V. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На протяжении всей этой книги я пытался доказать, что миф является прежде всего культурным фактором. Но это не единствен­ное. Миф, что вполне очевидно, еще и нарратив — произведение словесного творчества — и как таковой он имеет свои литературные аспекты, которые неправомерно переоценивались большинством ис­следователей, но которыми, тем не менее, не следует полностью пренебрегать. Миф содержит в себе зародыш будущих эпоса, лири­ки и трагедии; и он был использован в этих жанрах творческим гением народов и профессиональным искусством цивилизаций. Мы видели, что некоторые мифы представляют собой всего лишь сухие и сжатые утверждения, почти лишенные какой-либо фабулы и дра­матических эпизодов; другие, подобно мифу о любви или мифу о магии каноэ и далеких морских плаваниях, являются в высшей сте­пени драматическими рассказами. Если бы позволяло место, я мог бы представить здесь длинную и замысловатую сагу о культурном герое Тудаве, который убивает великана-людоеда, мстит за свою мать и выполняет целый ряд культурных задач¹. Сравнивая такие истории, можно было бы продемонстрировать, почему миф в неко­торых своих формах как нельзя более располагает к последующей литературной переработке и почему в других своих формах он ос­тается лишенным художественности. Простой социологический пре­цедент, легализация статуса, доказательство справедливости ло­кальных и десцентных (линиджных) притязаний не ведут в сферу глубоких эмоциональных переживаний и потому лишены литера­турной ценности. В противоположность этому вера — вера в маги­ческое, вера религиозная — тесно сопряжена с глубочайшими же­ланиями человека, с его страхами и надеждами, с его чувствами и страстями. Мифы о любви и смерти, истории о потере бессмертия, о конце Золотого века, об изгнании из Рая, мифы о кровосмешении и колдовстве включают те самые содержательные элементы, кото­рые присущи таким художественным жанрам, как трагедия, лирика и романтический рассказ. Наша теория культурной функции мифа,

раскрывая его соотношение с верой и демонстрируя тесную связь между обрядом и преданием, могла бы способствовать более глубо­кому пониманию литературного потенциала рассказов дикарей. Но развивать эту тему, какой бы захватывающей она ни была, мы здесь не можем.

Открывая наше изложение, мы подвергли сомнению и критике две новейшие теории мифа: взгляд на миф как на возвышенное описание естественных явлений и доктрину Эндрю Лэнга, согласно которой миф является объяснением сущего, примитивным аналогом науки. Наш анализ показал, что ни одна из ментальных установок, предлагаемых этими теориями в качестве основополагающих, не яв­ляется доминирующей в примитивной культуре, что ни одна не может объяснить ни форму примитивных сакральных историй, ни их социальный контекст или культурную функцию. Но уяснив, что миф служит преимущественно для утверждения социологических льгот, для ретроспективной демонстрации моделей поведения или для обоснования веры в магию путем апелляции к чуду, явленному в первобытные времена, — уяснив все это, мы ясно видим, что в священных легендах можно найти и элементы интереса к природе, и элементы объяснений ее феноменов. Ибо прецедент имеет связь с последующими случаями, хотя связь эта подчиняется интеллекту­альной схеме, совершенно отличной от научного установления при­чинно-следственных зависимостей или зависимостей между дейст­вием и результатом. Интерес к природе, опять же, вполне очевиден, если иметь в виду всю важность мифологии магии и то, как тесно магия связана с хозяйственными заботами человека. Однако в этом отношении мифология очень далека от беспристрастных и созерца­тельных рапсодий на тему природных явлений. Между мифом и природой необходимо вставить два звена: прагматический интерес человека к некоторым аспектам внешнего мира и его потребность в компенсации с помощью магии недостатка рационального и эмпи­рического контроля над некоторыми явлениями.

Позвольте мне еще раз подчеркнуть, что в этой книге я рассмат­ривал мифы дикарей, а не мифы высоких цивилизаций. Я считаю, что изучение функций и функционирования мифологии в прими­тивных обществах должно предшествовать обобщениям, которые делаются на основании материалов высокоразвитых культур. Неко­торые из этих материалов дошли до нас только в изолированных литературных текстах, вырванные из той социальной обстановки, в которой они бытовали, вырванные из социального контекста. Таковы мифологии народов классической античности и мертвых циви­лизаций Востока. Исследователь-классик должен учиться у антро­полога.

