Научно-техническое развитие и кризис тоталитарного социализма

Хотелось бы сразу отметить, что объем данного раздела позволяет лишь наметить исследовательскую проблему и увязать ее с основной тематикой монографии. Фактически вопрос о том, каким образом характер и результаты научно-технического развития в СССР и других странах «реального социализма» влияли на общий кризис и последующее крушение тоталитарных коммунистических режимов остается почти неизученным. Сегодня, пусть даже с небольшой исторической дистанции, становится очевидной вся поверхностность таких заявлений как «Чернобыль предопределил падение коммунизма» или «Рейгановская программа «звездных войн» привела к поражению Советов в «холодной войне». С другой стороны, не менее тенденциозной и далекой от реальности представляется и противоположная позиция, согласно которой мощный научно-технический потенциал СССР считался достаточным для решения основных социально-экономических задач, и лишь ошибки руководителей (Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева и т. д.) имели столь печальные политические последствия. Кризис «реального социализма» был глубоким системным кризисом, и, разумеется, этот кризис распространялся на подсистемы, связанные с развитием науки и техники, в т.ч. социальные группы, институты и организации, процесс принятия и выполнения решений, инженерно-техническую культуру, в известной степени – даже технические артефакты. Одновременно эти подсистемы могли выступать в качестве катализатора обострения общего системного кризиса.

Как стратегические решения по вопросам научно-технического и промышленного развития, так и конкретные мероприятия по их осуществлению несли на себе печать характерных для социализма советского образца политико-идеологических установок и социокультурных факторов. Но «Великие стройки социализма» или создание в СССР атомного оружия, освоение космоса или разработка месторождений углеводородного сырья в Западной Сибири – это не только индустриальная, научная или техническая реализация планов правящей партийной элиты, своеобразное «опредмечивание» коммунистического режима, но также и формирование внутри системы новых реалий, институциональных структур, социальных групп и механизмов. Все они далеко не нейтральны в отношении породившей их социально-политической системы, причем их влияние не является однонаправленным. И если первоначальный эффект чаще всего отвечал ожиданиям и приводил к усилению системы, то дальнейшие эффекты могли содержать в себе скрытые «сюрпризы» и при определенных обстоятельствах усиливать тенденции внутреннего распада. Даже артефакты при этом – например, объекты атомной энергетики – начинают – говоря словами Лэнгдона Виннера^[147] – «делать политику». Причем на стадии кризиса тоталитарного режима некоторые технологии и артефакты – коротковолновые радиоприемники, магнитофоны, копировально-множительная аппаратура и т п. выступают в качестве технических факторов эрозии господствующей идеологии.

Из сказанного следует, что анализ взаимосвязей между кризисом тоталитарного социализма и ролью в этом кризисе науки и техники должен быть концептуальным, основанным на общем понимании взаимозависимости научно-технического и социального развития. В то же время необходимыми здесь являются сравнительно-исторические исследования с использованием всего спектра источников, в первую очередь архивных материалов органов государственной власти и научных организаций.

Если вернуться к конкретным историческим обстоятельствам 1980-х годов, то уместно будет поставить вопрос о том, насколько существенным был фактор отсутствия независимой экспертизы и оценки принимаемых решений в области научно-технического развития. Ведь несомненно, что аналитический потенциал научных организаций в странах социализма был весьма высок, методический инструментарий не уступал западному, а некоторые конкретные исследования (хотя бы тот же расчет эффекта «ядерной зимы») безусловно являлись приоритетными. На этом фоне своеобразным вердиктом прозвучало известное замечание Ю. В. Андропова на пленуме ЦК КПСС в июне 1983 г.: ''если говорить откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся, не полностью раскрыли присущие ему закономерности, особенно экономические. Поэтому порой вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок''^[148]. Дело явно состояло не в том, что какое-то направление экспертно-аналитической деятельности не было вовремя институционализировано, а принимающие решения лица в нужный момент не имели под рукой соответствующих рекомендаций. Реальная проблема здесь заключалась в способности социально-политической системы к рефлексивному самоконтролю. Импульсы рефлексивного самоконтроля могли исходить с разных уровней, в том числе от высшего партийного и государственного руководства, но система глушила их с достойной лучшего применения эффективностью. Лишь кардинальное изменение самой системы власти и экономических механизмов могло изменить это положение.

Связанные с именем М. С. Горбачева преобразования вошли в историю под именем «перестройки». Однако обращение к документам и фактам середины 80-х годов показывает отсутствие у высшего политического руководства страны продуманной концепции реформ. На деле имела место серия достаточно разнородных политических акций, подоплекой которых было осознание необходимости радикальных изменений. Делавшиеся время от времени М. С. Горбачевым и его соратниками попытки концептуального обоснования уже предпринятых действий и дальнейших мер по реформированию системы^[149] очень быстро оказывались неадекватными последующему развитию политических процессов.

