Возможно ли бегство из хаоса?

 

Нет нынче слова столь же святого, сколь и надоедливого, нежели слово и н ф о р м а ц и я . Однако, этот привычный (и одновременно загадочный) атрибут (он же продукт) может быть рассмотрен в необычной плоскости. Просто надо иметь в виду, что информация как явление шире нашего узкого мирка, что она есть не только для кого-то полезные и от кого-то скрываемые сведения, но и некий глубинный принцип, лежащий, в числе немногих, в основе мироздания.

 

ФАТИМА КАК ПЕРВЫЙ ДЕЗИНФОРМАТОР

 

Простенькая история про хитроумную служанку Али Бабы на самом деле поразительно глубока. Все помнят, что сделала эта дама. Когда разбойник пометил ворота Али Бабы крестом, она не стала его стирать. Нет. Она поставила кресты на все остальные ворота. Информация исчезла. Ворота стали неотличимы. Вывод нетривиален: информация — единственная в мире сущность, которая может быть уничтожена не только вычитанием, но и прибавлением. В советские времена Аркадий Райкин (текст Жванецкого) называл этот довольно ловкий прием так: запустить дурочку. Какой-нибудь там сибирский завод шлет отчаянные телеграммы: третий раз спрашиваем, почему не поставляете вентили? Поскольку вентили еще и не начали собирать, то ответ шлют такой: колеса по ошибке направлены на Кавказ. Какие колеса? — благим матом несется из-за Урала. И так до бесконечности. Пока все не потонет в сплошной неразберихе. Ныне этот метод используется напропалую сознательно, а, порой, и бессознательно.

Ныне со всех сторон несутся потные валы информации. От высокой духовной до самой идиотской. Последней во много крат больше. А уж о компромате я и не говорю. Вы помните эти десятки чемоданов? Противники готовы ответить сотнями. Вот недавно спрашивают одного: куда ты дел 230 млн долл. бюджетных денег? А он в ответ: дело в том, что контракт С Индией еще не подписан. (Совсем как у Булгакова в “Театральном романе”: там тоже внутренние дела театра зависели от Индии). Ему снова: причем здесь Индия, деньги где? А он: какие деньги, ведь в дружественный банк ушли облигации валютного займа. Хорошо, а облигации где? А они их конвертировали, вот ничего и не осталось. Законное дело.

А обвинения во взятках! Такое впечатление, что во всей стране их не берет только жена Цезаря. А взаимообвинения в заказных убийствах? Да и пресса нынешняя хороша. Как многоликая Фатима, она ставит кресты на всех — на правых и виноватых — без разбора.

Но разве этот бесконечный шум касается только политики? А в культуре, в искусстве не так? Лимонова уже никто не отличает от Достоевского, Бренера от Рембрандта, Cташевского от Вивальди. Вы скажете, что кое-кто еще отличает. Возможно. Но узок круг этих революционеров. К тому же большинство из этого узкого круга давно уже и по привычке врет и кривляется.

 

ЗАКОН ИНФОРМАЦИИ

 

Один из пионеров кибернетики Уильям Росс Эшби утверждал, что в основе информации как феномена лежит разнообразие. Уничтожьте разнообразие — исчезнет информация. У Эшби есть забавный пример с тюремщиком. Тот стережет важного заключенного, жене которого позволено каждое утро передавать в камеру чашечку кофе. Тюремщик подмечает, что кофе то горячий, то холодный, то сладкий, то без сахара. Он соображает, что все это может служить сигналом. Что же он делает? Он всегда остужает кофе до одной и той же температуры и всегда добавляет до нармы сахара. Как видим, этот тюремщик не глупее служанки Али Бабы.