Наука о мифологии живых высокоразвитых культур, таких, как сегодняшние цивилизации Индии, Японии, Китая и (последняя, но не менее значительная) наша собственная, вполне может черпать вдохновение в сравнительном изучении примитивного фольклора;

и, в свою очередь, мифология цивилизованных народов может предоставить важные дополнения и объяснения исследователям примитивной мифологии. Впрочем, это уже слишком сильно выхо­дит за пределы задач данной работы. Однако я хочу подчеркнуть, что антропология должна быть не только изучением обычаев дика­рей с позиций нашей ментальности и нашей культуры, но также и изучением нашей собственной ментальности в интеллектуальной перспективе, заимствованной у человека Каменного века. Погру­жаясь мысленно в жизнь людей гораздо более простой культуры, чем наша, мы обретаем возможность как бы взглянуть на самих себя издалека и с новыми критериями подойти к нашим порядкам, убеж­дениям и обычаям. Если бы антропологии удалось тем самым вну­шить нам новые представления о ценностях и снабдить нас более совершенным чувством юмора, то она могла бы по праву претендо­вать на звание великой науки.

Теперь, когда я закончил обзор фактов и последовательно изло­жил свои выводы, мне остается только кратко подвести итоги. Я пытался показать, что фольклор, эти рассказы, имеющие хождение в туземной общине, живут в контексте племенной жизни, а не только в изложении. Говоря это, я имею в виду, что идеи, эмоции и жела­ния, связанные с каждой конкретной историей, переживаются не только в момент ее пересказа, но и всякий раз, когда ее содержание воспроизводится в том или ином обычае, моральном установлении или ритуальном действе. И здесь между различными типами исто­рий обнаруживаются значительные различия. "Волшебная сказка", рассказываемая у костра, имеет весьма ограниченный социальный контекст; "легенда" более глубоко проникает в традиционную жизнь общины, но самую важную функцию выполняет "миф". Миф как описание первобытной реальности, которая все еще жива, и как ее оправдание посредством прецедента представляет ретроспекцию мо­делей поведения и критериев моральных ценностей, подтверждение действующего социального порядка и веры в магию. Поэтому он не является ни просто увлекательным рассказом, ни аналогом науки, ни видом искусства или историческим свидетельством, ни фантас­тическим объяснением. Он выполняет главным образом функцию, неразрывно связанную с поддержанием традиции и непрерывности культуры, с формированием культурно опосредствованного воспри­ятия старости и молодости, а также исторического прошлого чело­вечества. Если говорить кратко, функция мифа состоит в том, чтобы упрочить традицию, придать ей значимость и власть, возводя ее истоки к высоким, достойным почитания, наделенным сверхъестес­твенной силой началам.

Поэтому миф является неотъемлемой частью культуры в целом. Как мы видели, он постоянно рождается снова; каждая историчес­кая перемена производит свою мифологию, которая, однако, только косвенно связана с историческим фактом. Миф является своего рода постоянным побочным продуктом живой веры, которая нуждается в чудесах; социальных устоев, которые требуют прецедента; мораль­ного закона, который требует оправдания.

Возможно, мы слишком много берем на себя, пытаясь дать новое определение мифа. Наши выводы подразумевают новый подход к науке о фольклоре, ибо мы показали, что она не может абстрагиро­ваться от обряда, от социального устройства или от материальной культуры. Народные сказки, легенды и мифы следует перенести из их одномерного существования на бумаге в трехмерную реальность полноценной жизни. Что же касается антропологических полевых исследований, мы, несомненно, требуем новых методов сбора мате­риала. Антрополог должен покинуть свой удобный шезлонг на ве­ранде миссионерского дома, правительственной станции или бунга­ло плантатора, где, вооружившись карандашом и записной книж­кой, а временами и виски с содовой, он привык собирать показания своих информаторов, записывать их фольклорные рассказы, запол­няя листы бумаги текстами, продиктованными дикарями. Он дол­жен отправиться в деревни и видеть туземцев за работой на огоро­дах, на берегу моря, в джунглях; он должен плавать вместе с ними к далеким песчаным отмелям и к чужим племенам, наблюдать за ними во время рыбной ловли, торговли и ритуальных морских эк­спедиций. Информация должна поступать к нему во всем ее мно­гоцветий в ходе его собственных наблюдений за туземной жизнью, а не выжиматься по каплям — с помощью разговорных трюков — из неохотно отвечающих ему информаторов. Полевые данные могут быть получены не из первых, а из вторых рук даже если вы нахо­дитесь в кругу дикарей, среди их свайных построек, совсем рядом с настоящим каннибализмом и охотой за головами. Антропология "открытого воздуха", в противоположность записыванию под дик­товку, — это тяжелая работа, но это также и огромная радость. Только такая антропология может дать нам всесторонний взгляд на примитивную культуру и ее носителей. В том, что касается мифа, такая антропология показывает нам, что он, будучи далеко не праз­дным умозрительным построением, является жизненно важной со­ставной частью практического взаимодействия человека с окружа­ющей его действительностью.

