ВОСПИТАТЕЛЬ

Говорят, что больше всего знаний о мире человек по­лучает в первые несколько лет своей жизни, что именно тогда складывается его характер и склонности. Если это так, то именно первым младенческим шагам и первому лепету и надо отводить львиную долю в биографиях за­мечательных людей. Но, к сожалению, отобразить процесс, совершающийся в душе маленького человечка, бессиль­на даже наука. Это скорее под силу писателю, обладаю­щему громадным воображением и способностью к пере­воплощению. Однако писатели предпочитают иметь дело с характерами уже сложившимися, боясь, очевидно, что перевоплощение может зайти слишком далеко...

Не изменяя общему правилу, сделаем лишь беглый очерк младенческих лет Алексея Толстого. В начале ок­тября 1817 года Анна Алексеевна Толстая вместе с еще несколькими «воспитанниками» выехала из Петербурга в свите своего «благодетеля» Алексея Кирилловича Разу­мовского.

Граф Разумовский любил путешествовать с комфортом. Эта привычкаосталась у него с екатерининских вре­мен, когда вельможивысылали вперед, за день пути, сот­ни слуг, поваров и прочей челяди, которая превращала в чертоги простые обывательские дома, обивая их шелко­вой материей, расставляя приличную мебель.

Мягко покачивалась на рессорах вереница дорожных карет, в одной из которых граф Алексей Толстой посапы­вал, пищал и пачкал пеленки (их был большой запас, тех самых, роскошных, с кружевами). Стояли пасмурные ок­тябрьские дни, ветер срывал с деревьев желтые листы и нес их над мокрыми полями. Розовая атласная обивка ка­реты изгоняла тусклость, бросая приятный отсвет на лица Анны Алексеевны Толстой и Марьи Михайловны Соболев­ской. Дорожную скуку разгоняли рассказы их брата и сына Алексея Алексеевича Перовского.

Он, любитель всего таинственного и мистического, впоследствии знакомый Гофмана, выискивавший свиде­тельства волшебства у всех древних инедревних авторов, начиная с Геродота, Диодора Сицилийского, Юлия Цеза­ря, Плиния, Плутарха, Цицерона, заводил знакомства с ворожеями, но в своих попытках отыскать это таинствен­ное в жизни всякий раз наталкивался на шарлатанство. Теперь он рассказывал о своем знакомстве со знаменитой гадалкой Ленорман.

Похожий на сестру, кудрявый Алексей Алексеевич по­вертел пальцем перед носом бессмысленно таращившего глазенки графа Толстого, о судьбе которого женщины не­давно справлялись у одной петербургской гадалки, оказав­шейся женщиной весьма наслышанной о перипетиях жиз­ни Толстых и Перовских.

— Поверьте, maman, иты, Annette, она знала загодя о вашем приезде к ней... И потом, что мудреного, если, часто гадая, что-нибудь и отгадаешь? Я в бытность мою в Париже имел честь лично познакомиться с госпожою Le Normand. Вы знаете, она предсказала судьбу первой супруге Наполеона, императрице Иозефине... В одно утро на площади Лудовика XV я взял фиакр и приказал ему ехать к Le Normand. Ее знают все извозчики в Париже. Встречает меня горничная, провожает в гостиную, просит подождать. Подхожу к окну и вижу — горничная уж на улице, прилежно выспрашивает обо мне кучера. Нако­нец отворилась стеклянная дверь, и меня впустили в храм Пифии, которая присела передо мною новейшим манером. Я увидел женщину лет за сорок, дородную, с большими черными глазами. На столе у нее лежали всякие математические инструменты, меж ними чучелы крокодила и змеи. В углу — скелет, завешенный черным флером... Прошу гадалку открыть мне будущую судьбу, а она отвечает вопросом: на каких картах хочу, чтоб она загадала, на больших или на маленьких. «Какая меж­ду ними разница?» — спросил я. Отвечает: «Гадание на маленьких картах стоит пять франков, а на больших десять». Я сказал, чтоб гадала на больших. Она поме­шала их, пошептала над ними, так же как и у нас в Рос­сии это делается, и потом разложила их на столе... Мно­гое она наговорила, да только ничего из сказанного со мной до сей поры не сбылось...

— Так что ж, она обманщица? — спросила Марья Ми­хайловна.

— Обыкновенная шарлатанка, — подтвердил Алексей Алексеевич. — Но это еще ничего не доказывает. Исто­рия знает примеры великих предсказаний. Дельфийский оракул, скажем... Но тогда не знали так называемых esprits forts*. Тогда славнейшие мудрецы боялись отвер­гать то, чего не понимали, а теперь даже дети никому и ничему не верят, никого и ничего не боятся...

— Ну и дай бог, чтоб мой Алешенька ничего не бо­ялся, — сказала Анна Алексеевна, всегда мыслившая приземленно и посмеивавшаяся над увлечениями брата.

— Бедные дети только принимают на себя вид креп­ких умов, между тем как у них совсем иное на душе.

— А ты почем знаешь?

— Сам был ребенком... Но виноваты не дети, а их ро­дители и воспитатели, которые не умеют ни укрощать их самолюбия, ни давать правильное направление неопыт­ному и пылкому их уму.

Алексей Алексеевич, повинуясь своей склонности к отвлеченным рассуждениям и раздвоению в мыслях, принялся говорить о свойствах человеческого ума, о родах его, как-то: здравом смысле, проницательности, понятли­вости, глубокомыслии, дальновидности, ясности, сметли­вости (le tacte), остроумии, остроте (der Scharfsinn), гостином уме (espri de societe). Разнородно ученый, он легко переходил с одного языка на другой, но вскоре на­скучил женщинам, которые с преувеличенным внимани­ем наклонились к младенцу, морщившему лобик и гото­вому закатиться в крике.

— Алешенька, Алеханчик, — прервав себя, растроган­но забормотал Алексей Алексеевич. — Бедное дитя, я сам буду заниматься твоим воспитанием...

Поскольку Алексей Перовский не изменил данному им слову и занимался воспитанием нашего героя на про­тяжении последующих двадцати лет, познакомимся с ним поближе хотя бы ради того, чтобы предположить, в ка­ком направлении могут развиваться задатки, заложенные в Алексее Толстом его природой.

Но сперва старшие «воспитанники» проводили своего «благодетеля» до Горенок, где он и остался, потому что дворец в Почепе все еще приводился в порядок. От Москвы до Горенок всего девятнадцать верст. Дорога шла через шереметевскую вотчину Кусково; чуть в стороне остава­лось Перово, давшее фамилию «воспитанникам». Горенки было место, графом Разумовским обжитое, здесь он зани­мался селекцией, выводил новые виды растений, одна бо­таническая коллекция в этом имении оценивалась в пол­миллиона рублей. Заведовал тут всем знаменитый бота­ник Фишер, позже директор Государственного Ботаниче­ского сада. Алексей Перовский прошелся еще раз по оранжереям и парку, припоминая о своих занятиях бо­таникой в угоду «благодетелю».

