УРОКИ ОТКРОВЕННОГО ВРАНЬЯ

 

Что мне не нравилось в моем заключении — так это то, что камеру убирали чрезвычайно редко.

Большая часть мусора, валявшегося на полу, давно прилипла к подолу моих платьев. Женщина, которую посулил мне для услуг дорогой брат, видимо, посчитала, что условия работы и условия оплаты явно противоречат друг другу.

Кто видел мою камеру и меня в ней, с ней бы полностью согласился. Чистые платья из сундука кардинала подходили к концу — приходилось переодеваться после каждого посещения тюремщиков, потому что иначе было нельзя.

Даже Фельтон не поверил бы в чистоту души пленницы, если бы юбки у нее выглядели так, словно она регулярно метет подолом лондонские панели в поисках клиентов.

Да, выбирать платья приходилось с умом, не обращая внимания на практичность. Преступница, демон и падшая женщина еще могует щеголять в темно-красном или фиолетовом наряде, но ангелу положен белый, на крайний случай голубой — таковы правила игры, не я их придумывала.

Сегодня, в расчете на ночное объяснение, на мне было как раз такое, нежно-голубое платье с белыми кружевами и белыми нижними юбками. Только жемчуг украшал его, белый чистый круглый жемчуг...

...Словом, идеальный костюм для сбора грязи в камере. Уже испачканные платья я положила на второе кресло, чтобы дорогому брату негде было сидеть.

А брать в руки щетку я не стала специально! Пусть Винтер не думает, что заставит меня привыкать к жизни, которая царит в каком-нибудь мерзком Ботани-бее или Тайберне. Пока нет определения суда, я знатная английская дама, как бы его это не раздражало. И если даже суд признает мой английский брак недействительным, то я, как это ни смешно, останусь знатной французской дамой, до манер и изысканности которой дорогому брату, как болоту до океана.

Но как бы то ни было, до подписания приказа осталось два дня. А до прихода Фельтона несколько часов.

Замковый колокол пробил девять.

Пришел с вечерним визитом дорогой брат и буквально носом пропахал стены и потолок моей комнаты.

С видом знатока он исследовал окно и прутья решетки (не иначе, как думал, что я на досуге подгрызаю прутья, обеспечивая себе путь к свободе). Не поленился и заглянул в камин. Тайного сообщника, к разочарованию дорогого брата, там не оказалось, следов, что я пыталась улизнуть через трубу, тоже не было. Оставив камин, он переключился на пол. Все попытки деверя обнаружить в полу подкоп не удались, и он окончательно расстроился.

Днем я сплела из батистовой веревки миленький коврик. Положив его на скамеечку и поставив сверху ноги, я из кресла молча наблюдала за обыском.

— Нет-нет, — разочарованно сообщил дорогой брат. — Этой ночью Вам еще не удастся убежать.

Мне было искренне его жаль, он так старался. Хотела ему сказать, чтобы он посадил меня на хлеб и воду, глядишь, я и протиснусь в каминную трубу, но не стала. Еще за чистую монету примет.

Через час после того, как ушел дорогой брат, Фельтон пришел проконтролировать смену караула. Теперь по шагам, раздающимся в коридоре, я могла безошибочно определять, кто там находится.

Было еще рано, поэтому он не вошел. Надо было ждать.

Через два часа часового опять сменили. Вот теперь минутки потекли, как текли до этого часы.

Часовой разминал пятки, маршируя по коридору.

Затем опять раздались шаги Фельтона.

Я прислушалась.

— Слушай, ни под каким предлогом не отходи от этой двери, — сказал Фельтон часовому. — Тебе ведь известно, что в прошлую ночь милорд наказал одного солдата за то, что тот на минуту оставил свой пост, а между тем я сам караулил за него во время его недолгого отсутствия.

— Да, это мне известно, — подтвердил часовой.

— Приказываю тебе надзирать самым тщательным образом. Я же войду и еще раз осмотрю комнату этой женщины: у нее, боюсь, есть злое намерение покончить с собой, и мне приказано следить за ней.

— Отлично, — сделала я вывод. — Вот строгий пуританин начинает уже лгать.

