СУДИЛИЩЕ

 

Рабы, те, кто боятся говорить за павших.

Лоуел.

 

Потом был суд, о котором никогда не хотелось вспоминать, и первое горькое разочарование в людях. Она была уверена, могла спокойно положить голову на плаху, что Сашок откажется от своих показаний, иначе и быть не могло, но ничего подобного не случилось. Суд был открытый, и в маленький зал народу набилось видимо‑невидимо. Задолго до этого дня на гастрономе и зимнем кинотеатре были развешаны объявления, гласящие, что состоится суд над группой грабителей.

Тетя Маня пришла расстроенная.

– Воистину, добрая слава под камнем лежит – худая по дорожке бежит.

На суд она не пошла и Зинаиду Федоровну не пустила.

– Чего слушать‑то? Одна камедь все! Расстраиваться только. Сашка привели под, конвоем. Надя пришла по вызову сама. Филя, увидев ее, успел шепнуть на ходу:

– Не тушуйся, все будет хорошо! – и ободряюще подмигнул рыжим глазом.

Надя отвернулась. «Пошел ты, куда подальше!»

От спертого воздуха и духоты ей стало худо, и в какой‑то момент она совсем перестала соображать, что происходит. Зал поплыл в тумане, а на сцене, где сидели судьи, все смешалось в одно пестрое пятно. Не понимая, о чем ее спрашивают, она тупо воззрилась на судью, пока тот не прикрикнул на нее. Тогда она совсем невпопад на вопрос, сколько ей лет и какое образование, ответила: «да». Сашок, худой, с провалившимися глазами, увидев Надю, попытался сказать ей что‑то, но вместо этого зашмыгал носом, губы его беззвучно задрожали, задергались, он поднял плечи и втянул голову. Смотреть на него было противно до тошноты, она повернулась спиной и закрыла глаза. Ей вдруг начало казаться, что все это происходит не с ней, а с кем‑то другим и этот другой смотрит давно виденный фильм, но, о чем говорят на экране, разобрать невозможно.

Между тем суд шел своим чередом. Присутствующие в зале время от времени что‑то выкрикивали, судья призывал к порядку, потрясая колокольчиком и угрожая очистить зал от публики.

Не сразу вышла Надя из своего отупения. Уже послышались недовольные голоса:

– Притворяется дурочкой, вроде не слышит!

– Первое дело прикинуться ненормальной, авось помилуют! И только когда судья, вторично возвысив голос, крикнул ей:

– Встать, Михайлова! – она вскинула голову и встала, держась за спинку стула.

– Признаете вы себя виновной в предъявленном обвинении?

– Нет, не признаю, наврал все Гуськов!

– Хорошо, допустим, а откуда он узнал о существовании этих вещей?

– Я ему рассказала, что…

– Ага! Все‑таки вы говорили Гуськову, где находятся эти предметы.

– Я сказала, на рояле.

– И ценность их тоже сказали?

– Нет, цену я не знаю.

– Говорила, говорила, – выкрикнул Сашок. – Сказала, часы из золота, а лягушка…

– Сядьте, Гуськов, вас не спрашивают.

– Врешь, я сказала, как золотые.

– Вы не отрицаете, что сказали, подсудимому, где находятся вещи?

– Да! – взвизгнул Сашок, – И сказала, что хозяйки дома не будет.

– Я сказала, что мы с Диной Васильевной едем в театр.

– Прекратите! Предупреждаю последний раз. Отвечать только на вопросы судьи! Спрашиваю вас, Михайлова, еще раз: вы подтверждаете, что сказали Гуськову, где находятся вещи, ценность этих вещей и что дом в момент ограбления не охраняем? Отвечайте прямо на поставленные вопросы.

– Да, говорила, – тихо сказала Надя и запнулась: «Что я говорю! Они сбили с толку, все выглядит так, как врет Сашок. Я ничего не смогу доказать».

– Суд учтет ваше чистосердечное признание, – услышала она голос судьи.

