Артемьева Т. В.

Естественно предположить, что образ каждой эпохи определяется прежде всего теми людьми, которые “творят интеллектуальную историю”. Обыденное сознание связывает его с чудаковатым профессором, вещающим с кафедры, седобородым академиком, заканчивающим очередной том своих трудов или ученым богословом, склоненным над сочинениями отцов церкви, чтобы донести истинный смысл их учения непросвещенной толпе. Однако это верно только отчасти и бывали эпохи, когда история идей творилась далекими от академических структур людьми. Они вовсе не писали трактатов, не читали лекций и даже не заботились о том, чтобы закрепить свое имя за мыслями, высказанными ими. Иногда такое положение порождало ситуацию непонимания и сомнение в возможности проявления интеллекта в среде с иными инфраструктурами. Поэтому чтобы понять эпоху и ее культуру нужно прежде всего выявить субъекта мыслительного процесса, “человеческий потенциал” и актуальное проявление интеллекта в конкретных условиях человеческого бытия.

Россия всегда была специфической, особенной, “полуоткрытой” или “полузакрытой” для традиционного “западно-центристского” понимания культурой, впрочем, как “особенна” и неповторима бывает каждая культура, не подогнанная под усредненный образ “классической европейской цивилизации”. Недаром французы не хотят признавать английского языка как единственного коммуникационного посредника и переводят на французский доже компьютерную терминологию, шотландцы шутят на тему “шотландско-французской границы”, голландцы предпочитают английский язык немецкому, хотя разница между нидерландским и немецким языками не больше, чем между русским и украинским, ирландцы учатся говорить и писать на гаэльском, а англичане говорят о пересечении Ла-Манша, как о “поездке в Европу”. Вместе с тем границы становятся все более открытыми и даже кассовые аппараты в магазинах фиксируют не только цены в национальных валютах, но и в “евро”.

Если говорить о России, то “понять ее умом” можно только выявив специфику интеллектуального выражения и поняв какой же социальный слой был “носителем интеллекта” в ту или иную эпоху. Вероятно ситуация последних полутора столетий более или менее прозрачна. Сначала это была великая русская (российская) интеллигенция, затем интеллигенция советская и, наконец, постсоветская, в которой я бы выделила особый тип “нового русского ученого”, представляющего российскую науку преимущественно за границей, кочующего из одного престижного центра “Advanced Studies” в другой и часто не обременяющего себя особенными изысканиями даже в области, заявленной в аппликациях.

Интеллигенция всегда проявляла себя в научных и художественных текстах, или их интерпретации. Она всегда была абсолютна свободна в потенциальных интенциях и чрезвычайно зависима от реальных условий. Элита интеллектуальная была противопоставлена элите правящей, что формировало тематику интеллигентских текстов как преимущественно социально-политическую. Это противоречие создавало пафос преодоления и культивировало этос борьбы (равно, как и его логическое продолжение практику ухода), как способ существования.

Однако так было не всегда и можно указать эпохи, когда гармония между элитой интеллектуальной и правящей была боле полной, хотя, разумеется, не абсолютной. Такой эпохой может быть назван “золотой век дворянской культуры”, персонологически маркированный концом петровской и началом николаевской эпохи. Можно назвать его “длинным XVIII веком”, или более привычно “эпохой Просвещения”.

