История о нищем

Искажения во времени / Верхом в соседнюю деревню / легенда о мессии

* Никакой небрежности (франц.)

Короткая жизнь / Дети / Не ведающие усталости / го­род на юге

Студенты и помощники / пост / жизнь без сна / мол­чание

Учение в родительском доме

Дао

Магия в учении / сметливость / верхом

Радостная легкая поездка / Карл Росман / Блажен­ный наездник

Новый адвокат и его научные занятия / Толкование

Правда о Санчо Пансе

б) Различные заметки к эссе

Если задаться целью составить на немногих страницах перечень того, что Кафка как бы невзначай, незаметно и как нечто само собой разумеющееся подбрасывает в ход своего повествования, то перед нами возникнет карти­на небывалого и причудливого мира,

/где люди ходят, сгорбившись от ужаса ("Стук в во­рота")/

нищие получают в качестве милостыни спитый ко­фе ("Верхом на ведре")

/просители, подавая властям ходатайство, протяги­вают бумагу, положив ее на ладонь и постепенно подни­маясь с кресла ("Процесс")/

/люди ходят, скрестив руки на груди или запустив

пальцы в волосы/

/где высшее выражение любви — это когда чиновник перепрыгивает через дышло/

* * *

Сфера теологии казалась Кафке неприличной (Потем­кин)

Творчество Кафки: силовое поле между Торой и Дао

Одним из тридцати шести праведников был небезыз­вестный Шлемиль

Помощники — это еще неготовые существа, которые именно поэтому особенно близки материнскому лону природы

Мужчины у Кафки - дураки или дряхлые старцы, то есть неготовые или перестарки

Животных (монстров) выкармливают в лоне семьи

Шлемилю (как и помощнику), для того чтобы быть законченным, готовым человеком, чего-то недостает -пусть это хотя бы только тень

Моральные сумерки, разлитые над их существовани­ем, напоминают об атмосфере, которую имел обыкнове­ние создавать Роберт Вальзер — автор романа "Помощ­ник", любимый писатель Кафки - в своих небольших вещах — стоит вспомнить о его "Снегурочке"

Помощники еще не вполне оторвались от женского лона: "... устроились в углу на полу на двух старых жен­ских юбках..." ("Замок", с. 84)

Родословное древо кафковских персонажей

отцы, Кламм

почитывая газету, попыхивая "Виргинией", в уни­форме, дряхлые, почти в маразме

Помощники; проходимец; Варнава

Монстры; навозный жук; Одрадек; гибрид; живот­ные

Женщины; Брунельда; Фрида; Ольга; Антония; ба­рышня Бюрстнер

* * *

Происхождение записей "Он"⁵³ из аллегории. "Как стро­илась...", с. 217) /афоризм "Прежде он был частью мо­нументальной группы..."⁵⁴/. Попытаться отнести это к са­мому писателю.

В свете демонической природы права, которая у Каф­ки постоянно перед глазами и которая, вероятно, и есть причина его осмотрительности, стоит сопоставить это с моей "К критике насилия".

Сопоставить: Хаас - "Образы времени".

Отношение между мышлением и сном ("Как строи­лась...", с. 214) (55).

Писательское у Кафки в противовес "поэтическому".

"Он мыслит не ради своего личного мышления..." ("Как строилась...", с. 217)⁵⁶.

Утешение для горбатого человечка.

"Почти не зная уже, для кого ищешь утешения..." ("Как строилась...", с. 219)⁵⁷.

"Странным, но и утешительным образом, к этому он был подготовлен меньше всего". ("Как строилась...", с. 212)⁵⁸. Утешительным, потому что беда — не противо­положность страху.

"Ведь прутья решетки отстояли друг от друга на метр..."("Как строилась...", с. 213)⁵⁹. Кафка помещает се­бя в такой мир, чтобы увидеть этот мир его же собствен­ными глазами.

"Неспособность стать историческим" ("Как строи­лась...", с. 212)⁶⁰. Масса, безымянный человек.

"Чтобы ты оставался расположен ко мне, я терплю ущерб, наносимый моей душе" ("Как строилась...", с. 220)⁶¹. О мертвых: "Становится видно, кто кому повре­дил больше — современники ему или он современни­кам, в последнем случае он был великим человеком" ("Как строилась...", с. 221)⁶².

