Софисты

Клевета неутомимо преследует софистов, поддер­живая в течение столетий отрицательное отношение к ним. Вряд ли стоит удивляться тому, что подобное отношение к софистам существовало в прошлом, но поразительно то, что оно сохранилось до сих пор. Стремление защитить софистов не следует воспри­нимать как стремление к парадоксальности, скорее даже наоборот. Ведь в самом деле, во всей истории философии мало найдется примеров столь единодуш­ного и столь несправедливого обвинения, как обвине­ние против софистов. Тем более, что все обвинения против них строятся лишь на показаниях их против­ников. А история человечества ясно свидетельствует, что вражда между лицами различных рас и стран сла­бее вражды, порождаемой различием убеждений; от взаимного соприкосновения и постоянных сношений первая ослабевает, последняя же только усиливается. Платон по многим причинам не любил софистов и не упускал случая высмеять их. Он относился с при­страстием к их суждениям и потому искажал их. Замечательно, что это враждебное отношение к софи­стам сильнее всего выражено у Платона, а не у Со­крата, что объясняется менее резким характером про­тивоположности между Сократом и софистами, что хорошо видно из биографии Сократа, составленной Ксенофонтом. Искажая взгляды софистов, Платон и его последователи использовали старую, как наш мир, тактику борьбы идейных противников друг против друга.

Софисты были богаты, они были в силе, блистали в обществе, питали страсть к риторике, но не отлича­лись глубокомыслием. Загляните в человеческую душу, особенно в душу философа, - и представьте, с каким чувством могли относиться к этим софистам их про­тивники. Спросите погруженного в свой внутренний мир мыслителя, что он думает о каком-нибудь велико­лепном, влиятельном, но легкомысленном демагоге, пользующемся всеобщим вниманием. Люди серьезных убеждений всегда хранят в душе чувство некоторого пренебрежения ко всем тем, кто выставляет напоказ лишь одно свое ораторское или диалектическое ис­кусство. Мыслитель убежден, что миром управляет идея, и, однако, в действительности он наблюдает тор­жество пустой фразы. Он, возможно, считает себя но­сителем идей, могущих принести человечеству счас­тье, а между тем перед ним - эта столь податливая толпа, которую приводит в восторг какая-нибудь бла­говидная ложь, облеченная в красивую форму. Для него вполне ясна эта ложь, но он не в состоянии пере­дать другим эту ясность своего понимания. Его пре­достережения не производят никакого действия, его мудрость оказывается никому не нужной, его автори­тет попран: кумир толпы все выше и выше возносит­ся ею. Любой серьезный мыслитель не был бы чело веком, если бы он мог равнодушно перенести все это. И, конечно, он не выносит этого. Он громко, не скры­вая раздражения, высказывает свою скорбь о жалкой участи общества, способного подчиняться такому вли­янию; громко, все с таким же чувством раздражения, выражает он свое презрение и к подобным руководи­телям общества. Если он станет историком и судьей своей эпохи, можно ли искать беспристрастия в его суждениях обо всех этих народных кумирах?

Приблизительно такова психологическая подопле­ка взаимоотношений софистов и философов.

Одним философам софисты были ненавистны пе­тому, что они пользовались влиянием, другим - потому, что они ни к чему не относились серьезно. Однако по той или по иной причине, но софисты всегда выстав­лялись в самом неприглядном свете. Позднее, своей враждой с Сократом, они возбудили против себя не­нависть, которая еще более возросла из-за предубеж­дения, связанного с самим их именем. Поинтересо­ваться, может ли софист не быть обманщиком или лжецом - это все равно, что спросить: может ли дья­вол быть воплощением чего-либо иного, кроме зла? С именем софистов связываются все гнусные качества, а это-то и не позволяет справедливо судить о них. Назовите софистов учителями риторики, - ибо это на­стоящая их профессия, - и вникните затем в их историю: впечатление получится совершенно иное.

