КОНЕЦ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

 

Когда мы остались с женщиной наедине, я очнулась. Лежать до приезда врача на полу в мои планы не входило.

Кое-как с ее помощью я разделась до рубашки и, стуча зубами, забралась в ледяную постель. Рана ныла и саднила, не люблю тупые ножи. Я прикинула, насколько она ограничит мои движения. Боль мешала это определить, оставалось надеяться, что все сделано правильно и поэтому все будет так, как надо.

Женщина сидела у изголовья и тихонько похрапывала. Сладкий сон посетил ее и в сидячем положении.

Прикрыв глаза, не в силах заснуть из-за боли, я думала: отстранит дорогой брат Фельтона от обязанностей моего тюремщика или нет. Вплетающаяся в думы боль путала мысли, приходилось рассчитывать на худшее. И опять у меня нет ножа...

Врач прибыл около четырех часов утра.

Пока он безумно спешил к больному, рана уже благополучно закрылась, края ее спеклись. Врач глубокомысленно изучил ее и вынес вердикт: он не может определить глубину и направление ранения, но все в Божьих руках, судя по пульсу, состояние больной не внушает больших опасений.

Мой испепеляющий взгляд заставил его вдобавок к вердикту промыть рану, наложить нормальную повязку и найти в своем сундучке обезболивающее снадобье.

Пока он возился, наступило утро. Я отослала выспавшуюся женщину, объяснив, что теперь надо и мне поспать тоже, бессонная ночь слишком тяжела для больного тела.

Женщина охотно удалилась.

В обычное время принесли завтрак.

Фельтона не было.

Сегодня был последний день заключения, двадцать второе число. Двадцать третьего меня препроводят из замка на берег, двадцать четвертого корабль покинет Англию.

Я не покидала кровать и не притронулась к еде.

Только ближе к обеду я встала.

Обед принесли люди в иной форме, нежели чем та, что была на часовых в предыдущие дни. Это означало, что Винтер не доверяет старой охране.

Светским тоном я поинтересовалась у солдат, заносящих столик, где Фельтон. Ответ их был крайне неприятным: час назад Фельтон сел на коня и покинул замок. Я спросила, где находится мой дорогой брат. Дорогой брат находился в замке и, по словам солдат, в случае моего желания говорить с ним велел тотчас его известить.

Я велела известить милорда, что слишком слаба и мое единственное желание — остаться одной.

Уважая желание миледи, солдаты оставили меня наедине с обедом.

Пока я спала, в камере появилось еще одно новшество: забили доской окошечко в двери. Наверное, чтобы я не плевалась ядом на макушки солдат, изводя таким образом конвой, или не улыбалась им зазывно сквозь решетку, обольщая и подчиняя себе, чтобы сбежать.

С одной стороны, это было к лучшему — никто не подглядывал. Можно было заняться собой, не опасаясь ненужных зрителей. Я ходила по комнате взад и вперед, разминаясь и размышляя.

 

В шесть часов вечера пришел дорогой брат.

Судя по его виду, он собрался в крестовый поход: так он был вооружен. Наконец-то он обнаружил свое истинное призвание — быть тюремщиком. Это занятие как нельзя лучше соответствовало и его наклонностям, и его способностям.

— Как бы то ни было, — ни к тому, ни к сему сказал он мне, — но сегодня Вы меня не убьете: у Вас нет больше оружия, и к тому же я принял предосторожности.

«Пусть так», — пожала плечами я.

— Вам удалось уже несколько развратить моего бедного Фельтона, он уже начал поддаваться Вашему дьявольскому влиянию, — продолжал дорогой брат, — но я хочу спасти его; он Вас больше не увидит, все кончено. Соберите Ваши пожитки — завтра Вы отправляетесь в путь. Сначала я назначил Ваше отплытие на двадцать четвертое число, но потом подумал, что чем скорее дело будет сделано, тем лучше.

Я внимательно слушала.

— Завтра в двенадцать часов пополудни у меня на руках будет приказ о Вашей ссылке, подписанный Бекингэмом. Если Вы, прежде чем сядете на корабль, скажете кому бы то ни было хоть одно слово, мой сержант пустит Вам пулю в лоб — так ему приказано. Если на корабле Вы без разрешения капитана скажете кому бы то ни было хоть одно слово, капитан велит бросить Вас в море — такое ему дано распоряжение. До свидания. Вот и все, что я имел на сегодня сообщить Вам. Завтра я Вас увижу — приду, чтобы распрощаться с Вами.