"Из совсем темного коридора, в котором еще не за­жигали лампы, возник, словно маленькое привидение, ребенок, и встал на цыпочки на чуть заметно качающей­ся половице" "Созерцание" (с. 82)⁶³.

* * *

Опровержение интерпретации "Замка".

К первой части этой конструкции можно апеллиро­вать как к общему месту толкования Кафки. — Брод —

Каждое из его произведений — победа стыда над те­ологической постановкой вопросов.

Бесстыдство болотного мира. Его могущество — в его забытости.

Память, способная двигать эпохами. Охваченный ею круг опыта. Болотная логика.

Забвение и техника повествователя.

Поминальность у иудеев.

Животные и их мышление. Почему так много зави­сит от толкования их повадки.

"Белокурый Экберт".

Одрадек или форма вещей в забвении.

Тяжкий гнет. Горбатый человечек.

* * *

...мифологические образы и животные, аллегорические и сказочные существа

/...приступать к толкованию Кафки, не имея за пле­чами долгого опыта изучения этих мотивов/

/...животное, скаковая дорожка, склоненное чело, "Стук в ворота", фрак, помощники... слуги/

...в изучении творчества Кафки еще почти ничего не произошло. И было бы предельной наивностью ожи­дать, что это положение по случаю десятилетия со дня его смерти разом перемениться...*

* Фрагментарность данного абзаца объясняется состоянием рукописи.

/Указать на связь его интереса к описанию повадок людей с его изображениями животных./

В произведениях Кафки слово "Бог" вообще не встре­чается. Толковать их непосредственно в теологическом смысле - это все равно, что, допустим, разъяснять чи­тателю новеллы Клейста, перелагая их стихами.

Материалы к "Одрадеку"⁶⁴

Забытое нас "переживет"; оно от нас не зависит; а мес­то обитания его "неопределенно".

Это как куча опавших листьев — когда они шуршат, в этом звуке слышны одновременно и спрятанность, ук­ромность, и желание быть найденным. То и другое вме­сте рождают его "смех".

Забвение - нечто "чрезвычайно подвижное, его ни­как нельзя поймать..."

* * *

/Кстати, у этого прамира есть голоса. Среди фраз Каф­ки, пожалуй, нет более захватывающей, чем та, что эти голоса описывает. Одрадек смеется. Но в этом его сме­хе "как будто совершенно не участвуют легкие. Звучит он, как шелест опавших листьев"./

"Забота отца семейства" — это материнское, которое его переживет.

Одрадек обитает на чердаке.

Лошади сельского врача - предтечи помощников.

Складки на лбу Сортини, которые, словно пряди во­лос, ниспадают к ноздрям.

Но если задаться вопросом, как происходят в этих рас­сказах неожиданности, то обнаружится, что они такого сорта, что застигают нас или героя врасплох не собствен­но неожиданностью принесенного жизнью события, а неожиданностью всплывшего воспоминания, самые глу­бокие из которых в большинстве случаев встречаются в неприметных, чтобы не сказать неподходящих, местах.

И утомление—тоже своего рода указание на изношенность этого мира Нои на его "заболоченность". "Как же я ее любила, когда она была вот такая усталая", - говорит Ольга об Амалии.

Чиновники многое делают "погрузившись в разду­мья"; наверно, вот так же и Сортини написал свое от­вратительное письмо Амалии.

"Несчастливой любви у чиновников не бывает".

* * *

/Ни одно из высказываний, оставленных нам Кафкой об этом "вышнем мире", нельзя рассматривать как ключ к миру нашему. Ибо этот вышний мир вообще себя не осо­знает. Он привязан к низшему миру, как человек, прово­дивший бы все свое время у замочной скважины, подгля­дывая за соседом, о котором он ничего не знает и ничего не понимает. Вот эта комната соседа и есть наш мир./

/Право имеет в творчестве Кафки характер некоего мифического создания. Но беспощадной силе права ав­тор придает компенсирующий момент. Этот мир права в самой сокровенной сути своей продажен и развращен. И быть может, как раз эта развращенность и есть сим­вол милосердия./

/"Тут бесконечно много надежды, но только не для нас". Тогда для кого? Для племени привратников и по­мощников, собак и кротов, Титорелли или Одрадека, наездников на ведре и судебных писарей./

/Есть забавный исторический анекдот о Потемкине, который, как на столетие опередивший события герольд, предвещает произведения Кафки./

/Среди всех созданий Кафки собственно размышля­ют только животные. То же, что в мире права — продаж­ность, то в мире мышления — страх. Страх нарушает мыслительный процесс, но он же — единственное воз­вышающее и исполненное надежды в этом процессе./

Флобер и Кафка: воздух подвала и сельский воздух.