Алексея Алексеевича влекла литература, но ему все было недосуг проявить себя в ней основательно. После ссоры с «благодетелем» и ухода Николая он оставался старшим среди «воспитанников» и был под не слишком ласковой, но бдительной опекой. Разумовский определил его к себе в Московский университет, а через два года, в девятнадцать лет, Перовский уже получил степень док­тора философии и словесных наук и, по положению, про­чел три пробные лекции на трех языках. На русском — «О растениях, которые бы полезно было размножить в России», на немецком— «Как различаются животные от растений и какое их отношение к минералам» и на фран­цузском — «О цели и пользе Линнеевой системы расте­нии». Благодетель был доволен, и все три лекции вышли книжкой в следующем, 1808 году.

Меньше удовольствия доставляли графу меланхоличе­ская мечтательность и попытки Алексея Перовского приобщиться к поэзии. Трагический надрыв в юношеских стихах написанных в подражание Карамзину, вызывал у графа недоумение и подозрение, что воспитанник не совсем счастлив, несмотря на сыпавшиеся на него милости.

Впрочем, «благодетель» тоже не чурался словесности, а мрачное настроение воспитанника в стихах скорее объ­яснялось романтической модой. Граф поспешил пристро­ить Алексея Перовского на службу в Сенат, но жизнь в Петербурге была новоиспеченному коллежскому асессо­ру не по душе; угнетала и опека благодетеля, ставшего вскоре министром просвещения.

Москва, студенческие годы вспоминались приятно, и Алексей Перовский обратился к московскому попечителю Голенищеву-Кутузову с просьбой устроить его экзекуто­ром в одно из сенатских учреждений древней столицы.

Павел Иванович Голенищев-Кутузов был ставленни­ком нового министра и тотчас доложил тому о своей услу­ге. Они с Разумовским были в одной масонской ложе. Ис­кательный и ловкий, московский попечитель писал мини­стру доносы на профессоров и на Карамзина, о чем остряк Воейков выразился так:

Вот Кутузов: он зубами Бюст грызет Карамзина... Пена с уст валит клубами, Кровью грудь обагрена. Но напрасно мрамор гложет, Тратя время только в том: Он вредить ему не может Ни зубами, ни пером.

Граф Разумовский был недоволен решением сына, но снабдил его рекомендательным письмом к «великому мудрецу» московской масонской ложи Поздееву, который в романе «Война и мир» выведен под именем масона Баздеева, наставлявшего Пьера Безухова. Ни Голенищев-Ку­тузов, ни Поздеев (который в жизни был совсем не идеа­листом, а грубоватым интриганом, обскурантом и жесто­ким крепостником) не понравились Алексею Перовскому. Но тот все же добивался вступления в масонскую ложу.

Дореволюционный историк А. И. Кирпичников писал, что «по оптимизму, свойственному молодости, он, очевид­но, склонен был думать, что масонство скрывает в себе самую настоящую правду и что господа вроде Кутузова имеют свою идеальную сторону, только показывают ее не в обыденной жизни, а там, в тайных собраниях братской ложи».

Но, видно, Разумовский знал своего сына, его искрен­ность и прямоту, и велел не принимать его в масоны. Поздеев же доносил Разумовскому как старшему в масонской иерархии о времяпрепровождении «воспитанника», о его дружбе с графом Мамоновым...

Но более интересны дружеские узы, связывавшие Пе­ровского с молодым поэтом князем Петром Вяземским, с Василием Жуковским, с Карамзиным.

Вместе с ними он подписал заявление об основании при Московском университете Общества любителей рос­сийской словесности, из которого выбыл лишь в 1819 го­ду «за неявку и неизвещение о себе».

Он продолжал писать грустные стихи, но в жизни был весьма резв и остроумен, склонен к проказам.

Однако время забав и сентиментальных стихов кон­чилось в тот самый день, когда «благодетель» решил, что Алексею Перовскому должно все-таки послужить госуда­рю и не иначе как в Петербурге. Отъезд в Петербург озна­меновался шампанским, распитым с друзьями, и напут­ственным посланием князя Вяземского:

Прости, проказник милый! Ты едешь, добрый путь! Твой гений златокрылый Тебе попутчик будь...

Не замышляй идиллий, Мой нежный пастушок: Ни Геснер, ни Виргилий Теперь тебе не впрок.

Какие уж идиллии могли прийти в бедную кудрявую голову, забитую входящими и исходящими нумерами, ко­торые надлежало читать секретарю министра финансов от департамента внешней торговли.

Он был не прочь служить, заниматься делом. Но служба службе рознь. Сверстники его, одетые в гвар­дейские мундиры, как казалось ему, вели жизнь более осмысленную и полезную. Военная гроза лишь поутих­ла, но снова тучи клубились над горизонтом России. Как славно было бы со шпагою в руке в пороховом дыму от­стаивать честь родины!

Перовский явился к «благодетелю» испросить его бла­гословения. Боже, что с тем сталось! Сухое лицо графа, прорезанное глубокими морщинами у рта, вдруг потемнело, длинные пальцы впились в ручки кресел.

- Так-то вы платите мне за мою заботу о вас! В угоду порыву слепого честолюбия вы хотите пуститься в глупую авантюру! Вы неблагодарны, бесчувственны! Все ваше прежнее послушание — сплошное лицемерие, подсказанное желанием получить от меня имение... Что ж, попробуйте, но в таком случае не попадайтесь мне на глаза и не рассчитывайте на вашу мать!

Все это было высказано на превосходном француз­ском языке, но звучало не менее презрительно и оскор­бительно, чем русская брань. Комок встал в горле Пе­ровского, и он вышел потрясенный. Как несправедливы упреки отца! Его сыновняя почтительность, уважение и любовь были искренни, он всегда старался выполнять все, что предписывали ему долг и честь. Пойти снова объяс­няться к «благодетелю» он не решился, а написал ему длинное письмо.

«Неужели изъявлением желания переменить род службы заслужил я от вас столь несправедливую и для меня уничтожительную угрозу, что вы меня выкинете из дому и лишите навсегда помощи, которую я мог ожи­дать? Можете ли вы думать, граф, что сердце мое столь низко, чувства столь подлы, что я решусь оставить свое намерение не от опасения потерять вашу любовь, а от боязни лишиться имения? Никогда слова сии не изгла­дятся из моей мысли...

Я думаю, что, вступая в военную службу в то время, когда отечество может иметь во мне нужду, я исполняю долг верного сына оного, долг тем не менее священный, что он некоторым кажется смешным и презрительным...

Я не прошу у вас ни денег, ни какой-нибудь другой помощи; пускай нужда и нищета меня настигнут, я буду уметь их переносить; одно лишение вашего благослове­ния может меня погубить безвозвратно».

В армию он все же попал, но только после братьев Василия и Льва, тоже кончивших университет и ставших колонновожатыми, а по-современному, войсковыми штаб­ными работниками. Родители имели на него особые виды, что явствует хотя бы из письма Василия матери, просив­шего за Алексея: «Не сердитесь за это на него, теперь всякому не грех служить».

Еще бы! Надвигалось на Россию многоязычное на­полеоновское войско, и дома не могли усидеть даже без­усые юноши. Став штаб-ротмистром 3-го Украинского ка­зачьего полка, Алексей побывал во многих «авангардных и арьергардных делах», ходил с полком в глубокий фран­цузский тыл, партизанил и присоединился к регулярной армии лишь после изгнания Наполеона из России.

Брату Василию Алексеевичу повезло меньше. Тот был ранен под Бородином, а при отступлении к Москве взят в плен французами, беседовал в горящей Москве с Мюратом и Даву, шел в колонне пленных до Парижа, хоро­ня павших товарищей...