Отечественная философия истории (или философия российской истории) всегда отмечала определенные “точки отсчета”, после пересечения которых страна становилась новой, молодой и меняла стратегические культурные ориентации. Век Просвещения, а точнее, эпоха петровских преобразований всегда называлась в их числе. Оставив в стороне вопрос о том, действительно ли Петр как-то и что-то преобразовал в социально-экономической области, обратим внимание на то, что онтологические координаты социального бытия были изменены кардинально. Петр передвинул границу между Европой и Азией с Волги на Урал и изменил летоисчисление, которое стало вестись не от сотворения мира, а от Рождества Христова. Кроме того, он повелел отмечать начало года не в сентябре, а в январе. Все это настолько поразило его современников, что они поговаривали и о том, что царь и есть всегда ожидаемый в России Антихрист и о том, насколько же он могуществен, раз даже звезды и планеты изменили свой ход по его повелению. Примечательно и то, что Петр обратился к самой семиотически чувствительной области российской культуры и переодел элиту в голландские одежды. Голландия, бывшая в эпоху, предшествующую петровской на пике культурного развития, переживала свой “золотой век”, “Gouden Eeuw”, и являлась одним из лучших образцов для подражания. По мере перемещения области интенсивности просветительских идей такими ориентирами становились Франция, Британия и Германия.

Элитарность дворянства проявилась затем во французском языке, ставшем языком классовой коммуникации. Дворянский французский как специфический лингвистический феномен, вероятно должен стать объектом особого исследования, однако он был свидетельством не столько кастовой о(т)граниченности, сколько предпосылкой культурной открытости. Российское дворянство безусловно сформировало особую культуру, ставшую одним из высочайших достижений мировой цивилизации. Примечательно, что дворянство всегда было более российским, нежели русским. Это можно подтвердить, обратившись к генеалогической идентификации дворян, гордившихся происхождением, ведущим свои корни от варяга Рюрика, литовца Гедиминаса и даже от татарских князей. Впрочем, этническая идентификация вопрос особого исследования. Лейбниц считал возможным писать Петру о том, что “мы оба славяне”…

Можно выделить две социальные структуры, в рамках которых формировалась интеллектуальная элита в России XVIII века. Первая ориентировалась на классическую традицию профессиональной науки. Она была связана прежде всего с Академией наук и Московским университетом. Другая — развивалась в кругу просвещенной элиты. Ее субъектом был не “профессионал”, а мыслитель, имеющий досуг, достаток и образование для того, чтобы предаваться “свободному любомудрию” — “дворянин-философ”, как называл себя, например, Ф. И. Дмитриев-Мамонов. Каждая из названных структур порождала особый тип текстов, собственную проблематику, а поэтому их изучение требует различных подходов и исследовательских стратегий.

“Раем ученых” называл известный немецкий философ Христиан Вольф Петербургскую Академию наук. Следует отметить, что Россия в то время была единственной страной, где академики получали жалование “за науку”, им оплачивали почтовые расходы и предоставляли неограниченную возможность издания своих трудов в академических “Записках”. Российская Империя активно поддерживала “республику ученых”. Академия наук была совершенно искусственным, но довольно представительным образованием. Организовывая Академию наук, Петр I понимал, что без государственной поддержки фундаментальная наука обречена на прозябание. Поэтому он позаботился о постоянных источниках ее доходов. Именно это позволило в короткий срок собрать в ее стенах блистательное созвездие ученых и сделать Петербург одним из самых авторитетных научных центров мира. Это прекрасно сознавали и сами академики. Так, известный математик, физик и натурфилософ Леонард Эйлер, проработавший в России более 30 лет, писал: “Я и все остальные, имевшие счастье служить в Российской Императорской Академии, должны признать, что всем, чем мы являемся, мы обязаны тем благоприятным условиям, в которых мы там находились. Ибо что касается лично меня, то не будь этого счастливого случая, я был бы вынужден посвятить себя какому-нибудь другому занятию, в котором я по всей вероятности стал бы только кропателем”^[16].

Если университетско-академическая философия рассматривала философию “как науку”, то другое, направление, связанное с тонким слоем “философствующего нобилитета” включало “занятия философией” в число тех “свободных искусств”, которые надлежало усвоить и в которых следовало преуспеть каждому ее представителю. Это было связано с оценкой, которая давалась философии и та высокая социальная планка, на которую были подняты занятия ей.