/"За чем бы я кого ни застал, я за это же хочу его су­дить". "Страшный суд — это правосудие военного вре­мени". От этого гностического озарения у Кафки опре­делять его отношение к истории./

Позиция Кафки: позиция человека, который имеет сказать нечто безнадежное. Это и определяет тот особый характер, который приобретает у него повествование.

* * *

Отто Штёсль сравнивает Кафку с Пиранделло ("Цайтвенде", II, 7).

Классификация элементов, из которых строятся рас­сказы последнего тома: животные, аллегорические пред­меты (китайская стена, городской герб, законы), мифо­логические персонажи.

Подробно учесть резюме Крафта о "Как строилась Китайская стена".

Письменное наследие Кафки было поворотом. Он снова ощутил то непомерное требование, которое предъ­являет слушатель к рассказчику: получить совет. Но он не знал, что посоветовать. Он знал разве что, как в на­ши дни совет может выглядеть. И еще о том, что, чтобы дать совет, надо отвратиться от искусства, развития, пси­хологии.

"Старинная запись". Тут ни разу не сказано о "вра­гах", "хотя ни о чем ином и речи быть не может", ибо это "не наши солдаты", и именуются они "кочевника­ми". Он скорей уж назвал бы их "галками", чем "вра­гами". И никакой враждебности им не приписывает. Опасность попасть "под удары их плети" ему неведо­ма. Но он и не говорит, что они целятся в нас. И еще менее упрекает их в насилии. "Что им понадобится, то они берут. И не то чтобы применяли насилие. Нет, мы сами отходим в сторонку и все им оставляем". Его от­чет - это зеркало, отражающее злодеяние. Право и ле­во поменялись местами. Злодеяние может тут показать­ся чуть ли не миролюбием. Они по сути вроде бы даже

и не грабят: это сами покоренные понимают страх мяс­ника и собирают деньги, чтобы "его поддержать". А ка­кое обстоятельство всему этому виной? Отнюдь не гра­бительские наклонности кочевников. Нечто совсем иное; это даже вообще не обстоятельство. Это предмет: "Дворец приманил к нам кочевников, но не в силах их прогнать"⁶⁵.

* * *

"Правда о Санчо Пансе". Родственность этой истории с хасидской легендой о нищем. Чудовищное как пору­ка повседневному. Это взгляд на мир, которому совме­стная жизнь крыс понятна больше, чем жизнь людского сообщества, обыкновенное зрение для него загадочней провидчества, а век человеческий необозримей миро­вой эпохи. Но то, что гарантией и порукой повседнев­ному оказывается чудовищное, — это одно из озарений того юмора, что обитает в нижнем мире титанов, в ми­ре неприметных и безобразных процессов и тварей, ко­торый мы открываем для себя лишь позже, возможно в наш смертный час, как Карл Росман открывает для се­бя кочегара, уже собираясь ступить на землю Америки. /Однако эта хасидская сказка о нищем ведет нас не только в мир моральных категорий кафковского творче­ства, но и в мир категорий временных, столь тесно с мо­ральным связанный. Надедушку из сборника "Сельский врач", который никак не поймет, как это молодой чело-

век способен отважиться ну хотя бы поехать верхом в со­седнюю деревню, не опасаясь не то что несчастного слу­чая, а просто того, что его "обычной, вполне счастливо убегающей жизни на такую прогулку заведомо не хва­тит", - на этого дедушку очень похож нищий из анекдо­та, который в своей "обычной, вполне счастливо убега­ющей" жизни не находит места даже для простого житейского желания — желания получить рубашку, зато в жизни необыкновенной и несчастной, куда его заводит придуманная им же самим история, заветным желанием пренебрегает, променяв его на исполнение прозаичес­кого. Нет ничего столь же близкого Кафке, как "обход­ная" стратегия этого вот хасидского нищего. Реальному существованию он своих желаний не предъявляет; но ра­ди исполнения самого малюсенького из них он нагромож­дает сочиненный, вымышленный мир титанов, наподо­бие Санчо Пансы, который - ради собственного покоя -сочиняет геройские подвиги Дон Кихота.

