Третьи сутки

Я просыпаюсь от пронзительной стужи, которая лижет мне пятки. В палатке-- ровный молочный свет. Шатер провис. Половину днища занимает лужа. Демондрыхнет, уходя в нее ногами. Дрожа, я вылезаю наружу. На улице густой снегопад. Поныш за ночьподнялся, и наш лагерь оказался на острове. Один край палатки стоит прямо вчерном потоке. В низких, мутных тучах призрачно темнеют еловые вершины. Всевокруг в белом дыму. Ельник весь засыпан снегом. Он стоит седой, словно заночь прошла тысяча лет. Половина лагеря под водой. Костер затоплен. Вквадрате из бревен из воды торчат рогатины, плавают, как в купальне, кружки,миски, обугленные головни. -- Застава, в ружье-о!... -- ору я. -- Тонем! Отцы один за другим вылезают из палатки и охают. -- Воще жара-а!... -- стонет Чебыкин. -- Ноги-то не промочил? -- спрашивает Борман зевающего Демона. -- Не-а. Я в сапогах спал. -- Оборзел? В спальнике-то в сапогах? -- Да неохота снимать было... Тебе не понять. Тесной кучей мы стоим под снегопадом и озираем последствия катастрофы.Я курю. У остальных и так от дыхания поднимается пар. Но стоять на холодехуже, чем заниматься делом. Мы принимаемся восстанавливать лагерь. Отцыугрюмые, молчаливые. Один только Чебыкин радостно изумляется всему и хохочет-- то над тем, что недопитый чай в кружках превратился в янтарный лед, тонад тем, что ложки пристыли к тарелкам, то над тем, что Градусов задумчивосгибает и разгибает, как книгу, свои трусы, провисевшие на костровойперекладине всю ночь. Демон и Люська сегодня дежурные. Грустя, Демон пробует развести костер.На мокрой газете у него покоятся два прутика. -- Не выйдет ни хрена, -- говорит Борман, подходя сзади. -- Может, выйдет? -- мечтательно предполагает Демон. -- Дров принеси, -- тихо приказывает Борман. -- А то убью. Борман сам присаживается и разводит костер. Теперь Демон стоит у негоза спиной и ласково наблюдает. Борман оборачивается. -- Я уже в лесу, -- лучезарно улыбаясь, быстро говорит Демон. Борман заколачивает рогатины. Демон приносит тоненькую веточку. -- Что-то нет дров-то в лесу... -- озадаченно говорит он, ломает своюветочку и заботливо подкладывает в огонь. -- Воды принес? -- стараясь быть спокойным, спрашивает Борман. -- Ой, забыл. -- Убери носки с рогатины!! -- орет Борман на Тютина. Тютин, сорвав носки, отскакивает на другую сторону поляны. Потом Демон пилит бревна, на которых мы вчера сидели, и пилу егозаклинивает. Демон бросается рубить чурбаки и всаживает топор в сучок.Бревна допиливает Градусов, чурбаки колет Овечкин. -- Иди катамаран подкачай, -- говорит Демону Борман. -- А чего его качать? -- удивляется Демон. Катамаран и вправду выглядит надутым на все сто. Демон, как колесо умашины, пинает гондолу. Гондола с хрустом сминается, и каркас оседает вниз.За ночь мокрые гондолы обледенели, как трубы, и продолжали держать форму,хотя давления в них было ноль. Мы успеваем свернуть лагерь, а завтрак еще не готов. -- Ну скоро там жратва-то поспеет? -- орет Градусов. -- Уже пристеночно-пузырьковое кипение, -- отвечает Демон. Котлы висят над еле тлеющими углями. -- Дак ты подбрось еще дров, -- советует Люська. -- Куда? -- искренне изумляется Демон, сидящий на последнем полене. --И так вон пышет -- смотреть страшно... Мы завтракаем недоваренной кашей и пьем недокипяченный чай. -- Ну и бурду вы сварганили, дежурные, -- плюется Градусов. -- Чего вот из-за тебя выслушиваю... -- ворчит Люська на