РОДСТВЕННЫЙ ДУЭТ

 

Дорогой брат закрыл за Фельтоном дверь, затем затворил ставни. Комната приобрела очертания склепа. Только запаха тления не хватало.

— Да, поговорим, любезный брат, — подбодрила я его, пока он чего доброго и свечу не потушил, добиваясь полной секретности.

— Итак, Вы все-таки вернулись в Англию вопреки Вашему решению, которое Вы так часто высказывали мне в Париже, что никогда больше нога Ваша не ступит на землю Великобритании?

Будь моя воля, меня бы здесь и близко не было...

— Прежде всего объясните мне, — вопросом на вопрос ответила я, — объясните мне, каким образом Вы так зорко подстерегли меня, что были точно осведомлены не только о моем приезде, но и о том, в какой день и час и порт я прибуду?

Боюсь, я ошиблась, избрав этот метод ответа на вопросы. Дорогой брат, как попка, решил тоже следовать ему.

— Сначала Вы мне расскажите, милая сестра, зачем Вы пожаловали в Англию?

А Вы, любезный братец, словно не знаете.

— Я приехала повидаться с Вами... — прощебетала я.

— Вот как, повидаться со мной? — даже опешил Винтер.

— Без сомнения, я хотела видеть Вас, что же тут удивительного?

— Так у Вас не было другой цели, кроме желания повидаться со мной? — заклинило, похоже, дорогого брата. — Никакой другой цели у Вас не было?

Сейчас я перечислю тебе все мои цели, милый деверь.

— Нет.

— Стало быть, для меня одного Вы взяли на себя труд переправиться через Ла-Манш?

Господи, ну до чего же мне тупой родственник попался! А ты зачем в Париж поперся за мной?

— Для Вас одного, — проникновенно сказала я чарующим голосом.

— Черт возьми! — наконец не выдержал дорогой брат. — Какие нежности, сестра!

— А разве я не самая близкая Ваша родственница? — пропела я.

— И даже моя единственная наследница, не так ли? — риторически вопросил Винтер и положил мне руку на левое плечо.

И этот болван уже знает. Все-таки надо было заняться д'Артаньяном самой. Порядочные люди так легко разносят чужие тайны. Все дела нужно доводить до конца — старое мудрое правило. Сколько бед приносит его несоблюдение.

— Я не понимаю, милорд, — невозмутимо заявила я. — Что Вы хотите сказать? И нет ли в Ваших словах какого-нибудь скрытого смысла?

— Ну, разумеется, нет, — промурлыкал дорогой брат. Прямо не лорд Винтер, а добродушный кот. — У Вас возникает желание повидать меня, и Вы приезжаете в Англию. Я узнаю об этом желании или скорее догадываюсь, что Вы испытываете его, и, чтобы избавить Вас от всех неприятностей ночного прибытия в порт и всех тягот высадки, посылаю одного из моих офицеров Вам навстречу. Я предоставляю в его распоряжение карету, и он привозит Вас сюда, в этот замок, комендантом которого я состою, куда я ежедневно приезжаю и где я велю приготовить Вам комнату, чтобы мы могли удовлетворить наше взаимное желание видеться друг с другом. Разве все это кажется Вам более удивительным, чем то, что Вы мне сказали сами?

Чтобы Винтер сам о чем-то догадался?! Да он не в состоянии догадаться, куда его лакей прячет бутылки анжуйского, стянутые со стола господина!

— Нет, я нахожу удивительным только то, что Вы были предупреждены о моем приезде.

— А это объясняется совсем просто, милая сестра: разве Вы не заметили, что капитан Вашего судна, прежде чем стать на рейд, послал вперед для получения разрешения войти в гавань небольшую шлюпку с судовым журналом и списком пассажиров? Я — комендант порта, мне принесли этот список, и я увидел в нем Ваше имя. Сердце подсказало мне то, что сейчас подтвердили мне Ваши уста: я понял, ради чего Вы подвергались опасностям морского путешествия, во всяком случае очень утомительного в это время года, и я выслал Вам навстречу свой катер. Остальное Вам известно.

Красиво врет. А главное, гладко.

— Любезный брат, — поинтересовалась я, — не милорда ли Бекингэма я видела сегодня вечером на молу, когда входили в гавань?

— Да, его... А, я понимаю! Встреча с ним встревожила Вас: Вы приехали из страны, где, вероятно, очень им интересуются, и я знаю, что его приготовления к войне с Францией очень заботят Вашего друга кардинала.

Ну это громко сказано.

— Моего друга кардинала? — переспросила я с изумлением.

