ОДНА И НЕ ОДНА

 

Очнулась я в комнате с белым сводчатым потолком. Белым-белым, только тени таились в углах. И стены были белыми.

Тела я совершенно не чувствовала, лишь каким-то образом знала, что подо мной очень жесткое ложе.

В голове было гулко и пусто. Ни головы, ни тела... Странно, куда же все делось, ведь не могу же я ничем чувствовать ложе под собой?

В следующий раз, не знаю когда, я открыла глаза и увидела темную тень на белой стене.

Скосив глаза, я увидела сидящего около моей постели человека с военной выправкой, но в монашеском одеянии. Он молча и внимательно глядел на меня, и его серые глаза, казалось, все знали и все прощали, отпускали все грехи, но не собирались их забывать.

Смотреть на него было интереснее, чем на белые стены. Черные тяжелые волосы, высокий лоб, нос с горбинкой. Удивительно большие для мужчины глаза. Их серый цвет наверняка может отливать клинковой сталью, а может быть похож на мягкое серое предрассветное небо. Клинышек бородки удлиняет и без того узкое лицо, но подкрученные на мушкетерский манер усы немного смягчают эту узость. Ему бы шляпу с пышным пером и кипящий кружевами воротник... Какой дамский баловень бы получился... Но и сутана на нем сидит довольно изящно.

— Вы очнулись, сударыня? — мягко сказал человек. — Так и должно было быть. Попейте.

Он взял со стола чашу.

Я хотела протянуть к нему руки и вдруг поняла, что ничего не протягивается. У меня нет рук.

Человек заметил ужас в моих глазах и одним успокаивающим движением руки прогнал его прочь.

— Не бойтесь, руки у Вас есть и скоро будут в полном порядке. Пейте, я подержу сам.

Он поднес чашу к моим губам, и я напилась.

— Ваше имя, сударыня?

— А... Анна...

Боже, какой сиплый, страшный, старческий голос...

— Замечательно, Анна. Вот Вы уже в состоянии говорить.

Да, слова с трудом, но произносились. Но теперь я не стала ждать, когда меня приласкают, а потом повесят во второй раз, и сразу спросила:

— Милостивый государь, Вы видели мое клеймо?

— Сударыня, — опять очень мягко сказал человек. — Вы в обители милосердия, где страждущим не задают никаких вопросов. Не волнуйтесь.

— Сударь, я не волнуюсь. Я хочу, чтобы Вы знали правду. Не от меня. Сами.

Сиплым голосом я все-таки выговорила очень важные для меня слова.

Незнакомец цепко оглядел меня, глаза его не перестали быть умиротворяющими, но елей из них исчез. Зато появился огонек интереса. Речь его стала более сухой и деловой, без успокаивающих интонаций.

— Если я правильно понял Вас, сударыня, Вы хотите, чтобы я узнал все о Вас? Все, что связано с клеймом?

— Да.

— Почему Вы не хотите рассказать сами?

— Зачем? Всем все равно.

— Хорошо, я сделаю все, что в моих силах. Кто Вы?

— Графиня де Ла Фер.

— Дерево — дело рук Вашего мужа?

— Да.

— Вы обвенчаны?

— Три месяца назад в Берри. Поднимите церковные записи.

Человек записывал мои слова.

— У Вас есть родственники, которые могли бы Вас забрать после выздоровления?

— Брат Робер, священник, брат Жерар, палач. Больше никого.

— Этого пока достаточно. Я проведу расследование. Отдыхайте, Анна.

Человек встал, открыл маленькую полукруглую дверь, углубленную в толстую стену, и вышел. Я осталась наедине с белыми стенами. «Не верьте мне, — с тоской думала я, пока не заснула. — Проверьте все, поднимите все бумажки, найдите свидетелей. Узнайте правду. Ничего, кроме правды».

Сколько времени отсутствовал незнакомец в рясе, не знаю. Времени не было. Появлялась женщина в монашеском одеянии, кормила и перепеленывала меня, смазывала маслом пролежни и туго перебинтовывала свежей полотняной лентой мою голову. Руки по-прежнему не шевелились, тело было безучастно даже к боли.

Я пыталась считать ее появления, но скоро сбилась, потому что голова разучилась считать до пяти.

«Три прибавить два, три прибавить два...» — повторяла как-то я все утро, пока солнечные лучи двигались по белой стене от угла до двери. «Три прибавить два...» — это превращалось в заклинание, я могла повторять это до бесконечности, но сложить никак не могла. «Три прибавить два...»