Демона. -- Не знаю, чего они морды морщат? Классная каша... А я ведь, Люсенька,тебе посуду вымыл. А ты даже не заметила... -- Ты мою вымыл, бивень, -- говорит Градусов. -- Ума нет: как фамилия? Деменев! -- подводит итог Люська. -- Все,Демон, я с тобой больше не дружу! Демон только вздыхает и стреляет у меня сигарету. -- Виктор Сергеевич, -- вдруг обращается ко мне Маша. -- У вас естьаптечка? Дайте мне таблетку, а то я простыла, знобит... Маша сидит на бревне ссутулившись, обхватив себя за плечи. -- Сейчас дам, -- говорю я. -- Может, еще чего надо?... Мне очень жалко Машу. Мне важно понять, как она относится ко мне послевчерашнего, а ей сейчас совсем не до того. -- Кроме таблетки, мне от вас ничего не надо, -- отвечает Маша. Перед отплытием Овечкин устраивает для Маши на катамаране гнездо изспальников. Маша молча укладывается в него. Мы отплываем. По узкой просеке мы выходим в Поныш. -- Географ, там же затор, -- напоминает Борман. -- Что делать-то? -- Гондурас чесать, -- отвечаю я. -- Доплывем -- решим. Мы всматриваемся в сумеречную даль. Никто не гребет. -- Куда же этот затор, блин, на хрен, делся? -- ворчит Градусов. -- Привет! -- говорю я, когда до меня доходит. -- Затор-то наш --тю-тю, уплыл! Вода поднялась и лед унесла, а бревно сдвинула. Струятся мимо заснеженные берега, уставленные полосатыми, бело-сизымипирамидами елей. Облачные валы бугристыми громадами висят над рекой, сеяснег. Повсюду слышен очень тихий, но просторный звук -- это снег ложится наводу. Серые, волокнистые комья льда звякают о лопасти весел. В снегопадедаль затягивается дымкой. Все молчат, все гребут. На головах у всех снежныешапки, на плечах -- снежные эполеты. Посреди катамарана над Машей намело ужецелый сугроб. Ни просвета в небе, ни радости в душе. Тоска. Опять начинаются "расчестки". Борман негромко командует, но то и делокормой или всем бортом нас заносит под ветки. -- Борман, у нас Маша больная, -- говорю я. -- Будь внимательнее. Овечкин очень серьезен, держит наготове топор. -- Болты-то прочисти, щ-щегол! -- ругается на Бормана Градусов. --Мозгами думай, а не чем еще!... Ну куда вот ты загребаешь, бивень?... -- Ну командуй сам! -- не выдерживает Борман. -- И покомандую! -- соглашается Градусов. -- Уж побаще некоторых! Под началом Градусова мы тотчас вновь въезжаем под елку. -- Оба вы командиры хреновые! -- в сердцах говорит Овечкин. -- С меня чуть скальп не сняло, понял, Градусов? -- обиженно заявляетЛюська, вытряхивая из волос ветки, хвою, труху. Так плывем дальше час, другой. Снег все валит, Градусов все ругается сБорманом, вода все бежит. Но вот впереди лес расступается. Открываетсянепривычно большое, чистое пространство, задымленное снегопадом. -- Зырьте, вроде домики впереди... -- неуверенно говорит Чебыкин. Я откладываю весло и встаю во весь рост. Сквозь снегопад я вижу вдалибелый, в черных оспинах косогор, отороченный поверху полосой леса. Под ним-- смутно-темные прямоугольники крыш, кружевная дуга железнодорожного моста.На отшибе -- кристалл колокольни. Широкой черной дорогой перед нами течетЛедяная. -- Поздравляю, -- говорю я отцам. -- Поныш пройден. Это -- Гранит. Пока мы перегребаем Ледяную, нас сносит к окраине поселка, к церкви.