— Черт возьми! — гоготнул солдат, — господин лейтенант, Вы не можете пожаловаться на такое поручение, особенно если милорд уполномочил Вас заглянуть к ней в постель.

Фельтон промолчал, не стал обрывать подчиненного.

— Если я позову, — сказал он, словно не расслышав последних слов, — войди. Точно так же, если кто-нибудь придет, позови меня.

— Слушаюсь, господин лейтенант. Фельтон вошел.

— Это Вы? — «удивилась» я, поднимаясь ему навстречу.

— Я Вам обещал прийти и пришел.

— Вы мне обещали еще и другое, — напомнила я.

— Что же? — удивился Фельтон, вспомнил и перепугался: — Боже мой!

— Вы обещали принести мне нож и оставить его мне после нашего разговора, — уточнила я.

— Не говорите об этом, сударыня! Нет такого положения, как бы ужасно оно ни было, которое давало бы право Божьему созданию лишать себя жизни.

Золотые слова, я тоже так думаю.

— Я передумал, — продолжал Фельтон, — ибо пришел к заключению, что ни в ком случае не должен принимать на свою душу такой грех.

Ну вот, так хорошо начал и так плохо окончил.

— Ах, Вы передумали! — презрительно бросила я и снова села в кресло. — И я тоже раздумала.

— Что? — встревожился Фельтон.

— Что я ничего не должна сказать человеку, который не держит слова.

— О боже мой!

— Вы можете удалиться, я ничего не скажу. Фельтон поколебался, но затем сказал:

— Вот нож! — и вынул из кармана клинок.

Боже, как хочется мне его иметь. В определенных случаях человек с лезвием в руках и человек без одного — большая разница.

Хотя еще неизвестно, что он принес. Может быть, столовую безделушку, которой дорогой брат отбивает горлышки у бутылок.

— Дайте мне его посмотреть, — попросила я.

— Зачем? — тут же спросил Фельтон.

— Клянусь честью, я его отдам сейчас же! — пообещала я. — Вы положите его на этот стол и станете между ним и мною.

Фельтон подал мне нож.

Я осмотрела его, попробовала пальцем кончик ножа, проверила лезвие. Нож небольшой, острие — «лисья мордочка». В моей руке лежит удобно, обратный хват, который я так люблю, получится довольно крепким. Неплохая сталь, а заточен плохо, хорошо хоть заточка полуторасторонняя. Нужно точить заново, если он мне его оставит, придется этим заняться. А вот метать его не стоит, полетит как столовая ложка, жаль...

Одно мне только непонятно: как при своей любви к оружию в ответственные моменты я всегда оказываюсь без оного. Впрочем, что тут понимать, я же ехала к Бекингэму на переговоры, и обнаружь он на мне хотя бы заостренную шпильку, при его-то «храбрости»...

— Хорошо, — сказала я, не без сожаления возвращая нож, — этот из отменной твердой стали... Вы верный друг, Фельтон.

Фельтон принял нож, повертел его в руках и положил на стол. Потом и правда загородил собой нож от меня. Ну что же, условие соблюдено.

— Теперь выслушайте меня.

Я задумалась, потом торжественно и меланхолично начала:

— Фельтон, представьте себе, что Ваша сестра, дочь Вашего отца, сказала Вам: когда я была еще молода и, к несчастью, слишком красива, меня завлекли в западню, но я устояла... Против меня умножили козни и насилия — я устояла. Стали глумиться над верой, которую я исповедую, над Богом, которому я поклоняюсь, — потому что я призывала на помощь Бога и мою веру, — но и тут я устояла. Тогда стали осыпать меня оскорблениями и, так как не могли погубить мою душу, захотели навсегда осквернить мое тело. Наконец...

Ну что же, начало неплохое. Обратит Фельтон внимание, что я веду повествование от имени дочери его отца, или, как обычно, примет все за чистую монету?

Вот в чем я никудышная католичка, каюсь, это в исповеди. Даже священнику я не всегда поверяю свои грехи — зачем? Бог и так всеведущ, человеку же знать необязательно. В конечном итоге я хочу отвечать лишь перед тем, кто имеет право спрашивать ответа, поэтому предпочитаю ждать Страшного суда.

— Наконец, — повторил заинтересованно Фельтон, — что же вам сделали наконец?