Много было споров о слове "софист" и о том, дей­ствительно ли оно всегда употреблялось в оскорби­тельном смысле. "Софист", в истинном смысле слова, это - рассудительный, способный человек, выделявшийся своим умом или какими-либо талантами. Так Солона и Пифагора называли софистами, также как и Тамира, прославившегося искусным пением. Сократа считал софистом не только Аристофан, но и Эсхил. Аристотель и Ксенофонт определяли тем же именем Аристипа и Антисфена, учеников Сократа. Ксенофонт, ука­зывая на целый ряд книг научного содержания, назы­вал их сочинениями древних поэтов и софистов. Пла­тон причислялся Исократом к софистам, сам же Исократ, на которого сильно нападали, как на софиста, за­щищал и себя, и свою профессию. И наконец Тимон, злобно высмеивавший философов, называл их всех, не исключая Платона и Аристотеля, одним общим име­нем - "софисты". Из этого видно, как неопределенно было значение этого слова. В такой же мере неопре­деленно в нашей речи слово "метафизик"; оно или обозначает титул или упрек, смотря по тому, кем оно употребляется. Некоторые полагают, что сначала со­фистом назывался всякий, кто обучал философии за плату. Совершенно безразлично, какой характер но­сила эта философия, но если только человек, обучаю­щий ей, требовал за это денежное вознаграждение, то он назывался софистом. Платон и Аристотель упот­ребляли это слово в более конкретном смысле. Впро­чем, не особенно важно, как понималось оно на самом деле. Если бы даже было доказано, что слово "софист" в те времена было такой же укоризненной кличкой, как в наши дни "социалист", то из этого еще вовсе не следует, что софисты действительно распространяли приписываемые им идеи. Ведь даже то негодование, смешанное с чувством ужаса, с каким относятся к "социалистическим идеям" почти все современные газеты, журналы, памфлеты и ораторы, не служит еще доказательством того, что социалисты на самом деле придерживаются приписываемых им учений.

Тот факт, что софисты совершенно не обязательно распространяли те взгляды, которые обычно им при­писываются, означает не только возможность искаже­ния их истинных взглядов, но и то обстоятельство, что многие историки философии допускают грубую ошибку,

смешивая христианские и языческие понятия о нрав­ственности. То, что для христианина не может не ка­заться страшно безнравственным, греки считали нрав­ственным, или, по крайней мере, непредо-судительным. Так, например, греческие ораторы всегда старались убедить своих слушателей, что, обвиняя кого-либо, они руководствуются преимущественно личными мотива­ми, что они лично оскорблены подсудимым и имеют основательный повод ненавидеть, а потому и обвинять его. Может ли быть что-либо противоположнее хрис­тианским понятиям? Обвинитель - христианин всегда усердно заботится о том, чтобы его не заподозрили в личных побуждениях, тогда как во времена античнос­ти грек столь же усердно хлопотал о противополож­ном. Для христианина в этом случае опорой служит отвлеченная справедливость, а если бы стало извест­но, что им руководит личное чувство, к его словам отнеслись бы крайне подозрительно. Причина такого ^различия заключается в том, что христианская этика не допускает мести, тогда как этика древней Греции не только одобряла ее, но и клеймила позором донос­чиков: так что всякий, кто возвел на кого-либо обвине­ние, должен был позаботиться о том, чтобы не обес­славить самого себя доносом и обосновать правомер­ность доноса исключительно личными побуждениями. Этот пример должен предостеречь от опрометчи­вых суждений по поводу приписываемой софистам столь известной "похвалы", что якобы они могли "из черного делать белое". Утверждают, что в этом зак­лючается главная цель их и что, занимаясь этиад от­крыто, они требовали за обучение своему искусству огромные денежные суммы, которые будто бы охотно многими и платились.

Все это совершенно ложно. Вряд ли софисты мог­ли получать в качестве вознаграждения значитель­ные денежные суммы. По свидетельству Исократа, гонорар их никогда не бывал слишком высок, размер его злонамеренно преувеличивался, и зачастую он был значительно ниже гонорара драматических актеров. Платон, более надежный авторитет в этом случае, заставил Протагора следующим образом описать си­стему определения себе вознаграждения: "Я не зак­лючаю никаких предварительных условий; когда уче­ник уходит от меня, я прошу, чтобы он заплатил мне такую сумму, которую я нахожу сообразной с потра­ченным временем и другими обстоятельствами. При этом я прибавляю, что если мое требование кажется ему чрезмерным, то пусть он сам известит, какую долю пользы принесло ему мое сообщество и какое вознаг­раждение он находит справедливым мне назначить. Я соглашаюсь принять эту определенную им самим сумму, но только требую, чтобы он отправился в храм и поклялся, что он решил дело по чистой совести". Платон считал недопустимым как этот, так и любой другой способ "торговли своей мудростью", но "не таков путь избираемый истинными развратителями общества".

