Станция Валежная

-- Эй, парень, станция-то ваша... Служкина тормошил дед, занимавший скамейку напротив. Служкин расклеилглаза, стремительно вскочил в спальнике на колени и посмотрел в верхнююполовину окна -- нижняя толсто заросла дремучими ледяными папоротниками.Мимо электрички по косогору увалисто тянулись серые, кособокие домикиВалежной. -- Атас, отцы!... -- заорал Служкин. -- Валежную проспали!... Отцы в спальниках полетели со скамеек на пол. Пустой вагон был полон белого, известкового света. Электричка завыла,притормаживая, и под полом вагона инфарктно заколотилось ее металлическоесердце. Динамики лаконично квакнули: "Валежная!" Заспанные, со съехавшими набок шапочками, в расстегнутых куртках изадравшихся свитерах, отцы лихорадочно заметались по вагону, сгребая в комсвои спальные мешки, шмотки, раскрытые рюкзаки. Служкин взгромоздился на скамейку и крикнул: -- Выбрасывайте все как есть! Потом соберем!... Электричка встала. В тамбуре зашипели разъезжающиеся двери. Запинаясьдруг об друга, налетая на скамейки, теряя шмотки и размахивая незавязаннымишнурками лыжных ботинок, отцы ордой кинулись к тамбуру. Из раскрытых дверейэлектрички рюкзаки и спальники полетели прямо в сугроб на перроне. -- Тютин -- держи двери! Деменев -- на стоп-кран! Овечкин, Чебыкин --за лыжами! Бармин, проверь вагон! -- командовал Служкин. -- Не успеем, Виктор Сергеевич! Не успеем же! -- стонал Тютин. Овечкин и Чебыкин схватили по охапке лыж и палок, с грохотом поволоклиих в тамбур. Бармин как пловец нырнул под скамейку за потерянными варежками.Служкин жадно пожирал глазами вагон -- не осталось ли чего? -- Уходим! -- крикнул он, как партизан, подорвавший мост. Они горохом высыпались из тамбура в сугроб. Двери зашипели и съехались.Электричка голодно икнула, дернулась и покатилась. Рельсы задрожали, а вдольвращающихся колес поднялась искристая снежная пыль. Ускоряясь, мелькая окнами, электричка с воем и грохотом проструиласьмимо. И, улетев, она как застежка-молния вдруг распахнула перед глазамиогромную, мягкую полость окоема. Вниз от путей текли покатые холмы, заросшиесизым лесом. Далеко-далеко они превращались в серые волны, плавносмыкающиеся с неровно провисшей плоскостью седовато-голубого облачного полянад головой. Они стояли на пустом перроне среди разбросанных вещей. Эти вещи средиснега чем-то напоминали последнюю стоянку полярного капитана Русанова.Служкин закурил. -- Вот и приехали, -- сказал он. -- С добрым утром, товарищи. Неторопливо собравшись, они пошагали от станции в гору по улицепоселка, по глубоким отпечаткам тракторных гусениц. Здесь, оказывается, была глубокая и глухая зима. Дома по ноздрипогрузились в снег, нахлобучили на глаза белые папахи и хмуро провожалиотцов темными отблесками окон. Над трубами мельтешил горячий воздух --дыхание еще не остывших за ночь печей. Каждая штакетина длинных заборов былазаботливо одета в рукавичку. По обочине тянулись бесконечные поленницы,чем-то похожие на деревянные календари. Словно бы из последних сил поднявшись на косогор, Валежная кончиласькривой баней. Дальше расстилалась чисто подметенная, сонно-обморочнаяравнина. Дорога улетала по ней, устремившись к какой-то своей неведомойцели. Отцы дошагали до излучины и встали. -- Напяливайте лыжи, -- сказал Служкин. -- Здесь мы свернем и по целинедойдем до лога. На другой его стороне будет торная лыжня, которая и приведетнас к Шихановской пещере. -- А вдруг не будет лыжни? -- пал духом Тютин. -- Будет, -- заверил Служкин. Отцы надевали лыжи, хлопали ими по дороге, отбивая снег, налипший наеще непромерзшие полозья. Хлопанье лыж особенно контрастно выделило тишину,стоящую над полем, над косогором, над Валежной. Казалось, в этой тишине нестоит ничего говорить, не подумав, -- такое большое таилось в ней значение. Служкин