Потом убедительно и горячо говорила женщина–адвокат. Накануне она долго увещевала Надю полностью довериться ей и не допускать «хулиганских эксцессов» на суде, чем крайне удивила ее. «Почему «хулиганских выходок»? Еще просила защитница не мешать ей на суде, не перебивать речь, которую она приготовила для защиты. Очень бойко и уверенно говорила адвокат, пересыпая свою речь цветистыми изречениями из греков, римлян и даже Ленина. И долго. Из всего ее выступления Надя поняла, что защитнице жалко нашу молодежь, жертву войны, не нашедшую себя. Слушая ее, Надя недоумевала: «почему» не нашедшую», когда все так хорошо было найдено?» Старалась молодая адвокат вовсю, много хороших слов произнесла в пользу своих подзащитных, прося у судей снисхождения, учитывая их молодость и чистосердечное признание, напоминала, что они дети погибших фронтовиков и росли фактически беспризорными.

– Что она говорит? Зачем просит за меня? Почему не скажет, что я не виновата? Я же ей все растолковала, она знает, что моей вины здесь нет, – порывалась крикнуть Надя, слушая защиту, но судья каждый раз осаживал ее:

– В последнем слове скажете, потом!

Тем не менее, речь произвела впечатление на присутствующих. В зале начали сморкаться, у заседателей за судейским столом появились носовые платки. Филя стоял у входа, прямо против Нади и, перехватив ее взгляд, чуть заметно поднял рыжие брови и кивнул. Словно хотел сказать: «Вот видишь, я же говорил, не тушуйся!»

Откуда‑то из рядов поднялась женщина, подошла к судейскому столу и стала что‑то говорить судье настойчиво и властно. Судья, пожилой мужчина, с усталым, бледным лицом, отрицательно покачал головой. Зал замер, стараясь уловить, о чем шел спор. Женщина, все более повышая голос, достала из сумочки маленькую книжечку и подала судье. Внимательно полистав странички, судья обратился к своим коллегам и пошептался с ними, а затем уже не шепотом, а так, что слышали первые ряды: «Оснований для отказа нет», и объявил громко:

– Товарищи судьи! Слово хочет сказать дочь погибшей Анны Ильиничны Зубковой, Герой Социалистического Труда, бригадир животноводческой бригады колхоза «Путь Ильича», Евдокия Ивановна Зубкова.

Зал ахнул и сердито загудел. Женщина из второго ряда, не поднимаясь с места, крикнула:

– Что ж это, дочь героиня, а мать в прислугах?

Загудели еще пуще.

Та, объявившая себя дочерью убитой, повернулась лицом в зал, и все увидели на лацкане ее пиджака орденскую колодку.

– Мать моя, Анна Ильинична, убитая этими подонками, никогда не была прислугою – она дальняя родственница Крыловых, – отчеканила она в зал.

– Родня, а на кухне ютилась, – не унимались со второго ряда.

Опять рокот прокатился по залу, задвигались, зашаркали ноги. И снова судья пригрозил закрыть заседание и выпроводить всех, если не будет тишины и порядка.

– Я также являюсь народным заседателем, – не обратила внимания она на реплику из рядов, – и хочу возразить защите. Не слишком ли горячо она заступалась за своих подзащитных? Не слишком мягкотелы мы стали? А по совести? Разберемся! Заслуживают ли они снисхождения? Здоровый парень двадцати трех лет, если не ошибаюсь, в плуг запрягать можно вместо коня–потянет! Бездельничает, живет на средства престарелой тетки и ловчит, где бы денег без труда раздобыть! Спрашивается: где он был в войну, когда наши ребята шли на фронт добровольцами? Возраст призывной. Как он очутился в эшелоне с эвакуированными беженцами? В сорок третьем ему было уже восемнадцать лет!

– У него справка о болезни, – тихо сказал судья.

– Справка! Это еще требует проверки. Знаем, как справки выдаются. А кстати, болезнь – не клептомания? А то бывает, добрые врачи воров так определяют.

– Ишь, разошлась! Куда там! – донеслось из зала.

– Нет, товарищи, – продолжала женщина с еще большим подъемом. – Пора наводить порядок в государстве! Сумели победить фашистов, справимся и с бандитами! Понятно?!

– Спасибо, достаточно! – махнув в ее сторону рукой, заявил судья. Но она не слышала его или сделала вид, что не слышит все более воодушевляясь, она продолжала:

– Нечего с ними лояльничать, не хотели работать добровольно, поработают в принудительном порядке. А то, видите ли, здоровенная девка пеньем занялась. Ее приняли в дом, а она, оказывается, высматривала, что ценного в доме, чтоб улучить момент…

– Хоть слезинку уронила бы, мать ведь убили, ораторша! – громко крикнул мужской голос.