Она стоит на вершине высокого, безлесого холма. Издалека она кажетсячистенькой, аккуратной, как макет. Белая церковка на белом холме под белымснегом, падающим с белого неба. Шурша, катамаран грузно выезжает обеими гондолами на берег. Из своегобарахла мы забираем то, что нам нужно для обеда, и поднимаемся на холм, кцеркви. Пообедаем под крышей. Все равно церковь заброшена. К храму не ведет ни единого следа. На склоне торчат столбики былойограды. Кое-где снег лежит рельефными узорами -- это на земле валяютсяпрясла ажурной чугунной решетки. Мы обходим храм по кругу. Старый входзаколочен. Окна алтаря заложены кирпичом. Штукатурка на углах выщербилась.Ржавый купол кое-где обвалился, и там изгибаются лишь квадраты балок, какпараллели и меридианы на глобусе. На кровле торчат березки. В прозорахколокольни белеет небо. На шатре, как на голодной собаке, проступили худыеребра. Сверху, с холма, от стен храма как из космоса обозревается огромноепространство. Широкая, сизая дуга Ледяной, волнистые, зыбкие леса догоризонта, строчка выбегающего из тайги Поныша, шахматные прямоугольникипоселка. Пространство дышит в лицо каким-то по-особенному беспокойнымветром. Снежинки влажно чиркают по скулам. Вздуваются громады облаков, и вних грозно и неподвижно плывет колокольня. -- Градусов, -- говорю я. -- В общем, вот тебе деньги, и вали в поселокза хлебом. Возьми с собой Чебыкина. -- И Жертву, -- добавляет Градусов. -- С его рожей нам все продадут. По доске, приставленной к стенке, мы забираемся в окно. В церквизахламлено, но пол почти везде уцелел. Мы располагаемся. На ржавом листекровельного железа из щепок и досок я разжигаю костер. Борман из обломковкирпичей строит пирамидки, кладет на них перекладину и вешает котлы. Всетянутся к огню погреться. -- Как-то неудобно в церкви костер жечь, -- вдруг говорит Маша,закутавшаяся в спальники и сидящая поодаль. -- Как французы в восемьсот двенадцатом году, -- добавляет Овечкин. -- Ну, идите на улицу, под снег, -- предлагает Борман. Я молчу. По-моему, Господь за этот костер не в обиде. В своей душе я нечувствую какого-то несоответствия истине. -- Вот если отремонтировать тут все, подновить... -- хозяйственновздыхает Борман. -- Наверное, не стоит, -- говорю я. -- По-моему, так Богу понятней. Когда обед готов, возвращается экспедиция Градусова. -- По домам хлеб скупали, -- говорит Градусов, протягивая к огнюкрасные лапы. -- Давайте жрать быстрее, охота как из пушки... Мы обедаем. Сквозь прорехи в крыше на нас падают снежинки. -- Ну что, пойдем церковь зырить? -- отобедав, спрашивает Чебыкин. Все соглашаются. Мы идем зырить церковь. Над нами -- величественный сумрак. Пол усыпан отвалившейся штукатуркой,битым кирпичом, обломками досок, дранкой. Стены понизу обшарпаны иисцарапаны, исписаны матюками, но сверху еще сохранились остатки росписей.Из грязно-синих разводьев поднимаются фигуры в длинных одеждах, с книгами икрестами в руках. Сквозь паутину и пыль со стен глядят неожиданно живые,пронзительные, всепонимающие глаза. В дыму от нашего костра лица святыхсловно оживают, меняют выражение. Взгляды их передвигаются с предмета напредмет, словно они чего-то ищут. Я рассказываю отцам о символике храма, поясняю, где чего было,показываю фрески -- Оранту в конхе, Пантократора в куполе, евангелистов напарусах, Страшный суд. -- Ой!... -- пугается Люська, взглянув вверх в глаза Пантократору. -- Эротично! -- восхищается Чебыкин и подбирает с пола кусочек фрески счастью затейливой славянской буквы. -- На память, -- благоговейно поясняетон. Мы останавливаемся в шахте колокольни. Перекрытия здесь кое-гдерухнули, хлипкие лестницы