ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ

И ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ:

Соотношение априорности языка и априорности сознания в свете трансцендентальной семиотики или лингвистической прагматики[90]

I. Стимул для проблемной ситуации: Возобновление соперничества между априорностью сознания и априорностью языка

через «интенциональную семантику»

 

В нижеследующем я хочу оправдать методологическую первичность априорности языка в противоположность априорности сознания с точки зрения семиотики, т.е. с точки зрения семантической и лингво-прагматической трансформации основных принципов трансцендентальной философии. После Канта целью трансцендентальной философии было исследовать условия, на которых основывается возможность объективной общезначимости науки.

Перед лицом такой программы немедленно встают многочисленные вопросы, не последние из которых касаются значения привлекаемых понятий и пропозиций типа следующих: На что должны указывать сами комплексные понятия априорность языка и априорность сознания и выражение семиотическая трансформация трансцендентальной философии? Что подразумевает характеристика этой семиотической трансформации как семантической и прагматической?

Я не в состоянии в данной статье ответить на эти и многие другие вопросы, связанные с программой трансцендентальной семиотики во всех возможных и требуемых разветвлениях. Тем не менее я хочу принять участие в обсуждении через полемику, недавно возникшую в рамках англосаксонски ориентированной аналитической школы философии. Полемика касается следующей проблемы. Что является более фундаментальным для оснований теории значения: то, что артикулировано согласно лингвистическим конвенциям, или то, что основано на значении как «интенции», т.е. на «интенциональном содержании» сознания?

Эта проблема уже возникала в этом столетии ранее, а именно в феноменологии Эдмунда Гуссерля, в которой теория значения действительно характеризовалась интенционалистски, т.е. долингвистически. В так называемом «лингвистическом повороте» аналитической философии эта теория была вытеснена Фреге, Витгенштейном и Карнапом. Эта же самая достаточно интересная полемика вновь возродилась и возобновилась в свежем повороте в рамках аналитической философии. С двух различных позиций была сделана попытка оправдать интенциональную семантику и этим восстановить методологическую первичность философии сознания по отношению к философии языка.

Первая из этих попыток была инициирована уже в 1950-х Полом Грайсом[91] и с тех пор была адаптирована и развита далее многими англосаксонскими и даже континентальными теоретиками занимающимися коммуникативной теорией действия, например Дэвидом Льюизом в его квазиинтенциональном и теоретико-игровом оправдании конвенций[92] и, наряду с Грайсом и Льюизом, Шиффером[93] и Беннетом[94]. В Германии в рамках этой позиции выступил П. Мегле[95] и, если я не ошибаюсь, Возенкул[96]. Я критически обсуждал их результаты в нескольких статьях[97].

Здесь я хочу рассмотреть вторую попытку, касающуюся обоснования интенциональной семантики. Это обоснование содержится в новаторской работе Джона Сёрла Интенциональность, опубликованной в 1983 году[98]. Её появление ещё более удивительно, поскольку Сёрла можно было бы квалифицировать в качестве пропонента лингвистического поворота, как показывает его ставшая уже классической работа Речевые акты. Он и был понят Ю. Хабермасом и мной самим как пропонент универсальной или, соответственно, трансцендентальной лингвистической прагматики, посредством которой лингвистический поворот аналитической философии мог бы быть дополнен, а затем интегрирован через прагматику речевых актов, как предлагали поздний Витгенштейн, а также Остин[99]. В своей первой книге Сёрл даже дал важный ключ для возможной критики интенциональной семантики Грайса[100]. Тем не менее сегодня он защищает версию интенциональной семантики, а именно «философию сознания» как основу «философии языка».

При более внимательном прочтении книги Интенциональность – особенно последнего раздела – можно заметить, что Сёрл хочет найти обоснование самой философии сознания в «философии мозга». При окончательном анализе его аргумент, что интенциональность более фундаментальна (а по существу, имеет онтогенетическую и филогенетическую первичность), чем лингвистическое значение, становится окончательно понятным, только если он постигается в свете следующего эволюционистского тезиса: Мозг первичен по отношению к сознанию в человеческом смысле, которое, в свою очередь, филогенетически и онтогенетически первично по отношению к языку, который, в свою очередь, в начале своего развития не является пропозиционально дифференцированным языком. Сходные генетико-эволюционные аргументы имеют место как у Шиффера, так и у Беннета, выискивающих собственные доводы в защиту первичности философии сознания в противоположность философии языка.