— Наконец, — горько улыбнулась я, — однажды вечером решили сломить мое упорство, победить которое все не удавалось...

Фельтон слушал с раскрытым ртом.

— Итак, однажды вечером мне в воду примешали сильное усыпляющее средство. Едва окончила я свой ужин, как почувствовала, что мало-помалу впадаю в какое-то странное оцепенение. Хотя я ничего не подозревала, смутный страх овладел мною, и я старалась побороть сон. Я встала, хотела кинуться к окну, позвать на помощь, но ноги отказались мне повиноваться. Мне показалось, что потолок опускается на мою голову и давит меня своей тяжестью. Я протянула руки, пыталась заговорить, но произносила что-то нечленораздельное. Бесчувственность овладевала мною, я ухватилась за кресло, чувствуя, что сейчас упаду, но вскоре эта опора стала недостаточной для моих обессилевших рук — я упала на одно колено, потом на оба. Хотела молиться — язык онемел. Господь, без сомнения, не видел и не слышал меня, и я упала на пол во власти сна, похожего на смерть.

Обо всем, что произошло во время этого сна, и о том, сколько времени он продолжался, я не сохранила никакого воспоминания. Помню только, что я проснулась лежа в постели в какой-то круглой комнате, роскошно убранной, в которую свет проникал через отверстие в потолке. К тому же в ней, казалось, не было ни одной двери. Можно было подумать, что этЪ великолепная темница.

(Чистая правда, это одно из милых гнездышек Бекингэма, куда он привозил новых придворных дам, красавец романтик...)

Я долго не в состоянии была понять, где я нахожусь, не могла отдать себе отчет в тех подробностях, о которых я теперь рассказываю: мой ум, казалось, делал бесплодные усилия стряхнуть с себя тяжелый мрак этого сна, который я не могла превозмочь. У меня было смутное ощущение езды в карете и какого-то страшного сна, во время которого силы мои покинули меня, но это представлялось мне так сбивчиво, так неясно, как будто все эти события происходили не со мной, но в силу странного раздвоения личности были все же как-то вплетены в мою жизнь.

Некоторое время состояние, в котором я находилась, казалось мне настолько странным, что я вообразила, будто вижу все это во сне.... Я встала шатаясь. Моя одежда лежала на стуле возле меня, но я не помнила, как разделась, как легла. Тогда мало-помалу действительность начала представляться мне со всеми ее ужасами, и я поняла, что нахожусь не у себя дома. Насколько я могла судить по лучам солнца, проникавшим в комнату, уже близился закат, а уснула я накануне вечером — значит, мой сон продолжался около суток! Что произошло во время этого долгого сна?

Я оделась так скоро, как только позволили мне мои силы. Все мои вялые движения, оцепенелость и слабость указывали на то, что действие наркотического средства все еще не прошло окончательно. Впрочем, эта комната, видимо, предназначалась для приема женщины, и самая прихотливая кокетка не могла бы пожелать лучшей, ей стоило бы только бросить взгляд вокруг себя, убедилась бы, что все ее желания предупреждены.

Без сомнения, я была не первой пленницей, очутившейся взаперти в этой роскошной темнице, но Вы понимаете, Фельтон, что это великолепие только увеличивало мой страх. Да, это была настоящая темница, ибо я тщетно пыталась выйти из нее. Я ощупала все стены, стараясь найти дверь, но при постукивании все они издавали глухой звук.

Я, быть может, раз двадцать обошла комнату, ища какой-нибудь выход, — никакого выхода не оказалось. Подавленная ужасом и усталостью, я упала в кресло.

Между тем быстро наступила ночь, а с ней усилился и мой ужас. Я не знала, оставаться ли мне там, где я сидела: мне чудилось, что со всех сторон меня подстерегает неведомая опасность и стоит мне сделать только шаг, как я подвергнусь ей. Хотя я еще ничего не ела со вчерашнего дня, страх заглушал во мне ощущение голода.

Ни малейшего звука извне, по которому я могла бы определить время, не доносилось до меня. Я предполагала только, что должно быть часов семь или восемь вечера, потому что дело было в октябре и уже совсем стемнело.

