантский ор­кестр музыкальных празднеств и с триумфом дал премь­еру симфонии «Фауст». Вокруг его имени самые дикие и путаные слухи: что он якобы отрекся от Вагнера и Ли­ста и примкнул к лагерю Брамса. Разумеется, при этом все старательно настраивали Ференца против Ганса. Удивлялись, как Лист до сих пор терпит его портрет у себя на письменном столе. Более того, куда бы ни ехал, берет портрет с собой в дорогу, словно какую драгоцен­ность. Но Лист непреклонен: пока я жив, его портрет всегда будет со мной. Он — мой сын, друг и, может быть, даже моя жертва.

 

 

В сентябре 1879 года он дает уроки своим ученикам в Риме, в маленьком зале на улице Виа ди Бокка ди Ли­оне. В конце урока в дверях показывается усатая голо­ва слуги.

— Его высокопреосвященство, господин Гогенлоэ... Ференц встает от рояля и спешит навстречу гостю.

Постарели они оба. Может, кардинал даже сильнее, чем Лист: горбится, приволакивает одну ногу. Кардинал Го­генлоэ обнимает аббата и в знак важности события це­лует его в обе щеки:

— Я принес привет от его святейшества, папы. Он подписал ваше назначение каноником по представ-

 

 

лению соборного капитула в Альбано. Разрешите мне первым поздравить вас, святой отец, с этим.

После смерти Эдуарда, который вел все финансовые дела Ференца и Каролины, деньги так и потекли из кошелька щедрого каноника. Заметив это однажды, Ференц спохватился. Надо экономить, решил он. Для на­чала отказался от покоев в монастыре, снял квартиру в маленькой гостинице «Альберго Альбертини». Сосе­ди — все простые люди. И все равно десятками тысяч раздает он беднякам Италии, большие суммы посылает совершенно оглохшему Сметане. По утрам, когда он на­правляется к обедне, куча чумазых ребятишек сопро­вождает его до самой церкви Сан Карло аль Кордо. Каждому из них достаются одна-две монетки, каждого он погладит по голове. Потом работа до вечера. Если не напомнят, может забыть и об обеде. Вечером же соби­раются друзья. Поиграть в карты. Играют «по малень­кой», как теперь любит повторять по-венгерски Ференц. Но очень переживает каждый свой проигрыш. Поэтому друзья стараются, чтобы старик обязательно выигры­вал. В девять, в половине десятого он прощается с ком­панией, предварительно утешив партнеров: «Не везет в картах — повезет в любви. А вообще-то трусы в карты не играют, тут смелость нужна, ну и, конечно, умение. Ладно, так и быть, как-нибудь научу вас кое-каким пре­мудростям».

 

 

Часто Лист бывает у Каролины Витгенштейн. Она теперь увлекается буддизмом и попутно учением китай­ского философа Лао-Цзы и древнеегипетской, ассиро-вавилонской и эллинской мифологией. Ференц покорно выслушивает ее лекции по истории религии, стихи двух-трехтысячелетней давности, иногда между делом и вздремнет с полчасика, но это не имеет значения — рас­сказы Каролины бесконечны, как нить человеческой судьбы. А дома — вот удивилась бы Каролина, увидев на его ночном столике безбожные писания: Шопенгау­эр, Ницше, Лассаль, Бакунин и новейшая книга Гюго «Речи в защиту героев Парижской коммуны».

Каролина хотела бы любой ценой привязать его к Риму. Для этого Ференцу, учитывая и его возраст, и Ухудшение зрения, и состояние здоровья, следует отка-

 

 

заться от кафедры в Будапеште. Но старый маэсторо, конечно же, не согласен на это. И он странствует, как прежде: едет в Берлин, Фрайбург, Баден-Баден, оттуда в Антверпен, Магдебург, Брюссель. Зрение у него испортилось настолько, что теперь всегда ему дают сопровождающего.

На этот раз молодой профессор академии Енё Хубер-Хубаи. Вот как он вспоминает об этих незабываемых днях:

«Вся знать Антверпена столпилась вокруг Листа принимавшего эти знаки внимания с достоинством коро-ля. На следующий вечер устроили в честь Мастера му­зыкальный вечер в зале «Societe de la Grande Harmonies» вмещающем три тысячи человек. Концертом дирижиро­вал Петер Бенуа, директор Антверпенской королевской консерватории. Когда вошел Лист, весь огромный зал поднялся с мест. Оркестр играет бельгийский нацио­нальный гимн, затем начинается исполнение «Детской оратории» Бенуа с участием тысячи детей в белых одеждах.