Мы достигли стыка в развитии нашей темы и должны, если достижение цели моей аргументации необходимо как-то осмыслить, задать предварительный вопрос и дать на него ответ. Этот предварительный вопрос состоит в следующем: Что подразумевают защитники «лингвистического поворота», когда говорят о методологической первичности философии языка в противоположность кантовской и гуссерлианской философии первичности сознания? В каком отношении расхождение между старыми защитниками первичности сознания и защитниками первичности языка находится к утверждениям новых пропонентов философии сознания, т.е. «интенциональной семантики», когда последние полагают генетическую первичность сознания, а за этим генетическую первичность мозга по отношению к языку? Выражения типа «более базовая, чем», «первична по отношению к» или, если использовать кантианскую терминологию, «условия возможности» применены ко всем трём позициям, чтобы указать радикальное различие их соответствующих взглядов. Однако достаточно быстро становится ясным, что эти термины не предназначены для использования в одном и том же смысле. Как бы то ни было, попытке продолжать, отталкиваясь от этой предпосылки, как время от времени предлагают разные позиции, мешает безнадёжная ситуация, характеризующая дискурс полемических раздоров между догматически-метафизическими позициями, а именно между материализмом и идеализмом.

Таким образом, бессмысленно, например, устанавливать подлинное соперничество между кантианским тезисом, предполагающим, что трансцендентальное сознание имплицирует условия возможности объективно общезначимого знания, и тезисом материалистического эволюционизма, который утверждает, что мозг первичен и, таким образом, должен с необходимостью репрезентировать условия для возможности сознания. Кантианец может утверждать последний тезис без возражений, даже в том смысле, в котором, согласно К. Лоренцу, возникновение априорных условий знания может быть объяснено генетически, т.е. именно с позиции эволюционно запрограммированного врождённого аппарата познания[101]. Даже если эта гипотеза в пользу эволюционной теории познания была бы окончательно доказана, на вопрос, касающийся трансцендентальных условий объективно общезначимого понимания – например, познания самой эволюционной теории познания – ответ не был бы дан таким генетическим объяснением условий познания. Вопрос стоит не об эмпирических условиях априорности сознания, а об априорных условиях общезначимости эмпирического знания, включая общезначимость возможного эмпирико-эволюционистского понимания происхождения априорности сознания.

Однако если это так, тогда всё более настоятельным становится следующий вопрос. В каком смысле со времён лингвистического поворота может существовать конкуренция между пропонентами априорности сознания, а именно кантианцами и гуссерлианцами, и пропонентами априорности языка? Возможно ли разрешить разногласия, рассматривая ответ на вопрос об априорных условиях познания, уделяя более пристальное внимание смыслу, в котором ставится вопрос об «условиях возможности …»?

В любом случае именно с этой эвристической точки зрения я буду рассматривать проблему, что признать (методологически) первичным для понимания «значения» – анализ языка или анализ интенциональности. Таким образом, в том, что следует далее, я оставляю в стороне как не относящиеся к делу перспективы эмпирико-генетического объяснения феномена сознания и языка и довольствуюсь концентрацией на вопросе, о том каким способом интенциональная рефлексия, с одной стороны, и языковой анализ, с другой могут притязать на решение проблемы априорных, а в широком смысле – логических условий возможности значения.

 

II. Предыстория возникновения интенциональной семантики

в лингвистической аналитической философии: завершение «лингвистического поворота» посредством «прагматического поворота»

и вопрос об их синтезе

 

С самого начала в этом контексте встаёт следующий вопрос: Что именно в этом столетии понимается в философии под «лингвистическим поворотом» и с помощью каких приспособлений последний устанавливает конкуренцию между априорностью языка и априорностью сознания?

Витгенштейн, тот, кто действительно знаменовал «лингвистический поворот», дал короткий, но ясный, ответ на этот вопрос. Этот ответ содержится в следующем пассаже, который ретроспективно суммирует содержание Логико-философского трактата:

 

Границы языка устанавливаются невозможностью описать факты, соответствующие предложению …, без повторения предложения. (Здесь перед нами возникает кантовское решение проблемы философии[102].)

 

Эта цитата проясняет суть трансцендентально-философского лингвистического поворота, поскольку лингвистическо-философски трансформируется кантовский «высший принцип синтетических суждений», т.е. «условия возможности познания одновременно являются условиями возможности объектов, данных в опыте». Таким образом, условия возможности описания переживаемых фактов т.е. пропозициональные высказывания как репрезентации фактов, одновременно являются условиями возможности фактов, поддающихся описанию.

Суть этой трансцендентально-философской интерпретации Трактата (полностью развитой Эриком Стениусом[103]) проявляется также в знаменитой схеме определения понятия истины у Тарского:

 

«Высказывание ‘p’ является истинным, если и только если р».

Например: «Высказывание ‘Кот лежит на коврике’ истинно, если и только если кот лежит на коврике».