подумал и сказал: -- Я стою на асфальте, ноги в лыжи обуты. То ли лыжи не едут, то ли ядолбанутый. -- Виктор Сергеевич, -- вдруг негромко позвал Овечкин. -- А у меня лыжасломалась, когда из вагона выкидывали... Он отнял у лыжи загнутый носок и поковырял щепу на изломе. Отцы молча смотрели на него, словно боясь произнести приговор. -- Я, пожалуй, вернусь на станцию... -- мертвым голосом сказал Овечкин. Служкин снял шапку и поскреб затылок рукояткой лыжной палки. -- Встречать Новый год в электричке -- это паршиво, -- наконец заявилон. -- Да и бросать тебя одного -- по-волчьи. А возвращаться всем -- обидно.Что делать-то?... Пойдем так. Я надену твои лыжи. -- Я и сам могу... -- вяло запротестовал Овечкин. -- Зачем вы?... -- Не спорь, -- твердо возразил Служкин. -- Во-первых, я все на светеумею, случалось уже. А во-вторых, я дорогу знаю, и мне она не покажетсятакой длинной, как вам. Отцы подождали, пока Служкин и Овечкин переобуются. -- Давайте тогда я ваш рюкзак понесу, -- предложил Овечкин. -- Это -- пожалуйста, -- охотно согласился Служкин. Они перелезли снеговой бруствер на обочине дороги и выбрались нацелину. Первым деловито торил лыжню Бармин. За ним путь утаптывал Чебыкин.Третьим шел Деменев -- Демон, который в своей длинной черной курточке иостроконечной черной шапочке и вправду напоминал мелкого демона длянезначительных поручений. Четвертым двигался Овечкин с самым большим,служкинским рюкзаком. За ним осторожно, будто на цыпочках по первому льду,крался Тютин. И замыкал шествие Служкин, заметно хромающий на правую лыжу. Они пробороздили поле и вышли к склону большого оврага, съехали поскорлупе наста на дно и остановились. Здесь по насквозь промерзшему ручьюбежала лыжня. Служкин потыкал в нее палкой и назидательно сказал Тютину: -- Вот она. А ты рыдал, как вдова. Лыжня, словно бы кряхтя -- такая она стала ухабистая, -- полезла надругой склон оврага, а потом перешла в подъем на очередной косогор. Насломанной лыже Служкин тащился последним, время от времени зачерпываярукавицей снег и засовывая его в рот. С вершины косогора открывался вид наВалежную, скатившуюся куда-то вниз, ближе к дальним сизым лесам. Впередилежали протяжные увалы, по которым шла старая лесовозная просека. Небонехотя повторяло рельеф увалов, но у горизонта бессильно свисало до самыхеловых верхушек. -- Старт, отцы, -- сказал Служкин, глядя на убегающую лыжню. И отцы двинулись вперед. Сперва они побежали слишком резво, но потомсбавили темп, обретая мерный, монотонный ход. Поначалу они о чем-топереговаривались, перекрикивались, ржали, но вскоре замолчали ираскраснелись, словно в первый раз признались в любви. Помаленьку наступилатишина, в которой слышен был только свист лыж да редкий, случайный стукпалки о пенек на обочине. Плавно ныряя и выныривая, просека тянулась сквозь лес, по коленостоящий в сугробах. Из снеговых валов кое-где торчали жалкие прутьяпогребенного подлеска. Ветер стряхнул снег с ветвей, и лес стоял серый,простоволосый, словно измученный каким-то непонятным ожиданием. Бежали долго, часа два, пока просека с размаху, как копье, не вонзиласьв бок огромной трассе газопровода. Толстая труба газопровода, покрытая белойжестью, как мост, висела на звенящих от напряжения стальных тросах,натянутых на решетчатые железные вышки. Труба эта блестящей струной вылеталаиз невообразимой мглистой дали, проносилась мимо и улетала дальше, вневообразимую мглистую даль. Лыжня стремительно проскользнула под ней, итруба прошла над головами, хлестнув по глазам, как ветка по лицу. За трубой стал виден брошенный трелевочный трактор. Красный, онвыглядел на общем фоне серо-бело-сизого пейзажа как свежая ссадина. Тольковблизи стало заметно, что он уже не красный, а ржавый. Он стоялнакренившись, по гусеницы утонув в