МЕСТО СРЕДОТОЧИЯ

 

 

Наконец‑то!

Лет пятьсот назад, даже триста, Инсанна корчился бы от нетерпения: ожидание затянулось. Инсанна был уверен, что денька через два мальчишка из “Ветки ивы”, не выдержав боли, приползет к нему, в ногах валяться будет, просить, умолять, унижаться. Но минула неделя, за ней другая, а никто не просил Инсанну облегчить участь несчастного – ни он сам, ни его родственники. Может быть, дерзкий юноша смирился? Если он сам по доброй воле отказался от враждебности, головная боль должна отступить. При одной мысли о возможности подобного исхода Инсанна испытывал жгучее разочарование – не в своей жертве, в себе самом: надо же было так ошибиться! Инсанна был так уверен, что наглец будет и дальше упорствовать. Неужели он разучился разбираться в смертных?

А тут еще одна весть, и тоже не из приятных. Слуга, которого Инсанна в приступе нечастого милосердия оделил силой, повесился. Вот и помогай людям после этого! Зря только силу потратил на остолопа, неспособного оценить великий дар по достоинству. Инсанна был совершенно уверен в ином исходе дела. Может, и вправду за свою долгую жизнь он разучился понимать этих жалких недолговечных существ с уязвимым телом и куриными мозгами?

Но нет, нет, ничего подобного. Вот они, просители. Нет, не смирился дерзкий мальчишка. Он повел себя так, как Инсанна от него и ожидал, и даже сверх того. Он ничего не сказал о причине своих страданий, чтобы никто не вздумал идти за него ходатаем. Никакой ошибки. Мальчишка упорен, как от него и требовалось. Значит, не зря Инсанна рассчитывал на него.

Мысль о собственной непогрешимости настроила Инсанну на благодушный лад. Он не заставил просителей томиться в ожидании, а принял их немедленно.

Просителей было двое: старик и молодой вельможа. По всей очевидности, отец и старший брат. Судя по виду этих двоих, мальчишка и впрямь происходит из знатной семьи. Горе состарило их лица чуть не вдвое: так, он еще и любим своими близкими. Что ж, тем легче будет их уговорить. Наверняка они с него всю жизнь пылинки сдували, на руках носили, баловали и лелеяли. Удивительно, откуда в нем такая твердость духа. Впрочем, об этом Инсанна вскорости узнает.

– Чему обязан столь великой честью вашего визита? – церемонно поклонился Инсанна.

Младший из просителей устремил на Инсанну взгляд, яснее слов говорящий: “Ты отлично знаешь, зачем мы здесь, сукин ты сын”. Взгляд этот Инсанну приятно позабавил. Занятно созерцать бессильную ненависть того, кто вынужден тебе уступить и знает это.

– Мой младший сын… Кэссин… – Слова давались старику с явным трудом. – Он по молодости надерзил вам… не извольте гневаться…

– Я и не гневался, – возразил Инсанна. Ну и самомнение у этих смертных. Неужели они всерьез полагают, что Инсанна способен снизойти до того, чтобы гневаться на одно из этих ничтожных существ?

– Извольте простить его… – Просьба едва не застряла у молодого аристократа в глотке. Как он только выговорил ее, не поперхнувшись!

– Я же сказал, что не сержусь, – чуть раздраженно возразил Инсанна.

Просители испуганно умолкли. Наступившее затем молчание дало им хорошенько прочувствовать собственную беспомощность.

– Отчего раньше не приходили? – нарушил молчание Инсанна.

– Мы не знали… не знали ничего… – прошептал старик. – Он как домой пришел, сразу в беспамятство впал.

– Вот как? – Велика же дерзость юного Кэссина, если боль заставила его потерять сознание. – Что же он, так в себя и не приходил?

– Приходил, – неохотно ответил брат Кэссина.

– И ничего вам не сказал? – полюбопытствовал Инсанна. Любопытство его не было праздным: нужно же ему знать, что представляет собой его будущее орудие.

– А вы изволили ожидать, что скажет? – Поистине вежливая наглость – дар богов. Впрочем, Инсанна не прогневался на молодого вельможу. У него ничего не осталось, кроме способности аристократически вежливо дерзить. Пусть уж потешит самолюбие.

– Ничего он не сказал, – перебил сына старик. – Мы уже после, стороной узнали. Что ж, теперь понятно, почему Инсанне пришлось так долго ждать. Ничего. Мальчишка сполна заплатит за каждый час этого ожидания.

– А Кэссин подтвердил? – кивнул Инсанна. – Не стал врать. Проявил в кои веки благоразумие. Похвально.

– Мой младший брат никогда не лжет, – процедил вельможа. – Не приучен.

– Ничего, научится, – благодушно сообщил Инсанна. – Я и научу.

Просители на мгновение словно дара речи лишились.

– Так как же вам удалось уговорить его дозволить пойти ко мне на поклон? – усмехнулся Инсанна.

– Никак, – глухо ответил брат Кэссина. – Он нам запретил.

– Он не знает, что мы здесь, – опустил голову старик.

– Как же неразумно, – ласково пожурил Инсанна отсутствующего Кэссина. – Вы правильно поступили, ослушавшись его приказа.