— А разве он не Ваш друг? — небрежно удивился великолепный Винтер. — Если я ошибся, извините, мне так казалось. Но мы вернемся к милорду герцогу после, а теперь не будем уклоняться от трогательной темы, которой коснулся наш разговор: Вы приехали, говорите Вы, чтобы видеть меня?

Только мой дорогой брат способен увидеть в нашем дурацком разговоре трогательную тему.

— Да, — подтвердила я уже в который раз.

— Ну что ж, я Вам ответил, что все устроено согласно Вашему желанию и что мы будем видеться каждый день.

Каждый день видеть эту скучную физиономию? Даже все мои грехи в удвоенном размере не потянут на такую страшную кару!

— Значит, я навеки должна оставаться здесь? — с надрывом спросила я, изображая вполне понятный ужас.

— Может быть, Вы недовольны помещением, сестра? — с заботой в голосе воскликнул деверь. — Требуйте, чего Вам недостает, и я поспешу исполнить Ваши желания!

Мне недостает единственно свободы, и я бы на Вашем месте, сударь, обеспечила ею меня добровольно, во избежание всяческих бед.

— У меня нет ни горничных, ни лакеев... — всхлипнула я.

— У Вас все это будет, сударыня! — угрожающе пообещал Винтер. — Скажите мне, на какую ногу был поставлен Ваш дом при первом Вашем муже, и, хотя я только Ваш деверь, я устрою Вам все точно так же!

На левую заднюю, мой дорогой брат.

Начинается то, о чем я думала. Сейчас, после душераздирающих фраз он с удовольствием сообщит все, что он теперь думает о моем праве наследства и прочих меркантильных вещах. Ну что же, будем отпираться до конца, какое-никакое, а развлечение.

— При моем первом муже?

— Да, Вашем муже французе, я говорю не о моем брате... Впрочем, если Вы это забыли, то, так как он жив еще, я могу написать ему, и он сообщит мне все нужные сведения по этому вопросу.

Ну зачем же беспокоить де Ла Фера второй раз? Он, похоже, уже разразился подробнейшим письмом.

— Вы шутите! — сообщила я дорогому брату.

— Разве я похож на шутника? — возмутился деверь.

Он почему-то вскочил и отступил на шаг назад. Забавно... Боится?

— Или, вернее, Вы меня оскорбляете! — уточнила я и тоже приподнялась.

Может его укусить? Все-таки полегче станет.

— Оскорбляю Вас? — состроил презрительную усмешку Винтер, отступая еще на шаг. — Неужели же, сударыня, Вы в самом деле считаете, что Вас можно оскорбить!

Ну разве можно так повторять чужие слова? Если в устах де Ла Фера они звучали праведным гневом, то Винтер пропищал их бледно, почти бесцветно.

Нельзя же, в самом деле, выказывать полное презрение к падшей, слабой женщине и при этом настойчиво отступать, словно от клетки со львом.

— Вы, милостивый государь, или пьяны, или сошли с ума! — объяснила я деверю его состояние. — Ступайте прочь и пришлите мне женщину для услуг.

— Женщины очень болтливы, сестра! — Деверь наконец-то зашел за стол и стал похрабрее. — Не могу ли я заменить Вам горничную? Таким образом, все наши семейные тайны останутся при нас.

Ну что такому безумцу скажешь? Только одно:

— Наглец!

Вот и повод немного попортить дорогому брату внешность, о которой он так печется. Не покусать, так поцарапать.

Но Винтер со страху, похоже, вспомнил, что у него есть шпага. Он положил руку на ее эфес, выпятил грудь и заявил:

— Эге! Я знаю, что Вы имеете обыкновение убивать людей, но предупреждаю: я буду защищаться хотя бы и против Вас!

Боже, какой храбрец! Ну прямо Лев Иудейский!

— О, Вы правы, у Вас, пожалуй, хватит низости поднять руку на женщину, — подтвердила я.

— Да, быть может! — гордо ответил Винтер. — К тому же у меня найдется оправдание: моя рука будет, я полагаю, не первой мужской рукой, поднявшейся на Вас!

И упивающийся долгожданным моментом деверь обвиняющим жестом ткнул меня в левое плечо.

Ну уж не Вам, дорогой брат, об этом рассуждать. Вы из числа тех, кто радостно идет по протоптанному следу, будь то обнаружение чужого клейма или посещение, к примеру, девушки, которую до вас уже обесчестил другой благородный человек.

Главное для Вас, что все так делают, значит, Вы не хуже остальных.