Алексей Перовский в конце войны был при главном штабе, участвовал в сражениях при Кульме, под Дрезде­ном, состоял старшим адъютантом русского генерал-гу­бернатора в Саксонии князя Репнина, зятя А. К. Разу­мовского, и вернулся на родину лишь в самый канун свадьбы своей сестры Анны Алексеевны.

В Петербурге «благодетель» определил его чиновни­ком особых поручений департамента духовных дел иностранных вероисповеданий. При столь сложном назва­нии должности обязанностей она требовала от него ми­нимальных, а скорее всего никаких, потому что в Петер­бурге Перовский занимался продажей дворца графа Ра­зумовского, строительством нового дома. Теперь же он и вовсе отлучился надолго, собираясь удалиться в свое име­ние Погорельцы и заняться писанием книг, для которых уже были заготовлены впрок названия и сюжеты. Он да­же придумал себе псевдоним — Антоний Погорельский. А для будущего героя вполне подходила фамилия Блистовский. — Анна Алексеевна со своим Алешей посели­лась поблизости, в своем имении Блистова.

А десять лет спустя в «Московских Ведомостях» № 93 за 1827 год можно было прочесть объявление:

«Императорского Воспитательного Дома от С.-Петер­бургского Опекунского совета сим объявляется, что в оном продается с аукционного публичного торга зало­женное и просроченное недвижимое имение Коллежской Советницы, Графини Анны Алексеевны Толстой, состоя­щее Черниговской губернии, Кролевецкого повета в селе Блистове, 302 мужеска пола души...»

За этой обычной приметой дворянского быта чудится жизнь не по средствам, чрезмерные траты на туалеты, плут управляющий, который водит вокруг пальца моло­дую неопытную барыню...

Толстого осталось смутное воспоминание о Блисто­ве, о песчаном овраге, пруде и ручье Серебрянке, о кор­милице, которую он обожал, о сказках, которые она рас­сказывала. Хотя не сохранилось даже имени ее, быть может, благодаря ей Алексей Толстой написал в шесть лет свои первые стихи не по-французски, а по-русски. Но было это уже не в Блистове, откуда Анна Алексеевна вскоре уехала. Она больше живала в Погорель­цах, где трудился над своими первыми книгами Антоний Погорельский, лишь изредка наезжавший в Петербург для участия в заседаниях Вольного общества любителей российской словесности. В 1820 году он напечатал в столице перевод оды Горация в «Сыне отечества» и созвал на вечер знакомых, среди которых были Федор Глинка, Николай и Александр Бестужевы, Кюхельбекер. «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» — так на­зывалось первое произведение, с которым Алексей Пе­ровский связывал свои честолюбивые мечты. Оно начи­налось так:

«В северной Малороссии — в той части, которую по произволу назвать можно и лесною, и песчаною, потому что названия эти ей равно приличны — находится се­ло П***. Среди оного, на постепенно возвышающемся холме, расположен большой сад в английском вкусе, к которому с северной стороны примыкает пространный двор, обнесенный каменною оградою; на дворе помещи­чий дом с принадлежащими к нему строениями. Из од­них окошек дома виден сад, из других видна улица, а по ту сторону улицы зеленеются конопляники, составляю­щие главный доход жителей тамошнего края. Холм окру­жен крестьянскими избами, выстроенными в порядке и украшенными (на редкость в той стране) каменными трубами. На некотором расстоянии от села густой сос­новый лес со всех сторон закрывает виды вдаль...»

Это село П*** и есть Погорельцы. Сюда же следо­вало бы добавить розы и великолепную библиотеку, на­считывавшую шесть тысяч томов, среди которых были даже старинные рукописные книги.

Окна библиотеки и кабинета, выходившие на северо-восток, открывали Алексею Перовскому вид на пруд и стену могучего леса, но на юге, до речки Лубны и даль­ше, взгляду было свободнее, и частые хутора казались зелеными островками в желтом море степи.

Тогда, тогда еще у Алексея Толстого начал склады­ваться образ Украины с ее шумной и героической исто­рией. Он будет чувствовать себя легко только там. И то­сковать, уезжая...

Ты знаешь край, где все обильем дышит,

Где реки льются чище серебра,

Где ветерок степной ковыль колышет,

В вишневых рощах тонут хутора,

Среди садов деревья гнутся долу

И до земли висит их плод тяжелый?..

Туда,туда псом сердцем я стремлюся, Туда, где сердцу было так легко, Где из цветоввенок плетет Маруся, О старине поет слепой Грицко, И парубки, кружась на пожне гладкой, Взрываютпыль веселою присядкой!..

Там оставался мир курганов времен Батыя, чубов — «остатков славной Сечи», времен Палия и Сагайдачного...

Ты знаешь край, где с Русью бились ляхи,

Где столько тел лежало средь полей?

Ты знаешь край, где некогда у плахи

Мазепу клял упрямый Кочубей

И много где пролито крови славной

В честь древних прав и веры православной?

Ты знаешь край, где Сейм печально воды Меж берегов осиротелых льет, Над ним дворца разрушенные своды, Густой травой давно заросший свод, Над дверью щит с гетманской булавою?.. Туда, туда стремлюся я душою!

В 1822 году в Почепе умер сын последнего украин­ского гетмана. И дети, и «воспитанники» графа Разумов­ского унаследовали его бесчисленные имения. Алексею Перовскому, кроме всего прочего, достался Красный Рог. Трудно сказать, оговорена ли была доля Анны Алексеев­ны и Алеши Толстых, но они тотчас переехали в име­ние, а Алексей Алексеевич Перовский вышел в отстав­ку, чтобы полностью посвятить себя литературным за­нятиям и воспитанию племянника.

Некогда тут проходила граница между Московским княжеством и Литвой. Местные жители издавна говари­вали: «Красный Рог — Москвы порог». По преданию, речка Рожок в свое время была полноводной и называ­лась Рогом. Здесь в зимнюю пору произошла битва мо­сквичей с воинами Витовта, и лед реки Рог стал алым от крови. Первыми поселились у реки беглые ратники. Сна­чала село называлось Алым Рогом, а с XVIII века Крас­ным. Жители его долго были свободными, потом государ­ственными крестьянами. При Елизавете они были пода­рены Нарышкину и пошли за его дочерью в приданое Кириле Григорьевичу Разумовскому.

Всякое можно услышать ныне в селе Красный Рог: и были и небылицы. Если ехать из Брянска и, не доезжая километров двадцати до Почепа, остановиться на мосту через Рожок, то увидишь прямо перед собой колоколь­ню Успенской церкви, у которой похоронен Алексей Кон­стантинович Толстой, крону пятисотлетнего дуба, а во­круг — крестьянские усадьбы. Вправо от дороги за реч­ным лугом встает, четко вырисовываясь в небе, роща вы­соченных лип.

Была она и в ту пору, когда только что получивший гетманскую булаву Кирила Разумовский проезжал боль­шаком от Брянска. Увидев рощу, он пришел в восторг и велел построить в ней себе дворец, и будто бы даже Красный Рог едва не стал столицей гетманства.