Инсанна умышленно подчеркнул слово “приказ”: не во власти младших приказывать старшим! – и с удовольствием пронаблюдал, как родственники Кэссина заливаются багровым румянцем.

– Я предпочел бы согласиться с ним, – вскинул голову вельможа. – Но я не могу видеть, как он… умирает… и не попытаться…

– Крайне похвально, – одобрил Инсанна.

Вельможу передернуло.

– Было бы исключительно досадно, если бы молодой человек, одаренный подобными достоинствами, погиб во цвете лет, – продолжил Инсанна. – Разве не так?

Ответа не последовало.

– Но он отчасти сам виноват в вашем горе. Если бы он смирился, боль исчезла бы сама собой. Ну а так… – Инсанна развел руками. – Я не могу исцелить его на расстоянии. Если вы хотите видеть вашего родича здоровым, он должен быть здесь.

– Он не придет, – сдавленно произнес старик.

– Я ведь не говорю, что он должен сам прийти сюда. – Инсанна начинал терять терпение: до чего же глупы эти смертные. – Да и вряд ли он сможет – в его‑то состоянии. Но раз он не может прийти и не хочет смириться, я смогу избавить его от боли только в одном случае. Если он согласится стать моим человеком. Над своими людьми я властен и на расстоянии.

– Он не согласится, – возразил вельможа.

– Если его будете уговаривать вы – конечно, нет. Но ваше дело доставить его ко мне, и только. А уж уговаривать его… – Инсанна пожал плечами. – Не ваша это забота.

– Он не придет.

Нет, положительно, смертные не способны думать!

– Добавьте ему сонного зелья в питье, – едва сдерживая раздражение, посоветовал Инсанна. – Проснется он уже в моем замке. Тогда поздно будет упрямиться.

Лица просителей побагровели от гнева. Пятьсот, даже триста лет назад Инсанна решил бы, что их гнев предвещает отказ. Но теперь, едва завидев признаки гнева, Инсанна возликовал: отказа не будет.

 

* * *

 

Открывать глаза Кэссину не хотелось: под веки словно песок насыпан. Губы обметало. Чем таким его напоили вчера? И зачем отец пытается найти для него лекаря? Ведь знает же он, кому Кэссин обязан своими страданиями. А значит, должен бы уяснить себе: никаким зельям не под силу унять или хотя бы облегчить эту боль. Сколько же можно мучить его, подсовывая то одно, то другое целебное питье? Кэссину потом только хуже.

Вчерашнее питье оказалось особенно мерзким. Помочь оно, конечно, ничем не помогло, а вот повредить сумело. Кэссину уже случалось ненадолго терять зрение от боли, а вот слух он утратил впервые. Еще вчера он мечтал никогда больше не слышать голоса слуг, тихие звуки шагов, горестные вздохи отца и приглушенные проклятия брата. Любой звук причинял ему немыслимую боль. Что ж, вот он и не слышит ничего. Болван. Уж лучше бы слышал. Тишина причиняет ему еще большую боль.

Кэссин скорее угадал, чем услышал негромкие шаги за дверью. Значит, он все же не утратил слух! Он испытал такое неимоверное облегчение, что глаза его сами распахнулись.

Он лежал в незнакомой комнате, и дверь этой комнаты открылась, словно только и ждала его пробуждения.

За дверью стоял Инсанна.

Он молча пересек комнату и сел на край постели.

Даже боль не лишила Кэссина способности быстро соображать. Он мигом припомнил горечь вчерашнего питья и тяжесть сегодняшнего пробуждения. Сонное зелье! Никогда бы он не отправился к Инсанне своей волей. Потому‑то никто его и не спросил. Опоили и доставили куда следует.

Инсанна молчал долго. Потом совершенно неожиданно поднялся и пожал плечами.

– Что ж, нет так нет, – произнес Инсанна и вышел.

Инсанна испытывал искреннее удовольствие от визитов к Кэссину. Иногда он навещал юношу дважды в день, иногда выжидал недели полторы, прежде чем войти в его спальню, посмотреть ему в глаза и вновь произнести: “Опять нет? Ну что же…” Инсанна рассчитывал время своего появления точно и никогда не приходил, когда его ждут. Ни разу он не посетил Кэссина в те нередкие мгновения, когда юноша был полон желания сопротивляться. Нет, Инсанна терпеливо ждал, пока боевой подъем сменится упадком духа: никто не может находиться в боевой готовности беспрерывно. Только тогда Инсанна входил неслышной походкой в комнату Кэссина, проникновенно глядел ему в глаза и вновь произносил тоном дружеского укора: “Опять нет?..”

За ожидание Инсанны мальчишка платил своим собственным. Почему‑то ожидание особенно сильно действует на смертных. Инсанне было некуда спешить, и он откровенно забавлялся, иногда чуть ослабляя боль, терзавшую Кэссина, а иногда усиливая. Пусть наглый щенок ждет, ждет чего угодно: облегчения, новых страданий, прихода Инсанны, даже смерти… все равно. Пусть ждет, пусть обезумеет от боли и ожидания. Поразмыслив немного, Инсанна полностью снял боль почти на целый день – о, разумеется, выставив стражу у дверей Кэссина. Скорее всего это излишняя предосторожность: вряд ли обессиленный болью пленник попытается сбежать; он и шевельнуться толком не в состоянии. И все же никакая предосторожность не бывает излишней. Вдруг Кэссин окажется настолько глуп, что все же попробует выйти из комнаты? Забавно будет посмотреть на выражение его лица, когда дюжий страж схватит его за шиворот и швырнет обратно в комнату. Да, это была удачная мысль даровать мальчишке временное облегчение. А потом снова ударить его болью. И еще раз. И еще. Настанет время, когда Кэссин сам попросит о боли как о величайшей милости. Уж лучше нестерпимая, но беспрестанная боль, чем жуткое ожидание не только боли, но и кратких передышек. А потом настанет минута, когда мальчишка согласится на что угодно, лишь бы никогда больше ничего не ждать.