На следующий день прогулка на яхте по реке. Я сто­ял рядом с Мастером. Неожиданно он воскликнул: «Очень красиво, и все же насколько красивее наш Дунай!»

Енё Хубаи был свидетелем героизма Мастера, «с удивительным молодым задором» исполнявшего Шопена в одном из концертов в Антверпене. Зато «веймарский страж» Паулина Аппель с ужасом отметила, как бук­вально на ее глазах Лист начал быстро сдавать. Одна­жды, спускаясь по лестнице дворцового сада, он по­скользнулся, упал и получил много ушибов.

Сердитый, обиженный Бюлов — первый, кто спешит ему на помощь: он велит своей дочери Даниеле немед­ленно выехать из Байрейта в Веймар и быть постоянно при своем больном дедушке... И вот они вдвоем с Да-ниелой прогуливаются по хрустящему гравию на дорож­ках сада.

— Говори же, говори,— подбадривает Ференц внуч­ку, а сам слушает в ее звонком голосе свою юность: Ма­ри, Берлиоз, Шопен, Мюссе...

И конечно же, Лист не может сидеть долго вза­перти. Едва распрощавшись с Даниелой, он спешит от-

 

 

правиться снова в путь, на встречу на этот раз с самим Бюловым. Ганс дает концерты — сначала в Вене, за­тем в Будапеште. Хоть он и заявлял уже не раз, что разочаровался и в Листе, и в Вагнере, но в Вене на своих концертах играет исключительно Листа и Бетхо­вена. А в Пеште устраивает специальный листовский концерт и играет такие его произведения, которые мно­гие серьезные исполнители считают не поддающимися их технике.

Звучит Соната си минор — великий Сфинкс, нико­му — или очень немногим — до сих пор не открывавший своей тайны. Ференц, сидя в первом ряду зала, думает о том, что это произведение, собственно, вобрало в себя всю его жизнь. Грозные звуки в начале сонаты — это начало «Божественной комедии»; чтобы понять жизнь, нужно опуститься в самые глубины страстей и страда­ний. Затем идет сладостная мелодия — об удивительной юности, о любви, о женщинах, усыпавших цветами путь, и, наконец, героическая песня, потому что он умел и сра­жаться — нет, не за себя, это было редко,— но за дру­гих! Страстно, бескорыстно.

Звучит соната под пальцами верного и изменчиво­го, бунтующего и все же привязанного к нему Ганса Бю-лова. Изумительно звучит соната. Он играет ее так, что по сердцу старого аббата разливается приятная теплота. «Может, я все же больше дал миру,— думает Ференц,— чем считал до сих пор сам? Может, эта соната во­брала в себя не только мою жизнь, но жизнь целого века ? »

Он поднимается на подмостки и долго держит Ганса в своих объятиях. И тот, пятидесятилетний, покорно склоняется и целует старому Мастеру руку.

 

 

Через Будапешт и Коложвар с целой свитой друзей Лист отправляется в Колто, в гости к старому верному другу, к графу Шандору Телеки. Шандор показывает Ференцу свой дом, имение. Здесь провел с женой медо­вый месяц, свои самые счастливые дни Шандор Петефи. И может быть, здесь впервые родились в голове велико­го поэта мысли об удивительных стихах: «Когда ты сбро­сишь черную вуаль...»

 

 

Изумительная весна. Ференц будто обрел былую по­движность, бодро шагает под сенью гигантских дубов и буков. Вчера еще весь лес стоял нагой, а сегодня он уже покрыт молодой зеленой листвою.

Перед домом небольшой стол, за которым сиживали Петефи и Юлия Сендреи. Домотканая скатерть, про­зрачная бутылка с вином, бокалы.

— Сейчас работаю над серией венгерских портре­тов,— говорит графу Ференц.— Мемуары писать уже некогда — стар. Но хочу, чтобы несколько музыкальных портретов сохранили и мою память кое о ком. И в пер­вую очередь о человеке трагической судьбы, об Иштване Сечени. О нашей с ним прогулке по Цепному мосту... И «мудрецу отчизны» ⁵ тоже хотелось бы посвятить ли­сток в моем альбоме: ведь это он довел до победного конца дело с Музыкальной академией. Вашему милому родичу Ласло Телеки тоже. Йожефу Этвешу. Два сле­дующих портрета —Михая Вёрёшмарти и Шандора Пе­тефи. Самые трудные. И последний — Михая Мошони...