Среди многочисленных слоев российского общества XVIII века, включая маргинальные группы, как “преподавателей высших учебных заведений”, “крепостной интеллигенции”, “иностранцев на российской службе”, “ученое монашество”, “просвещенное купечество” и т. п. невозможно найти такой, который бы обладал необходимыми условиями для “свободного философствования”, кроме дворянства. И действительно, досуг, образование, личная свобода, отсутствие меркантильных установок, непосредственной идеологической зависимости, вовлеченность в мировую культуру, наконец, потребность занять мировоззренческую позицию, возвышающуюся над обыденной и соответствовавшую привилегированному положению в социуме, могло соединяться только в этом сословии. Такая ситуация объясняет некоторую тождественность понятий “философ” и “большой барин”, “вельможа”, характерную для XVIII века. В. Ф. Одоевский дает описание того “что тогда называлось философ”. Человек такого рода, герой одной из его повестей “был страшный волокита, писал французские стихи, не ходил к обедне, не верил ни во что, подавал большую милостыню встречному и поперечному; в его голове странным образом уживалась величайшая филантропия с совершенным нерадением о своих детях и самая грубая барская спесь с самым решительным якобинизмом”^[17]. Таким образом, обыденное сознание выделяло “философов”, или, говоря современным языком, интеллектуалов, как некоторую группу в среде дворянства, отличающуюся экстравагантным поведением и необщепринятым образом мыслей, ориентацией на западную, прежде всего французскую, реже — английскую культуру, демонстративным антиклерикализмом, “вольтерьянством”.

В стране, где государи просили советов, посылали любезные письма, приглашали на службу или милостиво жаловали таких мыслителей как Лейбниц, Хр. Вольф, Вольтер, Дидро, Монтескье и др. быть “философом” было не только престижно, но и необходимо для того, чтобы поддержать свое реноме в свете. Знакомство с этими мыслителями, с их текстами, или хотя бы признание их в качестве авторитетов приближало к “высшим сферам” и включало в кастовую систему ценностей. Следует отметить, что и сами авторитеты охотно общались с русскими аристократами и “сильными мира”. Хорошо известны истории личных и эпистолярных связей Петра I с Лейбницем и Хр. Воль­фом; А. Кантемира с Монтескье; И. И. Шувалова с Вольтером, Руссо, Рей­налем, Дидро; Екатерины II с Вольтером, Д. Дидро, Ф.-М. Гриммом; Е. Р. Дашковой с Дидро; Д. А. Голицына с Гельвецием, Дидро, Вольтером; Г. Г. Орлова с Руссо. Орлов даже предлагал Руссо переселиться в его имение, желая стать хозяином русского Эрменонвиля. Когда Н. М. Карамзин, проезжая Кенигсберг в 1789 г., пожелал увидеть “славного Канта”, то для того, чтобы быть принятым и удостоенным продолжительной беседы с великим философом, ему достаточно было сказать: “Я русский Дворянин, люблю великих мужей, и желаю изъяснить мое почтение Канту”^[18].

Особенно ярко дух “философского века” проявлялся в годы правления Екатерины II, вошедшей в систему мифологизированного социально-политического пантеона под именем Минервы. Этот своеобразный титул был заявлен во время символического действа — театрализованного представления “Торжествующая Минерва”, состоявшегося летом 1762 г. на улицах Москвы и обозначающем не просто начала нового царствования, но новый тип правления. Торжество Минервы — это торжество добродетели над пороками, благополучия над прозябанием, но прежде всего знания над невежеством. В наивно-аллегорической форме маскарад представляет “упражнение малоумных”, “смех и бесстыдство”, “действие злых сердец”, “пагубную прелесть”, “вред и непотребство”, “самолюбие без достоинств” и т. д.