– И не комсомолка она! Вот что поражает: в наше время не быть в комсомоле? Как ей…

– Хватит долдонить, – перебил мужчина в железнодорожной форме и стал пробираться к выходу. Шагая между рядами, он еще добавил: – Таратайка! Чисто таратайка! Тра‑та‑та, тра‑та‑та! Балаган!

Кое‑кто громко рассмеялся. Судья уткнул нос в бумаги, наверное, чтоб не засмеяться тоже.

Надя воспользовалась минутным замешательством и крикнула на весь зал:

– Я не наводчица, это ложь. Гуськов со страху меня оговорил, били его, наверное.

– Сядьте на место, потом скажете, в последнем слове.

– Я в комсомол не успела вступить. Наш комсорг с фронта не вернулся.

– Ишь, задергалась, как гадюка под вилами, – обратилась в зал, как бы ища поддержки, толстая немолодая женщина с первого ряда.

Надя осеклась. «Что говорить? Все равно не поверят. У них уже все решено».

– Суд удаляется на совещание! – объявил председатель, и все заволновались, заспорили и стали занимать пустые передние места, поближе к суду. Интересно ведь!

Приговор выглядел устрашающим: соучастие в ограблении с убийством. Принимая во внимание… учитывая… Суд постановил: Семь лет исправительно‑трудовых лагерей.

«Не может быть, это не мне», – с тревогой подумала Надя.

– Мало ей, – раздалось из зала. – Парня погубила, поганка, – то и дело вскакивали со своих мест женщины, награждая ее отборными эпитетами.

Надя выслушала приговор молча. Не поверила: «Не может быть!» Ей показалось, кто‑то зло пошутил, хотел припугнуть, чтоб впредь осмотрительней была в выборе знакомых. Напрасно она ждала и надеялась, что Сашок опомнится, придет в себя и скажет всем здесь сидящим, что зря оговорил Надю. Непонятно только почему? Из трусости? Из подлости? А быть может, из ревности? Но ничего такого не произошло. В последнем слове Сашок путано лопотал что‑то, обещал исправиться, оправдывался, сваливая всю вину на нее.

От последнего слова Надя отказалась. Сказала только:

– Мне нечего говорить вам, все равно мне не верят. Хотели сделать из меня преступницу и сделали.

Слова ее потонули в потоке возмущенных возгласов. Много незаслуженно обидных слов пришлось выслушать ей тогда.

Приговор Сашку зал встретил одобрительным гулом. Восемь лет исправительно‑трудовых лагерей. Тоже принимая во внимание…

– Можно было больше!

– Так им и надо!

Орденоносная бригадирша из колхоза «Путь Ильича» металась около судей, призывая быть на страже закона:

– Мало, мало, я буду жаловаться, я до Верховного Суда дойду.

Она еще что‑то говорила, но Надя уже не слышала. После объявления приговора обоих под конвоем вывели во двор, где уже ждала машина со смешным названием «воронок». Увидев «воронок», она вдруг ясно осознала весь ужас совершившегося и остановилась.

– Мама, мамочка, что с тобой будет! – вырвалось у нее.

– Иди, иди, – подтолкнул ее конвоир, – будет еще время, наплачешься о матери, – сказал он беззлобно.

– Не заплачу, не заплачу, ни за что не буду плакать, прошептала Надя и с силой сдавила зубами нижнюю губу.

Во дворе к ней подскочил Филя:

– Круто тебе впаяли, не ожидал! – произнес он, часто моргая рыжими ресницами. – Ты пиши, сразу подавай кассацию, жалуйся, не соглашайся с приговором.

На Сашка он даже не взглянул, словно того и не существовало вовсе. От Нади он подошел к конвоиру и стал ему о чем‑то толковать. Конвоир кивнул Филе и подсадил ее в высокий кузов. Дверь захлопнулась.

Горе не раз посещало маленький дом на Тургеневской улице. Гибель отца и брата была общим бедствием – войной. Погибших оплакивала вся страна. Отец и брат были кровавыми слезами их Родины.

Героями, живыми и мертвыми, гордились, им воздавались заслуженные почести.

Совсем другое обрушилось теперь. Это было как удар молнии, как внезапное землетрясение или ураган, когда его величество случай сметает, опрокидывает и давит человека, как козявку, и нет никакой силы и возможности противостоять ему. Но надо все выдержать, перетерпеть, не сломаться, перемочь, чтоб подняться заново и жить.