Довольный собой деверь гордо удалился.

Я проводила его презрительной улыбкой. Игра еще не кончена. Она закончится лишь тогда, когда последнее дыхание отлетит с моих губ.

Занимаясь якобы сбором пожитков, я вытащила все вещи из сундуков, нашла подходящий корсет и принялась извлекать из него стальные планки. Попутно поклялась себе, если выберусь из этой передряги, возлюбить всем сердцем вязание. Металлическая спица — это же готовый стилет!

Заточенные о каминную доску, планки приобрели отдаленный вид лезвий.

Можно будет обезвредить сержанта в карете, когда он меня повезет к кораблю, завладеть его оружием, и тогда посмотрим, кто кого куда доставит.

Если не удастся затея с конвоем, уже на корабле возьму в заложники капитана. Не знаю, что там с Тайберном, но на французское побережье он меня высадит, иначе мы вместе поплывем по волнам, но он будет тяжелее на металлический клинок в сердце.

Так что жизнь, сударь мой, дорогой брат, только начинается!

Принесли ужин.

Я охотно его съела — время ожидания кончилось, надо было копить силы. Кто знает, что случится в ближайшее время.

Ночь с двадцать второго на двадцать третье выдалась словно по заказу.

Сначала казалось, специально к замку, стянулись тяжелые тучи. Молнии пытались попасть в его флюгера. Часам к десяти вечера разразилась великолепная гроза. Грохотало так, что уши закладывало.

Я стояла у распахнутого окна и долго наблюдала за тем, как ветер гнет деревья внизу, как гонит пенную волну по морю. Вспышки молний освещали комнату так, как не сделало бы это множество свечей. Ветер закидывал в комнату дождевые струи, которые омывали меня, как самая лучшая в мире ванна. Душа словно распахивалась навстречу яростной грозе, впуская в себя и бешеный ветер, и жгучие молнии, и свежий запах бушующего моря.

Наполнившись грозой до отказа, я закрыла створки, отошла в глубь комнаты и опять принялась точить на камине металлические планки, превращая их в смертоносные лезвия.

Внезапно в окно раздался стук. Очередная вспышка похожей на корни выдранного из земли дерева молнии высветила лицо человека с той стороны.

Я подбежала к окну и снова открыла его.

— Фельтон! Я спасена?

— Да, — улыбнулся Фельтон, — молчите! Молчите! Мне нужно время, чтобы подпилить прутья решетки. Берегитесь только, чтобы они не увидели нас в дверное окошечко.

— Вот доказательство тому, что Бог за нас! — засмеялась я. — Они забили окошечко доской!

— Это хорошо... — выдохнул Фельтон. — Господь отнял у них разум!

— Что я должна делать?

— Ничего, ровно ничего, закройте только окно. Ложитесь в постель или хотя бы прилягте, не раздеваясь. Когда я кончу, я постучу. Но в состоянии ли Вы следовать за мной?

— О да! — подтвердила я решительно.

— А Ваша рана?

— Причиняет мне боль, но не мешает ходить.

— Будьте готовы по первому знаку.

Я закрыла окно, погасила лампу и легла под одеяло. Визг пилы и вой бури сливались в странном дуэте, тень Фельтона за окном трудолюбиво пилила решетку.

Прошел час. Лихорадочно-радостное состояние, охватившее меня с началом грозы, не проходило.

Через час Фельтон снова постучал в окно.

Я вскочила с постели и распахнула створки. Лейтенант ухитрился выпилить два прута и сделать отверстие, достаточное для протаскивания человека.

— Вы готовы?

— Да. Нужно ли мне что-нибудь захватить с собой?

Лезвия я уже давно убрала в надежное место.

— Золото, если оно у Вас есть.

— Да, к счастью, мне оставили то золото, которое я имела при себе.

— Тем лучше, — обрадовался Фельтон. — Я истратил все свои деньги на то, чтобы нанять судно.

— Возьмите, — подала я ему мешок золотых.

Фельтон скинул его вниз.

— А теперь... Вы идете?

— Я здесь!