Однако и здесь мои притязания невелики, и все заслуги опять же принадлежат сэру Джеймсу Фрэзеру. В "Золотой ветви" представ­лена теория ритуальной и социальной функции мифа, к которой я смог сделать лишь небольшие дополнения в виде того, что проверил, подтвердил и задокументировал в процессе своих полевых исследо­ваний. Эта теория применена Фрэзером в его знаменитых книгах и при истолковании магии, и при мастерской демонстрации огромного значения земледельческих ритуалов, и при декларировании цент­ральной роли культов растительности и плодородия ("Adonis, Attis, Osiris"; "Spirits of the Corn and of the Wild"* ). В этих работах, как и во многих других своих трудах, Джеймс Фрэзер устанавливает тесную связь между словом и действием в примитивной вере; он показывает, что слова мифологических рассказов и заклинаний, с одной стороны, и акты ритуала, с другой, являются двумя неразде­лимыми аспектами примитивной веры. Глубокий философский во­прос, поставленный Фаустом — что первично, слово или дело, — обернулся софизмом. Человек начинается одновременно и с ясно сформулированной мысли, и с мысли, воплощенной в действии. Без слов, встроенных ли в трезвую и рациональную беседу, запущенных ли в дело посредством магического заклинания, обращенных ли к божеству в молитве, человек не мог бы пуститься в свою великую культурную Одиссею, с ее приключениями и свершениями.

* "Адонис, Атгис и Осирис"; "Духи зерна и диких животных".

1 Один из основных эпизодов мифа о Тудаве подробно изложен в работе автора: Complex and Myth in Mother Right, in: Psyche, Vol.V, Jan. 1925, pp. 209-210.

БАЛОМА:

ДУХИ МЕРТВЫХ НА ТРОБРИАНСКИХ ОСТРОВАХ¹

У туземцев Киривины смерть становится отправной точкой двух цепей событий, которые протекают почти независимо Друг от друга. Смерть поражает индивида: его душа (балома или балом) покидает тело и отправляется в иной мир, чтобы вести там призрачное сущес­твование. Его кончина — это также и событие для всей общины, потерявшей своего члена. Люди скорбят об умершем, оплакивают его и устраивают бесконечный ряд поминальных пиров. Чаще всего это обряды, заключающиеся в раздаче неприготовленной пищи, реже они представляют собой настоящие трапезы, для которых пищу готовят и на которых ее съедают на месте. Эти церемонии проводятся близ тела умершего и диктуются долгом скорби и опла­кивания. Но эти общественные церемонии и обряды — что очень важно для нашего изложения — никак не связаны с духом. Они исполняются не для того, чтобы сообщить балома (духу) о своей любви и сожалении, и не для того, чтобы удержать его от возвра­щения; они ничего не сулят ему и не влияют на его отношения с живыми.

Поэтому туземные представления о загробной жизни следует об­суждать, не касаясь темы оплакивания и погребальных обрядов. Последние чрезвычайно сложны, и правильное их описание потре­бовало бы также досконального анализа туземной социальной сис­темы . В этой статье будут охарактеризованы лишь представления о духах мертвых и загробной жизни.