висят на трухлявых балках. Градусов, презрительно насвистывая, пробует ногой лестницу. -- А-а, я тоже полезу! -- решается Чебыкин. -- Шеф идет первым, -- важно предупреждает его Градусов. Наверное, мне не стоило разрешать этот альпинизм, но я уверен, чтоничего не случится. Градусов лезет первым и командует, Люська ойкает ивзвизгивает, Чебыкин кряхтит и пихает ее в зад. Мы задираем головы, наблюдаяих медленный подъем. Доски скрипят, на нас сыплется труха, в воздухе пылитизвестка. Последний марш Градусов проползает на брюхе и встает в проемевхода на звонницу. -- Делайте, как я, не каните, -- пренебрежительно поясняет он. Но Люська, застряв на ступеньках, канит. -- Дак че... Не все же такие смелые и сильные... Градусов гордо раздувается. Наконец и Люська, и Чебыкин добираются до порога арки и уползают наплощадку, где раньше хозяйничал звонарь. -- Долезли... -- с сожалением вздыхает Тютин. Обратно спускаются наоборот: впереди Чебыкин, который ловит Люську,позади Градусов. Люська цепляется за его гусарскую куртку, как за самуюнадежную опору. Борман, видя это, плюет и уходит к костру. Градусов,обнаглев, сходит вниз не сгибаясь, с сигаретой в зубах, и держится закирпичи двумя пальцами. Отдуваясь, Чебыкин и Люська спрыгивают к нам. -- Там так высоко!... -- с восторгом рассказывает Люська. -- И видновсе-все-все! Я чуть не упала со страху! Как это Градусов не боялся? -- А мне-то что? -- хмыкает со второго этажа Градусов. Он даже несмотрит под ноги. Его мушкетерский сапог проскальзывает по ступеньке, иГрадусов с грохотом кубарем летит по лестнице вниз. После обеда снегопад наконец прекратился. Когда мы отчаливаем, облаканад церковью разреживаются. В них проглядывает мутно-желтое пятно солнца.Нежно золотится одна грань шатра колокольни. Ледяная уносит нас вперед, иувал постепенно загораживает плечом поселок Гранит. Но церковь еще долговиднеется над лесами, пока не растворяется в облаках. Ледяная неспешно, спокойно изгибает перед нами свои протяжные, широкиестворы. Отяжелев от обеда, мы сонно лежим на своих рюкзаках и почти негребем. Зачем? На катамаране по такой реке гребля не даст существеннойприбавки скорости. Сейчас уже неважно количество ходового времени. Мы плывемто правым бортом вперед, то левым. Поныш был диким, свирепым, первобытным. Он был словно только что созданприродой и брошен на землю, не готовую его принять. Он бурлил, бился вскалы, топил леса, пер напрямик, выворачивал деревья. А Ледяная совершенноиная. Глубокая, спокойная и ровная вода мерно и мощно идет в крепкихберегах. Ложе реки емкое, и половодье не переливается за края, смешиваятвердь и хляби. Здесь все кажется движущимся по прочному, надежному,многократно себя оправдавшему порядку. На Поныше весна была катастрофой. НаЛедяной весна -- величественный, издревле ведущийся ритуал. Здесь кажется,что природа раздумывала веками, тщательно подгоняя дерево к дереву,выстраивая и приглаживая горы, прорисовывая линию русла, возводя по берегамскалы. Даже снег здесь лежит картинно -- накрахмаленными скатертями полян,дворцовой лепниной еловых лап, яркой чеканкой и тонкой гравировкой куржакана рубчатых, грубых, бугристых стенах утесов. На Поныше все было как попало,а здесь -- как положено. А может быть, просто в нас отзываются тысячивзглядов, что сотни лет отражали эти створы, берега, леса, утесы. Подмерзнув, отцы через час поднимаются. Борман, Чебыкин, Градусов иОвечкин берутся