Заходит разговор о Париже.

— Недавно я встретился с Виктором Гюго. Не видел его более полувека. Но он узнал меня тотчас же. А я ' его — только по голосу. Он много рассказывал о вас, Шандор, о том, сколько долгих лет вы провели вместе с ним в изгнании. Говорил о Парижской коммуне и ком­мунарах, в какой ужасной нищете, загнанные в подвалы на окраинах города, они вынуждены были ютиться. Иногда я задумываюсь, припоминая слова Гюго, над тем, что мы все же изменили идеалам своей юности. При­выкли к жизни с удобствами. А ведь когда-то я посвятил вам одно свое произведение с надписью: «В знак братства и дружбы». Вот чего ждут от нас многие не­счастные люди: братства и дружбы.

Телеки тоже отдался воспоминаниям.

— Я много лет работал в газете «L'Homme», где со­трудничали Мадзини, Виктор Гюго, Кошут, Герцен. И девизом нашей газеты были слова: «Дружба и брат­ство народов».

 

 

Удивительные дни. Осенью 1881 года Ференц Лист отмечает свое семидесятилетие. Приходит поздравление от Бюлева. Подпись: «Капельмейстер и пианист Двора Его Величества императора Народа Германии».

 

 

В Риме отмечают этот день по-своему: исполняютего симфонию «Данте», а в германском посольстве в Риме устраивают ослепительно блестящий вечер Листа в Палаццо Каппарелли.

В Веймаре дают «Легенду о святой Елизавете», в Лейпциге — «Христа», в Париже и Лондоне — торжественная серия листовских концертов. Всеобщий немецкий музыкальный союз избирает его своим почетным президентом. Только в Будапеште нет Листовских празд­неств.

Чтобы хоть как-то загладить досадную ошибку, обер-бургомистр столицы Венгрии присылает очень теплое поздравительное письмо. Но старый аббат не обижается и, как положено, приезжает к началу учебного года и весь год преподает в Музыкальной академии. С его при­ездом снова оживает духовная жизнь венгерской сто­лицы. В «Венгрии» — обществе писателей и деятелей ис­кусства — снова регулярно собираются Михай Мунка-чи⁶, Мор Йокаи, Ференц Эркель, Михай Зичи и Фе­ренц Лист.

Лист посвящает художнику Мункачи новую рапсо­дию, а тот просит композитора попозировать ему для портрета.

Михай Зичи тоже дарит Мастеру свой рисунок. На­звание рисунка рождает в мозгу композитора замысел новой музыкальной поэмы: «От колыбели до могилы...»

 

 

Минуло семьдесят, а он и в старости живет двойной жизнью. Один Лист — старый директор Будапештской высшей музыкальной школы, другой Лист — человек, не имеющий возраста: он так страстно экспериментирует в музыке, словно только еще начинает жизнь. Несколь­ко своих новых работ он просто не решается и показы­вать друзьям: «Чардаш смерти», новые варианты «Мефисто-вальса». И, наконец, «Серые облака», «Траурная прелюдия». Здесь нет и следа тех захватывающих дух листовских фейерверков, щелкающих трелей жаворонка, яростных громыханий по октавам и прочих фортепиан­ных чудес. Эти произведения просты, строги, без при­крас. Они скорее — интимное признание в том, что нам нужно вернуться назад, в долину, и начать наш путь сначала. Может быть, он будет не таким увлекательным.

 

 

украшенным цветами, соблазняющим, как подъем вверх на утес XIX столетия, но все равно нужно идти именно по нему, потому что жить без веры в новое, в будущее, без обещаний просто нельзя.

И потому старый Мастер экспериментирует. Если бы кто-нибудь увидел его за работой, был бы потрясен: на лице старца — отважные черты Фауста, вечно ищущего, вопрошающего, то верующего, то неверящего. Старый Мастер ищет новые законы притяжения звуков, новую «гравитацию» музыки. Новые правила, новую истину, некое совершенно новое искусство.

 

 

Осенью 1882 года Вагнеры в Венеции и приглашают к себе Ференца. Он приезжает туда 10 ноября. У при­чала его уже ждала взятая внаем гондола Вагнеров, ко­торая отвезла его во дворец Вендрамин. Рихард, не­смотря на протесты Козимы, снял во дворце у герцога восемнадцать комнат. Роскошное убранство еще от преж­них хозяев, герцогов Берри. Красная обивка на мебели, серебристые, натуральной кожи, обои на стенах. На по­лу — дорогие восточные ковры. Старому аббату отведе­ны целых три комнаты: спальня, приемная, рабочий ка­бинет.

