Парменид

Почитатели Платона, конечно, знают его замечатель­ный диалог, в котором он восхваляет диалектическое искусство Парменида. Однако, с самого начала следу­ет предупредить их, чтобы они не воображали будто Пармениду действительно принадлежат все те идеи, которые приписаны ему Платоном. Если Платон, не стесняясь, перекраивал взгляды своего глубокоуважа­емого учителя Сократа, приписывая ему то, чего он никогда не говорил, то он тем более мог вложить в уста давно умершего человека речи, бывшие произве­дением его собственного драматического гения. По­этому к диалогу Платона "Парменид" следует отно­ситься с крайней осторожностью; целесообразнее пред­почесть в этом случае авторитет Аристотеля и до­шедшие до нас стихи самого Парменида.

Парменид родился в Элее, около 61-ой олимпиады (536 г. до Р. X.). Это не противоречит записанному Аристотелем преданию, по которому Парменид был учеником Ксенофана, у которого он мог учиться в то время, когда этот великий рапсод был уже в весьма преклонном возрасте. В данном случае, однако, лучше положиться на свидетельство Социона, утверждавше­го, что учителями Парменида были Амейний и пифа­гореец Диохет. Впрочем, возможно, что и то, и другое справедливо.

Рожденный для блеска и богатства, пользовавший­ся почетом и возбуждавший у многих зависть, как всякий человек с блестящим положением и талантом, Парменид, как говорят, вел сначала разгульную жизнь сластолюбца. Диохет сумел, однако, убедить его в ничтожестве богатства (быть может как раз в то время, когда пресыщенный наслаждениями Парменид уже сам перестал придавать ему значение) и заставил его променять скучное однообразие шумного разгула на бесконечно более разнообразную и более богатую воз­буждениями жизнь в мире философской мысли. В итоге Парменид предпочел лихорадочной погоне за наслаждениями созерцание "светлого облика истины в тихой и спокойной атмосфере приятных занятий". Но эти занятия не сопровождались эгоистическим уединением. Они не мешали ему принимать деятель­ное участие в политических делах его родного горо­да; плодом этой деятельности был составленный им свод законов, которые признавались столь мудрыми и благодетельными, что граждане ежегодно возобновля­ли клятву постоянно их соблюдать.

"И он возвысился в своем достоинстве, ибо муже­ственная добродетель приносит безграничную выгоду".

Первая характерная черта его философии заключа­ется в четком разграничении между Истиной и Мне­нием, или другими словами, между идеями, добытыми с помощью разума, и идеями, выработанными здравым смыслом. У Ксенофана был всего лишь слабый намек на такую доктрину, Парменид же придал ей ясность. У Ксенофана эта доктрина породила неуверенность в мыслях, которая привела бы более последовательного философа к абсолютному скептицизму. Но Ксенофана спасла от скептицизма вера, как Парменида, впрочем, спасла его философия. Парменид вполне понимал,*как непрочно и ненадежно человеческое мнение, но вмес­те с тем он осознавал, что ему присущи некоторые непоколебимые убеждения, в истинность которых он, подобно Ксенофану, верил безоговорочно, но которые он желал объяснить с помощью разума. Таким обра­зом, Парменид в некоторых чертах предвосхитил знаменитое учение о врожденных идеях. Эти идеи отно­сились к истинам необходимым и составляли абсо­лютное знание; все другие идеи считались шаткими и относительными.