— Рычите, сколько Вам угодно! — бросил Винтер, еще крепче сжимая шпагу. — Но не пытайтесь укусить! Потому что, предупреждаю, это послужит Вам только во вред: здесь нет прокуроров, которые заранее определяют права наследства, нет странствующего рыцаря, который вызвал бы меня на поединок из-за прекрасной дамы, которую я держу в заточении, но у меня есть наготове судьи, которые, если понадобится, сумеют справиться с женщиной, настолько бесстыдной, что она при живом муже осмелилась сделаться женой моего старшего брата, лорда Винтера, и эти судьи, предупреждаю Вас, передадут Вас палачу, который сделает Вам одно плечо похожим на другое!

И еще поэтому я ненавижу грандов!

Один владетельный придурок, полновластный хозяин в своих землях, без правил и закона учинил дикую казнь жене, а затем исчез, устранив всякую возможность считать его живым! Второй такой же угрожает мне учинить расправу силами своих карманных судей за то, что мой драгоценный супруг сказался мертвым!

Тысячу раз был прав Ришелье, когда говорил, что надо выжигать эту раздирающую страну заразу, учить их на плахах тому, что называется любовью к родине, к государству, чьим нервом они являются, что пока не будет в стране власти одного короля и одного закона, порядка ждать бесполезно! Так и будут вершить в своих землях суды над неугодными людьми, попирая все человеческие и божеские законы, опираясь лишь на собственное самодурство, подлецы!

А с какой злобой Винтер вспомнил о прокурорах! Для него, помнится, было большим ударом после смерти старшего брата узнать, что он не много выиграл от такой тщательно продуманной утраты! И эта пьяная, шатающаяся по грязным девкам в мерзких кабаках свинья смеет обзывать меня бесстыдной женщиной, прокравшейся на супружеское ложе его брата! Безупречный лорд!

Похоже, Винтер испугался, увидев, как изменилось мое лицо. Но, желая заглушить в себе, вооруженном до зубов мужчине, страх перед безоружной женщиной, он продолжал громким голосом:

— Да, я понимаю, что, получив наследство после моего брата, Вам было бы приятно наследовать и после меня!

Ну что Вы, лорд, крайне неприятно...

— Но знайте наперед, — кричал Винтер. — Вы можете убить меня или подослать ко мне убийц — я принял на этот случай предосторожности: ни одно пенни из того, чем я владею, не перейдет в Ваши руки! Разве Вы недостаточно богаты, имея около миллиона? И не пора ли Вам остановиться на Вашем гибельном пути, если Вы делали зло из одного только ненасытного желания его делать?

В эту минуту у меня мелькнуло сомнение: а не свихнулся ли, в самом деле, мой дорогой брат? Эти громкие (в прямом смысле) слова говорит человек, который имеет неопровержимые доказательства, что теперь у меня нет ни единого су? Человек, имеющий свидетелей, подтверждающих, что мой второй брак не только недействителен, но и противозаконен? А уж его жалкая по сравнению с моим миллионом трехсоттысячная рента для меня также достижима, как казна Тауэра. Но вот мой миллион теперь практически весь его, достаточно предъявить прокурору показания де Ла Фера!

Так чего же он орет как резаный, что я его собираюсь убить, если он хочет держать меня тут до скончания века?

И вообще, не предназначены ли эти громкие звуки для тех, кто находится за дверью, а вовсе не для меня?

— О, поверьте! — прошипел Винтер, неожиданно с крика переходя на зловещий шепот. — Если бы память моего брата не была бы для меня священна, я сгноил бы Вас в какой-нибудь государственной тюрьме или отправил бы в Тайберн на посмешище толпы! Я буду молчать, но и Вы должны безропотно сносить Ваш плен!

Ах, вот чего мы боимся! Не священная память брата, а мои неудобные показания удерживают его от помещения меня в Тайберн или другую тюрьму! Мы предпочитаем решить дело по-семейному: тихие убийства, негромкие аресты, еле слышные казни...

— Дней через пятнадцать—двадцать я уезжаю с армией в Ла-Рошель, — торопливо говорил деверь, — но накануне моего отъезда за Вами прибудет корабль, который отплывет на моих глазах и отвезет Вас в наши южные колонии. Я приставлю к Вам человека, и, будьте покойны, он вышибет Вам мозги при первой Вашей попытке вернуться в Англию или на материк.

Вот и все прояснилось: меня пристрелят при попытке к бегству, лишь судно отойдет от порта на расстояние пушечного выстрела. И выкинут где-нибудь в открытом море.