Но Ференц больше всего любит посидеть на камен­ной скамье на площади Святого Марка — среди порхаю­щих бездельников и попрошаек — венецианских голубей. Иногда с ним отправляется на прогулку и Вагнер. Два старых человека: одному скоро семьдесят, другому уже семьдесят второй.

— Маленькую Лизль * мы уже выдали замуж,— го­ворит Рихард.— Красивая была свадьба. Зять — граф Гравина, из старейшей фамилии Европы. Гостей уйма: из Италии, Германии, Англии, Венгрии. Ну и, конечно, из Франции. Несколько музыкантов тоже: Делиб, Сен-Сане...

— Новые планы? — спрашивает Ференц.

— Планы? Ты думаешь, еще есть смысл?

— И это ты спрашиваешь? Это еще мне пристало задавать такие вопросы...

 

* Дочь Козимы и Г. Бюлова.

 

— Козима не знает, и ты не выдавай меня, Ференц... Перед тем как приехать сюда, со мной был сердечный припадок. Дирижер Леви и один певец вынесли меня в актерскую. Словом, несколько минут между жизнью и смертью. Ну потом привели в чувство. Боюсь я...

И снова вдвоем за роялем. Ференц сначала играет старые вещи, которые для них обоих — как мосты между двух берегов: транскрипции для фортепиано из «Лету­чего голландца», «Свадебного марша» из «Лоэнгрина». Затем он незаметно направляет корабль в неведомые воды: играет «Via crucis», «Венгерские портреты» и, наконец, «Чардаш смерти».

Вагнер встает и выходит из комнаты.

 

 

Несколько дней они не видятся. Лист не настаивает на встрече. Он прогуливается по дворцу, заводит друж­бу с внучатами (Козима, как всегда, приехала и в Вене­цию со всем семейством), осматривает почти все церк­ви в городе, навещает старое, готовое вот-вот развалить­ся здание театра, где более сорока лет назад они высту­пали в концерте с Каролиной Унгер. Но чаще всего он сидит в своем кабинете за роялем.

Здесь его настигают письма Бюлова. Ганс отредак­тировал и подготовил к печати все тридцать две сонаты Бетховена. Замечательная, серьезная и нужная работа!

Но уже через несколько дней приходит новое его письмо: Ганс просит не передавать издателю его ру­копись, налагает вето на свою работу... Он пишет, что работа поверхностная, выполнена поспешно, что он не­доволен ею. Может быть, когда-нибудь позже, с более зрелой и спокойной головой, он закончит этот труд. Од­новременно Ганс сообщает, что скоро женится, хочет «сделать несчастливой» молодую певицу, которая соглас­на, наподобие Зенты, спасти его, «летучего голландца». И вдруг — без всякого перехода — Бюлов начинает пи­сать о Лассале, убитом предательски, из-за угла... И еще много других неожиданных поворотов в письме: ничего не стоит искусство, которое присвоили себе несколько развращенных сластолюбцев, даже если они и собрались в Байрейте! Настоящее искусство принадлежит всему че-

 

 

ловечеству. В конце застенчивая приписка: «рад ли ты моей женитьбе?»

Еще бы он не был рад ей! Так же, как он радовался изданию Бетховена.

Ференц, конечно, напишет ему и несколькими энер­гичными словами поставит на место этого упрямого шко­ляра (правда, «школяру» Бюлову уже за пятьдесят!). Напомнит ему, объяснит, что нельзя стремиться к абсо­лютному совершенству. Это уж такая особенность лю­дей: оставлять какие-то вещи доделывать нашим потом­кам. Ничто не совершенно, ничто не кажется нам закон­ченным. Тот, кто думает, что создал нечто близкое к божественным творениям, одинок, вокруг него уже не будет друзей. А это — смерть.

Ференц садится к роялю. Он пробует исполнить уди­вительную «Ариетту» из тридцать второй сонаты Бет­ховена. Божественные трели заключительных тактов звучат все тише, замирают. Так бледнеет, угасая, свет звезд и наступает утро.