сугробах, и напоминал оставленныйэкипажем катер, который волею стихий посадило на мель. Окна его были выбиты,дверка висела на одной петле, на крыше лежала снежная шапка, и длиннымязыком снег взбирался вверх по его наклоненному щиту. Возле трактора сделали привал, кое-как рассевшись на обледеневшихбревнах. Чебыкин достал термос с горячим чаем, а Бармин -- холодные,окаменевшие баранки, твердые, как кольца якорной цепи. Дальше просеки уже не было: лыжня уходила прямо под еловые лапы. Преждечем войти под сталактитовые своды ельника, Служкин оглянулся. По блестящейтрубе газопровода бежал солнечный блик. Это, оказывается, ветер разбуянилсясреди туч и на севере промыло полынью, в которой ярко горелопронзительно-синее небесное дно. Сами тучи как-то яснее выявили своикосматые объемы и разделились извилистыми руслами просини. Что-то ясное иледоходное сквозило в этом небесном кочевье. Черный ельник тенью надвинулся со всех сторон. Снег не пролезал внизсквозь густые еловые лапы и громоздился на деревьях огромными глыбами, ноизредка они все же продавливали преграду и хлопались на землю. Сугробовздесь не было. Лыжня шустро петляла по тонкому снеговому слою, торопливоисписанному темной клинописью опавших хвоинок. Через некоторое время ельник начал редеть. Вершины дальних деревьеврисовались уже на фоне неба, засветившегося между стволами. Ели становилисьвсе толще, кряжистее. Наконец показалась опушка, и лес кончился, словно бы вдосаде топнув последними, самыми могучими деревьями. Отцы, пораженные, остановились на опушке. Отсюда открывалась вся долинамежду двумя грядами пологих, заснеженных гор. Долина сияла нетронутымиснегами, как чаша прожекторного рефлектора. Редкие рощицы на склонах внизусрастались в сплошную полосу вдоль извилистой речки, которая словно бысостегивала, как шов, два крыла долины. Ветер расчистил небо, слепив остаткиоблаков в несколько грандиозных массивов. Их лепные, фигурные, вычурныебашни висели в неимоверной толще химически-яркой синевы, которая, казалось,столбом уходит от Земли вверх во вселенную. Солнце горело, словнобесконечный взрыв. От пространства, вдруг открывшегося глазам, становилосьжутко. -- Зашиб-бонско... -- произнес Чебыкин. -- Как с самолета, -- добавил Овечкин. Тени облаков бесшумно скользили по снежным полям. -- А теперь нам вниз к речке, -- сказал Служкин. -- Тут ведь шею сломаешь на спуске... -- ужаснулся Тютин. Отцы выстроились над склоном в ряд. Служкин сказал: -- Кто последний, кроме меня, тот чухан. Вперед! Отцы пригнулись, оттолкнулись палками и дружно заскользили вниз. Сперваони летели все рядом, быстро уменьшаясь, но затем строй их начал расходитьсявеером. Пять пышных кометных хвостов протянулись по склону, а потом ониначали взрываться снежными фонтанами, когда лыжники катились с копыт. Одинтолько Демон, скрючившись и растопорщившись, ловко несся вперед, к речке. Служкин переступил на его лыжню, присел на корточки и медленно, как винвалидной коляске, поехал. Склон разворачивался перед ним как свиток.Служкин ехал, вертел головой и рассматривал метеоритные кратеры в снегу. Водной воронке он увидел зеленую варежку и подцепил ее острием лыжной палки. Отцы дожидались Служкина в зарослях на берегу речки. Они стояли воблаке пара, мокрые, с красными лицами и фиолетовыми руками, с открытымиртами и вытаращенными глазами. -- То-то, отцы! -- важно сказал им Служкин. -- Это вам не пистоныбабахать! -- А куда дальше, Виктор Сергеевич? -- поинтересовался Бармин. -- Дальше -- через речку. Служкин снял лыжи и первым шагнул на лед. Ветер сдул со льда снег, и устоять на речке не смог никто. Пока шливдоль другого берега, отыскивая место, пригодное для подъема, даже Служкингрохнулся пару раз, а Тютин пластанулся так, что лыжи из его рукразлетелись, точно бумеранги. Тютин