Я подвинула к окну кресло, встала на него и высунулась в отверстие.

Фельтон висел на стене замка на веревочной лестнице, раскачиваемой ветром. Потеря крови не прошла для меня бесследно. Увидев расстояние до земли, я побледнела.

— Этого я и боялся, — сказал Фельтон.

— Это ничего... ничего... — пыталась прогнать я предательскую слабость. — Я спущусь с закрытыми глазами.

— Вы мне доверяете?

— И Вы еще спрашиваете! — фыркнула я.

— Протяните мне Ваши руки, — скомандовал Фельтон. — Скрестите их. Вытяните. Вот так.

Фельтон стянул мне кисти рук платком, а поверх веревкой.

— Что Вы делаете? — с любопытством спросила я.

— Положите мне руки на шею и не бойтесь ничего, — попросил Фельтон.

— Таким образом я заставлю Вас потерять равновесие, и мы оба расшибемся, — возразила я.

— Будьте спокойны, я моряк.

С помощью Фельтона я проскользнула в отверстие и повисла на его спине, словно мешок. Не придушить бы спасителя.

Фельтон стал медленно спускаться вниз. Лестница вместе с нами летала, как маятник. Ветер трепал ее, словно редкую бороденку на замшелом лице замка.

Ступенька, еще ступенька, господи, да сколько их там?

Фельтон остановился.

— Что случилось? — шепнула я ему в ухо.

— Тише! Я слышу шаги!

— Нас заметили? — полюбопытствовала я.

Спина Фельтона — вот единственное, что я могла видеть, — да кусок стены за ней.

Фельтон молчал, прислушиваясь.

— Нет, ничего страшного, — наконец сказал он.

— Но чьи же это шаги? — я слышала мерный топот внизу.

— Это часовые делают обход.

— А где они должны пройти? — заинтересовалась я.

— Как раз под нами, — утешил меня Фельтон.

— Они нас заметят... — сообщила я ему на случай, если он не знает.

— Нет, если не сверкнет молния.

— Они наткнутся на нашу лестницу.

— К счастью, она на шесть футов не достает до земли.

Топот стал совсем близко.

— Вот они... боже мой! — на одном дыхании прошептала я.

— Молчите! — шепнул он в ответ.

Мы висели затаив дыхание. Где-то под нами, гогоча над плоскими шутками, проходил патруль. Спина и волосы у Фельтона были мокрые от дождя и холодные.

Заметят веревку или нет? Я закрыла глаза и еще сильнее прижалась к мокрой спине лейтенанта.

Солдаты, увлеченные обсуждением достоинств какой-то толстой Мери, прошли и не заметили новое украшение замка. Их голоса и шаги стихли вдали.

— Теперь мы спасены, — сказал Фельтон.

Я, не открывая глаз, кивнула. Руки уже ломило так, что хотелось кричать. От ерзанья по спине лейтенанта рана, видимо, открылась и заболела с новой силой.

Фельтон шаг за шагом добрался до нижнего конца лестницы, повис на нем на руках, нащупал ногами землю.

Оказавшись внизу, он снял меня со своей спины. Я без сил села на мокрую землю и, скорчившись, привалилась боком к стене.

Фельтон нашел мешок, зажал его зубами, подхватил меня на руки и понес. Мы удалялись в сторону, противоположную той, куда ушли солдаты.

При желании я вполне бы могла идти сама, но мои робкие попытки встать на землю Фельтон решительно отверг. Он желал непременно спасти меня, вынося на руках в безопасное место. Ну что же, вольному воля. Я связанными руками изъяла у Фельтона изо рта мешок с золотом. Пусть хоть зубы его отдохнут.

Пройдя некоторое расстояние натоптанной дозором дорогой, Фельтон затем свернул в скалы. Там были скользкие камни, мокрый песок, стелящаяся под ногами трава, куда опаснее сейчас, чем арбузная или лимонная корка... Как мы спустились — не знаю.

На берегу Фельтон свистнул. Ну свистел он с нашей первой встречи всегда отлично.

В ответ свистнули тоже, и некоторое время спустя на темной воде показалась лодка.

В этом месте дно было слишком мелким, лодка не могла подойти вплотную к берегу, несмотря на все усилия четырех гребцов.