За его спиной открывается дверь — так тихо, что он даже не слышит этого. Спохватывается, когда понимает, что рядом сидит кто-то. Рихард?! Сыграй еще, мой доро­гой Ференц. Я жажду слушать Баха и Бетховена. Снова звучит рояль. Рихард встает, потом бросается на ку­шетку. Руки его заложены за голову, он смотрит в укра­шенный золотой лепкой потолок. Льется музыка. Через раскрытые окна слышатся голоса гондольеров. Удиви­тельным образом эти два потока музыки сливаются друг е другом.

Ференц ощущает на своем плече руку Рихарда Ваг­нера.

— Как хорошо было бы, если бы ты остался у нас,— говорит он и очень тихо добавляет: — Если бы ты остал­ся у нас навсегда.

Хлопает крышка рояля. Прекрасные звуки улетели. В дверь стучит Козима:

— Может быть, ты отдохнешь, милый Рихард? Се­годня ты какой-то бледный. Папа придет к тебе потом, и вы поговорите... А сейчас лучше, если бы ты не очень утомлял себя...

Ференц действительно позднее навещает Рихарда. Он сидит возле его постели. Но их разговор все время прерывается. Два старых человека. Они думают друг о

 

друге, но не смеют обменяться мыслями. Рихард, как бы он ни был занят собой, всегда жалеет Ференца: бедный аббат, старый беззубый лев... Разве кто-нибудь посмеет сказать тебе правду, что все созидаемое тобой,— это только жалкие потуги старца. А в это же время Ференц думает: мой письменный стол завален почтой—из Кас-селя, Мюнхена, Берлина, Дрездена, Ганновера и Нью-Йорка, из Лондона и Будапешта. Скромные дирижеры, преподаватели музыки, композиторы и пианисты, про­фессора и дилетанты пишут десятки, сотни, тысячи раз одно и то же, повторяя однажды уже созданное Рихар­дом. Подражая Вагнеру, наводняют весь мир. Изо всех стран текут сюда бесконечные Вотаны, Зигфриды, Ха-гены, с каждым разом всё более бледные, неинтересные и серые. Музыкальный мир ждет уже чего-то нового, потому что в этом потоке подражаний Вагнеру задохнет­ся, утонет будущее.

Молчат два старика.

Затем Вагнер засыпает. Аббат неслышно выходит из комнаты. Спускается вниз по ступеням лестницы в свою спаленку, и вот уже над его головой вспыхивает дорожная лампадка. Он достает «Божественную коме­дию», но она быстро надоедает ему. Ференц берет в ру­ки нотную бумагу. Он очень плохо видит, приходится низко наклоняться. И все же он прилежно пишет. Мно­жатся нотные знаки «Ля гондола легубра» («Траурная гондола»), или, может быть, ее следует назвать «Гон­дола смерти». Оживают нотные строки.

Утром он видел венецианские похороны. На этот раз это были не ворковавшие и щебетавшие туристы, не вку­шавшие свадебный мед супруги. На этот раз гондола несла гроб. Гондола смерти. Эта картина предстала сей­час перед его глазами. Плывет гандола смерти, но она везет не просто умершего человека, а огромный труп: хоронят целый мир или, во всяком случае, целое столе­тие. Век, у колыбели которого стоял когда-то он, тогда еще маленький, худенький мальчик Цизи (господи, как же давно он произносил это уже почти забывшееся имя), Адам Лист и его матушка — Анна Лагер... Они стояли испуганные, в круговерти чужого им мира, посередине целого города, над которым витали гигантские тени Мо­царта, Гайдна, Бетховена. И вот его столетие прощается

 

еще с одним умершим, которого везет «Гондола смерти». Хорошо бы знать, кого или что привезет гондола нового века.

 

 

14 января 1883 года аббат Лист простился с Рихар­дом, Козимой и ее детьми. Он отправился в Будапешт. Вагнер проводил его только до ворот. Обнял и долго горячо целовал Ференца, своего самого верного привер­женца, брата, друга.

Больше они не увиделись. Месяц спустя Рихард Ваг­нер умер. Аббат Лист из газет узнал печальную весть. Козима даже не написала ему. Впрочем, она никому не написала, потому что лежала без чувств в зашторенной, темной комнате.