Сразу же после того, как дух покидает тело, с ним происходит замечательная вещь. В широком смысле это может быть определено как расщепление. По существу, имеются два верования, которые, будучи явно несовместимыми, тем не менее, бытуют бок о бок. Со­гласно одному из них, балома (основной вид духов мертвых) отправляется "на Туму, небольшой островок, расположенный пример­но в десяти милях на северо-запад от Тробриан"³. На этом острове имеются и живые обитатели, которые локализуются в большой де­ревне, тоже называющейся Тума. Его часто посещают и туземцы с основного острова. По другому верованию, после смерти дух неко­торое, недолгое, время ведет неприкаянное существование возле де­ревни и в местах, часто посещавшихся умершим: где-то на огороде, на берегу моря или у водоема. Этот вид духов называется коси (иногда произносится кос). Соотношение между коси и балома не вполне ясно, и туземцы обычно не утруждают себя попытками со­гласовать эти представления. Некоторые наиболее интеллектуаль­ные информаторы берутся объяснить несоответствия, но их "теоло­гические" опыты дают не совпадающие результаты, и, по-видимому, господствующая ортодоксальная версия отсутствует. ⁴ Так или иначе, эти два верования существуют бок о бок в догматической неприкосновенности; они считаются истинными, оказывают влияние на поступки людей, управляют их поведением. Люди искренне, правда, не слишком сильно, боятся коси, а некоторые действия, совершаемые при оплакивании и захоронении умерших, подразуме­вают веру в путешествие духа на Туму — представления об этом путешествии разработаны до деталей.

Тело умершего убирают всеми его лучшими украшениями, и все ценные вещи, которыми он владел, кладутся рядом с ним. Это де­лается для того, чтобы он смог унести "сущность" или "духовную часть" своих богатств в иной мир. Этот обычай подразумевает веру в местного Харона по имени Топилета, который получает "плату" от духа (см. ниже).

Коси, призрак умершего, в течение нескольких дней после смерти можно встретить на дороге возле деревни, увидеть на огороде или услышать, как он стучится в дома своих родных и друзей. Люди явно боятся встречи с коси и всегда стремятся быть настороже, чтобы вовремя заметить его, но их страх не очень силен. Коси счи­таются глумливыми, но в целом безвредными; они проказничают, докучают людям и пугают их, устраивая мелкие пакости, вроде гру­бой шутки, когда один человек в темноте пугает другого. Вечерами, притаившись где-нибудь, коси может бросать камешки или гальку в проходящих мимо, звать их по имени; иногда слышится его смех, доносящийся из мрака ночи. Но он никогда не причиняет реального вреда. Никто никогда не пострадал от коси, а тем более не был убит им. Коси никогда не прибегает к таким ужасным способам запуги­вания людей, от которых волосы на голове становятся дыбом и которые так часто описываются в наших историях о привидениях.

Я очень хорошо помню, как впервые услышал упоминание о коси. Была темная ночь, и я в компании троих туземцев возвращался из соседней деревни, где в тот день умер мужчина и где мы присутст­вовали при его погребении. Мы шагали друг за другом, когда не­ожиданно один из туземцев остановился, и все они разом заговори­ли, оглядываясь вокруг с явным любопытством и интересом, но без признаков ужаса. Мой переводчик объяснил, что кто-то из них ус­лышал коси в огороде, засаженном ямсом, — мы в тот момент как раз его пересекали. Я был поражен тем фривольным тоном, в каком туземцы обсуждали это мрачное происшествие, и попытался выяс­нить, всерьез ли они верят в появление коси и как реагируют на него эмоционально. В реальности события, кажется, не было ни малейшего сомнения, и впоследствии я узнал, что хотя увидеть или услышать коси — дело довольно обычное, никто не боится пойти в одиночку в темный огород, где только что раздавался голос коси, и никто ни в коей мере не одержим невыносимым, гнетущим, парали­зующим страхом, так хорошо известным всем, кто испытал его сам или изучал отношение к привидениям, какими мы представляем их в Европе. У туземцев абсолютно нет "историй о привидениях", за исключением рассказов о мелких проделках коси, и даже маленькие дети не боятся их.

В целом наблюдается удивительное отсутствие суеверной боязни темноты, и люди не страшатся ходить в одиночку по ночам. Я по­сылал мальчиков (явно не старше десяти лет) ночью по одному на довольно значительные расстояния за какими-нибудь намеренно ос­тавленными мною вещами и обнаружил, что они безбоязненно и с готовностью соглашаются идти за небольшую плитку табака. Муж­чины и юноши ночью в одиночку ходят из одной деревни в другую, часто на расстояние в несколько миль, не имея шанса встретить кого-либо в пути. В действительности же, поскольку такие прогулки обычно совершаются в связи с какой-нибудь любовной историей, часто недозволенной, постольку идущий сознательно избегает каких-либо встреч, пробираясь в буше в стороне от дороги. Я хоро­шо помню также, как встречал в сумерках на дороге одиноких жен­щин, правда только пожилых. Дорога, ведущая из деревни Омара-кана (и из ряда других деревень, расположенных недалеко от вос­точного побережья) к берегу, проходит через раибоаг — скалистую местность, поросшую лесом, — где тропинка петляет среди скал и утесов, идет через расщелины и мимо пещер — местность, довольно зловещая ночью; но туземцы часто ходят по этой дороге туда и обратно ночью в полном одиночестве; конечно, люди отличаются друг от друга, одни храбрее, другие трусливее, но в целом этот всеобщий страх туземцев перед темнотой, о котором пишут иссле­дователи, жителям Киривины почти не свойственен⁵.