ползал за ними на четвереньках. Лед подногами был зеленовато-голубым, в полупрозрачных разводьях, с гроздьямимелких алмазных пузырьков. Подо льдом мерцала и смутно шевелиласьтаинственная, темно-синяя, студеная жизнь. Служкин вскарабкался по обрыву, цепляясь за ветки, и сверху за рукиповыдергивал отцов к себе, как репу из грядки. Дальше простерлась горбатая,каменистая, малоснежная равнина, усыпанная битым угловатым камнем и заросшаядлинной желтой травой, которая космами торчала из снега. За равниной стоялгустой перелесок, а за ним -- высокая насыпь. Отцы поднялись на нее к двумржавым рельсам узкоколейки. Вдалеке на рельсах громоздилась небольшаядвухосная теплушка. -- Да-а... -- протянул Чебыкин, заглянув внутрь. -- Все схвачено... Туристы давно облюбовали вагончик для ночлега. Перегородка из обломковфанеры и досок, сколоченных сикось-накось, делила вагончик пополам. Однаполовина была спальней: здесь щели законопатили тряпками и рванымполиэтиленом. Другая половина служила трапезной. Здесь в потолке зияла дыра-- дымоход, а под ней на полу лежал гнутый железный лист -- очаг. Напирамидках из камня лежал железный прут -- перекладина для котелков. Вокругвалялись ящики разной степени сохранности -- сиденья для гостей. -- А куда ведет узкоколейка? -- спросил Бармин. -- Туда -- на старый лесоповал. А туда -- в заброшенный поселок. Сняв рюкзаки и перевооружившись, отцы вслед за Служкиным зашагали понасыпи к пещере. Стена Шихана напоминала измятую и выправленную бумагу. На ее выступахлежал снег, кое-где бурели пятна выжженных холодом лишайников. В громадеШихана, угрюмо нависшей над долиной, было что-то совершенно дочеловеческое,непостижимое ныне, и весь мир словно отшатнулся от нее, образовав пропастьнерушимой тишины и сумрака. От этой тишины кровь стыла в жилах и корчилисьхилые деревца на склоне, пытающиеся убежать, но словно колдовствомприкованные к этому месту. Шихан заслонял собою закатное солнце, и над ним ведко-синем небе горел фантастический ореол. -- Шихан -- это риф пермского периода, -- пояснил Служкин. И это слово "риф" странно было слышать по отношению к доисторическомумонолиту, который на безмерно долгий срок пережил океан, его породивший, итеперь стоит один посреди континента и посреди совершенно чуждого ему мира,освещаемого совсем другими созвездиями. Прямо под скальной стеной имелась утоптанная площадка, покато стекавшаяк длинной и узкой горизонтальной щели, похожей на приоткрытую пасть утеса.Из этой пасти тянуло теплым дыханием. -- Вот и пещера, -- сказал Служкин и бросил в ее зев шишку. -- Может, с нами пойдете? -- тоскливо спросил у Служкина Тютин. -- Нет, отцы, -- отрекся Служкин. -- Я там уже был, и ничего тамопасного нету. И вообще, не люблю я пещеры. Ползаешь там, ползаешь, каксвинья, в глине и темноте и башкой по всем углам бренчишь. Если я в школу сфингалом приду, кто мне поверит, что я его не в пьяной драке под Новый годполучил? Лезьте давайте, а я вас в вагончике подожду. Первым решился Бармин. Он присел на корточки, всматриваясь в темноту, иосторожно полез вперед, светя фонариком. Пятки его скрылись. Отцы ждали. Изпещеры донесся гулкий вопль: -- У-у-ы-ы!... Скелеты, скелеты!... Отцы по одному полезли вслед за Барминым. Последним обреченно уползТютин, который перед этим долго и прощально смотрел на небо. Служкин постоял немного, развернулся и пошел обратно. Вокруг него тихогустели вечерние краски. В них словно бы добавили на капельку больше, чемнужно, синевы. Серая, оснеженная скала стала сизой. Перелески слились взубчатые полосы. Солнце из красного сделалось лиловым. В ядовито-синем,полярно озаренном небе проступила зеленая луна. Служкин вернулся к вагончику и занялся хозяйством. Он нарубил в"спальню" лапника и распотрошил рюкзаки. В один угол он составил