 

 

Бедный Аугус. Он и после смерти оказался верным другом. Он распорядился выписать паспорт на имя док­тора фон Листа, который аббату Листу нужен все чаще. Мрачноватые кондукторы вагонов бросают недоверчи­вый взгляд, когда он занимает место в углу обитого красным плюшем купе первого класса с мигающей лам­падкой над головой и «Божественной комедией» в руке. Угрюмые таможенные офицеры и пограничники, кото­рых разбудил скорый поезд, прибывший на границу на рассвете, часто грубят старому священнику. Так что этот выданный по приказу Аугуса заграничный паспорт с титулами: «королевский советник, камергер, кавалер вы­соких орденов — доктор Франц фон Лист», приходится весьма кстати.

Лист торопится в Веймар, где собрались чуть ли не все его ученики. Конечно, протискиваются и шарлатаны вперед и спешат занять места среди будущих маэстро. Бюлов однажды, словно архангел, стоящий с огненным мечом у ворот рая, заявился в Веймар, проверил учени­ков и беспощадно выгнал проходимцев из Придворного сада. Нет, он выгонял не просто Адама и Еву, осужден­ных на изгнание, а целую свору адамов и ев. Полюбо­вался проделанной работой, через несколько дней пере­проверил, придерживается ли старый Маэстро его ре­шения, после чего уехал. Но ровно через час после его отъезда адамы и евы снова вернулись и пробрались в рай.

 

 

Теперь Маэстро замышляет новую чистку. Но работа уже утомляет его. Впрочем, у него есть секретарь: ми­лый Аугуст Гёллерих, и даже секретарша, а скорее, при­емная дочь, Лина Шмальхаузен⁷. Да кроме нее, еще и одна молоденькая венгерочка Гизела Фойт помогает ему по дому (по крайней мере она считает себя венгеркой, хотя в ее родословной наличествует и несколько немец­ких имен). И конечно же, баронесса Мейендорф, кото­рую один раз уже отсоветовал ему принимать у себя веймарский кабинет. Но она подобна остальным евам: потихоньку вновь пробралась в Придворный сад.

Венгры кружатся теперь роем вокруг Пештской музыкальной академии, но достаточно одного призывного слова, и они мчатся в Веймар. Талантливый, философски настроенный Аладар Юхас, сдержанный, неразговорчи­вый Арпад Сенди⁸, однорукий Геза Зичи и два испы­танных хороших друга — Аппони и Михалович. Но ча­сто появляются и Корнель Абрани и, словно тень Ма­эстро,— Иштван Томан... ⁹

Старый аббат задремал. Приходит кондуктор — осмотреть двери и окна, чтобы не просквозило ветром старичка.

Пограничный офицер не столь предупредителен, но и он щелкает каблуками, козыряет. Пожилой господин, еще не очнувшись ото сна, протягивает ему паспорт.

Офицер громогласно читает вслух: «доктор фон Лист...» Спасибо, ваше благородие, прошу извинить за беспокойство... Светает. Лист открывает книгу и пы­тается читать, потом откидывается на спинку сиденья и дремлет. Над головой мигает, раскачиваясь, лампадка для чтения: впрочем, она только дымит, язычок пламе­ни уже погас, не светит больше...

 

 

Лист чуть было не заснул на встрече двух велика­нов— Антона Рубинштейна и Эжена д'Альбера ¹⁰. Ру­бинштейн зовет Ференца к концертному роялю велико­го герцога. Лист пробуждается. Он не может устоять перед искушением и садится к инструменту. А потом с тщеславием старого человека, весь розовея от счастья, выслушивает восхищенную похвалу Рубинштейна: «Ря­дом с Листом мы все дошколята».

 

 

На рассвете Лист садится в медленный пассажир­ский поезд, отправляющийся в Лейпциг. Там Зилоти играет его «Пляску смерти», играет с огромным успехом. После концерта Зилоти многие музыканты включают этот шедевр Листа в свои программы. Зато Бюлов те­перь уже откровенно бранит старого Маэстро. Но, не­смотря на это, на музыкальных празднествах в Май-нинге он все же исполняет его «Идеалы». Все в востор­ге, и поздравить Листа приходят не только оркестранты, но и юный ассистент Ганса. Представляясь Ференцу, ас­систент произносит свое имя так тихо, что Листу прихо­дится переспрашивать его.

— Рихард Штраус, Рихард Штраус,— повторя­ет тот.

Старый Лист, смертельно усталый, бродит по окраи­нам города. Его преследует внутреннее беспокойство. Ему кажется, что, если он однажды остановится, ося­дет где-то, навсегда отказавшись от путешествий в оби­тых плюшем купе вагонов, тогда ему конец.