Годы царствования Екатерины II (1762-1796) представляли собой специфический тип политического режима — “просвещенную монархию”, а пропаганда просвещения в это время была возведена в статус государственной идеологии. Символическое происхождение Минервы, рожденной “неестественным” образом из головы Юпитера, а потому являющейся его “прямой” наследницей, позволило поставить в непосредственное соприкосновение имена Петра I (Юпитера) и Екатерины II (Минервы), что выразилось в лаконичной надписи на знаменитом памятнике “Петру Первому — Екатерина Вторая”. Минерва являлась одновременно богиней мудрости и храброй воительницей, достойной соперницей Марса, а, кроме того, представительницей римского (имперского), а не греческого (полисного) пантеона, именно Минервой, а не Афиной. Соединение “просвещенности” и “власти” было подчеркнуто почетным наименованием “Премудрой Матери Отечества”, присвоенным Екатерине Уложенной комиссией и подчеркивающим симметрию значимости ее правления по сравнению с Петром I — “Премудрым Отцом Отечества”.

В своих “Записках” Екатерина как положительное качество отмечала в себе “философское расположение ума”, проявившееся в ранней юности. Это выражалось в том, что она “покупала себе книг; и в 15 лет вела уединенную жизнь, и была довольно углублена в себя”^[19]. В юности Екатерина составила небольшую автобиографическую записку, назвав ее “Изображение Философа в 15 лет”. Философская литература формировала ее вкус и мировоззрение. “...Мне подвернулись под руку сочинения Вольтера, и после них я стала разборчивее в моем чтении”,^[20] — пишет она. Став императрицей, Екатерина руководствуется философскими взглядами идеологов эпохи Просвещения при составлении государственных документов. Так, один из центральных политико-правовых документов ее правления — “Наказ”, составленный для Уложенной Комиссии был написан в соответствии с идеями знаменитого сочинения Монтескье “О духе законов”, которое Екатерина считала “молитвенником монархов со здравым смыслом”. Заканчивая работу над “Наказом”, она пишет: “Теперь 64 страницы законов готовы, остальное будет окончено по возможности скоро, я отправлю эту тетрадку г-ну Д’Аламберу; в ней я высказалась вполне и не скажу более ни слова в продолжение всей жизни”^[21].

Екатерина переписывается с виднейшими интеллектуалами Европы Д. Дид­ро, Вольтером, Ж. Д’Аламбером, М. Гриммом и др. В 1762 г. она высказывает идею о перенесении печатания запрещенной во Франции “Энцикл­о­пе­дии” в Россию, предлагает политическое убежище Вольтеру, приглашает Д’Алам­бера в воспитатели к великому князю. В 1765 г. она покупает библио­теку Дидро, делая его своим библиотекарем, в 1778 г. после смерти Воль­тера — его библиотеку. В 1773-1774 гг. Дидро по приглашению Екатерины посещает Петербург и имеет с ней продолжительные беседы. Естественно, что “не­про­све­щен­ность” в такое время была не только “неприличной”, но и отдаляла от высших сфер.

Подчеркнутый интеллектуализм дворянства проявился в особом типе утопизма, который можно назвать эпистемологической утопией. В 1768 г. выходит в свет “Нума Помпилий или процветающий Рим” М. Хераскова представляющий собой программную утопию эпохи. В нем в полной мере отразились мечты о правлении, которое можно было бы назвать софиократическим или фило-софиократическом, то есть такой форме, когда к власти приходят мудрецы или философы. По этому поводу Херасков писал: “Можно теперь сказать с божественным Платоном: счастливы те народы, у которых философ государем бывает, или государь философом сделается. И можно увериться, что слава не одним оружием, и не одними войнами приобретена бывает”^[22].

Знаменательно, что именно екатерининское царствование спровоцировало сочинение, в котором конструировался и осмысливался образ не только идеального, но и философствующего правителя. Как известно в 1767–1768 гг. Екатерина организует перевод и издание знаменитого романа Мармонтеля “Велизарий”, который был запрещен во Франции после того, как против него выступил с пастырским посланием парижский архиепископ. Екатерина разделила главы романа для перевода между придворными, причем сама взялась переводить наиболее “теоретическую” IX главу, посвященную описанию идеального способа правления, основанного на “здравом рассуждении”, “чистом уме” и “добром сердце”.