Если применять определенные правила сокрытия или уничтожения информации, то процесс идет эффективней. Некоторые криптографы это знают. Для иллюстрации приведу один графический пример. Нередко возникает задача стереть со стены свастику, нарисованную хулиганом. Обычно человек пытается ее соскоблить, замазать, зачертить. Проще и эффективней дополнить ее до целой фигуры. Четыре коротких штриха — и свастики как не бывало. Домуправов (как, впрочем, и более масштабных управителей, у нас нигде не учат таким простым, но тонким вещам. Поэтому они и действуют грубо.

Есть тайная связь между разнообразием и свободой. Несвобода всегда стремится уничтожить разнообразие. Ей нравится строй казармы. Все подстрижены под нуль и отвечают коротко, четко, заранее разрешенным способом. Казарма стремится унифицировать мысли, искусство, саму душу человеческую. Казарменный коммунизм, стремящийся к абсолюту, и есть подлинный тоталитаризм. У нас слово “тоталитаризм” часто употребляют не по делу. Одна из первых антиутопий и, несомненно, самая гениальная принадлежит перу незабвенного Козьмы Пруткова. Называется: “Проект о введении единомыслия в России”. Там сказано, что единственная правильная мысль содержится в головах и циркулярах начальства. Задача газет — тиражировать ее, донося до самых дальних углов. И, упаси Боже, ничего иного. Самым талантливым последователем этой работы был Владимир Ульянов. Будучи еще в сущности мальчишкой (35 лет!), он написал самую тоталитарную в мировой истории статью “Партийная организация и партийная литература”.

Между прочим, многоголовый Козьма написал свою удивительную работу в те же годы, когда немец Клаузиус впервые сформулировал закон энтропии. Одно и то же открытие было сделано как бы с разных сторон, с разных этажей культуры. Одно шло от физического фундамента бытия, другое — от фундаментальных духовных позиций. Резонанс от этих открытий был, естественно, не сопоставим.

Стремление стереть разницу между классами (бесклассовое общество), между верхом и низом, между элитами, между культурами — это все путь к энтропии, это путь уничтожения разнообразия, плодоносной структуры, информации. Разумеется, природа, почва сопротивляются. На месте разрушенных структур неизбежно вырастают новые, обычно хуже прежних. Уничтожьте красивую, старую элиту. На ее месте непременно вырастет что-то новое и, скорее всего, более уродливое.

В замкнутой системе информация неизбежно убывает. Это фундаментальный закон природы, суровость которого не уступает неукоснительности закона сохранения энергии. Если вы сомневаетесь в этом, вы можете смело приступить к разработке проекта вечного двигателя (хотите — первого, хотите — второго рода) для систем за железным занавесом. Но на самом деле система за занавесом обречена. Большая система агонизирует долго.

Энтропию называют тенью энергии. Энергии может быть сколько угодно. Но если не будет перепада потенциалов (то есть разнообразия), то не будет движения. Перепады потенциалов в информационных полях — источник творчества.

Избыток информации для творчества губителен. Недостаток ее действует, как допинг. Весь вопрос в качестве недостатка. Важно не умолчание само по себе, важно — о чем умалчивается. О чем молчит природа? Чего нам не рассказывают звезды? Кстати, чем сильна музыка? Настоящая музыка мучит нас информационным дефицитом.

 

СУЕТА В НАБОРНОЙ КАССЕ

 

Порядок и хаос. Великая тема. Ситуация со стандартной наборной кассой позволяет легко выделить два полярных случая. Поначалу все буквы в полном порядке на полочках: ряды АААА... ББББ... Порядок полный. Семантической информации — нуль. (Именно к такому порядку стремится абсолютная тирания). Но вот через наборную кассу промчалась стая беснующихся обезьян. Все, что можно, раскидано и разбросано. Буквы в абсолютном смешении. Хаос. Информации опять нуль. И вот тут как антитеза этим полюсам возникает понятие творческого порядка (или творческого беспорядка), равноудаленного, от указанных крайностей. Его выстраивание — многотрудная, изнурительная, но, порой, и радостная работа. При работе с буквами это прослеживается довольно просто. Что делает писатель? Всего-то составляет длинные цепочки из букв. Издали все цепочки одинаковы. Вблизи нас уже интересует вероятность встречи с тем или иным словом. Чем труднее предугадать следующее слово в незнакомом тексте, а то и следующую букву, там текст считается более ценным, более художественным. Банальный текст проглядывается далеко вперед. В гениальном тексте не ясно, что ждет нас за каждым поворотом.