Разумно. Все будет сделано чисто, не подкопаешься. И дорогой брат совершенно ни причем, жертва не вынесла тягот путешествия. Это лучше, чем возиться с прокурорами, запутанными правилами о наследстве и прочей бумажной волокитой. Ведь это все высосет массу денег, а миллион такой маленький, что его поневоле не хочется делить даже с судебной системой. И к тому же такой исход прекрасно решает проблему мушкетеров, любезно предупредивших Винтера. Всем хорошо.

А свое особое мнение я оставлю при себе.

— Да, а пока что Вы будете жить в этом замке, — продолжал Винтер. — Стены его прочны, двери крепки, решетки на окнах надежны, к тому же Ваше окно выходит прямо на море. Мои люди, готовые отдать за меня жизнь, стоят на страже перед этой комнатой и стерегут все проходы, ведущие во двор. Да если бы Вы и пробрались туда, Вы должны будете еще проникнуть сквозь три железные решетки. Отдан строгий приказ: один шаг, один жест, одно слово, указывающее на попытку к бегству — и в Вас будут стрелять. Если Вас убьют, английское правосудие, надеюсь, будет мне признательно, что я избавлю его от хлопот...

Со стороны деверя было очень любезно ознакомить меня с условиями содержания. Такого количества полезных сведений сама бы я не собрала.

— А-а! — вскричал Винтер, словно поймал меня на месте преступления. — Вы, кажется, успокоились! На Вашем лице показалась прежняя самоуверенность. Вы рассуждаете про себя: «Пятнадцать — двадцать дней... Ничего, ум у меня изобретательный, я что-нибудь придумаю, да придумаю! Я чертовски умна и найду какую-нибудь жертву. Через пятнадцать дней, — говорите Вы себе, — меня здесь не будет». Что ж, попробуйте!

Если я не ослышалась, дорогой брат бросает мне вызов?

Приятно слышать, что я чертовски умна, и озвучивает он мои мысли правильно, только вот выражение самоуверенности мы сейчас поправим на более уместную тоскливую тревогу.

— Офицера, который остается здесь начальником в мое отсутствие, Вы уже видели, следовательно, Вы его уже знаете; он, как Вы сами видели, умеет исполнять приказания, так как — я знаю вас — на дороге из Портсмута сюда Вы, наверное, попытались заставить его говорить. И что Вы относительно этого скажете? Разве мраморная статуя могла быть молчаливее и бесстрастнее его? Вы уже испытали на многих силу Вашего обольщения, и, к несчастью, Вам это удавалось, но попробуйте на этот раз, и, черт возьми, если Вам удастся, то я скажу, что Вы сам дьявол!

Нет, я не ослышалась, мне не только бросили перчатку, но и снисходительно похлопали ею по щечкам. Если человек дурак, то это надолго. Винтер даже не догадывается, что противника в первую очередь надо уважать, вместо того, чтобы презирать и ненавидеть. Только тогда его можно оценить и победить.

Теперь я понимаю, за что сгорела моя бабушка, если мы похожи с ней не только обликом, но и нравом. Добрые люди подзуживали ее: испытай-ка власть своих чар, голубушка, это у тебя не получится. А потом, когда она побеждала, радостно кричали: ведьма, на костер ее, на костер! Мои определения еще роскошнее — то я демон, то дьявол.

Винтер, успокоенный выражением тоскливой тревоги на моем лице, безбоязненно подошел к двери, резко распахнул ее и крикнул:

— Позвать ко мне господина Фельтона! Подождите минутку, и я представлю Вас ему!

Заранее можно угадать, какими достоинствами меня наделят.

Наступившая после его команды тишина была так приятна после то криков, то шепота дорогого брата. Раздались шаги. Фельтон шел по коридору к моей камере безумно равномерно, словно холсты мерил. Войти он не решился и застыл на пороге.

— Войдите, милый Джон, — великодушно разрешил дорогой брат. — Войдите и затворите за собой дверь.

На месте Джона я бы насторожилась, услышав обращение «милый». Во всяком случае, после правления во Франции Генриха Третьего.

— Теперь посмотрите на эту женщину. Она молода, она красива, она обладает всеми прелестями земного соблазна... И что же, это чудовище, которому всего двадцать пять лет, совершило столько преступлений, сколько Вы не насчитаете и за год в архивах наших судов. Голос располагает в ее пользу, красота служит приманкой для жертвы, тело платит то, что она обещает, — в этом надо отдать ей справедливость.

Боюсь, ни от одного поклонника я не услышу такого страстного панегирика в свою честь. А вот сейчас будут пугать молодого человека.