Элейцы полагали, что они установили и были в состоянии доказать то положение, что в основе всего, что существует, лежит одна неизменная истина (сущ­ность). Но так как мысль человеческая неизбежно обращена на видимую сторону предметов и ей прихо­дится улавливать изменчивое и многое, то они долж­ны были признать, что человек неспособен вполне уяснить себе божественную истину, хотя некоторые общие принципы и доступны его пониманию. Тем не менее, утверждали они, предполагать, что и на самом деле существует изменчивое и многое, как это кажет­ся человеческой мысли, значит поддаваться обману чувств. Нужно признать, считали элейцы, что во всем, что представляется нам многообразным и изменяю­щимся, включая и все частные идеи, вырабатываемые нашим умом, есть элемент божественного, не замечае­мый вследствие человеческой слепотой и как бы скры­тый под некоторой завесой. Взгляд этот будет более понятен, если принять во внимание математическое направление всей этой школы. Свои физические зна­ния они считали случайными и обманчивыми; знания же математические, по их мнению, вечны и очевидны сами по себе. Ксенофан с одной стороны и Диохет с другой привили Пармениду убеждение, что человечес­кая мысль двойственна. Разум, то есть логика пифаго­рейцев, привел Парменида к выводу, что существует только Единое (которое он, однако, назвал не Богом, как Ксенофан, а Бытием), тогда как чувство убеждало его в существовании Многого, ибо он испытывал раз­нообразные впечатления. Отсюда Парменид пришел к необходимости признать две причины, два основных начала, из которых одно внушено разумом, а другое соответствует требованиям чувства. Сообразно тако­му взгляду он разделил свое сочинение о "Природе" на две части: в первой рассматривается абсолютная Истина, как она представляется разуму; во второй -человеческое Мнение, находящееся постоянно в за­висимости от "поспешно брошенного взгляда, слуха, смущаемого звуками, и языка", то есть от всего кажу­щегося. Однако, и это кажущееся имеет свою причи­ну, свой принцип, и, следовательно, возможна и особая, соответствующая этому кажущемуся доктрина.

Не следует думать, что Парменид имел лишь смут­ное и общее понятие о недостоверности человеческих знаний. Утверждая, что мысль обманчива, он объяснял это тем, что мысль зависит от организации. Известная теория этой зависимости была для него также ясна, как и для последующих философов; об этом убеди­тельно свидетельствует отрывок из его сочинения, приведенный у Аристотеля в 5-ой главе 4-ой книги его "Метафизики". В этой главе Аристотель, рассуж­дая о материализме Демокрита, учившего, что мысль есть ощущение, указал, что и другие философы также разделяли это мнение, а затем заметил: "В самом деле, и Эмпедокл полагает, что перемена в нашем состоя­нии вызывает перемену в наших мыслях:

"Разум растет у людей в соответствии с мира познаньем,

а в другом месте он говорит:

"И поскольку другими они становились, Всегда уж также и мысли другие им приходили...".

И Парменид говорит тоже самое:

"Как у каждого соединились весьма гибкие члены, так и ум будет у человека:

Одно ведь и то же мыслит в людях - во всех и в каждом -

То членов природа, ибо мысль - это то, чего имеется больше".

Так как мысль, таким образом, зависит от организа­ции, и каждая организация отличается от другой сте­пенью развития, то и мнения людей должны быть раз­личны. Коль скоро мысль есть ощущение, а ощущения от одного и того же предмета различаются у разных людей сообразно их органам чувств и даже неодина­ковы у одного и того же человека в разное время, то легко понять, что одно мнение не более справедливо, чем другое, и что все мнения одинаково ложны. Но разум, согласно Пармениду, у всех людей один и тот же, поэтому он служит единственным источником достоверного знания, и всякая мысль, порожденная ощущением, дает понятие лишь о кажущемся, тогда как мысль, как продукт разума, есть безусловная исти­на. Парменид всегда противопоставляет "веру" тому, что "кажется".

Этот пункт является центральным в его системе. Он позволяет понять, почему Парменид не пришел к абсолютному скептицизму и в то же время считал обыкновенное знание недостоверным. Так Парменид придерживался двух особых учений, соответствовав­ших двум принятым им умственным способностям. Одно учение - об абсолютном знании (метафизика), соответствовавшее способности чистого разума, - на­зывалось на языке того времени "наукой о сущем, или наукой о бытии". Другое - об относительном знании или о мнениях (физика) - опиралось на способности ума, на способности мышления, обусловленного чув­ствами; учение это могло бы быть названо наукой о кажущемся.