Тем не менее, когда в деревне случается смерть, суеверные наст­роения возрастают. Однако они связаны не с коси, а с существами, которым "сверхъестественность" присуща в гораздо меньшей степе­ни, т. е. с невидимыми ведьмами, называющимися мулукуауси. Это реально живущие женщины, с которыми можно быть знакомым и разговаривать в обыденной жизни, но которые, по поверью, обла­дают способностью становиться невидимыми, отправлять "послан­ника" из своих тел или перемещаться на большие расстояния по воздуху. В своей бестелесной форме они чрезвычайно опасны, мо­гущественны и вездесущи⁶. Всякий, кто случайно встретится с ними, наверняка подвергнется нападению.

Они особенно опасны в море, и всегда, когда поднимается шторм и каноэ оказывается под угрозой гибели, появляются мулукуауси в поисках жертвы. Поэтому никто не вздумает отправляться в дальнее плавание — на юг, к архипелагу Д'Антрекасто, или на восток, к островам Маршалл-Бенет, или еще дальше, к острову Вудларк (Мо-руа), не зная каига-у, сильнодействующей магии, предназначенной отгонять и сбивать с толку мулукуауси. Даже при постройке маса-ва — каноэ для дальних морских плаваний (вага), — должны про­износиться заклинания, чтобы уменьшить опасность, исходящую от этих страшных женщин.

Они так же опасны и на суше, где нападают на людей и выедают их языки, глаза и внутренности — лопоуло (слово, переводимое обычно как "легкие", также означает "внутренности" в целом). Впрочем, все эти сведения относятся к теме колдовства и вредонос­ной магии, и нам пришлось привести их здесь только потому, что представления о мулукуауси интересуют нас в их связи со смертью. Ибо этим ведьмам присущи поистине омерзительные наклонности. Всякий раз, когда умирает человек, они просто роятся вокруг и поедают его внутренности. Они выедают его лопоуло, его язык, глаза и фактически пожирают всю его плоть, после чего становятся еще опаснее для живых. Они стекаются к дому, в котором жил умерший, и пытаются проникнуть внутрь. В старые времена, когда труп оставляли в полузасыпанной могиле посреди деревни, мулу­куауси обычно собирались на деревьях в деревне и вокруг нее . Теперь же, когда тело выносят из дома для погребения, применяется магия, предназначенная для того, чтобы отогнать мулукуауси.

Мулукуауси прочно ассоциируются с запахом разложения, и я слышал, как многие туземцы утверждали, что, оказавшись в опас­ности на море, они отчетливо ощущали запах бурапуасе (падали), что было признаком присутствия там этих дурных женщин.

Мулукуауси являются объектом настоящего ужаса. Так, с при­ближением ночи непосредственно прилегающая к могиле местность оказывается абсолютно безлюдной. Я обязан своим первым знаком­ством с верой в мулукуауси такому случаю. Почти в самом начале своего пребывания в Киривине я наблюдал за оплакиванием покой­ника возле свежей могилы. После захода солнца все скорбевшие собрались возвращаться в деревню, и когда они жестами пытались увлечь меня с собой, я настоял на том, чтобы остаться, полагая, что, возможно, существует какая-то церемония, которую они хотели про­вести в мое отсутствие. После того, как я на протяжении примерно десяти минут оставался на своем ночном дежурстве, несколько че­ловек из тех, что раньше ушли в деревню, вернулись с переводчи­ком. Он объяснил мне суть дела и был очень серьезен, когда говорил об опасности, которую представляют мулукуауси, хотя, зная белых людей и их обычаи, он не особенно беспокоился за меня .

Даже, находясь в деревне, где случилась смерть, или поблизости от нее, люди очень боятся мулукуауси, и ночью не хотят ходить по деревне или посещать близлежащие рощу и огороды. Я часто рас­спрашивал туземцев о реальной опасности прогулок в одиночку по ночам вскоре после того, как умер человек, и у них никогда не было ни малейших сомнений в том, что единственно кого следует бояться, это мулукуауси.