за весла. Тютин и Демон предпочитают бездельничать. На нихникто не орет, даже Градусов. Люська вообще уснула, уткнувшись головой Машев бок. Маша, закутавшись в спальники, полулежит на продуктовом мешке. Япривалился к этому мешку с другой стороны. Мне приятно лежать на том жемешке, что и Маша. -- Впереди мост, -- вдруг говорит Чебыкин. Я приподнимаюсь. По карте нету тут ни дорог, ни деревень... Впереди действительно мост. Крепкий бревенчатый настил покоится на двухбыках-срубах, похожих формой на утюги. Быки доверху засыпаны землей икамнем. Это ледоломы. Их носы обшиты ржавыми листами железа, исцарапаннымибылыми ледоходами. -- Странный какой-то мост... -- негромко замечает Овечкин. Мост и вправду странный. Прочный, надежный, но -- заброшенный. Поверхунанесло земли, и там растут кусты. А увалы по обоим берегам -- сплошнойельник. Ни тропки, ни тем более дороги. Мост соединяет два лесных берега,бессмысленный и пугающий. Нас постепенно втягивает под мост. Проходят мимо массивные, ржавыефорштевни быков. Над головами проплывает тяжелый настил, из которого свисаютбледные веревки корней. Мы, задирая головы, провожаем его глазами. -- Понял! -- говорю я. -- Это зэки мост строили! Здесь были лагеря.Потом их закрыли. Не стало лагерей -- и дороги сделались не нужны, вот изаросли. А мост сохранился. Отцы, обернувшись, все глядят на заброшенный мост, растянувшийся отельника до ельника. И у меня самого непонятное ощущение. Мосты -- самоедоброе изобретение человечества. Они всегда соединяют. А здесь мостусоединять нечего. Но мост уходит за поворот. Мы плывем дальше. Время идет. Тянутсянеторопливые километры. Клонится к вечеру день. Вот на правом берегу мы видим просторную белую луговину. Это покос.Сбоку притулился вагончик косарей. Над его крышей вьется тонкий дымок. Наберегу лежит лодка с запрокинутым мотором. Когда мы проплываем мимо, из вагончика выбираются два мужика. -- Туристы!... -- орут они и машут руками. -- Плыви сюда!... -- Чего им надо? -- недоверчиво спрашивает Борман. -- Может, помощь какая нужна?... -- щурясь, предполагает Чебыкин. -- А вдруг они нас убьют? -- пугается Люська. -- Они-то? -- хмыкает Градусов. -- Отоварим по мозгам, и все дела. -- Давайте причалим, -- решаю я. -- Мало ли что. Мы дружно гребем к берегу. Мужики поджидают нас, приплясывая отнетерпения. Когда мы выезжаем на мелководье, один из них, который в болотныхсапогах, забегает в воду, хватает нашу чалку и мощно выволакивает нас носомна землю. Только тут я замечаю, что они вовсе не приплясывают от нетерпенья,а качаются, вдребезги пьяные. Все это начинает мне резко не нравиться. -- Пацаны, давно плывете? -- радостно спрашивает тот, что с чалкой. -- Это... третий день... -- неохотно отвечает Борман. -- Водку-то уже всю выпили, а? -- Не всю... -- мямлит Борман. -- Мы не пьем... Мы с учителем... Я мысленно плюю с досады. За язык, что ли, тянут Бормана -- болтать проводку-то? Градусов вертит пальцем у виска. -- Пацаны, выручите, дайте бутылку, -- прочувственно просит мужик, невыпуская чалки. -- Вас вон сколько, от одной не убудет... Не гнать же нам забутылкой в Гранит за двадцать километров!... -- Нету у нас водки, дядя! -- кричу я. -- Не видишь -- дети! -- А ты заткнись, не с тобой базар! Короче, распрягайтесь, парни! Мужик изо всех сил тянет катамаран на берег. -- Да плюнь ты, Толян, на этих козлов, -- машет рукой его дружок. -- Не могу я, Санек, когда такие молодые -- и уже такие гаденыши! Я смотрю на Градусова. Градусов, сузив глаза, кивает. Я беру топор илезу по катамарану вперед. За мной с веслом ползет Градусов. -- На меня?! С топором?! -- звереет Толян. -- Да я щас всех урою!... Санек быстро хватает Толяна сзади и отнимает у него веревку. -- Хрен с ними, -- увещевает он. -- Видишь -- пацаны, как твой Димка... -- Да мне хоть кто!... -- орет, вырываясь, Толян. Я бросаю веревку Градусову, слезаю и спихиваю катамаран на воду. -- Гребите живо! -- командую я, падая животом на каркас. Отцы мощным толчком уводят катамаран на реку и дружно гребут. Мыуплываем. Все молчат. На душе мерзко. Но едва мы заплываем за поворот, сзади нарастает надсадный трескмоторки. На воде общение с этими гранитными ублюдками может кончиться длянас утопленниками. Здесь они нас сильнее. -- Всем надеть спасжилеты! -- командую я. -- Маша, быстро вылезай изспальника! Всем провериться, чтобы, если что, ничем ни за чего не зацепитьсяи сразу всплыть! Гребем к берегу изо всех сил! -- Вы что, Виктор Сергеевич?... -- плачуще говорит побелевшая Люська. -- Географ, мы с тобой, -- добавляет Овечкин. Моторка догоняет нас и глушит двигатель. На моторе сидит Толян. Он издалека кричит: -- Пацаны, не тронем!... Разговор есть!... Моторка мягко утыкается носом в гондолу моего борта. -- Да забей ты болт на них, -- уговаривает Санек. -- Поплыли дальше!Есть у меня на Долгом Лугу заначка! Что, час не дотерпишь? -- Отвали, дядя, -- говорю я Толяну. -- Ничего не дадим. -- Ты вообще заглохни, к-козел!... -- орет Толян. Наклонившись, он зачерпывает ладонью воды и плещет мне в лицо. Вода обжигает меня, как расплавленный металл. Это при всех. Это приМаше. Бешенство тупо ударяет в виски. Но я чувствую, как Градусов хватаетменя за штормовку на локте. Ладно. Я поднимаю руку и молча утираюсь. -- Ну продайте, п-падлы!... Отцы молчат. Толян матерится и дергает за шнур мотора. Из пенногобуруна подо мною летят обрывки, капрона и резины. С пушечным выстреломгондола лопается. Каркас моим углом рушится в воду. Люська визжит. Маша иТютин, как кузнечики, перескакивают на другую гондолу. Я уже из водыперепрыгиваю через Градусова и падаю на Люську. Отлетев, моторка ложится на скулу и по дуге разворачивается к нам.Толян правит на вторую гондолу. Расчет прост -- пропороть ее винтом иутопить нас окончательно. -- Весла выставляйте!... -- ору я, цепляясь за Люськины плечи. Наш катамаран со всех сторон ощетинивается веслами, как фаланга --копьями. Удар лопастью по рылу -- это серьезно. Моторка отворачивает ипроносится мимо. Катамаран раскачивается на волнах, едва держась на плаву. Счастье, чтоу нас четыре гондолы, а не две. Иначе бы мы все давно уже барахтались вводе. Пустая гондола тряпкой полощется под каркасом, который моим угломпогрузился чуть ли не на полметра. -- Гребем к берегу! -- вставая, командую я. -- К левому!... -- Айда к правому! -- хрипит Градусов. -- Вернемся к их вагончику иразнесем там все вдребезги!... -- К левому! -- повторяю я. -- Вон к той поляне! Стоя по пояс в воде, я отвязываю от катамарана наши вещи. -- Борман, чего не командуешь, бивень? -- орет Градусов. -- Схватилисьвсе за свое барахло!... А лагерь кто ставить будет? Солнце висит уже над елками. Борман бросает свой рюкзак. -- Девчонки, разбирайте продукты! Мокрые надо высушить, --распоряжается он. -- Деменев, Тютин -- за дровами! Остальные... -- Куда их за дровами? -- разоряется