Если текст стоящий, вероятность угадать его наперед невелика. То есть настоящий писатель по настоящему сражается с энтропией, а не делает вид. Это Больцман когда-то заметил, что природа ищет самых легких, то есть самых вероятных путей. На другом языке это и называется ростом энтропии. Настоящая энтропия — это самое вероятное состояние. Настоящая информация — самое невероятное. Попробуйте предугадать строки, если вы их раньше не читали:

 

Ты спросишь, кто велит,

чтоб губы астр и далий

сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

с седых кариатид

слетал на сырость плит

осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?

Всесильный бог деталей...

 

Подобные слова тревожат нас чудесной неопределенностью. В них сказано больше, чем мы можем вообразить. И в них что-то недосказано. Мучимый этим пониманием, другой поэт воскликнул: Стань снова пеной, Афродита, и слово в музыку вернись.

Кто нагрузил нас этой тяжкой задачей, этой антиэнтропийной мукой? И кто поселил энтропию в самых глубинах нашей души, сделав нас заложниками собственного предательства? Я не буду говорить здесь о Боге (несомненно, высшей антиэнтропийной силе), ибо это сугубо отдельный и нежный разговор.

Равнодушная природа всегда выбирает самый вероятный, то есть самый легкий путь, путь скольжения вниз к пустоте и равенству... Но кто сказал, что вся природа равнодушна? Не случайно первый из цитированных поэтов призывал (не без тайного лукавства): Давай ронять слова, как сад, янтарь и цедру, рассеянно и щедро, едва, едва, едва...

Со времен Гильгамеша, фараонов, со времен Библии главное, в чем преуспели люди, это составление текстов. Включая описание души, описание мироздания, включая математику. Они вечны. Рукописи не горят..

Кстати, о цене информации. Самой пошлой цене, выражаемой в рублях, долларах и фунтах. Вообразите себе несколько страничек, на которых убористым шрифтом написано, как на деле осуществить управляемую термоядерную реакцию. Цена этих страничек выше стоимости всей нефти земли. Но ни в одном сейфе мира нет еще этих страничек.

И путь к этим страничкам будет потяжелее строительства Китайской стены. А внеземные цивилизации молчат.

 

СМЕРТНЫЙ ПУТЬ ВСЕСМЕШЕНИЯ

 

Информация бывает относительная и абсолютная. Относительная — это знаковая (или квазизнаковая) модель какого-то реального объекта, структуры, фрагмента бытия, т.е. его описание. Абсолютная — сама структура объекта в его реальном разнообразии, т.е. всякий объект есть одновременно описание самого себя. Прежде думали, что относительная информация — исключительная привилегия человека. Но очень скоро сообразили, что подобной информацией довольно успешно оперируют животные (с их скромной семантикой — сигналы опасности и тому подобное). А уж когда возникло понятие генетической информации, стало ясно, что бывают сообщения, не адресованные субъекту. Кому же они адресованы? Кто строитель? (Колоссальный рациональный аргумент для современной теологии, но она, кажется, не очень им воспользовалась). Абсолютная (ее иногда называли структурной) информация — родная антисестра физической энтропии. С другой стороны, энтропия очень наглядно проявляет себя в каналах связи — ошибки, искажения, ложь, разрушение смысла. Бриллюэн говорил об этом с присущим ему остроумием: допустим, я посылаю коллеге-математику по телеграфу текст такого характера: вот теорема, которая представляется мне интуитивно верной, но которую я никак не могу доказать; вполне вероятно, что из-за ошибок на линии текст придет искаженным и мало понятным. Но мало вероятно (к сожалению!), чтобы в результате ошибок на линии коллега получил бы полное и строгое доказательство. Это было бы сравнимо с “чудом Джинса”. [Попутно заметим, что “чудеса” бывают двух родов. “Чудо первого рода” — событие, принципиально возможное, но крайне маловероятное (“чудо Джинса” как раз из этой категории). “Чудо второго рода” — событие, противоречащее законам природы.]