Оставим, однако, вопрос об оплате и обратимся к тому учению, которое оплачивалось. Говорят (и мно­гие верят этому), будто софисты похвалялись тем, что могли обучить искусству обращать черное в белое. В известном смысле это справедливо. Но если смотреть, на это искусство так, как смотрят на него повсеместно в наше время, и если судить о софистах согласно та­кому взгляду, то остается спросить, правдоподобно ли, чтобы в цивилизованном государстве подобное ис­кусство могло открыто существовать и даже оплачи­ваться? Какие могли бы проистекать отсюда нравствен­ные, или, лучше сказать, безнравственные последствия? Подумаем о том, что это уничтожило бы всякую нрав­ственность, что все законы стали бы игрушкой диа­лектического остроумия. Могло ли государство допустить такое явное кощунство, такое попрание краеу­гольных нравственных принципов, такое разрушение основ общества?

Могло ли вообще какое бы то ни было государство допустить это, и могли ли допустить это Афины! Сто­ит представить себе афинян, как граждан, а не в виде абстрактных жителей древнего полиса, как людей, ис­полненных человеческих страстей, а не только как архитекторов, скульпторов, поэтов и философов. А затем подумать, мыслимо ли, чтобы эти афиняне по­зволили какому-либо лицу во всеуслышание заявить, что нравственность есть пустой фарс и что все зако­ны не более чем игра слов, что за такую-то сумму можно научить всякого обращать неправое дело в правое? Не ответило ли бы общество подобному него­дяю градом насмешек или проклятий, смотря потому, признало бы оно его искренность или нет? Мог ли какой-либо шарлатан, даже в эпоху крайнего упадка нравов, не подвергнуться избиению камнями за подоб­ную наглость? Но софисты были богаты, многие пре­клонялись перед ними, они избирались послами для выполнения весьма тонких поручений. Это были чрез­вычайно талантливые люди, имевшие при том обшир­ные связи. Во всяком городе, куда они являлись, к ним стекалась богатая и знатная молодежь. Они были ум­ственными вождями своего века. Если бы справедли­во было то, что о них говорили их противники, Греция являлась бы земным адом, истинным царством дья­вола.

Невозможно поверить во все это. Не стоило,, бы даже опровергать все эти выпады, если бы они не при­знавались справедливыми в течение многих столе­тий. Некоторые, настаивая на этих обвинениях и по­нимая, что они могут показаться невероятными, утвер­ждают, что к софистам относились всегда с глубоким презрением, и в доказательство цитируют Платона.

Представляется, однако, что в действительности все было как раз наоборот. Богатство и влияние софис­тов, то огромное значение, которым они пользовались, что видно из постоянной полемики с ними Платона, -все это не свидетельствует о том, чтобы их презира­ли. Как люди, имевшие успех, они могли внушать вы­зывать ненависть у какой-нибудь одной партии. Их могли также презирать отдельные искренние и глубо­кие мыслители. Но вопрос не в том, как относились к ним отдельные лица; важно уяснить, как смотрело на них государство. Дело не в том, презирал или нет Платон Горгия, но в том, дозволяли ли ему афиняне проповедовать самую возмутительную, ничем не за­маскированную безнравственность. Во все времена были смелые умы; были также люди бесстыжие и испорченные. Но все, что до сих пор известно о челове­ческой природе, заставляет решительно отвергать воз­можность существования людей настолько дерзких, чтобы проповедовать заведомо грубую безнравствен­ность, и настолько бесстыжих, чтобы открыто призна­ваться в этом. Можно ли допустить чтобы афиняне относились терпимо к софистам (будь они таковы как их представляют), если по свидетельству Секста Эм­пирика они осудили Протагора на смерть за его слова, что вследствие недостаточности своих знаний он не может сказать существуют ли боги, а если и суще­ствуют, то не знает, что они такое.

Несомненно, что софисты, обучая искусству "из чер­ного делать белое", были неповинны в чем-либо та­ком, что считалось предосудительным, хотя серьезные мыслители, как Платон и Аристотель, и могли прези­рать ту поверхностную философию, которая порожда­ла это искусство.

Но если, за исключением таких мыслителей, как Платон и Аристотель, никто не считал этого искусст­ва предосудительным, то понятно, чего оно не могло носить тот характер, который приписан ему противни­ками софистов. Явно безнравственное учение возму­щало бы всякую человеческую душу, софистов же не только не преследовали, но даже, напротив, они пользо­вались огромным почетом, и их услуги вознагражда­лись. Можно поэтому думать, что или их учение было совсем не таким, как его представляют, или же, что греки не считали его безнравственным. Вероятнее всего, что справедливо и то, и другое. С одной стороны, софисты учили вовсе не тому, что обыкновенно при­писывается им, а с другой стороны, то, чему они учили, вовсе не признавалось безнравственным. Остановим­ся на этих двух пунктах.

