ПОВОРОТ НА 180 ГРАДУСОВ

 

По мере того как метафора становится субстанциальной, она превращается

в героя поэтического действа. Это, в сущности, означает, что эстетическое

чувство в корне изменилось: - оно повернулось на 180 градусов. Раньше

метафора покрывала реальность как кружево, как плащ. Теперь, напротив,

метафора стремится освободиться от внепоэтических, или реальных, покровов -

речь идет о том, чтобы реализовать метафору, сделать из нее res poetica[19].

Но эта инверсия эстетического процесса связана не только с метафорой, она

обнаруживает себя во всех направлениях и всех изобразительных средствах, так

что можно сказать: как тенденция она теперь составляет генеральную линию

всего современного искусства[*Было бы досадно повторять в конце каждой

страницы, что любая из черт нового искусства, выделенных мною в качестве

существенных, не должна абсолютизироваться, но рассматриваться только как

тенденция].

Связь нашего сознания с предметами состоит в том, что мы мыслим их,

создаем о них представления. Строго говоря, мы обладаем не самой

реальностью, а лишь идеями, которые нам удалось сформировать относительно

нее. Наши идеи как бы смотровая площадка, с которой мы обозреваем весь мир.

Гете удачно сказал, что каждое новое понятие - это как бы новый орган,

который мы приобретаем. Мы видим вещи с помощью идей о вещах, хотя в

естественном процессе мыслительной деятельности не отдаем себе в этом

отчета, точно так же как глаз в процессе видения не видит самого себя. Иначе

говоря, мыслить - значит стремиться охватить реальность посредством идей;

стихийное движение мысли идет от понятий к внешнему миру.

Однако между идеей и предметом всегда существует непреодолимый разрыв.

Реальность всегда избыточна по сравнению с понятием, которое стремится

ограничить ее своими рамками. Предмет всегда больше понятия и не совсем

такой, как оно. Последнее всегда только жалкая схема, лесенка, с помощью

которой мы стремимся достичь реальности. Тем не менее нам от природы

свойственно верить, что реальность - это то, что мы думаем о ней; поэтому мы

смешиваем реальный предмет с соответствующим понятием, простодушно принимаем

понятие за предмет как таковой. В общем, наш жизненный инстинкт "реализма"

ведет нас к наивной идеализации реального. Это врожденная наклонность к

"человеческому".

И вот если, вместо того чтобы идти в этом направлении, мы решимся

повернуться спиной к предполагаемой реальности, принять идеи такими, каковы

они суть, просто в качестве субъективных схем, и оставим их самими собой -

угловатыми, ломкими, но зато чистыми и прозрачными контурами, - в общем,

если мы поставим себе целью обдуманно, сознательно субстантивировать идеи,

поставить их на место вещей, мы их тем самым дегуманизируем, освободим от

тождества с вещами. Ибо, в сущности, они ирреальны. Принимать их за реальные

вещи - значит "идеализировать", обогащать их, наивно их фальсифицировать.

Заставлять же идеи жить в их собственной ирреальности - это значит, скажем

так, реализовать ирреальное именно как ирреальное. Здесь мы не идем от

сознания к миру, - скорее, наоборот: мы стремимся вдохнуть жизнь в схемы,

объективируем эти внутренние и субъективные конструкции.

Художник-традиционалист, пишущий портрет, претендует на то, что он

погружен в реальность изображаемого лица, тогда как в действительности

живописец самое большее наносит на полотно схематичный набор отдельных черт,

произвольно подобранных сознанием, выхватывая их из той бесконечности,

каковая есть реальный человек. А что если бы, вместо того чтобы пытаться

нарисовать человека, художник решился бы нарисовать свою идею, схему этого

человека? Тогда картина была бы самой правдой и не произошло бы неизбежного

поражения. Картина, отказавшись состязаться с реальностью, превратилась бы в

то, чем она и является на самом деле, то есть в ирреальность.

Экспрессионизм, кубизм и т. п. в разной мере пытались осуществить на

деле такую решимость, создавая в искусстве радикальное направление. От

изображения предметов перешли к изображению идей: художник ослеп для

внешнего мира и повернул зрачок внутрь, в сторону субъективного ландшафта.

Несмотря на рыхлость, необработанность, неотесанность материала, пьеса

Пиранделло "Шесть персонажей в поисках автора"[20] была, должно быть,

единственной за последнее время вещью, которая заставила задуматься каждого

поклонника эстетики драматургии. Эта пьеса служит блестящим примером той

инверсии эстетического чувства, которую я здесь стараюсь описать.

Традиционный театр предлагает нам видеть в его персонажах личности, а в их

гримасах - выражение "человеческой" драмы. Пиранделло, напротив, удается

заинтересовать нас персонажами как таковыми - как идеями или чистыми

схемами.

Можно даже утверждать, что это первая "драма идей" в строгом смысле

слова. Пьесы, которые прежде назывались так, не были драмами идей, это драмы

псевдоличностей, символизировавших идеи. Разыгрываемая в "Шести персонажах"

скорбная житейская драма просто предлог, - эта драма и воспринимается как

неправдоподобная. Зато перед нами - подлинная драма идей как таковых, драма

субъективных фантомов, которые живут в сознании автора. Попытка

дегуманизации здесь предельно ясна, и возможность ее осуществления показана

несомненно. В то же время становится ясно, что для широкой публики весьма

трудно приспособить зрение к этой измененной перспективе. Публика стремится

отыскать "человеческую" драму, которую художественное произведение все время

обесценивает, отодвигает на задний план, над которой оно постоянно

иронизирует, на место которой, то есть на первый план, оно ставит саму

театральную фикцию. Широкую публику возмущает, что ее надувают, она не умеет

находить удовольствие в этом восхитительном обмане искусства, тем более

чудесном, чем откровеннее его обманная ткань.