В первый же день своего пребывания в пересылочной тюрьме, Надя отправила домой, в Малаховку, письмо с адресом своего местопребывания: Москва, Красная Пресня, п/я 22/62 и заявление на имя начальника тюрьмы.

– Пиши кратко, – посоветовала сокамерница и подсказала, как нужно писать.

 

От з/к Михайловой Н. Н. статья 74–17, срок 7 лет.

Заявление.

Прошу вашего разрешения на свидание с матерью.

Михайлова.

 

Как ответил начальник тюрьмы на ее заявление, неизвестно, заявление обратно не вернул, но свидание разрешил. В эту лихую для Нади годину единственной и надежной опорой оказалась мать. Надя и хотела и боялась этой встречи. Боялась материнских слез, упреков и убитого горем лица. Но страшилась напрасно, она просто не знала своей матери. Зинаида Федоровна пришла собранная и серьезная.

«Как на экзамен», подумала Надя, завидев ее через прутья решетки. Лишь один раз ее прекрасные большие глаза стали влажными, когда, захлебываясь от рыданий, Надя целовала ее руки и только могла произнести: – Прости, мама, прости!

– Мне нечего прощать тебе, Надюша. Не плачь, родная. Сама я во всем виновата. Жила, как неживая, в чаду. Горем своим упивалась, а про тебя и забыла.

Напоследок сказала:

– Прошение буду подавать от себя, может, уважут, как жену погибшего фронтовика.

Не сказала «погибшего героя», для нее не было разницы, герой или просто фронтовик‑солдат. Был любимый, единственный, навечно памятный муж. Странная она была, не как все. Не умела радоваться жизни, жить сегодняшним днем, все думала о том, что может случиться. Словно предвидела и ожидала грядущие горести.

 

УЗИЛИЩЕ «КРАСНАЯ ПРЕСНЯ»

 

Раба позорное название носить –

Такая участь многих, духом же они

Свободней тех, кого рабами не зовут.

Еврипид.

 

Пересылочная тюрьма, куда угодила Надя, называлась «Красная Пресня», и была она не хуже и не лучше всех остальных тюрем в Москве, – известно, тюрьма не дом отдыха. Правда, ей сказали соседи по камере, что на Лубянке лучше: и полы паркетные, и кормят лучше, в камерах народу поменьше, и даже книги читать дают из конфискованных частных библиотек. Но там сидят «враги народа», а она себя не считала ничьим врагом, тем более народа. Арестантов битком набито, и все разные, за разные грехи. Одни женщины, и это очень хорошо, многие разгуливали, едва прикрыв телеса, от жары и духоты.

Особняком держались кучка молодых, и женщины постарше– «контрики», «болтуны», «шпионы», «космополиты безродные» и просто «враги народа». Были и другие: указницы от 7/8, растратчицы, за прогулы и опоздания свыше 20‑ти минут и даже одна врач за подпольный аборт. Но подавляющее большинство уголовницы‑воровки, или блатнячки, как их здесь называли. Отличались они от прочих тем, что говорили исключительно нецензурным языком, изредка пересыпая речь словами из, им одним понятного жаргона. Так, тремя‑пятью замысловато‑крепкими восклицаниями и междометиями они выражали множество чувств, эмоций и действий.

В семье, где росла Надя, разговорная речь, быть может, не отличалась литературным языком, но матерщина была не в ходу, а тетя Маня просто терпеть ее не могла и покрывалась красными пятнами, когда при ней случалось кому сквернословить.

– Эко ты! Бесстыжие твои зенки, ангела своего хранителя пугаешь! – осаживала она охальника.

От нее Надя получила небольшую посылочку. Особенного голода Надя в тюрьме не испытывала. Были передачи от матери и тети Мани. До войны, будучи ребенком, она не задумывалась, что подает мать на стол. Ели пищу простую и скромную, отсутствием аппетита никто не страдал, уговаривать не приходилось. В то время для малаховских детей существовало только одно лакомство. На платформе станции ежедневно продавалось сливочное мороженое в виде лепешек за 10, 20, 50 и 80 копеек, в зависимости от размера. На вафельных прокладочках значились различные имена: Шура–Коля, Лена–Вася. Морс и ситро дополняли ассортимент. Иногда отец давал по полтиннику обоим ребятам, и они неслись наперегонки к станции «кутить».