Фельтон, насквозь мокрый, не стал ждать, когда они все-таки смогут это сделать, а вошел по пояс в воду и погрузил меня в челнок спасения. Набежавшая волна накрыла его чуть ли не с головой. Отфыркиваясь, он забрался сам.

— К шхуне! И гребите быстрее!

Ветер гонял по морю волны, словно кудри на голове вихрастого мальчугана. Лодка то взлетала вверх, то застревала между двух валов, словно блоха между собачьих ушей.

Медленно, но мы все-таки удалялись от замка. Разглядеть в этот час в черном море черную маленькую лодку было все равно, что найти волос на тонзуре лысого епископа. Для нас берег тоже превратился в нечто черное и бесформенное.

Впереди колыхалась на волнах наша шхуна, пока еще очень далекая.

Фельтон развязал веревку на моих руках, затем разрезал платок. Долго и нежно растирал мои затекшие кисти. Затем зачерпнул ладонью морской воды и сбрызнул мне лицо. Вот это было излишним — дождик наполивал меня куда более обильно.

Я отряхнула капли, открыла глаза и, чтобы сделать ему приятное, спросила:

— Где я?

— Вы спасены!

— О! Спасена! Да, вот небо, вот море! Воздух, которым я дышу, — воздух свободы... Ах!.. Благодарю Вас, Фельтон, благодарю!

Фельтон растроганно прижал меня к себе. Руки снова заныли.

— Но что с моими руками? Мне их словно сдавили в тисках!

Я поднесла их к лицу, как чужие. Кисти были покрыты синяками, пальцы онемели.

— Увы, — покачал головой Фельтон и снова стал растирать их.

— Ах, это пустяки, пустяки! — отмахнулась я. — Теперь я вспомнила!

Фельтон пододвинул мне ногой мешок с золотом.

— Он тут.

Лодка наконец практически добралась до шхуны. Нас ждали, вахтенный был наготове и окликнул нас. Один из гребцов ответил.

— Что это за судно? — спросила я.

— Шхуна, которую я для Вас нанял.

— Куда она меня доставит?

— Куда Вам будет угодно, лишь бы Вы меня высадили в Портсмуте.

— Что Вы собираетесь делать в Портсмуте? — спросила я.

— Исполнить приказания лорда Винтера, — мрачно усмехнулся Фельтон.

— Какие приказания? — удивилась я.

— Не доверяя мне больше, — рассмеялся Фельтон, — он решил сам стеречь Вас, а меня послал отвезти на подпись Бекингэму приказ о Вашей ссылке.

— Но если он Вам не доверяет, как же он поручил Вам доставить этот приказ? — изумилась я.

— Разве мне полагается знать, что я везу? — развел руками Фельтон.

Узнаю дорогого брата, как был исполненным благих намерений глупцом, так и остался!

— Это верно. И Вы едете в Портсмут?

— Мне надо торопиться. Завтра двадцать третье число и Бекингэм отплывает с флотом.

— Он уезжает завтра? Куда?

— В Ла-Рошель.

— Но он не должен ехать! — удивилась я.

Эскадра ведь еще не в полном составе.

— Будьте спокойны, он не уедет, — понял по-своему Фельтон.

Оказывается, он не забыл, что жаждет убить Бекингэма.

— Фельтон, ты велик, как Иуда Маккавей! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой. Вот все, что я могу тебе сказать.

Потому что смерть моя меня ждет, упрямо ждет, не с косой и саваном, одна-одинешенька, а в кружевах, ботфортах и шляпах, разделенная на пять неплохих экземпляров. И Бекингэм будет последней каплей, пробьющей тонкую пленку их нерешимости.

— Тише, мы подходим, — сказал Фельтон.

Лодка пристроилась к боку шхуны и затанцевала в паре с ней на волнах. Фельтон первый поднялся по трапу, подал мне руку, снизу матросы придали мне ускорение, и я свечкой взлетела на палубу.

— Капитан, — представил меня капитану Фельтон. — Вот та особа, о которой я Вам говорил и которую нужно целой и невредимой доставить во Францию.

— За тысячу пистолей, — подтвердил капитан.

— Я уже дал Вам пятьсот, — напомнил Фельтон.

— Совершенно верно, — кивнул капитан.

— А вот остальные, — я подняла мешок с золотом.