Можно попытаться далее спросить: «Когда точно имеет место, что кот лежит на коврике? То есть каковы доказательные условия, которые позволяют нам сказать, что он лежит на коврике?» Витгенштейн и Тарский ответили бы: это как раз то, что невозможно описать, не повторяя пропозициональное высказывание, в котором описывается этот факт-как-таковой. Репрезентация мира посредством языка, более точно – посредством структуры пропозиционального высказывания, непостижима. Это демонстрирует методологическую первичность априорности языка.

Феноменолог, поддерживающий вместе с Гуссерлем первичность сознания данных феноменов, может выдвинуть следующее возражение: Но разве я не в состоянии верифицировать посредством восприятия, что моё простое убеждение в том, что ‘Кот лежит на коврике (а, скажем, не на подоконнике), соответствует феноменально данному факту в мире? Действительно, этот факт восприятия может даже быть схвачен с помощью фотографии; в этом случае все воспринимающие фотографию могут верифицировать, что моё убеждение соответствует, т.е. соответствовало, воспринимаемому факту. К феноменально данному факту восприятия теперь добавлен статус объективного критерия истины, который трансцендирует репрезентацию в просто вербальное описание факта в пропозициональном высказывании.

Опровергает ли это возражение тезис методологической непостижимости мира как репрезентаций в языке?

Ответ – и ‘да’, и ‘нет’ в зависимости от того, с какой точки зрения говорить о непостижимости.

Действительно, на мой взгляд, феноменологический аргумент демонстрирует, что дескриптивная репрезентация факта, посредством пропозиционального высказывания может быть в определённом смысле преодолена, а именно в отношении перцептуальной идентификации данных феноменов, которая доставляет моему сознанию очевидность для соответствия между простым утверждением факта и феноменально данным фактом. Таким способом действительно можно установить, что очевидность в сознании не может быть редуцирована к простому психологически релевантному «чувству очевидности», как иногда утверждают семантические защитники «лингвистического поворота». Возможность фотографирования утверждает, например, различие между объективно очевидным критерием истины и просто субъективным чувством очевидности. И очевидность в сознании, по крайней мере, является необходимым, т.е. обязательным, критерием для подтверждения или опровержения научных гипотез через суждения восприятия, а не просто психологически релевантной причиной субъективного признания научных принципов, как сказал бы Поппер; очевидность в сознании – это эпистемологически релевантное основание для их интерсубъективного признания[104].

Поскольку очевидность сознания утверждает для саморефлексии соответствие между интениционально-подразумеваемым и феноменально данным фактом, постольку открывается также феноменологический выход из пресловутого порочного круга метафизической корреспондентской теории истины и чисто логико-семантической корреспондентской теорией истины. Этот круг коренится в том факте, что объяснить соответствие между истинной пропозицией и абстрактным фактом можно только следующим образом: Истинная пропозиция – это то, что соответствует факту, а факт – это то, что соответствует истинной пропозиции. Этот порочный круг – который также лежит в основании критериологического безразличия определения истины у Тарского – теперь явно размыкается с помощью критерия очевидности для соответствия между тем, что подразумевается, и феноменально данным. Короче говоря, с точки зрения перцептуальной идентификации феноменальной очевидности пропозициональная репрезентация переживаемого мира может быть фактически трансцендирована; и с этой точки зрения не язык, но сознание перцептуальной очевидности является непостижимым a priori опыта.

Как бы то ни было, суть Витгенштейновой экспликации «лингвистического поворота» нельзя опровергнуть посредством теории истины феноменологической очевидности в стиле, который предполагался этой экспликацией, т.е. как указание на априорность языка поддающихся описанию переживаемых фактов. Это можно легко продемонстрировать на следующем примере. Предположим, путешественник показывает нам фотографию экзотического животного, относительно которого мы не можем сказать, ни к какому классу оно принадлежит, ни чего-то другого в этом же духе. В этом случае истинно, что существование животного утверждается посредством феноменальной очевидности, однако этого недостаточно для того, чтобы образовать суждение опыта, которое адекватно описывает находящийся перед нами факт. Отсутствует возможность предикативных определений изображённого животного посредством пропозициональных фраз, в которые изображённое животное входит как субъект, и, следовательно, теряется условие возможности полного суждения опыта.

Вероятно, мы даже можем увидеть на фотографии путешественника нечто такое, о чём вообще нельзя сказать, животное ли это или нечто ему подобное; однако репрезентированный объект можно охарактеризовать с помощью качеств цвета и формы. В этом случае утверждаемым остаётся перцептуальное сравнение качественно данных феноменов, но для данного нечто утрачивается любое его интерпретативное определение как такового, поскольку утрачивается соответствующая возможность пропозиционально-речевого описания.