Сказанное в полной мере относится и к научно-технической политике эпохи перестройки. Ускорение научно-технического прогресса называлось в качестве одного из политических приоритетов уже в первых выступлениях М. С. Горбачева после избрания Генеральным секретарем ЦК КПСС. В июне 1985 г. в ЦК КПСС было проведено совещание по этим вопросам. Основной вывод совещания состоял в необходимости мобилизации научно-технического потенциала и других ресурсов в целях обеспечения опережающего роста отраслей машиностроения. Ставилась задача достижения мирового уровня уже к началу 90-х годов. Но по сути эти рекомендации мало отличались от прежних подходов в сфере планирования и управления. К тому же - как показало развитие событий – планирование опережающего роста отраслей машиностроения было основано на неверном экономическом расчете: машиностроительные отрасли просто не сумели освоить почти удвоившийся объем инвестиций за период 1986-1990 гг.^[150]

В первые годы перестройки определение первоочередных направлений научно-технического прогресса (информатика и вычислительная техника, робототехника, биотехнологии и т.д.) отличалось непоследовательностью и келейностью – в некоторых случаях объявление очередного «приоритета» оказывалось сюрпризом даже для руководства правительства^[151]. Тем самым происходили распыление усилий государства и известная девальвация целевых программ, разработка которых осуществлялась в первую очередь на ведомственной основе без учета широкого спектра социальных последствий. Позднее М. С. Горбачев, рассказывая о дискуссиях по наиболее спорным вопросам мелиорации и водного хозяйства, признавал, что анализу долговременных последствий проектов в этих областях не уделялось необходимого внимания^[152].

Отмена авантюристического проекта поворота сибирских рек в августе 1985 г. несомненно явилась реакцией на выступления ряда известных писателей и представителей общественности против угрозы непоправимого ущерба окружающей среде, уничтожения экосистем и естественных ландшафтов, культурной деградации и разрушения жизненного уклада населения значительной части страны в угоду ведомственным интересам. Это была одна из первых побед гласности, которая придала мощный импульс развитию экологического движения. Но в то же время главным побудительным мотивом для Политбюро стала непомерная стоимость этого проекта и его крайне сомнительная окупаемость. Серьезных выводов в отношении механизма принятия решений, его экспертного обеспечения и учета общественного мнения сделано не было. Требования экспертизы конкретных проектов (преимущественно в сферах мелиорации и гидротехнического строительства, гидроэнергетики, нефтехимической, целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности) не переходили в плоскость критического рассмотрения всей научно-технической и в целом экономической политики с точки зрения совместимости с социальной и природной средой.

Взрыв реактора на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года стал крупнейшей в истории человечества техногенной катастрофой. Если говорить не о простых причинно-следственных связях чернобыльской трагедии, но в целом о генезисе советского «мирного атома», то становится понятной системная взаимосвязь «инцидента 26 апреля» и тоталитарного механизма принятия решений. Фактически этот диагноз поставил и сам М. С. Горбачев, выступая на заседании Политбюро 3 июля 1986 г.: «Мы 30 лет слышим от вас – ученых, специалистов, министров, что все тут надежно. И вы рассчитываете, что мы будем смотреть на вас как на богов. А кончилось провалом. Министерства и научные центры оказались вне контроля. Во всей системе царили дух угодничества, подхалимажа, групповщины и гонения на инакомыслящих, показуха, личные и клановые связи вокруг руководителей»^[153].

В связи с последствиями Чернобыльской катастрофы произошла резкая активизация дискуссий по проблемам безопасности ядерной энергетики и других технологий, связанных с повышенным риском. Со стороны политического руководства СССР «были даны поручения по оценке техники для атомных станций, внесены предложения объединить усилия для повышения безопасности АЭС в мире, значительно расширить … участие в деятельности МАГАТЭ»^[154]. Правда, реализация этих поручений и предложений происходила по привычному отраслевому принципу и не привела к появлению организаций, осуществляющих комплексную оценку других видов техники и технологии, или - по крайней мере - обязательную экологическую экспертизу технических проектов^[155].

Последствия недостаточно продуманных технических решений, техногенных и природных катастроф оказались в числе факторов, усугубивших системный кризис социально-политического и государственного строя. Не только Чернобыль, но даже казалось бы локальные инциденты или спорные в экологическом отношении проекты местного масштаба в напряженной социальной обстановке приводили к серьезнейшим политическим последствиям. Так, например, реализация непродуманных в плане социально-экологических последствий проектов разработки месторождения фосфоритов в Северо-восточной Эстонии и строительства второй очереди электростанции, работающей на сланцевом топливе, привела в 1988 г. к возникновению природоохранного движения, которое в считанные месяцы переросло в массовое движение за независимость Эстонии от Советского Союза. В Литве и Армении выступления за закрытие местных АЭС также слились с массовым национальным движением. Подобная ситуация имела место и в Венгрии, где строительство на Дунае плотины и гидроэлектростанции вызвало протесты общественности, которые к 1989 г. трансформировались в политические требования.

Нет ничего удивительного в том, что в последние годы существования Советского Союза и коммунистических режимов в странах Центральной и Восточной Европы научно-технические проблемы отошли на задний план общественных дебатов и политической борьбы. Фактически весь процесс принятия долгосрочных решений в областях науки и техники был блокирован в связи с неопределенностью в отношении государственного устройства, будущей политической системы и хозяйственного механизма. Лишь прояснение этих фундаментальных вопросов позволяло судить о возможных вариантах дальнейшего развития науки, техники и образования.

Дезинтеграция и распад Советского Союза, глубокий экономический и социальный кризис, необходимость серьезного реформирования системы науки и образования, резкое сокращение бюджетного финансирования научно-исследовательских программ привели к серьезному спаду и в этих областях. Условием выживания науки и образования стала их модернизация, приспособление к новой экономической и социальной структуре России. Но в то же время развитие демократических институтов, возникновение рыночной экономики, отказ от догматической идеологии, возможность широких контактов и диалога с представителями мирового научного сообщества начали создавать благоприятные возможности для новых инициатив в сфере научно-технической и экологической политики в интересах нынешних и будущих поколений. Несомненно одна из важных современных задач состоит в том, чтобы выявить и реализовать эти потенциальные возможности^[156].