Градусов. -- Они тебе к утру вичкупринесут! На чем сушиться будем? На свечке? Дрова рвать я сам пойду! Чеба,Овчин, по-пырому за мной!... Выбивая фонтаны из раструбов своих мушкетерских сапог, Градусов,размахивая топором, топает в лес. Овечкин и Чебыкин бегут за ним. К сумеркам наш лагерь готов. Стоит палатка, горит огромный костер,варятся в котле рожки. Отцы сушат продукты и шмотки. Я в стороне в одиночкучиню разорванную гондолу. Я отказался от всякой помощи, заявив, чтопомощники только напортачат. Я по-прежнему мокрый. Я на четвереньках ползаю по снегу то за резиной,то за клеем, то за ножницами. Губы мои в ожогах от прилипших сигарет. Я курютак, словно хочу выдымить из себя душу, чтобы не было стыдно. Мое лицо всееще пылает от брошенной в него воды. От костра ко мне идет Маша, тихоприсаживается рядом на корточки и смотрит на мои трясущиеся пальцы воранжевой слизи клея. -- Может быть, вам все-таки нужна помощь, Виктор Сергеевич? Я смотрю на Машу сквозь дым сигареты. Маша смотрит на мои пальцы и неподнимает глаз. Я чувствую, что она поняла, как мне сейчас хреново. Как мнехолодно, тоскливо и унизительно от бессилья. Я чувствую, что Маша хочетснять с меня хотя бы ту боль, которая кривым гвоздем засела во мне посленашей вчерашней встречи в затопленном лесу. Но сейчас я так испсиховался иустал, что мне безразличны все благие побуждения Маши. -- Я же сказал, мне помощь не нужна, -- отвечаю я. -- Не мешай. Уйди. Маша встает и уходит. Я доклеиваю заплату и протекторы один. Потом ятоже встаю, иду к костру, молча сдвигаю с бревна Чебыкина, сажусь ипротягиваю к огню замерзшие руки со склеенными пальцами. Воцаряется тяжелая,виноватая тишина. И тут в нее всверливается басовитое жужжание лодочногомотора. Моторка выползает из-за кустов. На середине реки она выглядитмаленькой, как перочинный ножик. Поравнявшись с нами, Санек, которыйпо-прежнему лежит на носу, машет Толяну рукой на берег. -- Заметили!... -- охает Люська, растопырив глаза. Толян резко перекладывает руль. "На этот раз я его убью", -- тяжело думаю я. И вдруг происходит чудо. От резкого поворота, от удара течения в бортмоторка круто, в секунду, переворачивается. На миг в воротнике пены мелькаетее просмоленное днище. И все -- река пуста, словно кто-то смахнул с неелодку невидимой рукой. -- Уто... -- потрясенно шепчет Люська. Но тут из воды, как черные мячики, выныривают две головы. Бешенымисаженками Толян и Санек гребут к нашему берегу. -- Надо помочь!... Ведь утонут же!... Катамаран спустить!... -- неотрывая глаз от плывущих, хватает меня за рукав Маша. -- Спущен уже наш катамаран, -- отвечаю я. Мужики добираются до мелководья и, кашляя, отплевываясь, рукамиотбрасывая воду, рвутся к берегу. Дрожащие, синие, мокрые, они появляются наполяне и кидаются к костру. Отцы молча расступаются, давая им место. Я сижутам, где сидел. Мужики хрипят, с них льет. -- Согреться... -- выдавливает из себя Санек. Отцы молча наблюдают, как мужики тянут к огню руки, а потом по одномуначинают уходить, словно от колодца, в который плюнули. Остаются толькоГрадусов и любопытный Тютин, который, вытягивая шею, прячется за моейспиной. Санек поднимает голову и обводит поляну взглядом. С бровей егосвисают сосульки волос. Я сижу. -- Земляки... Вы это... Простите нас... Ну, пьяные были... В ответ ему -- все то же молчание. -- Дайте водки... -- вдруг просит Санек. -- Загнемся же с холода... Бутылки у всех на виду