Потом человек появился опять. Он встал у дверей, посмотрел на меня и сказал:

— Расследование завершено, сударыня. Я знаю, что Вы невиновны. Не бойтесь. Остальное я поведаю Вам потом, сейчас Вы еще слишком слабы. — И исчез, закрыв дверь.

Я почувствовала горячие слезы, сбегающие из уголков глаз по вискам к ушам. Очень глупо и смешно плакать, лежа навзничь.

 

Прошло время, и мне разрешили полусидеть, опираясь на груду подушек в изголовье. Я попросила зеркало.

Дородная монашка с добрым, но глупым лицом вдруг спросила:

— Деточка, ты была красивая?

Я медленно опустила голову. А какая я была?

— Да, красивая.

— Тогда не надо.

— Дайте, сестра!

Пожав плечами, монашка принесла круглое зеркальце и поднесла его к моему лицу, с интересом наблюдая за мной. В зеркале была не я.

Не было волос, полотняная лента туго охватывала мою лысую олову, лоб и подбородок. Нос заострился, щеки ввалились. Глаза смотрели из темных синюшных провалов диким кошачьим взглядом. Белые губы были покрыты тонкими поперечными морщинками.

Ну что же, это тоже я. И все-таки живая. Могло быть и хуже.

Благодарю тебя, Господи...

Я растянула губы, заставляя их улыбнуться. Лицо в зеркале оскалилось прямо по-волчьи, страшно оголились покрытые желтым налетом зубы. Я сомкнула губы и улыбнулась еще раз. Я вспомню, как улыбаются, я обязательно вспомню!

Раз за разом я заставляла вернуться ко мне мою улыбку. Монашка не протестовала, она стояла столбом с зеркалом в руках и, видимо, не могла прийти в себя от изумления. Постепенно губы порозовели.

Уже нормальной улыбкой я улыбнулась себе и вдруг заметила, что в зеркале мне лукаво улыбнулись в ответ мои голубые глаза, дрогнули все еще черные, несмотря ни на что, ресницы. Вот так! Я живая, значит, я буду опять красивой!

— Теперь, сударыня, я за Вас не тревожусь! — раздался голос. Оказывается, человек в рясе давно вошел в келью и наблюдал за нами. Его не заметила ни монашка, ни я.

— Если женщина улыбается себе в зеркале, значит, ее здоровью ничего не угрожает, — продолжил он. — Спасибо, сестра, идите.

Монашка нехотя вышла.

— У меня для Вас много известий, сударыня, прямо не знаю, с какого известия начать.

— Начните с плохого, сударь, — попросила я.

— Ну уж нет, давайте начнем с хороших.

Сердце у меня защемило. Значит, дела идут плохо.

— Анна, Вы очень хорошо идете на поправку.

— Так.

— Волосы у Вас просто острижены и скоро отрастут.

— Очень рада.

Я провел полное расследование и знаю, что Вы невиновны.

— Дальше.

Вы так стремитесь узнать плохие новости? — с улыбкой спросил человек в рясе.

— О да!

— Ну что же... Ваше стремление не прятаться от бед достойно уважения. Когда Вас, прекрасную молодую женщину в богатом платье, в драгоценностях, достойных герцогини, с клеймом на плече и без признаков сознания, мои люди сняли с дерева во владениях графа де Ла Фер, я был просто заинтригован. Должен заметить, я совершенно случайно проезжал той дорогой и вряд ли когда-нибудь в жизни еще буду в тех местах. С одной стороны, это вполне могло быть семейным делом и мое вмешательство не вызвало бы восторга у заинтересованных сторон. С другой стороны, человек, повесивший Вас на дереве, несомненно, желал Вашей смерти, и, не подоспей я, так бы оно и произошло.

— Еще бы, — равнодушно заметила я. — В землях графа никто из проживающих там не осмелился бы снять с дерева даже мой труп.

— Поскольку мне очень хотелось разобраться в этой загадочной истории спокойно и не спеша, я приказал обрядить в Ваше платье тело скончавшейся накануне бродяжки и без шума захоронить его на кладбище в Берри там, где хоронят неизвестных, а Вас забрал с собой. Официально Вы мертвы.

— Плевать! — прорычала я.

«Я убью его, — думала я, слушая рассказ. — Убью де Ла Фера, сожгу его замок. Раз я все равно мертва!»

— Вы очень необычно реагируете на мое сообщение, сударыня, — невозмутимо заметил незнакомец.