Однако Инсанна не успел полностью осуществить свои замыслы. Совершенно неожиданно он был вынужден поторапливаться.

Инсанна так давно был лишен возможности видеть Кенета, что решил поначалу, что отзвук чужой силы ему примерещился. Сообразив, что мальчишка на самом деле пустил силу в ход, Инсанна торопливо выхватил шерл и жадно вгляделся в открывшееся ему зрелище.

Вот уж этого Инсанна никак не ожидал! Кенет в Имбоне! Совсем рядом, неподалеку!

Так. а что это он делает? А, ясно… ясно… вот только не понять никак, кто стоит рядом с ним, обведенный кругом невидимости? Кого мальчишка так яростно защищает?

Стой, а это что? Инсанна уже привык, что наглый мальчишка каждый раз после работы пересекает текучую воду… но откуда он взял воду здесь, в сухой степи? Инсанна же ясно видел – мгновение назад никакого ручейка не было. Неужели мальчишка научился вызывать воду по своему желанию?

И почему его понесло в Имбон? Он должен бы обходить владения Инсанны как можно дальше. А между тем мальчишка неуклонно приближается к Замку Пленного Сокола, хоть и не самой прямой дорогой: Сад Мостов, Каэн, Лихие Горы, теперь Имбон… Неужели?.. Нет, быть того не может! Мальчишка еще не настолько силен, чтобы бросить Инсанне открытый вызов. Не такой он дурак, чтобы кидаться с соломинкой на кольчугу. А если он все же именно такой дурак, тогда Инсанна тем более в безопасности. Дурака, хоть бы и мага, нечего опасаться.

И все же – почему он здесь? Может быть, рано Инсанна разочаровался в могуществе своего подарка? В конце концов, кто сказал, что серебряная пластинка уничтожена? Удостовериться в ее существовании Инсанна не смог – ну да с Кенетом и не такие неожиданности вполне возможны. А что, если пластинка все еще действует? Все еще тянет ничего не подозревающую жертву все ближе и ближе к Инсанне? Да, но тогда нечего затягивать обработку Кэссина. К приходу Кенета Инсанна должен располагать подходящим орудием – а кто лучше Кэссина сумеет уговорить нахального молодого мага? Они даже чем‑то похожи: оба наглые, самоуверенные, оба совершенно не желают считаться с реальностью. Потому‑то и проходят слова Инсанны у Кенета мимо ушей. Зато Кэссин поговорит с ним на его языке.

Инсанна не замедлил вновь сдавить болью голову Кэссина: не настолько сильно, чтобы он полностью обеспамятел, но достаточно, чтобы затруднить сопротивление. Выждав немного, Инсанна направил свои стопы в комнату пленника. Да, так оно будет лучше всего: сначала появится боль, а уж следом за ней – Инсанна.

На сей раз Кэссин даже не попытался привстать и окинуть Инсанну воспаленным взглядом. Он даже головы не повернул, когда Инсанна сел на край его постели.

– Опять нет? – вздохнул Инсанна. – Что ж… я на свете восемьсот с лишним лет живу – за такое время можно научиться не спешить никуда. Могу и подождать.

Губы Кэссина ехидно искривились.

– По счастью, я столько не проживу, – хрипло прошептал он. – Вот и жди, пока я сдохну и тебе с того света в рыло плюну. Совсем недолго подожди. Лет восемьдесят. Больше мне не прожить.

– Ты проживешь столько, сколько я захочу, – возразил Инсанна.

Кэссин молчал: возразить ему было нечего. Инсанна тихо ликовал – победа! Он немного опасался, что юноша не поддастся на провокацию, не станет возражать ему. Стал, и еще как! Но уж коль скоро он открыл рот – значит будет говорить и дальше. Сейчас главное – не останавливаться, не дать ему снова замкнуться в молчании.

– Не понимаю, почему ты так упрямишься, – дружелюбно посетовал Инсанна. – Ты мог бы избавиться от боли в любой момент. Неужели тебе больше нравится страдать?

– Да, – шевельнулись почерневшие от боли губы. – Я свободен! Уж не перестарался ли Инсанна? Парень явно не в своем уме. Инсанна озабоченно склонился над ним и посмотрел ему в глаза.

– Я не сошел с ума! – Хриплый тихий смех Кэссина был одновременно жалок и страшен. – Я прекрасно понимаю, где я нахожусь. Я понимаю, что я в твоих руках. Я понимаю, что ты со мной сделаешь все, чего захочешь. Кроме одного. Кроме того, чего ты от меня добиваешься. Ведь добиваешься, верно?