* * *

"Я, кстати, полагаю, что творчество Кафки вообще за­крыто для интерпретаций и всякое толкование с неиз­бежностью минует его, Кафки, истинные интенции. Ибо ключ он взял с собой — а возможно, впрочем, даже и брать не стал, но нам и это неизвестно". Крафт.

"Правда о Санчо Пансе" сводится к "пребыванию в обычности", природу которого Кафка определяет как

двоякую: во-первых, когда даже в земных делах не стре­мишься к добру; во-вторых, когда не обманываешь зло, в этом случае хотя бы с виду ("Как строилась...", с. 235)⁶⁶.

/Крафт сопоставляет несколько вещей, которые зна­менуют отношение Кафки к ходу времени: "Маленькую басню", "Соседнюю деревню", "Страшный суд как пра­восудие военного времени"./

Сравнить "Старинную запись" Кафки с гетевской "Великой Эфесской Дианой".

/"У меня есть опыт, и я вовсе не шучу, когда говорю, что опыт этот — все равно что морская болезнь на бере­гу" Кафка, 1909, "Гиперион", II, I./⁶⁷

/"Припоминаю один из разговоров с Кафкой, начав­шийся с обсуждения сегодняшней Европы и упадка че­ловечества. "Мы, — так он сказал, — просто нигилисти­ческие мысли, возникающие в голове у Бога". Мне это сначала напомнило картину мира у гностиков. — Бог как демиург зла, мир как его грехопадение. — О нет, — воз­разил он, - наш мир - это просто скверное настроение Бога, его неудачный день. Тогда, значит, вне той формы проявления мира, которую мы знаем, возможна надеж­да? - Он улыбнулся: О, надежды сколько угодно, беско­нечно много надежды - но только не для нас"" Макс Брод, "Поэт Франц Кафка" ("Нойе Рундшау", 1921).

Таким же суховатым и терпким на вкус, как язык Кафки, должно было быть яблоко с древа познания.

* * *

В ожидании второго тома из наследия Кафки⁶⁸.

/Некоторые пассажи из послесловия к "Как строи­лась..."⁶⁹: абсолютно несносное утверждение, что "этот тип человека, чьи формы существования в силу его спо­собности испытывать потрясения в пограничных пере­живаниях, является трагическим и в зависимости от ис­торической ситуации, в которой он находится, имеет либо более, либо менее сильное предчувствие, что и для главного, трагического конфликта его существования есть возможность спасения" (с. 254 и cл.). "Вообще же Кафка в характерной для него форме мифологического знания-предчувствия прозревал судьбоносность исто­рических взаимосвязей" (с. 255). Иногда стиль этих из­дателей вступает в сомнительную близость с языком эк­зистенциальной философии./

О "сельском воздухе" у Кафки и к преданию, кото­рое ему ближе всего, о Санчо Пансе: "А затем вернулся к своей работе, как ни в чем не бывало". — Это замеча­ние знакомо нам по неясному множеству старинных рассказов, хотя, быть может, не встречается ни в одном" ("Как строилась...", с. 248)⁷⁰.

/Комната старой супружеской пары, где происходит воскрешение из мертвых, подвал торговца углем, ком­ната трактира, где сидит Кламм, сельский воздух на ули­це, душный, спертый воздух внутри: и то и другое соеди­няется в локальный сельский колорит./

"Желание стать индейцем" — процитировать в пас­саже о детском фото./

/Диалектика забвения. Кто забыл - мы? Или, скорее, это мы забыты? Кафка этот вопрос никогда не решает. Может, эти вышние потому так опустились, что мы пе­рестали о них заботиться? Но, возможно, они так опус­тились просто потому, что еще никогда не сталкивались с нами./

/Санчо Панса своего всадника выслал вперед, Буце­фал своего пережил; и оба теперь вполне хорошо устро­ились. Человек ли, лошадь ли - не так уж важно, глав­ное — избавиться от всадника./

* * *

/Уже было указано, что в произведениях Кафки слово "Бог"ни разу не упоминается. И нет ничего более бес­смысленного, как притягивать это слово к толкованиям Кафки. Кто не в состоянии уразуметь, что возбраняет Кафке упоминать это имя, тот вообще ни одной его строчки не поймет/

Вернер Крафт в связи с "Правдой о Санчо Пансе" ци­тирует Андре Жида "Suivant Montaigne"*, NRF, июнь 1929 г.: "Montaigne mourut (1592) avant d'avoir pu lire Don Quichotte (1605), quelle dommage! Le livre était écrit pour lui... C'est le propre de ce grande livre ... de se jouer en cha­cun de nous; en aucun plus éloquemmen qu'en Montaigne.