В науке о бытии Парменид не слишком далеко расходился со своими предшественниками, Ксенофаном и Пифагором. Он учил, что было только одно Бытие и что не - Бытие невозможно. Последняя мысль рав­носильна утверждению, что несуществование не мо­жет существовать, что должно показаться крайне зау­рядным читателю, незнакомому с метафизическими умозрениями, но, однако, не следует относится к подоб­ному высказыванию пренебрежительно, так как оно характерно для истории развития человеческой мыс­ли. Это один из многочисленных примеров стремле­ния приписывать положительные качества словам, как будто они - сущности, а не простые знаки этих сущно­стей. Подобное стремление превосходно охарактери­зовано Джоном Миллем в его "Системе логики": "Много томов можно было бы наполнить легкомыс­ленными умозрениями относительно природы суще­го. Источник этих умозрений в том, что не был при­нят во внимание двоякий смысл слова "быть" и что неправильно предполагалось, будто ему должна соот­ветствовать одна и та же по существу идея как в том случае, когда оно значит "существовать", так и в том, когда оно употребляется в смысле "быть чем или кем-либо", например, быть человеком, быть Сократом, быть водимым, быть призраком, даже "быть ничем". В умоз­рениях о природе сущего выражается ошибочная по­пытка отыскать одно такое значение для слова "быть", которое обнимало бы все перечисленные значения его". Такое стремление сильно сбивало с толку древ­них мыслителей. Утверждая, например, что "ничто не существует", они полагали, что они все-таки придают этому "ничто" бытие, то есть бытие не-бытия. С их точки зрения, в двух предложениях "нечто существу­ет" и "нечто не существует" речь идет лишь о двух различных состояниях бытия - ошибка, которая также встречается в той или иной форме и у других мысли­телей, живших позднее.

Хотя Парменид и утверждал, что существует толь­ко одно Бытие и что не-Бытие невозможно, однако, он не понимал на чем основан оспариваемый им софизм. Он, полагал, что не-Бытие не может быть чем-либо, потому что из ничего получается лишь ничто (как учил его Ксенофан), и если существует Бытие, то оно долж­но обнять все (всякое) Бытие, все сущее. Отсюда он заключил, что Единое есть все сущее (всякое Бытие). Это единое однородно и нет ничего тождественного ему; оно не рождается и не умирает, не движется и не изменяется. После того как Ксенофан заявил, что Еди­ное непременно должно быть бесконечным, было до­вольно смелым шагом признать конечность Единого. Но существует множество доказательств того, что Парменид считал Единое конечным. Аристотель ука­зывает на это, как на отличие Парменида от Мелисса: "Единое у Парменида было рациональное (установ­ленное созерцательным или интуитивным разумом); Единое же Мелисса обнимало собой все видимое, ма­териальное, как оно непосредственно представлялось наблюдению. Поэтому, первый утверждал, что Единое конечно, а второй считал его бесконечным". Из этого видно, что античные мыслители представляли себе рациональное единство ограниченным самим собой, но весьма трудно понять на чем основан такой взгляд. Быть может, они мыслили Единое, как сферу; тогда понятно, что это Единое, все части которого равны и которое не имеет ни начала, ни середины, ни конца, должно было все-таки представляться самоограниченным.

Убеждение в тождестве мысли и Бытия (сущего) высказано Парменидом в нескольких замечательных строках, смысл которых объясняется весьма различно и которые поэтому приведем в подстрочном перево­де:

"Мысль есть то же, что и причина мысли: ибо без того (предмета, сущего), в чем она представляется нам, мы не можем найти мысли, так как нет и не может быть ничего, кроме сущего".

Так как Бытие (сущее) есть Единое, то отсюда сле­дует, что Единое и мысль тождественны - заключение, которое нисколько не противоречит вышеприведен­ному положению о тождестве человеческой мысли и ощущения, ибо в этом положении мысль и ощущение рассматриваются лишь как преходящие формы бытия.

Относительно второго учения Парменида, учения о явлениях физического мира, заметим вкратце, что, раз­рабатывая науку о видимых (кажущихся) явлениях, он исходил из господствовавших в его время принци­пов. Так он отрицал движение, рассматриваемое от­влеченно (с точки зрения разума), но допускал, что, согласно видимости (с точки зрения ощущения), дви­жение действительно происходит.

В учении Парменида можно видеть логическую и более сильную сторону доктрины Ксенофана, из кото­рой Парменид почти совершенно удалил физический элемент, как относящийся к области ненадежного ощущения и, соответственно, недостоверного знания. В сущности лишь отвлеченное служило предметом умозрений Парменида. Как уже было замечено, он предохранил себя от скептицизма, но направление его учения тем не менее благоприятствовало скептициз­му. Объявив, что знание недостоверно, он оставил для

Ч

себя спасительный выход, признав достоверность ра­зума. Преемникам его оставалось только распростра­нить тот же скептицизм на идеи, как на продукт разу­ма.