“Парню в уме никак не откажешь”, – подумал Инсанна.

– Добиваешься, – заключил Кэссин. – А я сопротивляюсь. Пока сопротивляюсь, я свободен, несмотря ни на что. Тебе ведь не удалось меня подчинить…

“Не только умен, но и образован: ишь как изящно выстраивает цепочку рассуждений, даром что голова болит вовсю. Одного ума для этого недостаточно, такое требует долгой привычки. Привычка, значит. Ну‑ну. Твоей привычке, наглый сопляк, от силы лет десять, а моей – больше восьми веков. И с парадоксами я управляюсь получше твоего. Логикой балуешься, наглец? Я ж тебе покажу логику…”

– Почему ты решил, что я хочу тебя подчинить? – надменно возразил Инсанна. – Подчинить можно равного. В ответ Кэссин издал рваный смешок.

– Спасибо, что напомнил мне, что я сильнее. Я уже начал об этом забывать.

– Ты? – возмутился Инсанна. – Да ты просто взбесившийся молоток! Непокорный инструмент, и только. Но учти: когда инструмент не подчиняется хозяину, его чинят.

– Ты мне не хозяин, – упрямо отмолвил Кэссин, – не тебе и чинить. Так что забивай свои гвозди хоть голыми руками, хоть собственной головой.

Высокомерие не привело к ожидаемым результатам, и Инсанна вновь сменил тактику.

– Ты прав, – кивнул он. – Мне и в самом деле нужно забить гвоздь. Очень упрямый гвоздь. Его можно забить – или сломать.

После этих слов Инсанна помолчал немного: пусть‑ка упрямый мальчишка сам уяснит себе, что значит “сломать”. Узрев на лице Кэссина признаки понимания, Инсанна продолжил.

– Шутки в сторону. – Инсанна повел рукой, словно отметая неуместные шутки. – Я уже подумывал убить этого человека. Он был бы нужен мне живым… но с ним непросто справиться. Нет у меня для этого подходящих инструментов. И если я таких инструментов не найду, мне придется волей‑неволей его сломать. Уничтожить. – И, помолчав немного, Инсанна неожиданно спросил напрямик: – Ты не хочешь спасти ему жизнь?

Наступила недолгая тишина.

– Нет, – наконец ответил Кэссин. – Он бы меня за это не поблагодарил.

Вот те на! А Инсанне было показалось, что подходящий аргумент найден.

– Почему ты так думаешь? – раздраженно бросил Инсанна.

– Лучше умереть, чем принадлежать тебе, – без обиняков ответил упрямец. – И человек этот тоже так думает. Я уверен. Иначе бы он не сопротивлялся.

Только не терять терпения! Только не утратить доброжелательный тон!

– Так ведь и больной ребенок сопротивляется, когда ему пытаешься дать лекарство, – мягко заметил Инсанна.

– И чем же он болен? – фыркнул Кэссин.

– Глупостью, – отрезал Инсанна. – Для мага это совершенно непростительно.

И откуда только у Кэссина силы взялись на этот безумный хохот! Кэссин сотрясался под его напором; из глаз текли слезы.

– Не могу! – простонал он, задыхаясь. – Вот бы никогда не подумал! Магу, чтобы справиться с магом, нужен человек!

– Конечно, человек, – подтвердил Инсанна. – Магу он не поверит.

– Так, значит, ты уже пробовал? – с издевательски‑сочувственным интересом осведомился Кэссин.

– Не только я. – Инсанна развел руками, демонстрируя полное бессилие магии там, где должен преуспеть смертный.

– И что же может человек там, где маги потерпели неудачу?

– Человек – ничего, – подтвердил Инсанна. – Но ты не совсем человек.

Он думал польстить своей жертве – лестью можно добиться несравнимо большего, чем угрозами, – но цели своей не достиг.

– Верно, – охотно согласился Кэссин. – Я же молоток.

– Я не знаю, что ты такое. – Инсанна продолжал славословить без малейших колебаний: чем наглее лесть, тем лучше она иной раз действует. – Твои страдания превосходят все мыслимое. Человек не может так долго терпеть…

– Ошибаешься, – выдохнул Кэссин. – Человек – может.

– Не думаю, – улыбнулся Инсанна. – Любой бы на твоем месте мать родную прирезал, только бы прекратить боль.

– Это ты о себе? – невинным тоном поинтересовался Кэссин. – Вот не знал, как магами становятся…

– Упрямишься! – процедил Инсанна, едва не задохнувшись от злости. Но требовалось нечто большее, чем выходки наглого смертного, чтобы Инсанна вышел из себя по‑настоящему. За какую‑то долю мгновения Инсанна полностью овладел собой и вновь сменил тактику, отказавшись от лести в пользу обманчивого прямодушия. – Вот потому‑то ты мне и нужен, – с обезоруживающей прямотой произнес Инсанна. – Ты такой же, как и он. Я не могу поговорить с ним так, чтобы он понял. Но ты говоришь с ним на одном языке. Тебя он поймет.

– И что же такого он должен понять? – против воли заинтересовался Кэссин.

– Что его путь ведет в тупик.

– Почему? – спросил Кэссин.

– Потому что на его пути стою я.

– Так подвинься, – посоветовал Кэссин. Вот ведь наглец!