Впрочем, поэтам ошибки иногда помогают. Бывает, невнимательная машинистка своей опечаткой, уводя текст от банальности в сторону неожиданной метафоры или даже абсурда, резко улучшает стихотворение. Поэты называют это: ослышка музы.

Никто так не смешивает абсолютную и относительную информацию, как человек. В начале бывает замысел, проект. Уже потом текст на бумаге, полотно или постройка. Никто лучше зодчего не поймет зачина Евангелия от Иоанна. В начале было Слово... Верующие иудеи полагают, что буквы иврита не только самые древние, но они вообще старше мира. Ибо ими была записана Библия, а Библия — это проект и план, по которому Господь создавал мир. Но план всегда предшествует самой постройке.

Далее в упомянутом Евангелии сказано еще серьезней: Слово было Бог. Не означает ли это, что Господь — это и есть информация или, по крайней мере, ее самая высшая, самая тайная, самая творческая верхушка.

Человек вот уж сколько времени пытается бросить вызов Богу, стать демиургом. Вот откуда эта тяга к социальному строительству, вот откуда эта бездна утопических проектов. И следующая за реализацией некоторых бездна крови.

Винер показал в свое время, что живой организм — это прежде всего информационный сигнал. Например, в организме человека за 7-8 лет обновляются все клетки, человек состоит уже из новых атомов, материя сменилась, а он все тот же, его узнают родные и близкие, он сам себя узнает. Что же сохранилось? Сохранилось главное: структура, организация, память. То есть, информация. Стало ясно, что человека, в принципе, можно передать по телеграфу. Или по радио. Загнать в компьютерную память.

Не таково ли общество? Всякое общество есть огромный информационный сигнал, движущийся сквозь материю и время. Вот откуда вытекает важность преемственности, традиций культуры, вот откуда, кстати, и подлинный смысл политического консерватизма. А утопическая революция — это операция на сердце и мозге нации одновременно. Всякая утопическая революция — это неудавшаяся попытка национального суицида. А то и удавшаяся.

Тирания стремится к абсолютному порядку. Анархия стремится к хаосу. Между этими краями зажато понятие творческого порядка и соответствующей ему демократии. Демократия (вариантов множество, у каждого добравшегося до нее народа свой, у недобравшихся — в проекте) выстраивается долго и мучительно. Куда проще свалится то к одному, то к другому краю. Мы на своем опыте в этом, кажется, убедились. И с большим трудом приходим к пониманию, что демократия не противостоит сложной структуре общественного устройства, то есть не противостоит различным и, порой, даже причудливым формам расслоения по уровням, классам, стратам, элитам... Здесь, конечно, скрыты парадоксы. Самый острый из них заметил еще Платон, задавший каверзный вопрос: а что, если по воле народа, правит тиран?

Но всегда опасно быстрое и насильственное социальное смешение. Если общество рассматривать как варево, если запустить в него огромную мешалку и крутить ею, крутить... Константин Леонтьев, похоже, предвидел это: “Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всего другого по смертному пути всесмешения... И мы неожиданно из наших государственных недр, сперва бессословных, а затем бесцерковных или уже слабо церковных, родим антихриста”. В Евангелии от Иоанна сказано: “Закон дан через Моисея, благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа”(Иоанн. I, 17). Закон — это порядок, истина — это порядок творческий. Антихрист — это энтропия. Нет ничего хуже всесмешения. Смешение страшнее смерти. Леонтьев написал свое пророчество примерно в то время, когда Клаузиус и Томпсон, будущий лорд Кельвин, а также подключившийся к ним Энгельс рассуждали о сущности энтропии и о грядущей (возможной?) тепловой смерти Вселенной. О тепловой смерти тысячелетней цивилизации они не догадывались.