Нума Помпилий, как и Велизарий представляет собой “философа на троне”. Просвещающая эпоха полагала, что именно философ, мудрец должен понять какие именно законы нужно придумать и как управлять в соответствии с ними. Представление о политической системе персонифицировалось в личность управляющего. Поэтому утопические проекты соревновались в описании более совершенного, добродетельного, а главное, естественного человека. Именно таким изображен Нума.

Нума — это идеальный правитель. Он не только добродетелен и скромен, но образован и умен. Более того, именно его нравственные качества и послужили поводом избрания его римским царем. Этим самым общество продемонстрировало и свою способность оценить добродетели, и свою готовность им следовать.

Утопическая тематика продолжена Херасковым в романе “Кадм и Гармония, древнее повествование”. Героем повествования Херасков делает Кадма, сына финикийского царя Агенора. Историко-мифологические персонажи часто становились героями политических сочинений. Предположение, что главная задача мифологии — дидактическая и следует обращаться к ней в поисках исторического примера, было характерно для эпохи. Использование мифологических данных в качестве исторического источника, прямого или косвенного, являлось методологической установкой русских мыслителей.

Кадм не только сам был добродетельным человеком и идеальным правителем, таким же он воспитал и своего сына, Полидора. О судьбе этого героя говорится в романе “Полидор, сын Кадма и Гармонии”, продолжающем предыдущее повествование. Центральным связующим звеном является не (с)только кровное родство между Кадмом и Полидором, сколько духовное. Линии других детей Кадма и Гармонии, среди которых, между прочим Автоноя (мать Актеона), Ино, Агава и Семела (мать Диониса) попросту игнорируются, и историко-мифологическая достоверность приносится в жертву социально-утопическому замыслу.

Херасков не описывает, как Полидор правит, зато дает любопытное описание совсем уже трансцендентного утопического пространства — острова Хризы, являющегося чем-то промежуточным между легендарной Атлантидой и Елисейскими Полями. Нелегко достичь это место, где торжествует истинное и чистое знание, путь этот “труден, но есть приятен”, не нужно идти “окольными стезями”, они не только затрудняют путь, но искажают его. Зато тот, кто не отступает от пути истинного знания, вознагражден вполне. Их ожидает жизнь в интеллектуальном парадизе, где они продолжают существовать “в бессмертном существе” и после смерти.

Близкий Хераскову пример можно увидеть в “Путешествие в страны истинных наук и тщетного учения” М. М. Щербатова, где он попытался описать легендарную Атлантиду. Сохранилась лишь часть рукописи, в которой описывается путешествие двух греческих юношей Алсипа и Протагороса в Страну Истинных Наук. Они знали, что эта страна “лежит за столпами Геркулесовыми, составляет превеликий остров, который иные Атлантидой называли”^[23] и что там уже побывали такие греческие мудрецы как Фалес и Анаксагор. Только один из юношей, Алсип, достигает вожделенной Страны Истинных Наук. Другой, Протагорос, соблазняется легким путем и сворачивает в Страну Тщетной Науки.

“Истинная наука” ставила своей целью достижение не столько мудрости и знания, сколько счастья в идеально устроенном обществе. Такое общество, назовем его софиократией, или фило-софиократией, описанное мыслителями Просвещения, предполагало, что добродетельные и мудрые государи правят трудолюбивым и богобоязненным народом с помощью совершенных законов. Дворянские мыслители полагали, что истинное очевидно и не требует пространных доказательств. Поэтому они старались не только придумать идеальную модель социума и описать, как она функционирует, но и воплотить ее в практике масонских работ по нравственному самосовершенствованию, утопических проектах и попытках их реализации.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ПОТЕНЦИАЛ: РАЗВИТИЕ ЛИЧНОСТИ В ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ СРЕДЕ^[24]

Иванченко Г.В.