С войны трудности несоизмеримо возросли. Но мать, работая на заводе, получала 800 граммов хлеба – рабочую карточку, да у Нади 400, вдвоем больше килограмма. Хватало, и даже часть его можно было поменять на рынке на молоко. Огород свой– клочок земли – выручал. Земля подкармливала.

В первую же неделю Надя обнаружила пропажу своих вещей, в том числе и «американского» платья. Воровки с нар внимательно наблюдали за ней – ждали, что будет предпринято ею, когда обнаружится пропажа. Впервые Надя поступила вопреки своему характеру и разумно смолчала.

«Нечего думать вступать в борьбу с превосходящими силами противника», – вспомнилось ей Алешкино изречение, когда тог получал от отца увесистые подзатыльники.

Наглая маленькая бабенка неопределенного возраста с личиком, как у мартышки, шутиха и балагурка, подскочила к Наде.

– Мадам, вы что‑то потеряли, разрешите помочь? – растянув рот до ушей, извиваясь всем телом, пропела она.

– Да нет, – быстро нашлась Надя, – вот хотела кое‑какие вещички твоим подружкам подарить, да вспомнила! Я их дома забыла.

– Ах, ах, ах, – пуще прежнего задергалась шутиха, – Жалость‑то какая, вот досада! Мои розанчики в нужде бьются.

– Жалко! – в тон ей ответила Надя. – Одно платьице с американской миллионерши тебе как раз впору было бы.

– Добренькая ты моя, да разве стану я американское платье носить? Ни за что! Я сильно гордая!

Надя не выдержала и засмеялась, в первый раз за долгие дни. Уж больно комична была эта маленькая воровка. Засмеялись и блатнячки в своем углу, и даже молчаливые «контры».

После этого случая уголовный мир изменил свое отношение к Наде. Каждый раз ей предлагали то самокрутку, то папиросы и в знак особого расположения брали «взаймы, без отдачи» сахар, хлеб или что придется. Каждый день уходили на этап или прибывали новые по 3–4 человека.

– Как в Ноевом ковчеге, всякой твари по паре, – сказала высокая из «контриков».

Надя слышала от соседки, что высокая, черноглазая женщина из «контриков» осуждена как «космополитка безродная». Надя прониклась к ней симпатией – все же не воровка, не убийца, а «безродность»– это не ее вина. Что такое космополитка, Надя толком не знала. Краем уха слышала по радио про космополитов, кажется, это плохие люди. Шли разговоры, что собирают этап на Дальний Север, в Заполярье, город шахтеров и горняков. «Космополитка безродная» сказала, что там работает прекрасный музыкально‑драматический театр, где играют наравне с заслуженными артистами и заключенные. Надя ожила. Если даже «там» можно петь, значит еще не все кончено. В тот же вечер, после отбоя, она подошла к «космополитке» и попросила ее рассказать о заполярном театре. Космополитка оказалась очень общительной и живой, а фамилия ее была Соболь. Она же посоветовала Наде написать заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой отправить ее этапом на Воркуту работать по специальности, как артистку.

– Рискни! Авось дундук не заглянет в твой формуляр, – пошутила космополитка Соболь.

В дальние этапы обычно отправлялись долгосрочники, но обвинительное заключение было такое серьезное, что, несмотря на небольшой, сравнительно, срок, соучастие в убийстве выглядело преступлением тяжким.

Молодые конвоиры и надзиратели с любопытством поглядывали на молодую, красивую девушку и не раз, улучив момент, провожая ее за передачей, спрашивали шепотом: «За что это тебя?»

– За убийство с грабежом! – с ожесточением отвечала она. Ей доставляло болезненное удовольствие терзать себя.

«Так мне и надо!» – думала она, видя, как отшатывались с презрением охранники, видавшие всякое на службе в тюрьме. Спустя некоторое время она научилась понимать местный диалект: «контры» – это женщины на нарах у окна, вежливые и тихие. «В законе» – хозяйки камеры, вороватые и наглые уголовницы. Одна из таких самых отъявленных блатных девах как‑то вечером подсела к Наде на нары. Молчаливая и угрюмая, ее, пожалуй, даже можно было назвать красивой, когда б не мрачное и диковатое выражение ее испитого, несвежего лица. Глубоко затянувшись, она пустила дым колечками и, помолчав с минуту, сказала:

– Я заметила, не нравится тебе, как наши девушки толкуют промеж собой, а?