Основатель прагматической семиотики и феноменологии (фанероскопии) Чарльз С. Пирс в данном примере, касаясь феноменальной очевидности, по-видимому, согласен с феноменологией Гуссерля а именно в смысле категорий первичности (= качественная особенность данной вещи) и «вторичности» (= то, что имеет место между эго и не-эго); однако в противоположность Гуссерлю он не говорит здесь об истине в смысле знания. Согласно Пирсу, для последнего требуется интерсубъективно обоснованная интерпретация значения данного феномена в отношении категории «третичность», т.е. передача непосредственной данности феномена посредством лингвистических символов[105]. По-моему мнению, суть Витгенштейнова открытия априорности пропозиционального языка теперь можно в перспективе феноменологических интуиций адекватно перевести в возможность перцептуальной очевидности и эпистемологической необходимости перцептуальной очевидности в отношении априорности сознания.

 

II.2. Однако принимая в расчёт перцептуальную идентификацию объекта или объектов посредством пропозициональных фраз, следует учитывать не только эпистемологически релевантную связь между феноменологией и философией языка, но также может быть особо поставлен вопрос о соотношении ранней фазы языкового анализа у Витгенштейна и логической семантики Карнапа и Тарского. Каким образом?

Лингвистическая аналитическая философия, по крайней мере на ранней стадии, была ориентирована на пропозициональные фразы, а не на речевые акты. Это подразумевает абстрагирование от того, что Чарльз Моррис называл прагматическим измерением интенционального и интерпретативного использования знаков между говорящим и слушающим в ситуационном контексте. В то же самое время она пыталась, касаясь семантического измерения значения высказываний, рассмотреть не только их интенциональный смысл, но также их интенциональную референцию к реальным фактам, а это прежде всего подразумевало, что термины в рассматриваемых предложениях имеют референцию; например, в высказывании «Кот лежит на коврике» референцию имеют «кот» и «коврик». Действительно, это высказывание в отношении кота и коврика – как логических и онтологических субъектов – утверждает существование отношения или состояние дел, что кот лежит на коврике.

Однако в этом месте уже опознаётся прагматический дефицит абстрактной теории логической семантики. Для того чтобы определить реальный референт субъекта предложения, лингвистически близкого семантического референта субъекта предложения недостаточно. В противном случае субъект предложения «Нынешний король Франции лыс» или субъект предложения «Ведьмы летают на помеле» равным образом предполагали бы реальный референт. Однако эти субъекты в лучшем случае имеют фиктивный референт; ибо их реальный референт не может быть показан посредством соответствующей идентификации объектов, существующих в пространстве и времени.

Таким образом, достоверность реального референта предложения зависит от идентификации интендированных объектов. Для того чтобы быть уверенным в их возможности, необходимо предполагать, что пропозициональная фраза интендируется или интерпретируется как суждение восприятия говорящим или слушающим соответственно и что она может быть верифицирована посредством идентификации интендированного объекта. Это подразумевает, что двучленная основа логической семантики, ориентированной на абстрактные пропозиции, должна быть расширена в смысле Пирса до трёхчленной основы семиотики, интегрирующей прагматику. Ибо идентификация лингвистически интендированного объекта в реальном мире имеет отношение к интенциональному и интерпретативному языку, используемому говорящим и слушающим.

На этой основе мы сразу же можем и должны расширить семиотическую схему. Ибо, как особо было показано Джосайя Ройсом в развитие идей Пирса[106], нельзя понять возможность референциальной верификации пропозиций в эмпирической науке без того, чтобы в то же самое время не предполагать коммуникативное понимание между субъектами науки как членами интерпретативного сообщества относительно значения элементов пропозиций. Поскольку Ройс, как социальный философ, понимал интерпретативное сообщество одновременно как социальное в смысле исторически опосредованного традицией, он фактически был первым, кто оправдал мой более поздний так называемый тезис комплиментарности, касающийся соотношения естественных наук и герменевтического понимания социального[107]. В этом пункте мы должны возобновить вопрос об оправдании прагматического расширения анализа знаковых функций с точки зрения витгенштейнианского «лингвистического поворота» в философии. Скорее всего, это не ведёт к восстановлению методологической первичности философии сознания. И причина в том, что интенция рефлексии самосознания, определяющая возможность референциальной верификации значения пропозициональных фраз, вне сомнения, является сутью интенционального сознания.

В действительности же эти соображения непосредственно ведут к центральному тезису книги Сёрла Интенциональность, опубликованной в 1983 году.

 

III. Интенциональная семантика Джона Сёрла

как интерпретация «прагматического поворота» в философии сознания

 

По существу, Сёрл основывает первичность философии сознания, т.е. интенциональную семантику, на следующем аргументе: Интенциональные условия сознания, как, например, убеждения, желания, страхи, надежды, и интенциональные действия в узком смысле в конечном счёте определяют условия выполнимости, с точки зрения которых может быть понято значение речевых актов (Сёрл, с. 11).