 

ЭНЕРГЕТИКА И БЛАГОДАТЬ. О ЯЗЫКАХ ОПИСАНИЯ

 

Много лет назад я был в мастерской нашего знаменитого художника иеромонаха о. Стефана (Линицкого). На многих его полотнах на людей (а чаще всего это бредущие в скит монахи) высоко с неба спускаются тонкие светлые лучи. Глядя на эти лучи, я, неожиданно для самого себя, глупо и напыщенно произнес: энергетика! о. Стефан улыбнулся и мягко поправил меня: не энергетика, а благодать.

Что ж, действительно возможны и реально существуют разные языки описания, разные ключевые слова. Привычные образованному человеку нашего столетия термины “энергия”, “вещество”, “энтропия”, “информация” не являются ни единственными, ни лучшими для понимания нашего мира. Но это не означает, что от них пора отказываться. Они еще поработают. Конечно, возникает соблазн сразу, отринув все низшее, перейти к словам и понятиям высшего порядка. Но мы, дети машинной цивилизации и рационального знания, не имеем права делать это поспешно. У нас есть другая возможность: сквозь щели видеть свет.

По отношению к информации вполне подходит Кантовское разведение: существует информация-для-нас и информация-сама-по-себе. Мир второй необъятен, и мы отщипываем от него малыми кусочками (все время расширяя круг Сократа и пугаясь растущему фронту неизвестности). Сколько ценной информации таится на поверхности и в недрах Марса! А где-нибудь в туманности Андромеды!? Да и здесь, на Земле, не все так просто и доступно.

О языке как таковом можно много сказать интересного. Язык — колоссальное вместилище разнообразия. И это вместилище, богатея, растет. Увеличивается тезаурус языка (естественного в совокупности со всеми искусственными и формальными). В данном случае для нас важно, что язык — это пропускные ворота для всякого нового знания, для всякой информации. В этом смысле крайне важна оснащенность языка абстрактными понятиями, гибкой терминологией. Любопытна судьба русского языка. Набоков как-то сравнил его с гениальным юношей. Русский язык не стеснялся учиться. В средние века его восточную чувствительность усилили татарские корни. Но настоящая учеба прошла в XVIII и XIX столетиях. Будучи языком провинциальным и отсталым, но потенциально невероятно гибким и мощным, за считанные десятилетия он вобрал в себя и органично освоил тысячи греческих и латинских слов, еще больше слов немецких, французских, английских, итальянских. При другом повороте глобальных событий он единственный мог бы поспорить с английским на мировой арене. Между прочим, колоссальной ошибкой большевиков случилась отмена в школах (бывших гимназиях) греческого и латыни. Языки исчезнувших культур интереснейшим образом формируют мозг юного человека. Они загодя готовят мощный тезаурус для интеллекта.

Впрочем, не все латинизмы так уж безболезненно вошли в язык, иные сохранили долю туманной загадочности и привели к не совсем симпатичному эффекту. Если бы российской массе кинули бы не слово “коммунизм”, а естественный русский эквивалент “общага”, не слово “социализм”, а “богадельня”, не “революционер”, а “смутьян”, результаты идеологического нашествия были бы несколько иными. Высокая загадочность европейских и латинских слов сыграла соблазнительную роль.

 

ПОЧЕМУ ЛИТЕРАТУРА?

 

То, что литература не просто среди искусств и даже не только в общественной мысли, но во всей русской жизни занимает особое место, известно давно. Впрочем, самому феномену исторически не так уж много — всего-то двести лет. Но уж очень они были насыщенными.