Но главное строительство началось в Почепе, где воз­двигнут был громадный дворец и Воскресенский собор, колокольня которого в ясный день была видна из Крас­ного Рога, где по проекту Растрелли встал среди липовой рощи деревянный охотничий замок. Местная легенда го­ворит, что через брянские леса была прорублена широ­кая просека, по которой строитель-немец должен был проложить совершенно прямую дорогу от ворот краснорогского здания до главного входа в почепском дворце. И этот немец будто бы пожалел одного крестьянина, чей дом надо было снести, проводя дорогу, и чуть отклонил ее. В Почепе это отклонение уже составило сорок метров. Гордившийся своим искусством немец не в силах был вынести такого срама и повесился. А оказалось, что дорога в точности пришлась куда надо, когда дворец в Почепе достроили...

По этой-то дороге и привезли маленького Алешу Тол­стого в краснорогский дом. Ныне дороги уж нет, да и дом сгорел во время Великой Отечественной войны. А дом был большой, на высоком каменном фундаменте, с высокими окнами, множеством покоев, с восьмигран­ным бельведером, сквозь полуциркулярные окна которо­го лился верхний свет в очень высокую залу. Бельведер венчался смотровой площадкой с перилами и башенкой посередине. Сверху был виден весь парк — разбегающие­ся во все стороны липовые аллеи, куртины перед парад­ным подъездом и террасой, флигеля и службы, дубы, лиственницы, гигантские клены, серебристые тополя, тун, черемуха, белые акации, ели, множество обвитых хме­лем уютных беседок, фруктовый сад за парком, река и мельница на ней, омут, березовая роща за рекой, сосно­вый лес на севере, луга, крестьянские поля... Алексей Константинович Толстой вспоминал: «Мое детство было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания. Единственный сын, не имевший никаких товарищей для игр и наделенный весь­ма живым воображением, я очень рано привык к мечта­тельности, вскоре превратившейся в ярко выраженную склонность к поэзии. Много содействовала этому природа, среди которой я жил; воздух и вид наших больших лесов, страстно любимых мною, произвели на меня глу­бокое впечатление, наложившее отпечаток на мой харак­тер и на всю мою жизнь и оставшееся во мне и поныне».

Ради сына Анна Алексеевна Толстая отказывалась от светских развлечений. Даже незначительное его недомо­гание было для нее трагедией, а любой его поступок или успех — целым событием. Она не мыслила себе и дня, ко­торый бы прожила без ненаглядного белокурого сыноч­ка, изнеженного и вместе с тем рослого, сильного, подвиж­ного, всегда одетого в нарядные костюмчики, на какие только была способна ее фантазия. Очень добрый от при­роды, Алеша платил ей такой же беззаветной любовью и почтительностью, которой, казалось бы, трудно было ожи­дать от избалованного ребенка. Хорошие задатки разви­вались продуманной системой воспитания, о чем неусып­но заботился дядя Алексей Перовский.

В архивах сохранились его письма к шестилетнему племяннику, подписанные: «Твой дядя Алексинька». Из них видно, что Алеша подробно рассказывал дяде о своих делах и огорчениях. В письмах Перовский пере­дает поклоны домашнему доктору, няне, гувернерам Руберу и Пети, просит погладить собак Вичку и Скампера (эта собачья кличка через много лет вдруг всплывает в одном из творений Козьмы Пруткова). Племянника он называет Алеханчиком, Алехашечкой, Ханочкой... На конвертах пишет: «Милому Алешиньке в собственные ручки».

Перовский старается привить ему любовь к живот­ным. Он посылает в Красный Рог живого лося, но пред­упреждает, что он опасен: «Помни же, мой милый Алехаша, и сам близко не подходи подходи, и маму не пускай». 19 февраля 1824 года он пишет из Феодосии: «Я нашел здесь для тебя маленького верблюденка, осленка и также маленькую дикую козу, но жаль, что мне нельзя будет взять их с собою в бричку, а надобно будет после по­слать за ними. Маленького татарчика я еще не отыскал который бы согласен был к тебе ехать». Богатство давало возможность удовлетворять детское любопытство, оно же позволяло нанимать хороших педа­гогов, научивших Алексея Толстого уже в шесть лет го­ворить и писать на французском, немецком и англий­ском языках. Поэзией же мальчик увлекся русской.

«С шестилетнего возраста, — вспоминал впоследствии Алексей Константинович, — я начал марать бумагу и писать стихи — настолько поразили мое воображение некоторые произведения наших лучших поэтов, найден­ные мною в каком-то толстом, плохо отпечатанном и пло­хо сброшюрованном сборнике в обложке грязновато-крас­ного цвета. Внешний вид этой книги врезался мне в па­мять, имое сердце забилось бы сильнее, если бы я увидел ее вновь. Я таскал ее за собою повсюду, прятался в саду или в роще, лежа под деревьями и изучая ее ча­сами. Вскоре я уже знал ее наизусть, я упивался музы­кой разнообразных ритмов и старался усвоить их тех­нику. Мои первые опыты были, без сомнения, нелепы, но в метрическом отношении они отличались безупречно­стью».

В январе 1825 года Перовский пишет из Петербурга, рассказывает о леопардах, белом медведе, слоне и даже удаве, которых видел в зверинце. «Они (удавы) очень злые, могут задавить быка и задавивши проглотить его совсем. А когда проглотят, так им после не­сколько месяцев не хочется есть и тогда они сделаются смирные...»

А в феврале он уже благодарит за присылку сочи­ненной племянником басни про льва и про мышку «и за две песни про султана да про мужика с козаком». К со­жалению, ничего из написанного Толстым в детстве и юности не сохранилось.

В этот свой приезд в Петербург Перовский решился напечатать главу «Лафертовская Маковница» из своей книги «Двойник, или Мои вечера в Малороссии», что и было сделано им в мартовском номере «Новостей лите­ратуры». В книге, упреждавшей гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», но далеко не равной им, было много фантастики. Однако сквозь нее проглядывала рус­ская жизнь, рассматриваемая Перовским-Погорельским с добродушным юмором.

«Лафертовская Маковница» была сразу замечена. Чи­татели прекрасно представляли себе и бывшего солдата, почтальона Онуфрича, и его милую дочь Машу, и кол­дунью-бабушку, пожелавшую выдать внучку за своего кота, вдруг принявшегообличье титулярного советника Мурлыкина...Редакция напечатала главу с оговорками и в примечании, явно не приемля ни романтизма, ни фан­тастики и не понимая иронии Погорельского, серьезно объясняла, что Маша приняла кота за титулярного со­ветника, потому что была одурманена. Заодно редакция выразила возмущение успехами ворожей среди светских дам. «Благонамеренный автор сей русской повести, ве­роятно, имел здесь целью показать, до какой степени раз­горяченное и с детских лет сказками о ведьмах напуган­ное воображение представляет все предметы в преврат­ном виде».

Но Пушкин, тот сразу же обратил внимание на ма­стерство Перовского, на живость его пера. Уже 27 мар­та он писал своему брату Льву Сергеевичу: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Тр. Фал. Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину. Погорельский ведь Перовский, не правда ли?»

Погорельский был потом настолько популярен, что Пушкин в своем насмешливом «Гробовщике» из «Пове­стей Белкина», рассказывая о будочнике Юрко, походя сравнит его с Онуфричем: «Лет двадцать пять служил он в сем звании верой и правдою, как почтальон Пого­рельского».