припасы:мешочек со своей кашей, торт Овечкина, чай и консервы Деменева, ватрушкиБармина, печенье Чебыкина и пять тютинских банок тушенки. Бутылки с водкойСлужкин сунул в сугроб. Расщепив ящик, он развел костер, набил снегом иподвесил котелки, сел перед огнем и стал допивать из термоса горячий кофе. Отцы вернулись часа через полтора. Из лощин поднимался багровый дым, иотцы вышли из него как черти из преисподней -- черные от грязи и копоти,закапанные парафином свечей. -- Зыкая пещера! -- восхищенно сказал Служкину Чебыкин. -- Здоровенная, как не знаю что, -- добавил Овечкин. -- Еле обратно выбрались, -- поделился Тютин. Отцы столпились у костра, протягивая к огню ладони. -- А где кофе? Горячего хочу! -- Чебыкин поискал глазами термос. -- Выпил я кофе, -- сознался Служкин. -- Вы такая сволочь, Виктор Сергеевич... -- А мы сейчас с вами водки дерябнем, -- возразил Служкин, составляякружки и отвинчивая с бутылки колпачок. -- А потом вы пошуршите в поселок задровами. И поскорее, резину не тяните. Отцы заныли, но разобрали кружки, чокнулись и выпили. Потом, охая,выбрались из вагончика и побрели по рельсам в сторону заброшенного поселка.Скоро они скрылись за поворотом, а Служкин остался сидеть на ящике передмаленьким костерком. Он курил, потихоньку замахивал водку и глядел посторонам. А закат разгорелся всеми красками, что остались не израсходованными зауходящий год. Угольно-красное, дымное солнце висело над горизонтом. Небоотцветало спектром: лимонно-желтая узкая полоса заката плавно переходила внеземную, изумрудную зелень, которая в зените менялась на мощную, яркую,насыщенную синеву. И к востоку концентрация этой синевы возрастала доглубокой черноты, в которой загорелись звезды, словно от неимоверногодавления в ней начался процесс кристаллизации. Земля же отражала небо наоборот: на западе черный, горелый леснеровными зубцами вгрызался в сумрачный диск светила, а под сводом тьмы навостоке лес мерцал будто голубой, освещенный изнутри айсберг. Снега стализеркальными и кроваво полыхали. Но самым загадочным было бесшумное движение, охватившее мир. Грузно иустало погружалось солнце. Удлиняясь, зловеще ползли тени, ощупывая передсобой дорогу и змеино ныряя в складки лощин. Сверху катился прилив мрака,отмывая все новые и новые огни. Багровый дым, клубясь, устремился вслед засолнцем мимо насыпи, и казалось, что вагончик тоже поехал куда-то под уклонземного шара, увозя Служкина, склонившегося над огнем. Отцы вернулись из звездной темноты с огромными охапками досок,выломанных из заборов брошенного поселка. Костер живо разгорелся, и отцырасселись вокруг. Их лица, непривычно освещенные снизу, сделались похожими.Быстро закипел чай и оживилась каша. Она родилась из горсти сухой гречки,как Афродита из пены. Под крышкой котла она возилась, устраиваясь поудобнее,и все охала, жаловалась, что-то бурчала себе под нос -- она была женщинанервная и впечатлительная. -- Да-а, Виктор Сергеевич, -- протянул Чебыкин, облизывая ложку. -- Унас такого Нового года еще не было... -- Так Новый год встречать в сто раз лучше, чем дома, -- заметилОвечкин. -- Наши-то, наверное, только-только от родителей смылись, сейчаснажрутся где-нибудь в подъезде, да и весь праздник. -- Вы Новый год каждый раз так встречаете? -- Нет, в первый раз, -- ответил Служкин. -- Что? Вы здесь в первый раз?! -- поразился Тютин. -- В Новый год впервые. А просто так я здесь сто раз бывал. -- Здесь зыко, -- согласился Чебыкин. -- И я бы сюда хоть каждую неделюходил. -- Я очень люблю ходить на Шихан, -- признался Служкин. -- И не радипещеры, а просто так, ради всего этого... -- Служкин неопределенно махнулрукой. -- В девятом классе я даже стих про это сочинил... -- Прочитайте, -- тут же предложили отцы. -- Так ведь это лирический стих, не "Поляки"... -- Ну