– Скала не уступает путь реке, – высокомерно возразил Инсанна. – Это река сворачивает.

– Ты прав, – прошептал Кэссин. – Река сворачивает горы.

От этих слов Инсанна ощутил мгновенный холодок меж лопаток и не сразу понял, что вызван он самым обычным страхом. Как бы смертный не оказался неожиданно для себя пророком! Но нет, если он подчинится Инсанне, если поможет уговорить Кенета, этого никогда не случится. Да, но как же преодолеть его упорство?

– Ты мне нравишься все больше, – улыбнулся Инсанна. – Я тебя почти люблю. Я тобой восхищаюсь.

– Я горжусь твоим восхищением, – сдавленно усмехнулся Кэссин, – и сделаю все, чтобы его не утратить. Я не соглашусь. Ведь тебя восхищает именно мое сопротивление.

– Я не могу долго восхищаться глупостью, – парировал Инсанна. – А твое упрямство глупо. Оно гибельно для тебя и для другого человека. И я ведь не прошу тебя стать моим рабом, а всего лишь оказать мне услугу. Притом же я не забываю тех, кто оказывает мне услуги. Не забуду и тебя. Ты в семье младший сын, у тебя нет ни малейшей надежды выдвинуться при дворе, получить сколько‑нибудь приличную должность. Стоит тебе уступить моей просьбе – и к твоим услугам любая должность, только назови.

Исхудавшее тело Кэссина вновь сотряс хохот.

– Мне тебя жаль, – с неподдельной искренностью прошептал Кэссин.

Он еще смеет жалеть великого мага, этот раздавленный болью червяк!

– Я не знал, что твое честолюбие простирается столь далеко, – словно размышляя вслух, протянул Инсанна. – Извини. Что ж, и это можно устроить. В конце концов, какая мне разница, кто сидит на этом троне…

Вот уж это было сказано совершенно чистосердечно. Должно, должно подействовать!

– Ого, как тебе нужен этот гвоздь! – сочувственно произнес Кэссин.

– Я могу сделать тебя магом! – предложил Инсанна. Ему не верилось, что кто‑то может добровольно отказаться от подобного могущества. Даже если мальчишка отказался от императорской короны – уж от этого он не откажется.

Кэссин не замедлил с отказом.

– Тот, кого ты сделал магом, повесился. Если мне захочется, я и сам могу повеситься. Не становясь магом.

Добро же, мальчик. Не хочешь по‑хорошему – поговорим по‑плохому. Может, тогда ты поймешь, что здесь с тобой шутить не собираются. И с твоих губ исчезнет эта отвратительная нестерпимая усмешка.

– Если тебя и этим не купишь, – ласково улыбнулся Инсанна, – больше мне предложить нечего. Мой кошелек пуст. Зато плеток у меня предостаточно. Самых разных. Да вот, к примеру… ты останешься здесь и будешь мучиться. А домой вернется совсем другой Кэссин. И будет вести себя так, что через пару месяцев от твоей чести не останется и камня на камне, а твое имя войдет в легенды. Может, через год‑другой я тебя и выпущу. И люди будут бежать в страхе и отвращении от того, кто это сделал.

Обычно на аристократов, готовых скорее умереть, чем замарать свою дурацкую честь, эта угроза действовала безотказно.

– Но я буду знать, что я этого не делал, – еле слышно, но с неожиданной твердостью произнес Кэссин. – И того, что ты просишь от меня, тоже не делал.

– Слушай, ты, сопляк! – процедил Инсанна, наклонясь к самому лицу юноши. – Думаешь, ты умнее всех? И на тебя управа найдется, не сомневайся. Он, видите ли, будет знать, что он этого не делал! Совесть для него, паршивца, важнее чести! Ты даже не представляешь, какая это для тебя непозволительная роскошь – иметь совесть. Только попробуй отказаться – и я тут же, с места не сходя, уничтожу Имбон. Или еще какой‑нибудь городок. Как можно более мучительным способом. Столько невинных людей – и все они будут на твоей совести.

На сей раз молчание длилось довольно долго.

– Вот так, из‑под палки, я бы мог согласиться, – медленно произнес Кэссин. – Да ведь тебе не это нужно. Тебе нужно, чтоб я говорил с этим человеком искренне, вдохновенно, убежденно. Если меня приневолить, ничего не получится. Как же я смогу верить собственным словам, если за моей спиной будет стоять этот город?

И где этот наглец научился находить такие неотразимые возражения?

– Отлично, малыш, – усмехнулся Инсанна и встал. – Я не ошибся в выборе. Из тебя получится великолепный молоток. Я просто в восторге от нашей беседы. К сожалению, я не могу продолжить ее прямо сейчас – сам понимаешь, у волшебника всегда много неотложных дел. Но как только я с ними закончу, я обязательно вернусь, и мы еще побеседуем. Обещаю.

С этими словами Инсанна, не дав Кэссину опомниться и вставить хоть словечко, шагнул и растаял в воздухе.

Что ж, могло быть и хуже. Пусть‑ка теперь мальчишка гадает, что означали прощальные слова Инсанны. Пусть ждет продолжения. А чтоб не скучно было ждать…

Инсанна без колебаний усилил боль, потом чуть ослабил на мгновение, потом снова усилил пуще прежнего. “Вот и славно. Завтра утром мы опять поговорим, щенок, – и едва ли ты мне откажешь”.