Детерминация «условий выполнимости» речевых актов посредством интенциональных условий сознания, согласно Сёрлу, имеет место следующим способом. Интенциональные условия могут быть выражены «физическими сущностями» – звуками или письменами – и, таким образом, они навязывают результирующим «выражениям» «условия выполнимости специальных речевых актов»; так, например, высказыванию навязываются условия принятия факта, в чьём существовании уверен говорящий; или на команду, которая адресована кому-то, говорящий накладывает условия желаемой ситуации; или на обещание говорящего условия накладывает слушающий, желающий получить определённый результат. Согласно Сёрлу, в случае высказывания направленность на подгонку условия выполнимости определяется скрытым убеждением говорящего; т.е. в смысле направления соответствия от слова к миру. В случае команды и обещания направленность на подгонку условия выполнимости определяется в смысле активно навязываемого соответствия от мира к слову. Сёрл так суммирует семантическую суть своего аргумента:

Ключ к решению проблемы значения состоит в том, чтобы увидеть, что в исполнении речевого акта сознание налагает на физическое выражение выраженного ментального состояния те же самые условия выполнимости, которыми обладает само ментальное состояние (Интенциональность, с. 164).

 

Основываясь на этом аргументе и способах, в которых условия выполнимости речевых актов могут быть определены на основе интенциональных состояний сознания, Сёрл приходит к следующему тезису, касающемуся взаимоотношения интенциональности и лингвистического значения:

 

…Выражение значения говорящего всецело определимо с точки зрения более примитивных форм интенциональности … которые не являются внутренне лингвистическими…

 

При таком подходе философия языка является ответвлением философии сознания. В своей наиболее общей форме она равносильна взгляду, что некоторые фундаментальные семантические понятия, такие как значение, анализируемы с точки зрения ещё более фундаментальных психологических понятий, таких как убеждение, желание и направленное действие (Интенциональность, с. 160).

 

Таким образом, вызов позднейшего подхода к «интенциональной семантике» находит ясную и адекватную формулировку. Остаётся вопрос, какие возражения могут быть поставлены защитниками «лингвистического поворота» и, стало быть, защитниками методологической первичности априорности языка.

 

IV. Слияние «лингвистического поворота» с «прагматическим поворотом» в современной философии с точки зрения трансцендентально-прагматической интерпретации теории речевых актов

 

Прежде всего, я хочу указать на результат нашего предыдущего рассуждения, а именно на Витгенштейнову априорность пропозиционального языка и феноменологическую защиту априорности сознания. Установлено было следующее. Согласно перцептуальной очевидности феноменально данного факта, утверждаемого в пропозиции, априорность сознания действительно имеет место a priori, ибо в этом отношении она должна для меня, ментального субъекта, определить, выполняется ли данным феноменом интенциональность моего убеждения в существовании факта. Это определение явно согласуется с тезисом Сёрла, а именно с тем, что интенциональное ментальное состояние – убеждение в существовании факта – в конечном счёте определяет условия выполнимости речевого акта, выражающего такое убеждение.

Тем не менее мы также осознаём, что зависимость наполнения перцептуальной очевидности от интенциональности сознания не способна опровергнуть Витгенштейнову точку зрения относительно априорности пропозиционального языка, описывающего факты опыта. Учитывая тезис Сёрла, мы теперь можем выдвинуть следующую формулировку. Относительно наличия или отсутствия чисто феноменальной очевидности интенциональные состояния сознания несомненно накладывают условие выполнимости на выражение речевого акта; однако относительно интерпретируемости феноменальной очевидности накладываемость условий выполнимости (а до этого интенциональное содержание сознания, касающееся убеждения в данном факте) зависит от пропозиционального высказывания языка, посредством которого может описываться значение факта.

Если абстрагироваться от предварительных определений пропозиционального значения и даже предваряя интенциональное содержание сознания, относительно априорности языка всё равно остаётся непосредственное свободное от интерпретаций отношение между интенциональностью сознания и данным феноменом. Например, я могу подразумевать, что после меня существует точно такая вещь, которая подразумевается неинтерпретированной фотографией путешественника. Фактически через эту лингвистически независимую интенциональность было определено некоторое условие выполнимости. Я могу утверждать его исполнение, изворачиваясь и устанавливая: «Да, я подразумевал именно это». Однако что же в этом случае я подразумевал как данный факт? Допустим, в этом случае я не был в состоянии утверждать это публично или в интерсубъективно понимаемой форме. В определённой степени моё лингвистически независимое определение и исследование выполнимости фактической интенции интерпретировалось согласно методическому солипсизму долингвистически ориентированной феноменологии очевидности Эдмунда Гуссерля.