— Она попытается обольстить Вас, — заявил в подтверждение моих дум Винтер. — А может, даже и убить. Я вывел Вас из нищеты, Фельтон, сделал Вас лейтенантом, я однажды спас Вам жизнь — Вы помните, по какому случаю. Я не только Ваш покровитель, но и друг Ваш, не только благодетель, но и отец. Эта женщина вернулась в Англию, чтобы устроить покушение на мою жизнь!

Оскорбленное тщеславие чуть не заставило меня закричать во весь голос: «Лжете, сударь, очень мне нужна жизнь такого никчемного надутого индюка, как Вы!»

Потом стало почти смешно. Даже сейчас дорогой брат не может не соврать.

— Я держу эту змею в своих руках, — громыхал Винтер, — и вот я позвал Вас и прошу: друг мой Фельтон, Джон, дитя мое, оберегай меня и в особенности сам берегись этой женщины! Поклянись спасением твоей души сохранить ее для той кары, которую она заслужила. Джон Фельтон, я полагаюсь на твое слово! Джон Фельтон, я верю в твою честность!

— Милорд...

Молодой человек послушно бросил на меня ненавидящий взгляд.

Дружочек мой, в каком приюте тебя так славно воспитали?

— Милорд, клянусь Вам, все будет сделано согласно Вашему желанию!

Ну вот, пока они заверяют друг друга в стойкости и ненависти, можно опустить голову и подремать. Общество дорогого брата всегда вызывает у меня сонливость.

— Она не должна выходить из этой комнаты, слышите, Джон? — продолжал давать ценные указания Винтер. — Она ни с кем не должна переписываться, не должна ни с кем разговаривать, кроме Вас, если Вы окажете честь говорить с ней.

— Я поклялся, милорд, этого достаточно! — с самоуверенностью офицера, чей послужной список безупречен, отрезал Фельтон.

— А теперь, сударыня, — обратился вновь ко мне деверь, — постарайтесь примириться с Богом, ибо людской суд над Вами свершился.

Я даже не стала поднимать голову. Пусть катится к дьяволу со своим судом, спать мешает.

Винтер и вслед за ним Фельтон вышли. Раздался звук запираемого засова. Затем бухнули каблуки ставшего на караул у двери часового.

Так, еще немного подождать на тот случай, если они изучают меня в замочную скважину, и можно просыпаться.

Я подняла голову, прогнала прочь надоевшее выражение безропотной жертвы. Подошла к двери и прислушалась.

За дверью сопел часовой. Бедняга, наверное, обязан не выпускать из рук тяжелого мушкета. Вот еще одна глупость — на кой черт мушкет в узких темных коридорах? Один раз выстрелить, а потом крушить врага прикладом, как дубиной? Дали бы бедолаге остро заточенный тесак, это обеспечило бы полную безопасность охраняемому участку, и часовой бы так не пыхтел.

Исследовав дверь, я подошла к окну и открыла закрытые Винтером ставни. Затем рамы. В комнату ворвался свежий ночной морской ветер. Хорошо. Ветер загасил свечу на столе, ну и пусть, думать можно и в темноте.

Я снова притворила рамы и ставни, на ощупь добралась до громадного кресла и удобно устроилась в нем с ногами.

«Добрыми намерениями путь в ад вымощен» — вот как можно назвать все, что натворил Винтер.

Не знаю, насколько полно услышал Атос со товарищи нашу беседу с Его Высокопреосвященством, но понять они ее так и не поняли.

Кардинал попросил убрать Бекингэма лишь во втором случае, если он не внемлет доводам разума и влюбленного сердца. Политическое убийство — не самый лучший инструмент в арсенале государственного человека. Оно влечет за собой слишком много изменений, ведь невозможно предугадать все. Высшее искусство политика такого ранга, как Ришелье, это не убирать противника, а манипулировать им. Как в шахматах. Известный противник уже предсказуем, а каким будет его заменившее лицо, можно только гадать.

И с Бекингэмом можно прекрасно договориться, если зацепить его на маленький крючок, который сдержит его воинственный пыл. Падет Лa-Рошель, покорившись королевским войскам, улягутся страсти, король сочинит новый балет, такой же элегантный, как «Дроздовая охота» или «Марлезонский», снова заскучает, и первый министр Англии вполне сможет появиться в Париже в качестве посла. Нужно только время.

Но движимый исключительно благими намерениями, Винтер лишил меня возможности переговорить с Бекингэмом, то есть фактически обрек на выполнение второй части плана.

Собственной рукой он поставил последнюю точку в смертном приговоре своего обожаемого герцога. Вот уж кто не ведает, что творит!

Я отвечу на его вызов и отвечу так, что вся Англия содрогнется, будьте покойны.

Бедный Бекингэм, бедный Джон Фельтон...