Во-первых, никогда не существовало никакой докт­рины, общей для всех софистов. Софисты не являлись отдельной сектой или какой-либо такой философской школой, которая придерживалась бы учения, называе­мого немцами "софистикой". Никакой "софистики" у греков не было. Каждый софист имел свои собствен­ные взгляды и вовсе не был связан мнениями других софистов, так же как в наше время адвокат отнюдь не обязан разделять теологические воззрения всего ад­вокатского сословия, или как тот или другой профес­сор философии вовсе не обязан подавать свой голос за одно со всеми другими профессорами. Если при­нять это во внимание, то тотчас станет очевидным, как неосновательно приписывать всем софистам взгляды, выраженные каким-либо одним софистом и притом известные нам по карикатурному их изложению Пла­тоном. Вообще, признавать какую-то "софистическую* доктрину" совершенно нелепо; можно говорить толь­ко о "софистическом искусстве" и, осуждая его, следу­ет в каждом отдельном случае, указывать на то или другое провинившееся лицо.

Софисты учили искусству вести спор. Склонность греков к крючкотворству и тяжбам благоприятствовала процветанию подобного искусства. Их чрезвы­чайная любовь к судебным процессам известна всем, хоть сколько-нибудь знакомым с греческой историей. Из карикатурного изображения судебного процесса у Эсхила, в его замечательной драме "Эвмениды", вид­но, с каким жадным любопытством относились греки к самым мелким подробностям процесса. Для удов­летворения такого спроса не замедлило явиться и со­ответствующее предложение. Коракс и Пизий соста­вили правила ведения споров. Затем появились рас­суждения Протагора о наиболее важных сторонах су­допроизводства, а Горгий предложил целый ряд образ­цов для обвинения и защиты, учитывающих все слу­чаи, какие только могут представиться на практике. Короче говоря, граждан учили быть своими собствен­ными адвокатами. Такое искусство ни в коем случае не заключало в себе чего-либо безнравственного. Если бы оно могло вести или, действительно, вело бы к без­нравственности, то, несмотря даже на крайнюю необ­ходимость в нем, среди греков нашлись бы те немно­гие, кто восстал бы против подобного искусства.

Итак, всякий, кто желал достигнуть влиятельного положения, должен был обладать хоть какой-либо спо­собностью убеждать других или опровергать чужое мнение, защищать себя от обвинений или, в случае нужды, самому обвинять других. Такому человеку ну­жен был дар слова как для частных бесед и сношений со своими политическими приверженцами, так и для произнесения речей в тех общественных собраниях, которые созывались официально. Даже для того, кто командовал армией или флотом, независимо от суще­ствования военных законов и привычки к дисципли­не со стороны подчиненных, необходимо было хорошо владеть речью, так как это давало возможность под­держивать в подчиненных хорошее настроение духа, возбуждать в них доверие к себе и заставлять их повиноваться. Но не только политическим вождям народа невозможно было обойтись без ораторского искусства. Во всех демократиях и, вероятно, в различ­ных местностях, где существовали олигархии свобод­ного характера, суды были более или менее многочис­ленны, и судопроизводство было гласное и публичное. Особенно это касается Афин, где дикастерии¹ были весьма многочисленны и судьи получали плату. Ник­то не мог послать в суд вместо себя наемного адвока­та, но всякий должен был являться в суд лично, если он желал получить удовлетворение за причиненное ему зло или сам был обвиняем в чем-либо. Поэтому, всякий, хотя бы он и был прав, рисковал быть осуж­денным или мог проиграть процесс, если не обладал даром слова настолько, чтобы ясно изложить свое дело дикастам, а равно и опровергнуть ложные утвержде­ния и разоблачить софизмы противника. Потребность в этом сознавалась всяким гражданином - и бога­тым, и бедным, и потому владеть сколько-нибудь ре­чью было столь же необходимо, как и владеть хотя бы в некоторой степени оружием. Таким образом, даже та умственная изворотливость, которая черное превра­щает в белое, стала в некотором роде добродетелью и практической потребностью для каждого афиняни­на. В настоящее время для защиты в суде принято нанимать адвоката и потому нет нужды приобретать это уменье: излагать и защищать свое мнение. Но спрашивается, считаются ли современные адвокаты развратителями общества и придет ли кому-нибудь в голову утверждать, что они "черное обращают в бе­лое", и что именно в этом одном и состоит назначе­ние адвокатуры? Каждый адвокат, защищая уголовно­го преступника, напрягает всю свою энергию и пуска­ет в ход все свои знания и искусство для того, чтобы выставить его в наилучшем свете. Порицают ли кого-либо из адвокатов, если им удается выиграть дело, ка­кое бы грязное оно ни было? Напротив, чем хуже дело, тем больше славы приносит оно адвокату.