Конечно, все дело в языке. Не писатели пользуются языком, а, скорее, язык использует писателей. Язык — это огромное объемлющее нас облако, мы не столько носители языка, сколько его пленники и данники. Русский язык долго готовился к прыжку. Получилось совсем по Николаю Данилевскому. Тысячу лет шло терпеливое, суровое накопление сил, а потом — двести лет буйного цветения. Язык затопил всё вокруг и отнял у своих пленников значительную часть действительной жизни (однако же оговорюсь: где происходит действительная жизнь, вопрос спорный). Сейчас он несколько отступает, расчищая часть поля для нижних этажей жизни. Но еще недавно он был полным победителем. Вот откуда это нашествие мечтаний, прожектов, планов программ. Вот откуда это легкое впадение в сети европейских утопий. Русский человек давно уже мечтатель и летун. Что-то между Емелей и Крякутным-Гагариным. Поле мира простирается для него как литературное поле. Наивно думать, что он в космос полетел из-за военных соображений или для сверхчистой сварки металлов. Он полетел в космос, чтобы с пафосом рассказать об этом. Ибо он живет в мире рассказа. Это было продолжением не только писаний русских космистов, но и продолжением жизни Достоевского-Платонова. Это относится ко многим сферам жизни, даже к современной преступности. Поскребите хорошенько нынешнего русского бандита, и вы обнаружите в нем (если он не совсем уж зоологический тип) что-то от Раскольникова или от Ставрогина.

Литература в России — дело серьезное. Даже большевики с ней не справились. Живопись быстро превратилась в Бог знает что. Театр на десятилетия застыл в чеховско-станиславском обмороке. Музыку загнали в псевдоклассическое гетто. А литературу не одолели. съезд созвали, союз учредили. Казалось, всех повязали. Ан нет. Остались Пастернак и Ахматова, Булгаков и Платонов, как изгои, но все же... А когда, казалось, все вытоптали, как деус экс макина появились Солженицын и Шаламов, Синявский и Максимов, Галич и Высоцкий, Рейн и Бродский. И еще много непустых имен. Но это как бы узкий пятачок литературы или же верхушка айсберга. Но еще оставалось, жило, кряхтело во тьме и ворочалось огромное народное литературное тело, великое количество сочинителей, мечтателей и читателей.

В период так называемой гласности на полуусыпленную информационным голодом публику хлынул шквал разнородных сообщений и соображений. Вместо продуманной информационной архитектоники случился невероятный шум. Возникла интерференция с погашением, эффект просвещения массы был ничтожным. Кресты понаставили на все заборы и на все физиономии, но информации больше не стало. Ее стало меньше, ибо была утеряна историческая ясность.

Эту ситуацию всесмешения могли вынести только подготовленные умы. То есть, продолжали просвещаться те, кто и так был просвещен. Разговора элиты с народом не получилось.

Но еще большую ошибку совершили молодые реформаторы. Они вообще отказались от разговора. (Некоторым показалось, что от заносчивости и от высокомерия, но на самом деле от неопытности и психологической безграмотности). Они решили, что время литературы (то есть мечтаний и разговоров) кончилось и наступило время действий. Но народ их не принял только потому, что они с народом не поговорили. Они не объяснили ни истинной глубины падения страны, ни тяжести путей выхода.

 

ЦЕЛОСТНОСТЬ ДУШИ НАРОДНОЙ

 

Если человека передать по телеграфу, что станется с душой? Неужто в виде невидимого облачка помчится вдоль проводов в тоске и тревоге? Что бы мы не думали о душе и о факте наличия-отсутствия, но одну великую функцию она выполняет. Ведь кто-то же объединяет организм как государство атомов, ведь кто-то же стягивает эти квадрильоны атомов в единое целое, сводит в таинственную центральную точку, называемую презренным и великим местоимением Я. Никакая наука не способна пока объяснить этот поразительный феномен. Мириады частиц дают эту единственную точку, не имеющую конкретной пространственной привязки, и, похоже, ни для чего более не нужны. Мы же воспринимаем собственное Я либо как простую и даже докучливую данность, либо как дар Божий. Ясно одно: душу (даже как метафору) не годится мыслить бесструктурной сущностью, однородным туманным сгустком. Нет, душа есть вместилище колоссального личностного разнообразия, несомненно связанного, и не простым образом, с обыкновенным нашим мозгом. Впрочем, знаем мы и помним не одним ведь лишь мозгом. Тема, между прочим, не очень-то продвинутая со времен Декарта.