Однако завтрашний разговор не состоялся. Все‑таки перемудрил Инсанна, сделав боль настолько нестерпимой. Кэссин обезумел от боли – а чем же еще можно объяснить его нелепый побег? Дождавшись ночи, он выбросился в окно. И не разбился. Во всяком случае, не насмерть. Кровавый след тянулся вниз по склону и исчезал в пыльной траве.

Вопреки ожиданию перепуганных стражников, Инсанна не стал наказывать их за побег Кэссина. На самом‑то деле Инсанна предусмотрел и такую возможность. “Неплохо, совсем неплохо. Этот глупый червяк думает, что обвел вокруг пальца самого великого мага на свете? Вот и хорошо. Невелика беда, что ты не захотел уговаривать Кенета. Ты и не будешь его уговаривать. Ты его найдешь. Он где‑то поблизости. Он не может не почувствовать твоей боли. А стоит ему почувствовать – и он сам придет к тебе. Не может не прийти. Этот глупец, пожалевший птенчиков, упавших с крыши столько лет назад, – неужто он и тебя не пожалеет? Пожалеет, не сомневайся. Пожалеет. И придет, сам, по доброй своей воле придет в Замок Пленного Сокола. А уже потом я и с тобой справлюсь, смертный. Заставлю тебя уговорить строптивого молодого мага. И можешь мне поверить, ждать этого придется недолго”.

Вот уж действительно: чем старше человек, тем больше у него опыта. А обширный опыт подсказывает ему: не отчаивайся, если потерпел неудачу, а составь новый план, похитрее прежнего. Всякую неудачу можно обратить в успех, если уметь ждать и исправлять прежние ошибки. И составляются во исправление ошибок самые что ни на есть хитромудрые планы. Всем бы эти планы хороши, кроме одного: в них слишком много всяких “если” и “но”. Они слишком сложны, чтобы принести успех.

Точно таков был и хитрый расчет Инсанны. При других обстоятельствах он увенчался бы успехом непременно. При других обстоятельствах мучения Кэссина притянули бы Кенета даже издалека. Но сейчас Кенету пришлось бы сделать над собой усилие, чтобы заметить Кэссина, окажись он совсем рядом. Слишком уж занят был Кенет собственной болью.

Обычно юности свойственна некоторая склонность к искажению видимого. Любая мелочь, на которую направлен взор, видится ясно и отчетливо, а весь остальной мир тонет в полумгле. Малейшая царапина под этим избирательно пристальным взором превращается в настоящую рану; какой‑то жалкий мерзавец весь белый свет застит только оттого, что попался на глаза именно здесь и сейчас. До сих пор Кенет – скорее ребенок душой, нежели юноша – счастливо избегал этой горячки рассудка. Да ведь приходится когда‑то и взрослеть. Он избыл свое детство разом – и выпало ему повзрослеть в несчастливую для себя минуту.

Кенет брел, сам не зная куда. Он почти не видел тропы под ногами и видеть не хотел. Он вообще ничего не хотел видеть. Его трясло и мутило от омерзения. Там, в Имбоне, он не очень‑то и разглядел толпу – не до того ему было, – а вот запомнил он ее, оказывается, прекрасно. Рожи, рыла, морды, оскаленные, перекошенные, совершенно обезумевшие от жажды крови… жаль, что он удержал в себе гневные молнии, что не испепелил на месте эту мразь! И что его удержало? Стоило только ударить молнией посильнее – и сейчас перед его мысленным взором не стояли бы кромешно тупые озлобленные хари. Его посетило бы совсем другое видение: ломкое черное крошево угля, так недавно бывшее живой плотью, осыпается медленно на ветру и обнажает белые блестящие зубы… нет, о нет!

Магу ярость не дозволена, но ведь воин имеет право на гнев. Ни одного человека из толпы Кенет и пальцем не тронул. А сейчас, когда все кончилось, в своих мыслях он косил противников мечом одного за другим… дерево рубило не хуже стали, и кровь впитывалась в клинок… марая, пятная его… нет, нет, лучше расправиться с настырными призраками голыми руками, не заслужили они честного удара мечом… ударить, чтоб кость захрустела, разбить в кровь эти ненавистные, трижды ненавистные морды… и все же противно, как противно! Да разве у такой мрази в жилах кровь течет? Дерьмо у них в жилах. Ударишь сдуру – месяц отмываться придется.

Не важно, настоящий бой приходится выдержать или только воображаемый – но если длится он достаточно долго, то поглощает всю ярость бойца без остатка. Пока Кенет сражался с призраком толпы, он еще мог отгонять от себя мерзкие видения. Когда же от ярости осталось только омерзение, призраки вернулись. Они даже сделались более плотными, более реальными, словно бы ярость, отогнавшая их на недолгое время, их же и накормила. Кенет озирался затравленно – и – видел не деревья, не тропу, не ручей, не седую от росы траву, а пасти, распяленные безумным кровожадным беззвучным воем. Лица смыкались вокруг него, толпа приближалась, подходила, подползала, текла по земле. Весь род человеческий, весь мир был этой толпой, и видеть ее было так же невыносимо, как умирать, захлебываясь в выгребной яме. Глаза бы вырвать из орбит – да ведь не поможет. Память бы свою ослепить – да не получится.