— Дальше, сударь, — попросила я.

— Хорошо. Ваши родные не смогут забрать Вас, Анна. Ваш брат третьего дня скончался после скоротечной болезни.

Второе плохое известие перекрыло первое. «Робер... — простонало что-то во мне. — Он все-таки не смог жить без мамы... Пристроил меня и ушел туда...»

— Ваш старший брат сидит в тюрьме, он жестоко изувечил одного горожанина. Вы, наверное, догадываетесь, кого и за что.

— Спасибо Вам, сударь. Я хочу остаться одна.

— Погодите, сударыня, — поднял руку человек. — Это ведь еще не все новости. Лучше уж я скажу Вам их сразу, так легче будет пережить.

Он вздохнул и подвинулся чуть ближе.

— Госпожа де Ла Фер, Вы ждете ребенка.

У меня словно кто-то в уши вбил затычки. Навалилась ватная пина. Потом она взорвалась звоном и грохотом.

Забыв про незнакомца, я откинулась на подушки. Ну конечно, ребенок. Ребенок от этого, как его там, де Ла Фера. То есть супруга, ребенок. Ребенок...

Я задумчиво смотрела на прикроватный столик. Он небольшой, но массивный. Крепко сколочен. Тяжелый. Скоро я смогу встать, тогда можно будет отойти в угол кельи, а затем разбегаться и броситься животом на угол стола. И убить его. Ребенка. Ребенка в животе. От де Ла Фера. Руки и не понадобятся. Главное, хорошо разбежаться.

Хлесткий, звонкий удар по моей щеке. Незнакомец влепил мне пощечину, затем еще одну.

— И даже не думай, девочка!

Да кто он такой, сто чертей?! Благодетель!

— Все равно убью его! — прошипела я. — Убью!

— Опомнись! — затряс меня за плечи человек. — Опомнись!

Голова моя моталась из стороны в сторону. Человек словно вытрясал из нее ярость, пока не осталась только дикая жалость к себе. Я заревела.

— Ну вот, так лучше, так лучше.

Придерживая меня за спину, человек в рясе раскидал гору из подушек, оставив только одну, опустил меня в постель, уложил руки вдоль туловища. Затем опять сел на стул и положил свою ладонь мне на живот.

— Все хорошо... — Ладонь у него была теплой, голос грустным и задумчивым. — Все хорошо. Ты просто не разобралась. Это же ты, твоя частичка сейчас там. Она любит тебя, ты ее мама. Это ты, и уже немного не ты. Ей темно и страшно, она хочет родиться, а ты до рождения обрекаешь ее на смерть. Ее, которая так любит тебя? Ведь ты же сама чудом избежала смерти, знаешь, как это страшно быть на краю небытия и как чудесно жить. Почему же ей ты отказываешь в праве на жизнь? У нее, кроме тебя, никого нет, ты самое Дорогое, что она имеет, почему же ты отталкиваешь ее? С ее рождением ты перестанешь быть одна на земле. Появится человечек, который всегда будет любить тебя, свою маму. Крохотная точечка Мечется внутри тебя, чувствуя кругом только близкую смерть, дай ей надежду. Разве это справедливо, мстить невиновным?

Я уже запуталась, кого люблю, кого ненавижу. Теплая ладонь грела мне живот, другая вытирала слезы.

Незнакомец умел уговаривать, дар убеждения, видимо, был у него от Бога.

Но не знаю, помог бы ему этот дар, если бы я имела возможность двигаться. Мне кажется, даже после его слов я совершила бы то, что задумала, но человек в рясе полагался не только на слова.

Меня опять перевели на постельный режим. Почти связанная, я лежала на кровати и, опустив подбородок к груди, лишь могла наблюдать, как растет мой живот.

Сначала он напоминал болотную кочку, потом холмик. Внутри кочки что-то шевелилось. Сначала это бултыхалось в животе, как рыбка в пруду, то выныривая на поверхность, к коже, то опять уходя куда-то вглубь меня. Потом начало брыкаться. Долгие часы я провела, наблюдая за ним, у этого был лукавый и веселый нрав. Да, оно любило жизнь. Глупое еще.

Потихоньку я привыкла к нему.

Ладно, пусть рождается, решила я в один из дней. Не буду мешать. И неожиданно для меня самой моя трясущаяся рука неуверенно поднялась и погладила живот.

То, что руки заработали, принесло мне куда больше облегчения, чем решение оставить ребенка.