Алексей Перовский решил вернуться на службу, и но­вый министр народного просвещения Александр Семено­вич Шишков, знаменитый адмирал-литератор, еще бод­рый в свои семьдесят пять лет, тотчас назначил его по­печителем Харьковского учебного округа, в который вхо­дил не только университет, но и нежинская Гимназия высших наук, где в то время учился Гоголь. Перовский сразу заслужил признание студенческой вольницы. Неза­долго до его назначения несколько студентов Харьковско­го университета как-то скупили все места в театре, соби­раясь изгнать неполюбившегося им актера Новицкого. На сцену полетели сотни гнилых яблок, дамы падали в обморок, началась схватка на площади с вызванными жандармами. Семерых студентов взяли. На другой день студенты явились в полицию и, заявив, что полиция не имеет права арестовывать членов студенческой корпора­ции, освободили их и препроводили к ректору. Тот и «де­путатов», и освобожденных отправил в карцер. Началось следствие, студентов исключили из университета без права поступления на службу. Перовский же исходатайство­вал у царя прощение виновным и после переговоров с министром А. С. Шишковым о Харьковском университе­те, «столь бедном во всех отношениях», был назначен в начале 1826 года еще и членом комитета по устройству учебных заведений.

При Перовском было и громкое «дело о вольнодум­стве» в нежинской гимназии, во время которого допра­шивали и Николая Гоголя с Нестором Кукольником, ста­равшихся обелить своего профессора естественного права Белоусова, но этим занимался не попечитель, а III Отде­ление. Кстати, вскоре Гоголю придется служить под на­чалом еще одного брата Перовского, Льва Алексеевича, который, будучи вице-президентом департамента уделов, начертает на его прошении:

«Означенного студента Гимназии высших наук кня­зя Безбородко Гоголь-Яновского, определив на вакацию писца во 2 отделение с жалованием по шести сот рублей в год и приведя его на верность службы к присяге, обя­зать подпискою о непринадлежности его к масонским ло­жам... 10 апреля 1830 года за № 669».

Такова была формула. Гоголя она не касалась. Отно­шения с масонством у старшего поколения дворян были сложнее. Завезенное в Россию издавна, масонство служило це­лям более чем сомнительным. Тайные организации, в ко­торых рядовые «братья» ничего не знали о намерениях руководителей лож, уходили своими корнями за рубеж, а там, на самых высших «градусах», распоряжались лю­ди, не имевшие ничего общего с просветительством, пыш­ными ритуалами, христианством.

Русские понимали часто масонство на свой лад и, бе­ря организационные основы его, создавали независимые общества, не признававшиеся международным масон­ством. Основателем одного из них был, например, скульптор Федор Петрович Толстой.

Был масоном граф Алексей Кириллович Разумовский. Его сыновья Василий и Лев Перовские входили в «Воен­ное общество», членами которого были многие будущие декабристы. Но потом пути их разошлись. 14 декабря 1825 года Василий Перовский оказался на Сенатской площади с новым царем, и его даже тяжело контузило поленом, которое кто-то бросил в свиту. Василий Алексеевич с 1818 года был адъютантом ве­ликого князя Николая Павловича. Теперь он стал фли­гель-адъютантом, и впереди его ждала блестящая карьера. Он дружил с Пушкиным, а с Жуковским его связывали весьма трогательные отношения.

На нового царя уповали многие, и в числе их — Жуковский. Воспитателем нового наследника престола, будущего императора Александра II, был Карл Карлович Мердер. Василию Андреевичу Жуковскому предложили заняться образованием царского сына. Он согласился, ви­дя в том возможность привить будущему государю гуман­ные взгляды.

Жуковский сказал Николаю I, что наследнику было бы полезно иметь товарищей по занятиям. Были выбра­ны старший сын композитора графа Михаила Виельгорского — Иосиф и сын генерала, добродушный лентяй Александр Паткуль. Товарищами для игр стали Александр Адлерберг и Алексей Толстой, позже к ним присоединился юный князь Александр Барятин­ский.

Было ли это заранее согласовано Перовскими или слу­чилось, когда Алеша с матерью уже приехали в Петер­бург, но с Красным Рогом пришлось распроститься на­долго. И вообще вся жизнь Алексея Толстого прошла бы, возможно, совсем по-другому, если бы не близость к пре­столу, за которую впоследствии пришлось платить...

Свою коронацию Николай I решил отпраздновать осо­бенно пышно.

Он думал, что в шуме торжеств забудется худая сла­ва его восшествия на престол.

В ожидании коронации дворяне потянулись в Москву. Анна Алексеевна, хорошо принятая при дворе и в об­ществе, переехала с сыном в первопрестольную, засияв­шую заново золочеными маковками церквей, такую про­сторно, цветасто и неупорядоченно русскую после разли­нованного на европейский манер однообразно-охряного Петербурга.

Они остановились у бабушки Марьи Михайловны, ко­торая после смерти «благодетеля» вышла замуж за ге­нерала Денисьева и обрела наконец дворянство. Она Жила на Новой Басманной в просторной городской усадь­бе, где в саду был пруд, а на большом дворе паслась стреноженная лошадь. Дом этот стоит и по сей день. 22 августа 1826 года была, как тогда выражались, «излита милость» и на Анну Алексеевну Толстую, про­изведенную указом в статс-дамы. Скорее всего она при­сутствовала на грандиозном обеде, данном тогда в Гра­новитой палате, и на множестве праздников с фейервер­ками, продолжавшихся еще месяц.

У взрослых были свои развлечения, у детей — свои. Аккуратнейший Мердер, не оставлявший своего воспи­танника ни днем, ни ночью, все же успевал вести дневник.

«31 августа. Вчера праздновали день ангела его и. в. наследника Александра Николаевича; пригласили детей князя Голицына, московского генерал-губернатора, графа Виельгорского, Толстого, князя Гагарина, всего 10 маль­чиков и столько же девочек; пили чай, потом до 71/2 ч. в саду играли в зайцы, в комнатах в другие игры. Име­нинник получил много подарков и, между прочим, пре­красную арабскую лошадь от бабушки императрицы Ма­рии Федоровны. Завтра будет маскарад в Большом театре!»

Были и другие забавы. Через три года мальчик Алеша Толстой напишет дяде Алексею Перовскому, что в Моск­ве он снова побывал в Нескучном саду и что бе­седка там «хранит следы пуль, где мы стреляли с На­следником».

У Перовского были в те дни не только забавы, но и заботы.

После коронации Николай I в тревоге за безопасность трона продумывал систему надзора за «направлением умов». В сентябре по совету Бенкендорфа из Михайлов­ского привезли Пушкина, с которым царь долго беседо­вал, обещал, что сам будет цензором великого поэта, и предложил написать записку о просвещении в России.

Попечитель Казанского учебного округа М. Л. Маг­ницкий, чувствуя неприязнь царя ко всяким умствова­ниям, написал доклад о прекращении преподавания фи­лософии во всех учебных заведениях страны. Доклад по­пал на отзыв к Алексею Перовскому, который составил записку, формально сдержанную, но пропитанную ядом иронии.

Конечно, «учение философии часто было во зло упо­требляемо», «не основанные на истинах христианской ре­лигии умствования некоторых писателей и наставников имели вредное влияние на незрелые умы, не умевшие отличить лжемудрие от любомудрия. Но таковые заблуждения несправедливо б было приписывать философии, ко­торой одно уже этимологическое значение показывает благодетельную цель и пользу, могущую произойти от пре­подавания оной».