 

* "Новый Монтень".

C'est au dépens de Don Quichotte que, peu à peu, grandit en lui Sancho Pansa"*

Крафт не ошибается, когда считает, что Кафка в своем завещании намеренно требовал от Брода невозможного.

/Ни одно человеческое искусство не предстает у Каф­ки в таком скомпрометированном виде, как строитель­ное. При этом нет для него искусства более жизненно важного, и ни перед каким другим его растерянность не дает о себе знать столь же внятно ("Как строилась Ки­тайская стена", "Герб города", "Нора").

Крафт в своем толковании рассказа "Верхом на ве­дре" нашел образ, который весьма выразительно уста­навливает место божественного в мире Кафки. "Это вознесение, — говорит он о полете рассказчика верхом на ведре, — подобно взмыванию ввысь чаши весов, ког­да на другую чашу ложится непомерный вес". Непо­мерный вес справедливости, который так унижает все божественное.

/Кафка приводит бесконечное число примеров это­го процесса: когда человек решается наконец-то, отре­шившись от всех помех и соблазнов, стать хозяином си-

* "Монтень умер (1592), так и не успев прочесть "Дон Кихота", ка­кая жалость! Эта книга была написана для него. В том-то и особенность этой великой книги,... что ее интрига разыгрывается в каждом из нас, и ни в ком она не разыгрывается более красноречиво, чем в Монтене. По мере убывания Дон Кихота в нем мало-помалу разрастается Сан­чо Панса" (франц.).

туации. Вот тут-то она и выходит у него из подчинения. Один из таких бессчетных примеров: "Это случилось в знойный летний день. По дороге к дому мы с сестрой про­ходили мимо запертых ворот. Не знаю, просто ли из озорства постучала сестра в ворота, или даже не стуча­ла вовсе, а лишь погрозила кулаком"./

* * *

Кафка и Брод: Лоурел, который искал своего Харди, Пат, искавший своего Паташона⁷¹. Выдав Господу Богу подоб­ный дивертисмент, Кафка тем самым освободил себя для творчества, о котором Бог мог уже не беспокоиться. Однако в дружбе этой Кафка, вероятно, дал волю как раз своему черту. Возможно, он относился к Броду и его глубокомыс­ленным иудейским философемам, как Санчо Панса к Дон Кихоту и его заумным рыцарским химерам. Очевидно, Кафка чувствовал, что в нутре у него обитает изрядная чер­товщина, и, надо полагать, радовался, когда видел, как она мельтешит вокруг него в виде маленьких неприличностей, фо па, неаппетитных ситуаций. Вероятно, он чувствовал се­бя ответственным за Брода, как за самого себя, даже больше. Не отвоеван ли всякий комизм у ужасов, то есть у мифа — и не обретала ли греческая комедия первый пред­мет комизма в ужасном? Что все ужасное может иметь свою комическую сторону, но не обязательно все коми­ческое — ужасную. Открывая первую, мы как бы обес­цениваем зло, открывая вторую — отнюдь не обесцени-

ваем комизм; примат комизма. Высшая свобода обраще­ния с материалом — уметь охватить обе стороны. Не жить в истории, как в квартире.

* * *

Благодаря тому что язык Кафки в романах почти до не­различимости уподобляется языку народных рассказов, пропасть, отделяющая роман от рассказа, обозначается с тем большей непреодолимостью. Индивидуум, "сам не знающий совета и не способный дать совет", наделен у Кафки, как, пожалуй, ни у кого прежде, бесцветнос­тью, банальностью и стеклянной прозрачностью зауряд­ного, среднего человека. До Кафки еще можно было полагать, что растерянность романного героя есть про­явление какого-то его особого внутреннего склада, его слабости или его особой сложности. И лишь Кафка ста­вит в центр романа именно такого человека, на которо­го ориентирована вся народная мудрость, — тихого, скромного, благонамеренного, человека, которого посло­вица всегда снабдит добрым советом, а старые люди — добрым словом утешения. И уж если так получается, что этот хороший по задаткам человек то и дело из одной не­приятности попадает в другую, то вряд ли в этом вино­вата его природа. Видимо, все дело в том мире, куда он определен и где у него определенно ничего не клеится.

* * *