Мне кажется, что Сёрл фактически возвращается, вольно или невольно, к той же самой позиции, когда он утверждает одностороннюю зависимость лингвистического значения от якобы более фундаментальной интенциональности сознания. Пока в свете нашего анализа можно уже установить принцип взаимонезависимости априорности сознания и априорности языка.

В отношении детерминации свободной от интерпретации очевидности выполнимости фактически существует методологическая зависимость пропозиционального значения утверждения от интенционального содержания убеждения в сознании. (И эта зависимость действительно соответствует эмпирико-генетической первичности интенциональности сознания в противовес первичности языка.) Однако с точки зрения интерсубъективной обоснованности значения интенционального содержания моего убеждения, а также как результат относительно возможной интерпретируемости детерминированной очевидности выполнимости, наоборот существует зависимость интенциональности сознания от априорности языка.

Однако до сих пор при обсуждении интенциональной семантики Сёрла мы просто использовали «лингвистический поворот» в версии раннего Витгенштейна. Это подразумевало, хотя мы и ввели понятие речевого акта, например, утверждения, что мы просто акцентировали пропозициональное содержание речевого акта в смысле интерсубъективно обоснованного значения априорности языка. Последнее действительно уместно с точки зрения априорности описания и интерпретации, когда она касается возможности публичного значения убеждения как репрезентации данного факта. Однако помимо этого, теория речевых актов – в том виде, в котором она находит оправдание в работе Дж.Л.Остина и с которой, в частности, имеет дело Сёрл в своей ранней работе Речевые акты, по моему мнению, демонстрирует следующее.

Каждое публично обоснованное значение наших значимых интенций должно рассматриваться как предопределённое языковыми конвенциями не только в отношении репрезентации факта посредством пропозиционального содержания речевых актов, но, помимо этого, и в отношении так называемой «иллокутивной силы» наших речевых актов. Даже это прагматико-коммуникативное значение речевых актов может быть предварительно запечатлено посредством предложений или отдельных фраз в соответствии с семантикой отдельного языка. Это как раз то, что Остин продемонстрировал своим открытием перформативных фраз[108]. Суть этого открытия состоит не столько в демонстрации таких институализированных сообществом перформативных выражений, как «Настоящим я крещу Вас …», «Я назначаю Вас …» или «Я заявляю об отставке …» и т.д., сколько в последующей демонстрации того, что все лингвистические предложения могут быть эксплицированы с точки зрения выражающих их иллокутивных актов. Так, я могу выразить утверждение «Я утверждаю, что р», приказ «Я приказываю Вам выполнить (или предотвратить) р», обещание «Я обещаю Вам выполнить (или предотвратить) р». Это показывает, что возможное публичное значение коммуникативных приспособлений с точки зрения иллокутивной силы речевых актов, так сказать, конвенциально институализировано на уровне языка ещё до специфической социальной институализации перформативных формул.

Мне кажется, что именно эту точку зрения выражает Сёрл в своей книге Речевые акты (1969) посредством «принципа выразимости» и его объяснений. Возьмём, например, следующий характерный пункт:

1. «Существуют, следовательно, не два несводимых друг к другу различных семантических исследования, одно из которых касается значения предложений, а другое – характеристики речевых актов. Ибо так же, как частью нашего понятия значения предложения, буквального выражения этого предложения с этим значением в определённом контексте была бы характеристика отдельного речевого акта, так же и частью нашего понятия речевого акта является то, что возможное предложение (предложения), которое выражено в определённом контексте посредством своего (своих) значения, конституирует характеристики речевого акта» (Речевые акты, с. 17).

2. Другая важная иллюстрация принципа лингвистической выразимости дана в отрывке, который проясняет взаимное соотношение условий моноязыковых конвенций и универсальных правил исполнения речевых актов:

«Семантическая структура языка может быть понята с точки зрения реализации последовательности базовых конститутивных правил, основанных на конвенциях» (Речевые акты, с. 59).

И далее:

«Различные человеческие языки можно рассматривать как подчинённые одним и тем же правилам, зависящим, в той степени, в которой они взаимопереводимы, и основанным на различных конвенциально обоснованных реализациях. То, что по-французски можно обещать, говоря «Je promets», а по-русски «Я обещаю», есть предмет конвенции. Однако то, что выражение служит средством для исполнения обещания (при подходящих условиях), подразумевается как принятие обязательств, зависящих от правил, а не от конвенций во французском или русском языке» (Речевые акты, с. 64).