Человеческому уму свойственно заблуждаться, и во­обще нет такой науки, которую нельзя было бы, преврат­но толкуя, использовать как вредоносное политическое оружие. На что уж математика — наука совершенно нейтральная, но и она, если рассматривать ее пристраст­но, наводит на подозрительные мысли...

' «Если мы позволим себе, — продолжал Перовский, — смешивать самые науки с заблуждениями, которые или неприметно вкрались в преподавание оных, или зло­умышленными людьми нарочно посеяны, то полезнейшие и необходимейшие познания должно будет изгнать из университетов, — и тогда грубое невежество заступит у нас место просвещения».

Пушкин в Москве сошелся с Перовским покороче, бы­вал у него дома. Алеша Толстой во все глаза смотрел на поэта, всегда оживленного, непоседливого, на его русые курчавые волосы, ловил взгляд его прозрачных светлых глаз... Мальчика, как и взрослых в присутствии Пуш­кина, охватывало чувство значительности мгновения, причастности к величию духовному; все вокруг как бы становилось иным, и люди становились умнее, говорили так, как никогда не говорили бы ни при ком другом. То, что говорил сам поэт, впитывалось всем существом, и, если даже слова потом забывались, оставалось ощуще­ние, а тяга к родникам поэзии уж наверное...

Навсегда остался в памяти Алексея Толстого смех Пушкина...

Довольно скоро Алеша встретился с еще одним вели­ким поэтом.

Известно, что Алексей Перовский летом 1827 года взял трехмесячный отпуск и поехал с сестрой и племян­ником в Германию. Весной Алеша сильно болел, но тер­пеливо глотал лекарства и поправился. Жили они с ма­терью в Погорельцах. Алексей Алексеевич заехал за ни­ми. Июль и большую часть августа они провели в Карлсбаде, где Перовский лечил водами свои болезни. Он как-то внезапно сдал, постарел, хотя и старался на людях сохранять свою прежнюю живость. Карлсбад, потом Дрезден с Альтштадтом, Нейштадтом, королевским зам­ком, легкими изящными павильонами дворца Цвингер, картинной галереей... Но и в Карлсбаде, и в Дрездене Толстому придется бывать еще не раз, как, впрочем, и в Веймаре, где и произошла памятная встреча.

Путешествовали с комфортом, останавливались в луч­ших отелях. Алешу сопровождал гувернер Науверк, со­вершенствовавший своего питомца в немецком языке. Гу­ляя с Алешей по идеально стриженному веймарскому парку, Науверк запрещал ему играть с собакой Каро (с которой Алеша не расставался), чтобы тот не отвлекался и слушал внимательно старинную легенду о докторе Фа­усте, продавшем душу черту.

Перовский был принят во дворце Саксен-Веймарского великого герцога. Потом они с дядей навестили Гёте. Тот интересовался славянской поэзией, считал, что у рус­ской литературы большая будущность. Он только что за­кончил лирический цикл «Западно-восточный диван». Еще продолжалась работа над второй частью «Фауста». В свои восемьдесят лет Гёте был еще бодр.

С Алешей Толстым он обошелся ласково, посадил его к себе на колени и подарил кусок мамонтового клыка с собственноручно нацарапанным на нем изображением фрегата. «От этого посещения, — вспоминал Толстой, — в памяти моей остались величественные черты лица Гё­те... к которому я инстинктивно был проникнут глубочай­шим уважением, ибо слышал, как о нем говорили все окружающие».

Анна Алексеевна с сыном вернулась в Россию, а Пе­ровский, просрочив отпуск, задержался до января сле­дующего года. Но даже из Берлина он интересовался успехами своего «Ханочки» и просил его стараться быть умным, кланяться Жаду (гувернеру, сменившему Науверка) и погладить Каро...

Из переписки дяди с племянником, сохранившейся в архиве, можно вполне усвоить воспитательную методу Алексея Перовского и характер их отношений. Писем много, потому что Перовский и Анна Алексеевна с сыном постоянно были в разъездах и часто жили порознь.

Алеша по-прежнему изучает языки (прибавились итальянский, латинский и греческий), литературу, исто­рию, занимается живописью и музыкой. Перовский без конца справляется об успехах племянника. Из Одессы (28 августа 1828 года) он пишет о дельфине, обещает привезти раковины. Алеша в это время жил в Петербур­ге и прибаливал.

В мае 1829 года Алеша писал из Москвы: «Был с ма­менькой на водах. Видели там Пушкиных...» Рассказывал о своих занятиях, об успехах в верховой езде. О том, что мамонька наняла для него клавикорды и что они были с ней в Нескучном саду и в саду у Закревского. О том, как он поймал молодую чайку и потом выпустил ее на волю.

В карманных деньгах Алешу строго ограничивали, чтобы не появилась привычка к мотовству. Когда ему понадобились деньги, он решил продать свою коллекцию медалей, что и просил сделать дядю.

26 июня Перовский ответил ему из Петербурга боль­шим назидательным письмом.

«До сих пор я не успел еще их продать, потому что живу на даче; я тебе больше бы прислал денег за меда­ли, но у меня самого мало. Ты видишь, милый Ханчик, по опыту, как нужно беречь деньги, оттого-то и говорит­ся пословица: береги копейку на черный день; когда у тебя были деньги, ты их мотал по пустякам, а как при­шел черный день, т. е. нужда в деньгах, так у тебя их не было. Не надобно никогда предаваться тому, что же­лаешь в первую минуту: ты сам уже испытал и не один раз, что когда ты купишь чего-нибудь, чего тебе очень хотелось, то и охота к тому пройдет и деньги истрачены по-пустому. Хорошо еще, что случайно у тебя есть меда­ли, а если бы их не было, ты бы и оставался без денег. Деньги прожить легко, а нажить трудно. Вообрази себе, что еще с тобой случиться могло бы! Например, ты истратишь свои деньги на пустяки, которые надоедят тебе на другой день: вдруг ты увидишь какого-нибудь бедного человека, у которого нет ни платья, ни пищи, ни дров, чтоб согреться в холодную зиму, и к тому еще де­ти, умирающие с голоду. Ты бы рад ему помочь, тебе его жаль; — и бог велит помогать ближнему — но у тебя нет ни копейки! Каково же тебе будет, если вспо­мнишь, что ты мог избавить его от несчастья, когда бы накануне не истратил деньги свои на пустяки!»

Перовский использовал каждый предлог, чтобы вну­шить племяннику чувство сострадания и любви к ближ­нему. Там же он пишет: «Стихи, которые ты сочинил на день рождения маминьки, я получил, но они не хороши, хуже всех других, которые ты писал».

Алеша интересуется творчеством дяди и спрашивает, кончил ли тот «свое сочинение»...

О каком сочинении шла речь?

Сборник повестей Антония Погорельского «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» уже был издан. Кстати, там есть словесный автопортрет А. Перовско­го: «Дверь отворилась без скрипу, и вошел в комнату мужчина средних лет и росту повыше среднего. Волосы его были кудрявые, глаза голубые, губы довольно тол­стые и нос вздернутый немного кверху».

Вышла в начале 1829 года и волшебная повесть для детей «Черная курица, или Подземные жители». К тому времени по представлению Шишкова ввиду «основатель­ных, доказанных сочинениями сведений в отечественном языке» Российская Академия наук выбрала Алексея Пе­ровского своим членом.