— Нет, — к моему удивлению, возразил капитан, — я никогда не изменяю своему слову, а я дал слово этому молодому человеку: остальные пятьсот причитаются мне по прибытии в Булонь.

— А доберемся мы туда? — поинтересовалась я.

— Целыми и невредимыми, — подтвердил капитан. Это также верно, как то, что меня зовут Джек Бутлер.

— Так вот, — сказала я, — если Вы сдержите слово, я дам Вам не пятьсот, а тысячу пистолей.

— Ура, прекрасная дама! — вскричал капитан. — И пошли мне Бог почаще таких пассажиров, как Ваша милость!

Старый хитрый льстец! Очень сложно быть прекрасной дамой после спуска по веревочной лестнице под проливным дождем и бултыхания на утлой лодчонке в море. Прекрасной мокрой курицей еще можно. И все равно приятно.

— А пока что доставьте нас в бухту... — сказал Фельтон. — Помните, относительно которой мы с Вами условились.

Капитан кивнул, и Фельтон повел меня в приготовленную каюту.

Там я облачилась в длинную до пят и глухую, как Бастилия, ночную рубашку явно из пуританского гардероба Фельтона. Овладеть девушкой в такой рубашке куда сложнее, чем штурмом взять Бастилию... Замечательная вещь!

Мокрое платье и белье я повесила тут же сохнуть. Вода сбегала на пол ручьями.

Краснея, как девушка, и прячась за моими мокрыми юбками, Фельтон тоже переоделся в сухое.

Мы сидели, прижавшись друг к другу на узкой корабельной койке в переваливающейся с бока на бок каюте.

Фельтон гладил мои волосы и рассказывал, как утром Винтер отправил его в Лондон, а он, вместо того чтобы скакать туда во весь опор, помчался в порт и нанял это судно. Как потом вернулся к замку и начал безумный путь наверх к моему окну. Как втыкая в щели между камнями кладки железные скобы, он, словно паук, передвигался по стене, как добрался таким образом до решетки окна и закрепил лестницу.

Затем он перешел к тому, что сделает завтра. Глаза у него сияли, голова была мечтательно запрокинута вверх, только крыльев за спиной не хватало.

На душе у меня было мерзко и пусто. Я не ангел и не демон, дурных качеств во мне хоть отбавляй, хороших не так уж и много, я никогда не прощаю обид, нанесенных мне, но также я никогда и не забываю добра. Не так уж много мне его приходилось видеть.

Еще четыре часа назад мне было глубоко наплевать на него.

Сейчас я не хотела, чтобы Фельтон шел на верную гибель.

Не хотела!

Я столько делала для государства, почему один-единственный раз я не могу сделать что-то для себя? Пусть этот смешной пуританин останется жить! Бекингэма все равно убьют и без моего участия, слишком многим он насолил. А этот пусть живет, глупый и восторженный солдат-монах. Фанатик!

Фельтон говорил и говорил, а потом стал легко целовать меня в макушку в промежутках между фразами.

— Друг мой, может, Вам не стоит сходить в Портсмуте? — хрустя пальцами, спросила я. — Возмездие никуда не уйдет...

— Не тревожьтесь, душа моя! — светло улыбнулся Фельтон. — Судьбой было предназначено ему пасть от моей руки, для венца мученика я был рожден, как прекрасно сознавать, что моя рука освободит Англию от тирана.

— Конечно, но зачем завтра? Джон, — схватила я его за руку и заглянула в светящиеся глаза, — давайте переждем во Франции, пока утихнет шум от нашего побега, а потом...

— Радость моя, — Фельтон нашел мои губы, надолго припал... — Вы же сами видите, удобнее случая, чем сейчас, не представится. Это Божий знак, Господь осеняет мне путь и говорит: «Иди, Фельтон, иди чадо мое, это твой путь!»

Мне стало плохо.

— Извините, друг мой, — потянула я плащ Фельтона. — Мне надо подышать свежим воздухом. Боюсь, меня укачало.

— Я помогу Вам, — вскочил Фельтон.

— Нет, ни в коем случае. Я немного подышу и вернусь под Ваше теплое крыло, друг мой, ждите.

Обув мокрые башмаки и накинув тяжелый плащ, я вышла на палубу.