лежат в распотрошенном продуктовом мешке. -- Нету водки, -- в тишине отвечаю я. -- Начальник, будь человеком... -- Нету водки, -- повторяю я. -- И вас чтобы через пять минут здесь небыло. Санек смотрит на меня побелевшими глазами. С такими глазами вцепляютсяв горло. Но мне не страшно. Я хочу драки. Однако Санек ломает себя. -- Дай хоть у костра посидеть до рассвета, -- просит он. -- Четыре минуты. -- Ну, дай хоть спичек сухих... -- придушенно говорит Санек. Я молчу, глядя на часы. Я не хочу мстить этим мужикам. Я не хочупричинять им зло. Но я не хочу делать для них ни капли добра. -- Три минуты. Толян, обхватив голову руками, начинает тихо и тонко материться, доводясебя до отчаянья, чтобы набраться сил. Я жду. Толян замолкает. -- Время, -- говорю я. Санек еще немного сидит, потом медленно поднимается и за плечоподнимает Толяна. Оба они, сгорбившись, уходят через снег, чавкая сапогами.Уже на опушке Толян оборачивается. -- Ну, щенки, ждите гостей!... -- орет он. -- Не жить вам, падлы!... Ему никто не отвечает. Мужики скрываются в лесу. Отцы к костру не подходят. -- Рожки уже в кашу раскисли, -- говорю я. Ужинаем без разговоров, быстро. Я так и не встаю с бревна, будтоприколочен к нему. Меня избегают. Только кто-то -- я не заметил кто --ставит передо мной, как перед собакой, мою миску. -- Надо караулить ночью, -- глухо говорит Борман. -- Вдруг вернутся... -- Не майтесь дурью! -- зло отвечаю я. -- Идите спать! Отцы угрюмо уходят в палатку, а я остаюсь. Я слышу, как в палаткечто-то тихо и жалобно говорит Люська, как ноет Тютин. -- Ложитесь, не каните! -- бурчит Градусов. -- Он уснет, мы с Чебойвылезем дежурить!... А я сижу и вспоминаю прошедший день: снегопад над затопленной просекой,Поныш в белых берегах, широкую дорогу Ледяной, храм на взгорье, заброшенныймост, три встречи с гранитными мужиками -- на их берегу, на реке и на нашем.Но все, о чем я вспоминаю, так или иначе восходит к Маше. Шаг за шагом онауходила от меня сегодня. Я был досаден ей утром, когда она болела. Япоказался ей лживым, когда рассказывал отцам про фрески, а сам жег в церквикостер. Я был унижен, когда мне в лицо бросали воду. Наконец, я был страшен,когда готов был затеять целое побоище ради бутылки водки. Я достаю эту бутылку и пью. Зря, что ли, я ее отстоял?... В палатке тихо. Все уснули. Я даже вижу, как они спят. Борман спитсолидно. Он покровительственно предоставил Люське руку. Но Люська все равносползла с нее, свернулась кренделем и успокоенно уткнулась носом Борману вбок. Тютин спит на спине, спит нервно, вздрагивая, раскрыв рот и поднявброви. А Маша спит тяжело, глубоко, отрешенно. Овечкин обнимает ее, сам неочень веря своему счастью. Безмятежно дрыхнет Демон. Он выгреб из-подкого-нибудь мешок себе под голову и забросил на кого-нибудь свои ноги.Строго спят Градусов и Чебыкин. Они и во сне верят, что перехитрили меня ивовсе не спят, а только притворяются. Я пью водку. Я гляжу по сторонам -- бессильно и отчаянно. Яркая,обнаженная луна горит над утесом дальнего берега. Утес похож на застывшийводопад. Черная стремнина Ледяной несет над собою холод. По берегу белеетснег. За кронами сосен празднично светятся высокие дворцы созвездий.Издалека тлеют города галактик. И я безответно-глухо люблю Машу, люблю этотмир, эту реку, люблю небо, луну и звезды, люблю эту землю, которая дышитпрошедшими веками и народами, люблю эту бессмертную горечь долгих и трудныхверст.