Алексей Перовский высмеивал тех, кто во что бы то ни стало стремился изъясняться на французском языке, а тем более на дурном, почерпнутом из сомнительных источников, от нанятых по дешевке бывших парижских кучеров и лакеев, полуграмотных, невежественных. Дип­ломатам французский необходим, но в свете, считал он, лучше говорить по-русски. Об этом он писал в романе «Монастырка», о котором, очевидно, и спрашивал его в письме Алеша.

Несколько лет спустя этот роман стал самым популяр­ным среди русской публики. И не только из-за острого сюжета и прекрасно выписанных характеров. Интересно, например, такое рассуждение героя романа Блистовского:

«Вообще господа писатели должны бы приступать осторожнее к печатанию суждений своих о нравах, обы­чаях и недостатках нашего отечества. Предоставим вра­гам нашим писать карикатуры на русский народ...»

Сам Перовский старался пробуждать в читателе доб­рые чувства. Особенно в детях. Написанная им волшеб­ная повесть «Черная курица» издается и в наши дни, а имя Антония Погорельского называют среди основопо­ложников русской детской литературы...

Написал ее Перовский для Алеши Толстого, который иногда ленился готовить уроки.

Однажды вечером он пригласил к себе в кабинет се­стру и племянника и торжественно положил руку на стопку исписанной бумаги. В камине весело горели бе­резовые дрова и маленькие можжевеловые чурки, давав­шие смолистый запах. Пламя отражалось в стеклах книжных шкафов, впитывалось красным деревом с его причудливым рисунком, блестело на грифонах из пре­красно прочеканенной золоченой бронзы. Алексей Алек­сеевич запахнул потуже бархатный малиновый халат, на­детый поверх панталон и белоснежной рубахи с широким отложным воротником, придвинул поближе серебряный шандал и вскинул глаза па племянника и сестру, уже уютно устроившихся на сафьяне широкого дивана. Все это было для них обычным — Перовский часто читал им.

— Ступай, — коротко сказал он слуге, снявшему на­гар со свечей и теперь возившемуся у камина. — Нынче я написал сказку или волшебную повесть...

И начал читать.

Сперва это не было похоже на сказку. Алеше пред­ставился Петербург, каким он был лет сорок назад, еще без тенистых аллей на Васильевском острове, с деревян­ными тротуарами, без Конногвардейского манежа и дру­гих знакомых ему домов. Ему представились старушки-голлаидки, которые собственными глазами видели Петра Великого, и десятилетний мальчик, тоже Алеша, которо­го родители отдали в пансион, а сами уехали далеко. Мальчику было одиноко, когда по субботам воспитанни­ков разбирали по домам...

Алеша Толстой подумал, что дядя, наверно, был в дет­стве некоторое время в пансионе, но почему-то не лю­бил рассказывать об этом.

А мальчик из пансиона зачитывался немецкими ры­царскими романами и волшебными повестями. Он тоже часто воображал себя рыцарем, ходил по страшным раз­валинам, дремучим лесам, сражался с драконами. Наяву же был двор пансиона, по которому бродили куры. Дядин Алеша полюбил одну из них, черную, хохлатую, называл ее Чернушкой, приносил ей кусочки после обеда. Но вот уже Чернушку хотят поймать и зарезать к праздничному обеду. Она убегала от страшной кухарки с ножом и, ка­залось, кричала: «Кудах, кудах, кудуху! Алеша, спаси чернуху!» Мальчик не пожалел золотого империала, дал его кухарке и спас курицу. Вечером он надел свою крас­ную бекешу на беличьем меху и зеленую бархатную ша­почку с собольим околышем и пошел проведать Черну­ху. В ту же ночь и началась сказка, которой все дожи­дался Алеша Толстой.

Он вместе с Чернушкой попал в подземное царство, увидел маленьких рыцарей в пол-аршина ростом, короля маленького народца в мантии, подбитой мышиным ме­хом, и Чернушку, обратившуюся в главного министра короля. Благодарный за спасение министра король обещал исполнить любое желание мальчика, и тот сказал: - Я бы желал, чтобы, не учившись, я всегда знал Урок свой, какой бы мне ни задали...

— Не думал я, что ты такой ленивец, — ответил ко­роль, но дал ему конопляное семечко, повелев ни терять его, ни рассказывать никому про волшебную страну, так как это грозило маленькому народцу большими бедами...

Много чудесного было еще в той стране, но интерес­нее всего иметь бы такое же конопляное семечко и отвечать все уроки, не учивши... Память у Алеши Тол­стого прекрасная, он запоминает целые страницы, но так скучно иной раз сидеть над книгами, хочется побегать или просто помечтать, забившись в уголок... У дяди полу­чается, что без труда отвечать — плохо, мальчик стал нескромным и баловным, а потом потерял семечко, опозо­рился, был наказан розгами и рассказал о подземном на­родце. Это уже непохоже на сказку. И почему дядя счи­тает его совсем маленьким, когда он, Алеша Толстой, уже почти взрослый? С некоторых пор он стал стесняться откровенничать с дядей, который в представлении своем никак не хотел расставаться с несмышленышем Алехашечкой...

В августе 1829 года Алеша с матерью уже в Петер­бурге. Они живут в доме дяди Василия Алексеевича, ко­торый в прошлом году был ранен в левую сторону груди под Варной, страдал легкими, но сохранил силу, кото­рую показывал племяннику, скручивая штопором кочер­гу. Василия Алексеевича только что произвели в гене­рал-майоры, и он был в большой милости у государя, как и другой дядя — Лев Алексеевич, назначенный ви­це-президентом департамента уделов.

О Петербурге у Алексея Толстого есть воспоминание в поэме «Портрет», написанной октавой «Освобожденно­го Иерусалима», которую ввел в русскую просодию Шевырев.

...Известно, нет событий без следа:

Прошедшее, прискорбно или мило,

Ни личностям доселе никогда,

Ни нациям с рук даром не сходило.

Тому теперь, — но вычислять года

Я не горазд — я думаю, мне было

Одиннадцать или двенадцать лет —

С тех пор успел перемениться свет.

Подумать можно: протекло лет со сто, Так повернулось старое вверх дном. А в сущности, все совершилось просто, Так просто, что — но дело но о том! У самого Аничковского моста Большойтогда мы занимали дом:

Он был — никто не усомнится в этом, —

Как прочие, окрашен желтым цветом...

Родителей своих я видел мало; Отец был занят; братьев и сестер Я не знавал; мать много выезжала; Ворчали вечно тетки; с ранних пор Привык один бродить я в зал из зала И населять мечтами их простор. Так подвиги, достойные романа, Воображать себе я начал рано.

Предметы те ж зимою, как и летом, Реальный мир являл моим глазам: Учителя ходили по билетам Все те ж; порхал по четвергам Танцмейстер, весь пропитанный балетом, Со скрипкою писклявой, и мне сам Мой гувернер в назначенные сроки Преподавал латинские уроки...

Эти строки, несомненно, навеяны детскими впечатле­ниями, герой поэмы как две капли воды походил на Але­шу Толстого. Алексей Алексеевич Перовский, заменив­ший ему отца, и в самом деле с головой ушел в дела литературные. А мать? Вступив в пору увядания, она жадно уже ловила восторженные взгляды мужчин на ба­лах — напоминание об ушедшей молодости. Анна Алек­сеевна была добра и щедра, но не знала границ своей воле, сорила деньгами... В магазинах, поставлявших на­ряды ко двору, она отдала приказ посылать ей те же ма­терии, которые покупались императрицей. На каком-то торжестве Анна Алексеевна появилась в шляпе с белыми страусовыми перьями — точно такой, какая была на им­ператрице. Император Николай Павлович заметил это, и о его недовольстве передали Анне Алексеевне, но та не отступилась от своего тщеславного обыкновения...