Вцепившись в борт, я смотрела на колыхающиеся волны и думала, думала, думала...

Как удержать этого рвущегося к смерти недотепу от визита к Бекингэму? Чем его остановить? Мои доводы его только распаляют.

Пойти и рассказать ему правду? Что я не пуританка, что я агент кардинала, что все рассказанное мной вранье? Думаете, я бы не осмелилась открыть ему это? Осмелилась бы, еще как осмелилась и глазом бы не моргнула.

Но, представив это, я ясно видела, как тухнут, гаснут, тускнеют блестящие глаза Фельтона, съеживается, словно под пинками, его фигура, опускается гордо поднятая голова. Своими словами я убила бы его веру, его мечту.

А я не знаю и никогда не узнаю наверняка, что страшнее: убить человека физически или убить его мечту, смертельно ранить душу? Потому что без мечты он все равно не живет, душа в нем не теплится совсем, ходит по свету одно пустое тело, которое и радо бы упокоиться навек, да не может.

Что лучше, оборванный на высшей точке полет кречета или его медленное, беспомощное угасание в кустах, когда не поднимаются крылья, лысеет кожа, мутной пленкой затягивает зоркие ранее глаза?

И у Фельтона нельзя узнать: как ты, друг Джон, предпочитаешь умереть: быстро, но прекрасно, с сознанием того, что выполнил дело, которое, как считаешь, предназначено тебе Богом? Или хочешь умирать долго и мучительно, вспоминая развалившуюся на грязные, дурно пахнущие куски небесную сказку?

Один вопрос убьет его, так что решай, милая, сама, какую смерть ты уготовишь человеку, беззаветно любящему тебя. Какой путь ты ему оставишь?

Многие люди целовали тебе ноги, клялись в вечной любви и готовности пожертвовать жизнью ради тебя. Но кто из них отдал бы последнюю монету из своего кошелька за то, чтобы ты, целая и невредимая, добралась до Франции? Без малейшей надежды самому попасть туда же...

Ветер сбивал слезы, мешал их с пеной.

Джон, ну почему ты пуританин, почему для тебя все просто?!

Неразумный фанатик!

Ты сделаешь все, что считаешь нужным, и твердым шагом солдата войдешь в свой пуританский рай, где ангелы порхают в точно таких же рубашках, как та, что ты уступил мне!

Ну почему ты не сможешь жить, если я открою тебе правду?!

Как мне выбрать, какое из двух громадных зол на маковое зерно меньше?

Я согласна потерять ангельские крылышки и вновь стать демоном — мне не привыкать, но остановит ли это тебя?

Ведь узнать ответ, правильно или неправильно мое решение, я смогу лишь в день Страшного суда, когда мы снова все встретимся, но оттуда, из страшной, непостижимой дали будущего, все наши сегодняшние беды будут никчемными, как тонкий слой цветочной пыльцы на гранитной плите. А выбор за мной сейчас, сию минуту...

Я кусала пальцы, ловила лицом дождевые струи и никак не могла решить... Никак...

Наконец я вспомнила потухшие глаза брата Робера. Не смог он жить без мечты, как ни старался, не смог. Ни ради себя, ни ради меня, ни ради своих прихожан.

Ну что же, Фельтон, раз уготован тебе терновый венец мученика, значит, уготован. И у каждого, наверное, свой путь. Пусть хоть ночь эта перед двадцать третьим числом будет для тебя радостной, как ни была радостной вся жизнь до этого.

Я оторвалась от борта и вернулась в каюту, сняла плащ и уткнулась мокрым лицом в грудь лейтенанта.

Раскачивался фонарь, висящий на крюке, вбитом в дощатый потолок. Словно отсчитывал мгновения. В глубине груди Фельтона билось навстречу мне его сердце.

Он говорил, чтобы я ждала его до десяти часов, если к тому времени он не вернется, уходила на шхуне во Францию. Я шептала, что если все будет благополучно и он выберется, то найдет меня в Бетюне, в монастыре кармелиток.

Потом слова кончились, остались только наши губы, лица, руки, тела... Колыхающаяся каюта, каштановые волосы, упрямый подбородок и голубые боготворящие тебя глаза...

Горькое это было прощание, горькое и сладкое... Не дай бог такого никому... Никогда... На веки несчетные... Amen...