Я всегда понимал эти и сходные с ними программные замечания в тексте как утверждение обоюдного взаимодействия между конвенциально зависимой семантикой специальных языков и прагматикой, которая подчинена универсальным правилам коммуникативных речевых актов. Таким образом, я представлял себе программу возможной интеграции между семантикой и прагматикой[109]. Соответственно, я принимал «принцип выразимости» в двойном значении:

– Во-первых, в том смысле, что то, что подразумевается в принципе можно высказать (несмотря на фактически всегда присутствующее прагматическое различие между лингвистической компетенцией и коммуникативной компетенцией в общем, так что последняя вынуждена и способна компенсировать недостатки чьей-то собственной лингвистической компетенции или конвенционально коммуникативных навыков посредством использования невербального языка и посредством использования паралингвистических знаков).

– Во-вторых, в том смысле, что мы вынуждены выражать все интенциональные значения лингвистически эксплицитным образом, если претензия последних на обоснованность исполняется публично с точки зрения интерсубъективной доступности.

По крайней мере, эта вторая интерпретация находится в очевидном противоречии с удивительным поворотом позднего Сёрла, который утверждает одностороннюю зависимость лингвистически выраженного значения от более фундаментальной интенциональности сознания. В свете имплицитного учения Остина и теории речевого акта раннего Сёрла, по моему мнению, можно прийти к следующему выводу. Наши значимые интенции зависят от лингвистических конвенций не только в отношении фактической репрезентации лингвистическими пропозициями, но также в отношении лингвистических конвенций, определяющих иллокутивную силу речевых актов, которая выразима в частных перформативных предложениях как условие интерсубъективной обоснованности значения. Короче говоря, можно сделать вывод, что понятие интерсубъективно обоснованного значения можно было бы определить с точки зрения перформативно-пропозициональной «двойной структуры» лингвистически выразимого значения, как говорит Хабермас[110].

Если всерьёз принять такую прагматически расширенную экспликацию «лингвистического поворота», относительно концепции значения будут достигнуты следствия, которые значительно отклоняются от интенционалистски ориентированной теории значения позднего Сёрла.

Попытаемся проиллюстрировать это двумя альтернативными трансформациями известной экспликации понимания лингвистического значения в понятии возможных истинностных условий предложений, что возвращает к Витгенштейну.

В Трактате раннего Витгенштейна мы находим следующее высказывание: «Понять предложение – значит знать, что имеет место, когда оно истинно» (4.024). Согласно Вайсману, Витгенштейн позднее заменил этот тезис следующим: «Значение предложения есть метод его верификации»[111].

Относительно позднего Сёрла интенциональная трансформация экспликации лингвистического значения, касающаяся понятия возможных истинностных условий, вероятно, может привести к следующему заключению: Схватить значение речевого акта – значит знать, какие условия выполнимости для него предопределены посредством базового интенционального содержания сознания. Например, в случае утверждения это влечёт, что необходимо знать, какое согласование с фактом – с точки зрения того, что выраженное утверждение «направляет соответствие от слова к миру» через интенциональное содержание – навязывается речевому акту убеждением говорящего. С другой стороны, в случае приказа это подразумевает, что необходимо знать, какие активные изменения в мире (или их отсутствие) – с точки зрения того, что выраженный приказ через интенциональное содержание «направляет соответствие от мира к слову» – навязываются речевому акту, выражающему подразумеваемое желание.

Действительно, Сёрл должен понять это объяснение с точки зрения нашего предыдущего мысленного эксперимента, а именно изоляции возможной перцептуальной очевидности сознания радикальным абстрагированием от лингвистической интерпретации публично понимаемого значения интенционального содержания. Ибо, грубо говоря, его приведёт к этому тезис, что значение речевых актов в конечном счёте зависит от интенционального содержания сознания. Однако он едва ли выведет это заключение из интенциональной семантики; скорее, он молчаливо предполагает лингвистическую интерпретацию интенционального содержания, как, например, интерпретацию интенционального содержания убеждения, что кот лежит на коврике, посредством интерсубъективно обоснованного значения соответствующего русского предложения. Однако даже если рассматривать его экспликацию условий выполнимости речевых актов таким способом, его рассмотрение всё ещё остаётся неадекватным относительно публичности, лингвистически обусловленной понятности речевых актов в свете тех прагматических условий, которые предопределены их иллокутивной силой.

Ибо, как показал Хабермас, иллокутивная сила коммуникативных актов выполняет обоснованные заявления, затрагивающие не только отношение сознания, т.е. речи, к миру объектов, но также апеллятивное отношение речи к социальному сообществу (Mitwelt) и его выразительное отношение к субъективному внутреннему миру говорящего[112].