Похожая ситуация возникает с национальной или этнической целостностью. Всю совокупную культуру народа можно так или иначе уложить в энциклопедии или запустить в компьютерную память, что-то заслать в Интернет. Но можно ли это проделать с народной душой? Что касается души русской, то она, при всем ее могучем многообразии, еще и трагически расщеплена. По крайней мере со времен Петра существует душа русского западного человека и душа почвенника. И отношения их не просты, накал здесь велик. Несколько более размытым выглядит соотношение литературных течений. Действительно ли дворянской литературе противостояла разночинная и народная? Глубок ли был разрыв между западнической и почвеннической литературами? Угасли ли эти конфликты в ХХ веке, особенно к его концу? Во всяком случае нам трудно дышать и действовать в ситуации утери единого национального Я.

 

НОВОЕ РАСПРЕДЕЛЕНИЕ БОГАТСТВ

 

Не минует информационного анализа и острый денежный вопрос. Структурное распределение собственности складывается исторически, веками. Сломать его можно в одночасье —революция, бунт, хаос. Восстановить его в продуктивном виде крайне сложно. Это можно сделать относительно быстро насильственным, грабительским образом, но структура наверняка выйдет уродливой. Это может случиться и естественным путем, но это требует времени. Пока-то организм залижет свои раны, пока-то восстановит себя сам. Торопливая приватизация — задача, сложная до абсурда. Ясно одно: предельно равномерное распределение денег и богатств (что как будто бы соответствует мечте о справедливости) есть путь энтропийный. Без концентрации средств невозможны никакие инвестиции, а, следовательно, и продуктивная экономика. Но не так уж красива и не так уж, увы, эффективна и другая крайность. Не даром известный богач Сорос назвал нынешний российский капитализм грабительским. В первом случае экономике грозит “тепловая смерть”, во втором — смерть от перегрева народной тоски и гнева.

 

“ПОКА ЕГО КТО-ТО НЕ СВЯЖЕТ...”

 

И все же революции случаются. По большому счету виновных в них нет, ибо процесс сей объективен. Чешский историк Иван Савицкий проанализировал более полудюжины европейских революций и утверждает, что все они проходят схожие этапы — от старого порядка к переходному периоду, затем к анархии и бушующему хаосу. и существует этот хаос до той поры, пока его кто-то не свяжет. Пока не придет некий соответствующий данным условиям Бонапарт. Российская революция 1989-1993 годов не явилась исключением. Был двусмысленный переходный период, был чем-то напомнивший Керенского Горбачев, был даже некий аналог корниловского мятежа (был ли сговор у Керенского с Корниловым? был ли сговор у Горбачева с гэкачепистами?) Но в обоих случаях наступила смута. Одна из главных печалей последней нашей смуты: информационная свобода не привела к информационному росту (во всех отношениях, включая структуру самого общества). Это парадокс, который как будто бы заставляет усомниться в пользе свободы и который вне ряда положений теории информации, кибернетики и синергетики адекватно понять почти невозможно. В синергетике есть один крайне приятный для уха историка тезис: оказывается, никакой хаос не только не вечен, но даже и не очень стоек. Хаос сам себя губит, возродясь к структуре и жизни. Внутри него словно бы встроены (природой? Господом Богом?) механизмы, ведущие через хаос от старых порядков к новым, к новой гармонии, к новому социальному космосу. Но это слабое утешение для политика. Ибо от общего принципа до конкретной конструктивной деятельности дистанция велика и темна. В наших нынешних условиях это задача глубочайшей творческой сложности. Она не по плечу случайным людям.

 

 

Л.Е. БАЛАШОВ