Обязанности при дворе появились и у Алеши. По во­скресеньям он навещал наследника престола и в Петер­бурге и в Царском Селе, гулял с ним в саду на Елагином острове. Дети играли не в одни лишь жмурки и жгуты, они устраивали военные учения, стреляли из небольшой пушки. Так хотел царь, воспитатель же наследника Жу­ковский был полон благих намерений. «Государыня, про­стите... — писал Василий Андреевич царице о ее старшем сыне, - но страсть к военному ремеслу стеснит его душу: он привыкнет видеть в народе полк, в отечестве — казарму...» Маленький наследник ни в чем себя особенно не проявлял, был просто добродушным мальчиком. Накануне тридцатого августа, дня своего ангела, он старательно, высовывая от напряжения язык, выводил крупными буквами по карандашным линиям приглаше­ние графу Алексею Толстому. Вместе с Жуковским они были у обедни б церкви Зимнего дворца, а потом наслед­ник показывал подарки, и в первую очередь оловянных солдатиков, присланных его дедушкой из Берлина. Игра в солдатиков оказалась увлекательной, к ней присоеди­нился император Николай Павлович, да еще с таким азартом, что вызвал почтительное недоумение застыв­ших вокруг вельмож, старавшихся, впрочем, мимикой вы­казывать живейший интерес...

Александра Осиповна Россет, будущая Смирнова, в том же году была свидетельницей схватки между на­следником, Сашей Адлербергом, Алешей Толстым и «зна­менитым лентяем» Паткулем. Впоследствии в ее бума­гах оказалась такая заметка:

«Наследник весь в поту, Саша с оторванным ворот­ником (в то время дети носили большие воротники), Пат-куль растрепанный более, чем когда-либо, Алеша крас­ный, как индейский петух, все хохочут как сумасшед­шие, счастливые возможностью бороться, кричать, дви­гаться, размахивать руками. Алеша отличается басно­словной силой, он без всякого усилия поднимает их всех, перебрасывает их по очереди через плечо и галопирует с этой ношей, подражая ржанью лошади. Он презабав­ный и предложил Государю помериться с ним силой. Его Величество сказал ему:

— Со мной? Но ты забываешь, что я сильнее тебя, гораздо выше.

— Это все равно, я не боюсь помериться с кем бы то ни было, я очень силен, я это знаю.

Государь ответил ему:

— Так ты, значит, богатырь? Мальчуган возразил:

— У меня казацкая душа.

И, к всеобщему удивлению, привел стих из «Полта­вы» *; это восхитило Государя, который сказал ему:

— Что ж, померимся силами, я выше тебя ростом и буду бороться одной рукой.

Алеша сжал кулаки, наклонился как в кулачном бою, а затем спросил:

- Я могу больно бить?

__ Нисколько не стесняясь.

Казак мгновенно сорвался с места, точно ядро, выброшенное из жерла пушки. Государь, отражая это нападе­ние одной рукой, от времени до времени говорил:

— Он силен, этот мальчишка, силен и ловок. Заметив, что тот, наконец, задыхается и еле дышит,

Государь поднял его, поцеловал и сказал ему:

— Молодец и богатырь.

Тогда и остальные пожелали сбить Государя с ног; богатырю с казацкой душой дали немного передохнуть, и все они ринулись на своего противника, который скре­стил руки на груди; они хватали его за полы мундира, за ноги, стремясь заставить его согнуть колени, но ниче­го поделать не могли. От времени до времени он говорил им: «Да не кричите так сильно, только запыхаетесь!» Напрасный труд, они были слишком возбуждены. Нако­нец битва кончилась за неимением бойцов; все попадали в траву, совсем обессилев...»

При всем желании трудно узреть в этом поединке две­надцатилетнего мальчика с императором что-либо тирано­борческое. Идиллическое отношение к Николаю I, под оловянным взглядом которого дрожали и даже теряли сознание боевые офицеры, мы оставляем на совести Рос­сет, для нас же важно в этой сцене упорство и бесстра­шие маленького Толстого, его любознательность, ранний интерес к поэзии.

Алеша Толстой взрослел на глазах. Он увлекся теат­ром, в письмах к дяде Алексею Перовскому он делится мыслями о достоинствах композиторов, он уже собирает библиотеку...

Вскоре дядя вышел в отставку окончательно. В пер­вых номерах «Литературной газеты» за 1830 год был на­печатан отрывок из его романа «Магнетизер», потом на­чало «Монастырки». В конце XIX века один из историков литературы отметил: «Монастыркою» наши бабушки и матери зачитывались так, как наши жены и дочери — «Анною Карениной».

Алексей Перовский часто видится с Пушкиным и Дельвигом. Дом его издавна уже притягателен для лите­раторов.

Пушкин читал здесь своего «Бориса Годунова», еще немногим известного. В числе слушателей были И. А. Крылов, П. А. Вяземский и другие знаменитые пи­сатели. Можно представить себе, какое впечатление производили на юного стихотворца подобные встречи. И если чтение «Годунова» ошеломляло даже такого маститого ис­торика, как Погодин, которого бросало то в жар, то в оз­ноб, когда Пушкин доходил до рассказа Пимена о посе­щении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, если раз­давался «взрыв восклицаний» при словах самозванца: «Тень Грозного меня усыновила», если после чтения мо­лодежь обнималась и лила слезы, то как, наверное, был потрясен Алеша Толстой... И не тогда ли еще пробудился в нем острый интерес к эпохе, породившей Смутное время?..

Дети тогда допускались на большие обеды вроде тех, что задавал Алексей Перовский. По дворянскому обычаю, детям гостей и хозяев накрывали у самого входа, и они под надзором гувернеров учились у взрослых манерам, учтивости, умению вести разговор.

Толстой много читает, и постепенно у него склады­вается свое миропонимание, настолько отличное от взгля­дов дяди и матери, что он вынужден таиться, чтобы их не огорчить. «Помню, как я скрывал от него (от А. Пе­ровского. — Д. Ж.) чтение некоторых книг, из которых черпал тогда свои пуританские принципы, ибо в том же источнике заключены были и те принципы свободомыс­лия и протестантского духа, с которыми бы он никогда не примирился и от которых я не хотел и не мог отка­заться. От этого происходила постоянная неловкость, не­смотря на то огромное доверие, которое у меня было к нему».

Внешне их отношения не изменились. Послушный сын и племянник внимал наставлениям матери и дяди, готовившим его к блестящей служебной и придворной карьере. Досада прорывалась только тогда, когда его упрекали в чрезмерном увлечении стихами. Перовский показывал их Жуковскому и Пушкину, и они одобряли опыты талантливого подростка. Но тем не менее однаж­ды Перовский устроил так, что одно из стихотворений Алеши напечатали в журнале и тут же поместили убий­ственную рецензию на него. Журнальная взбучка, кажет­ся, нисколько не охладила юного поэта, но надолго отби­ла охоту печататься.

Однако это случилось уже после его первого путеше­ствия в Италию.

 

Глава вторая