По моему мнению, фундаментальная истина публично обоснованного заявления значения речи, дополненного иллокутивной силой, состоит в следующем. Всегда одновременно указывать на все три референции к миру, а соответственно, не только на «репрезентативную» функцию языка, но также на аппелятивную функцию и выразительную функцию языка, как полагал К. Бюлер. (Эти две последние функции языка согласно перформативно-пропозициональной двойной структуре эксплицитных лингвистических предложений, также могут быть выражены символически, а не только посредством паралингвистических функций симптомов и сигналов)[113].

Сходные соображения имеют место для истинного заявления речи, посредством которого предопределяются не только непосредственное отношение соответствия убеждения и его факта (как показано, такое притязание, разумеется, могло бы иметь место только в отношении к чисто феноменологической очевидности соответствия). Кроме того, посредством истинного заявления речевого акта устанавливаются также претензии интерсубъективного подтверждения в смысле принципиальной способности к согласию относительно имплицитно лингвистической интерпретации мира. Точно так же нельзя отделить истинное заявление речевого акта – в противоположность возможной истине абстрактных предложений, как полагал Больцано? – от соответствующей достоверности заявления с точки зрения выраженных условий сознания. Это означает следующее. Я, как субъект убеждения, не могу высказать истинное заявление без того, чтобы в то же самое время не высказать также имплицитно достоверное заявление.

В данный момент кто-то уже заметил отклонение следствий хабермасовского понятия «общезначимые утверждения» от сёрловского понятия «условий выполнимости», отклонение, которое, по существу, основано на том факте, что истинное утверждение как общезначимое утверждение не только определяет условия «направления соответствия от слова к миру», но, помимо этого, условие социального признания, которое не ограничено в принципе. Основываясь на этом утверждении и по потребности мобилизуя его причины, приобретается социальное одобрение высказывания убеждения как приемлемой информации.

Итак, это отклонение последовательно лингвистико-прагмати-ческого анализа от интенциональной семантики Сёрла не является особенно явным из-за того, что, как уже отмечалось, Сёрл действительно не принимает во внимание передачу интенционального содержания убеждений и, следовательно, иллокутивную силу ассертивных речевых актов. Для сравнения: это обстоит иначе для директивных речевых актов, как, например, команд. Здесь становится видно, что сёрловская интерпретация значения с точки зрения наложения условий выполнимости на самом деле не может принять в расчёт специфически общезначимые утверждения в речевых актах в качестве значимых компонентов, которые действенны из-за иллокутивной силы речевых актов. Это демонстрируется непосредственно, когда кто-то пытается объяснить различие между, например, значением формальной команды и значением требования.

Согласно Сёрлу, условие выполнимости, которое навязывается речевому акту желанием говорящего как интенциональное состояние сознания, в обоих случаях состояло бы в том, что адресат обязан исполнить или воздержаться от исполнения чего-то с точки зрения обеспечения «направления соответствия от мира к слову». Кроме того, для сравнения языковой анализ специфически общезначимых утверждений в речевых актах должен был бы принимать в расчёт последующие различия между значением команды и значением требования.

Команда легитимируется посредством своей иллокутивной силы, и, вследствие этого, её принимают и ей подчиняются, по крайней мере, в отношении существующих дозволенных законом установлений. Требование, наоборот, не может быть легитимировано в этом формальном смысле, даже несмотря на то, что легитимацию можно гарантировать в моральном смысле. В последнем случае требование может отстаивать свою приемлемость посредством обоснованных доводов с точки зрения общезначимых аргументов. Это показывает, что в обоих случаях значение директивного речевого акта никоим образом нельзя понять, если его можно эксплицировать с точки зрения условий выполнимости, предопределённых желанием или волей говорящего. Более вероятным это выглядит в третьем случае, например в случае требования, которое выражено предложением «Кошелёк или жизнь!». Однако даже в этом случае публичное значение директивного речевого акта конституируют не только условия выполнимости, накладываемые интенциональным состоянием уединённого сознания, но, вдобавок к этому, необходимо также рассматривать эквивалент, так сказать, лишённого общезначимости притязания речевого акта. Ибо даже в случае нелегитимированного требования грабителя адресат должен понять, что у него есть обоснованные причины подчиниться, причины не в смысле притязания с восстановленной общезначимостью, но в смысле насильного принуждения к страху[114].

Таким образом, приобретается некоторое представление о возможной социальной дифференциации лингвистического значения, поскольку последнее определяется как публично общезначимое значение через иллокутивную силу различным образом возможных речевых актов. В данном контексте я не могу далее эксплицировать импликации трансцендентально-прагматической интерпретации теории речевых актов. Я лишь могу утверждать, что коммуникативное, и вместе с этим социальное, измерение априорности языка содержит основание общезначимости не только для теоретической философии науки, но также и для практической философии, для этики[115].

 

Дагфин Фоллесдал