Кенету стало душно от омерзения и одиночества. Как ребенок, увидевший что‑то очень страшное, он закрыл глаза – но рыла никуда не исчезли. Они были. Они продолжали быть. Они по‑прежнему окружали его все плотней.

Кенет выдохнул и стиснул зубы. “Сейчас я открою глаза и их не будет. Совсем не будет”.

Открывать глаза не хотелось. Кенету пришлось заставить себя поднять веки.

Призрачные рожи исчезли. Их действительно больше не было. И ничего больше не было. Даже мыслей. Впрочем, одна мысль все же промелькнула напоследок: вот если бы все это было, эта роса на листьях была бы очень красива… жаль, что этого нет. Мысль мелькнула и сменилась равнодушным мимолетным удивлением: “Как же это так – ничего нет, а я еще о чем‑то думаю?” Потом исчезло и удивление.

Кенет был ничуть не безумнее любого своего сверстника. Его душевное здоровье было по‑прежнему крепко и несокрушимо. Таким могучим душевным здоровьем слона убить можно, если стукнуть как следует. Именно собственная мощь и швырнула Кенета туда, где он пребывал. В самую глубь. Ниже ада. В аду хоть что‑то есть.

Обычному человеку подобное состояние грозит потерей рассудка, для мага же оно и попросту смертельно. Разум Кенета не хотел жить, но тело его не имело ни малейшего желания умирать. По счастью для тела, оно может вынести далеко не всякое напряжение духа, будь оно благим или смертоносным, и защищается, как умеет. Вот и на сей раз непосильное напряжение разрешилось вполне естественным образом.

Кенет не чувствовал, как по его лицу течет теплая липкая кровь, пока на руку ему не шлепнулась тяжелая красная капля. Кенет бессознательным движением поднес руку к лицу, вытер его… ну точно, кровь. Весь в крови измазался. И лицо, и руки, и хайю… надо же, как течет, будто он нос расквасил… и перемазался весь…

Кажется, где‑то здесь был ручей…

Когда Кенет встал, у него закружилась голова. Он пошатнулся, но не упал. Несколько мгновений он стоял, пытаясь хоть немного унять головокружение, потом отправился искать ручей. Нужно хайю выстирать и умыться. Воин может умереть, может даже с собой покончить – но не в таком же срамном виде! Даже если вокруг ничего нет.

Вода в ручье была обжигающе холодна. У Кенета дух захватило, когда этот ледяной огонь коснулся его рук. Отрезвление было мгновенным. Но Кенет даже не успел порадоваться неожиданному избавлению от пагубного морока. Ему стало так больно, как никогда в жизни. Огонь – уже не ледяной, а жарко ревущий – вспыхнул в нем самом…

Когда подлесок становится слишком густым и семена деревьев не могут упасть наземь, а застревают в кустах, может погибнуть весь лес. Тогда‑то и устраивают лесники небольшой пожар. Он не может повредить вековым деревьям – языки пламени лижут мощные стволы, не нанося им сколько‑нибудь ощутимого вреда, – но горит кустарник, назойливо заполонивший собой все вокруг, горит сорная трава, горят гусеницы, и прожорливые жуки, и мертвые трухлявые ветки, и всякий прочий мусор. А потом в остывшую золу падают долгожданные семена, и по весне из обновленной земли под защитой старых деревьев подымается новая поросль.

Внутри Кенета бушевал именно такой пожар. Огонь не мог осилить то, что было главным, – но весь мусор, вся наносная дрянь, вся ничтожная мелочь и ветхий хлам сгорели дотла. А когда пламя отпылало, на душе у Кенета стало светло и просторно. Огромные деревья отбрасывали целительную тень, их стволы впервые за долгое время наслаждались солнечным светом, земля нежилась под еще теплой золой…

Кенет откинул голову назад и засмеялся.

“Какой же я все‑таки был дурак! Какой невероятный, невозможный, непроходимый дурак! Вот ведь придет в голову такое…

Остолоп, болван скудоумный, лопух деревенский! Как же близок я был к тому, чтобы умереть… или стать Инсанной. Инсанной, для которого мир все равно что не существует, а все люди – мразь. Ему не в чем себя упрекнуть. Наоборот, ему есть чем гордиться. Если все люди – мерзавцы, а он – самый большой мерзавец, он может по праву считать себя высшей формой жизни. И сам я едва не…”

Внезапно Кенет почувствовал, как горят оцарапанные колючим кустарником руки, как саднит щека… это же надо – треснуться о дерево и даже не заметить! Кенет ликовал, дотрагиваясь до ссадины на щеке, до царапин, до подсохших капелек крови. Они свидетельствовали, что мир есть. И это знание наполняло его радостью – тихой, сосредоточенной и непохожей ни на что, испытанное ранее.

Кенет не сразу понял, что же в его радости такого особенного. Лишь когда он нагнулся к ручью, чтобы выудить из него свой хайю, он сообразил.

Хайю был совершенно чистым и совершенно сухим.