и что. Нам по фиг. -- Как хотите, -- сказал Служкин. Снежная, таежная станция Валежная. Тихо-неприметная, сонно-предрассветная. Небеса зеркальные, а леса хрустальные. Из снегов серебряных Подымалось медленно От мороза красное Солнце над тайгой. Снегопады белые, Что же вы наделали? Мне бродить до полночи В тишине такой. Над землею снежною темнота безбрежная. Тонкий месяц светится, а над ним Медведица. Синевой охвачена, ветром разлохмачена. Станция Валежная, Ты судьба дорожная: Приезжаешь -- радуйся, Уезжаешь -- плачь. Скоро поезд тронется, Взмоет ветра конница, И над косогорами Понесется вскачь. Отцы слушали непривычно серьезные. -- А вы, оказывается, Виктор Сергеевич, талант, -- уважительно сообщилЧебыкин. -- Бог с тобой, -- отрекся Служкин. -- В этом стихе нет ничегоособенного. Хороший посредственный стих. Я люблю его, потому что он простойи искренний. А хорошие стихи может писать любой человек, знающий русскийязык. Нет, отцы, я не талант. Просто я -- творческая личность. -- Наверное, поэтому вы и ходите в походы, -- сделал вывод Бармин. -- Эх, блин, так в поход захотелось... -- вздохнул Чебыкин. -- ВикторСергеевич, вы уже придумали, куда мы пойдем? -- Отстаньте от меня, еще сто лет до весны. Сами еще миллион разпередумаете, а меня уже всего затеребили... -- Нет, я не передумаю, -- пообещал Тютин. -- А про тебя, Тютин, может быть, я сам передумаю. Уж больно ты нытьгоразд. -- Я не ною! -- воскликнул Тютин. -- Я просто человек такой! Тожетворческий! Ну и предусмотрительный! -- И все-таки, Виктор Сергеевич, -- не отставал Чебыкин, -- куда? -- Есть хорошая речка, -- сдавшись, рассказал Служкин. -- НазываетсяЛедяная. Первая категория сложности с одним порогом четвертой категории. Вотна Ледяную и пойдем. Дощатые стены вагончика, озаренные качающимся костром, создавалиощущение уюта и защищенности. Только в углах, колеблясь, дрожала паутинамрака. Служкин поглядел на часы, включил приемник и сдвинул шкалу настройки,чтобы ни одна станция мира не отвлекла отцов от его речи. -- Отцы, -- сказал Служкин. -- До Нового года остается полчаса.Прошедший год был разный -- хороший и плохой, тяжелый и легкий. Давайте воставшееся время помолчим и вспомним то, чего потом не будем уже вспоминать,чтобы войти в будущее без лишнего багажа. Отцы замолчали, задумчиво глядя в огонь. Молчал и Служкин. Стоялановогодняя ночь с открытыми, всепонимающими глазами -- сфинкс среди северныхснегов. Это было время негатива, когда белая земля светлее, чище и большечерного неба. Приемник свистел, шипел, булькал, словно торопился сказатьлюдям что-то важное, нужное. Земля летела сквозь таинственные радиопоясавселенной, и холод мироздания лизал ее круглые бока. Тонкие копья вечнойтишины хрустальными остриями глядели в далекое, узорчато заиндевевшее небо.Искры бежали по невидимым дугам меридианов над головой, а из-за горизонтатянулся неслышный звон качающихся полюсов. Дым от костра сливался с МлечнымПутем, и казалось, что костер дымит звездами. -- Время, -- сказал Служкин и снова шевельнул шкалу настройки. Гулкая тишина в динамике замаялась, заныла, и вдруг как камень в омутахнул первый удар колокола. Следом за ним перезвоном рассыпались другиеколокола, словно по ступенькам, подскакивая, покатилось ведро. Вслед запоследним звуком жуткое молчание стянуло нервы в узел, и вот, каясь,чугунным лбом в ледяную плиту врезался главный колокол и начал бить поклонытак, что шевельнулись волосы, и каждому стало больно его нечеловеческоймукой. Служкин встал, и отцы поднялись на ноги. Губы подрагивали, отсчитываяудары. Дюжина. -- С Новым годом, -- сказал Служкин. -- С новым счастьем, -- нестройно отозвались отцы, сдвигая кружки. И бряканье этих кружек было трогательным провинциальным отголоскомдержавного грома кремлевских курантов.