– А чего хорошего? Женщины все же, а говорят хуже пьяных на базаре.

– Жучки они, знаешь? Жучки‑жуковатые. Ты вот мокрушница, а не в законе, а они…

– Мокрая ли сухая, а людям язык дан, чтоб разговаривать, а не материться.

Недобро блеснули из‑под густой занавески‑челки прищуренные серые глаза блатнячки, но, видимо, передумав, глаза ее также внезапно погасли, как и загорелись.

Тогда Надя еще не знала, на что способны блатные девахи, а то бы поостереглась говорить с ними так дерзко, на равных.

– Ты что это давеча за ксивуху дежурняку отдала? Жалуешься на нас?

– Заявление на этап, в Воркуту хочу попасть.

– Чего? – отшатнулась блатнячка. – Ты, керя, часом не рехнулась? – пробасила она хриплым контральто. – На‑ко, закури, прочисть мозги.

Надя мотнула головой, от курева отказалась.

– А что?

– А то! Срок у тебя детский, и поблизости на параше просидеть можно, а там с ходу дуба врежешь. Загнешься, – пояснила деваха, видя, что Надя не уловила смысла «дуба врезать».

– Там, подрузя «Воркута – новая планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето». Я там первый срок тянула,и. – Она заковыристо и смачно ругнулась.

– Театр там есть, говорят, заключенные и вольные вместе работают.

– Это точно. Есть. А зачем тебе? Ты что, может, артистка?

– Может и артистка!

– Брешешь! – воскликнула блатнячка, отодвигаясь еще дальше и с любопытством разглядывая Надю, словно увидела ее впервые.

– Правда!

– Забожись!

– Честное слово! – соврать в этой обстановке не стоило труда, сам Бог велел.

– Поешь, или пляшешь, иль в пьесах выступаешь?

– Пою я…

– Врешь ведь, курва, – не унимаясь, наседала деваха.

– Не вру я…

– Валяй, спой чего‑нибудь. Я пенье… обмираю.

– Поздно, отбой был.

– А ты тихонько.

– Тихонько не умею, да и спят уже.

– Давай валяй, как можешь, авось не переработались за день, выспятся!

Надя задумалась. Что петь?

– Ты что‑нибудь из цыганского знаешь? Я обмираю цыганское.

Цыганского Надя ничего не знала, но совсем недавно посмотрела фильм «Сестра его дворецкого», где очаровательная, молодая иностранка на ломаном русском языке пела «Калитку». Просмотрев еще один сеанс, Надя уже знала наизусть и «Калитку», и всю музыку к фильму. В стопке стареньких нот на рояле у Дины Васильевны она отыскала «Калитку» и запомнила слова.

«Если б тогда знать, где ее придется петь!» – подумала Надя и вполголоса запела.

Все они – подонки человеческого общества, воровки, бандитки, наводчицы, «печальные жертвы войны», как они себя называли, умудряясь просиживать по 2–3 срока, были поразительно чутки к музыке. Как кобры при звуке факирской дудочки, зачарованные, умолкли, прекратили свою возню и перебранку. Притихли даже «контрики». Насмешливая «космополитка безродная» Соболь вылезла из своего угла и смотрела на Надю грустными, большими глазами. Уже она исчерпала весь свой репертуар, пропела все: начиная от «Чайки» до Хабанеры Кармен, все, что учила и помнила на слух, а они, все не унимаясь, просили: «Давай еще».

Пришел дежурный надзиратель и заорал что есть мочи:

– Прекратить безобразие. В карцер захотела? – а глаза совсем не злые, но порядок есть порядок. Тюрьма, и не забывайте!

Дней через десяток ее вызвали на этап. Камера всполошилась, откуда ни возмись явились украденные вещи и пресловутое платье американки.

– Бери, будешь в нем в театре петь, – сказала угрюмая блатнячка. Звали ее Розой, а фамилий она имела целых четыре. – И от меня вот, – сунула она Наде толстые шерстяные носки. – Бери, не отказывайся, вспомнишь меня, когда пригодятся. Хреновину ты затеяла, пожалеешь! – и отвернулась, дикая, угрюмая. Надя даже всплакнула, ведь кому сказать – не поверят. Такие оторвы, а все же не лишены человеческих чувств.