Какое‑то время Кенет ошарашенно пялился на свой кафтан, недоумевая, отчего бы его новое чувство единения с миром должно было выразиться столь странным образом. Он изумленно вздохнул – и тихий ветер зашелестел листвой. Уже понимая, но еще не вполне веря себе, Кенет сжал пальцы и вновь резко распрямил их. Пять солнечных лучей пронизали лесной воздух и погасли. Кенет вздрогнул от неожиданности – и весь вновь обретенный мир хлынул в него.

До сих пор природное естество Кенета и его тщательно упражняемое искусство почти не соприкасались между собой. Теперь же они слились друг с другом и с миром – и стали магией. Без всяких заклинаний Кенет мог пошевелить дальними горами, как собственными пальцами. И никакие заклинания не были больше нужны, чтобы понять людей. Он попросту слился с ними, он был всеми людьми вместе и каждым в отдельности. Хрупкому телу человека подобного слияния долго не выдержать, будь этот человек хоть трижды магом. Оно ушло через долю мгновения, но память по себе оставило. И эта память навсегда изгнала из Кенета самую мысль о гнусности рода человеческого.

Отныне – и навсегда – Кенет видел мир по‑иному. Более ярко, более явственно, более отчетливо. Так, как видят только маги. Кенет опустил веки, облачился в хайю, тщательно повязал пояс – словом, придал себе достойный вид, – и лишь тогда осмелился вновь поднять глаза и посмотреть вокруг этим непривычным новым взглядом.

Неподалеку от подножия Лихих Гор уютно свернулся калачиком пузатый холм, укрытый кустарником и густой травой. К холму с предгорья спускался лес. Солнечные лучи отвесно падали на землю сквозь просветы в густой листве. Ручей шептал на своем водяном языке что‑то уморительно‑забавное.

Кенету в своих странствиях довелось видеть много восхитительно красивых мест, но впервые он видел то, в котором хотел бы поселиться. Ему нужды не было долго думать, какой здесь нужно выстроить дом: он увидел его почти воочию. Невысокий, как бы заподлицо с холмом, не нарушающий здешней гармонии, а словно выросший естественным порядком, как дерево…

Кенет восхищенно моргнул, и видение исчезло.

Ничего страшного. Кенет запомнил его до мелочей. Он обязательно выстроит этот дом. Уютный, тихий, просторный. Слишком просторный для одного.

А что вообще имеет смысл, если не для кого стараться? Кому нужен дом, в который позвать некого? Зачем пахать землю, если некого кормить, – в одиночку и сложа руки прожить можно. Какой смысл быть воином, если некого защищать? Неужели только затем, чтобы мечом махать? Так ведь на свете сотни предметов, махать которыми куда сподручней. А если слишком долго без толку махать даже мечом, в конечном итоге прискучит – а дальше что? И какой толк быть магом, если незачем и не для кого?

А ведь именно о магии ради самой магии толковал посланец Инсанны на Каэнской дороге. До чего же скучно, до чего невыразимо пусто и холодно! А потом подошел Хараи и сказал… сказал, кажется, так: “Ты хорошо дробишь камень. По этой дороге будет легко идти”. Дороги строят, чтобы по ним ходили люди.

А чем ты таким особенным от людей отличаешься, Кенет Деревянный Меч? Да кто ты такой?

Остолоп.

До чего, оказывается, приятно быть остолопом! Во всяком случае, куда приятнее, чем мерзавцем.

Но до чего же трудно философствовать впервые в жизни!

“Значит, так… зло злу рознь. Те, кого вынудил голод, болезнь, усталость, безумие – никто не говорит, что все эти непотребства должно прощать и попускать, но их можно и нужно исправить. А вот если укравший наслаждается не ворованными деньгами и даже не кражей, а страданиями обокраденного…

Вот почему мне тесно в одном мире с Инсанной! Вот отчего меня мутит при одном упоминании его имени. Я ничем не лучше остальных людей, я такой же, как и они, – но Инсанна не человек. Его никто не заставлял творить зло – он сам сделал свой выбор вполне сознательно. И не будет мне покоя до тех пор, пока мир не избавится от Инсанны”.

Своим новым магическим зрением Кенет видел дом возле холма. Он несколько отличался от первоначального видения, но в лучшую сторону. Да, именно такой дом Кенет и построит. Но не сейчас. Сначала нужно уплатить кое‑какие долги.

А он‑то дивился, отчего так упорно не оставляет его мысли покинутый им дом, раз он сам его оставил! Ничего удивительного, что прежний дом не хочет и не может уйти из его памяти. Ведь Кенет на самом‑то деле не ушел из дома. Он не ушел, а сбежал. Это не одно и то же. И пока он будет бежать все дальше и дальше, он нипочем не сможет уйти. Чтобы уйти, он должен сначала вернуться.

Вернуться… Кенет улыбнулся, вспомнив, как недоумевал когда‑то, каким именно образом маг приходит в урочное место из места средоточия или откуда‑нибудь еще. Теперь он больше не нуждался в прежних догадках. Он знал.

Кенет обернулся и еще раз окинул взглядом свое место средоточия. На душе у него было хорошо и спокойно. Холм, ручей и лес улыбались ему, словно Аканэ, Акейро, Наоки или князь Юкайгин.

Кенет усмехнулся неожиданному сравнению, крепко закрыл глаза и сделал шаг.