Раздавшийся вдруг скрип открываемой двери заставил меня вздрогнуть. Над застекленным отверстием потолка показался огонь и ярко осветил комнату. И я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня стоит человек. Точно по волшебству, на середине комнаты появился стол с двумя приборами, накрытый к ужину. Это был тот самый человек, который преследовал меня в продолжении целого года, который поклялся обесчестить меня и при первых словах которого я поняла, что в прошлую ночь он исполнил свое намерение...

— Негодяй... — выдохнул Фельтон.

— О да, негодяй! — подтвердила я. — Да, негодяй! Он думал, что достаточно ему было одержать надо мной победу во время сна, чтобы все было решено. Он пришел в надежде, что я соглашусь признать мой позор, раз позор этот свершился. Он решил предложить мне свое богатство взамен моей любви.

Я излила на этого человека все презрение, все негодование, какое может вместить сердце женщины. Вероятно, он привык к подобным упрекам: он выслушал меня спокойно, скрестивши руки на груди и улыбаясь; затем, думая, что я кончила, стал приближаться ко мне. Я кинулась к столу, схватила нож и приставила его к груди моей.

«Еще один шаг, — сказала я, — и Вам придется укорять себя не только в моем позоре, но и в моей смерти!»

Мой взгляд, мой голос и весь мой облик, вероятно, были исполнены той неподдельной искренности, которая является убедительной для самых испорченных людей, потому что он остановился.

«В Вашей смерти? — переспросил он. — О нет! Вы слишком очаровательная любовница, чтобы я согласился потерять Вас таким образом, вкусив счастье обладать Вами только один раз. Прощайте, моя красавица! Я подожду и навещу Вас, когда Вы будете в лучшем расположении духа».

Сказав это, он свистнул. Круглая лампа в потолке поднялась и скрылась, я опять оказалась в темноте. Мгновение спустя повторился тот же скрип открываемой и снова закрываемой двери, пылающий шар вновь спустился, и я осталась одна.

Эта минута была ужасна. Если у меня и осталось еще некоторое сомнение относительно моего несчастья, то теперь это сомнение исчезло и перешло в ужасную действительность: я была в руках человека, которого не только ненавидела, но и презирала, в руках человека, способного на все и уже роковым образом доказавшего мне, что он может сделать...

— Но кто был этот человек? — спросил Фельтон.

Ну пуританин, ну тугодум, неужели до сих пор не догадался? История только началась, и имя главного героя называть рано.

— Я провела ночь, — продолжала я, не отвечая на его вопрос, — сидя на стуле, вздрагивая при малейшем шуме, потому что около полуночи лампа погасла и я вновь очутилась в темноте. Но ночь прошла без каких-либо новых покушений со стороны моего преследователя. Наступил день, стол исчез, и только нож все еще был зажат в моей руке. Этот нож составлял всю мою надежду.

Я изнемогала от усталости, глаза мои горели от бессонницы, я не решалась заснуть ни на минуту. Дневной свет успокоил меня, я бросилась на кровать, не расставаясь со спасительным ножом, который я спрятала под подушку.

Когда я проснулась, снова стоял уже накрытый стол.

На этот раз, несмотря на весь мой страх, на всю мою тоску, я почувствовала отчаянный голод: уже двое суток я не принимала никакой пищи. Я поела немного хлеба и фруктов. Затем, вспомнив об усыпляющем средстве, подмешанном в воду, которую я выпила, я не прикоснулась к той, что была на столе, и наполнила свой стакан водой из мраморного фонтана, устроенного в стене над умывальней.

Тем не менее, несмотря на эту предосторожность, я все же была некоторое время в страшном беспокойстве, но на этот раз мои опасения были неосновательны: день прошел, и я не ощутила ничего похожего на то, чего опасалась. Чтобы моя недоверчивость осталась незамеченной, я из предосторожности наполовину вылила воду из графина.

Наступил вечер, а с ним и темнота. Однако мои глаза стали привыкать к ней; я видела во мраке, как стол ушел вниз и через четверть часа появился снова с поданным мне ужином, а минуту спустя та же лампа вновь осветила комнату. Я решила ничего больше не есть, кроме того, к чему нельзя примешать усыпляющего снадобья. Два яйца и немного фруктов составили весь мой ужин. Затем я налила стакан воды из моего благодетельного фонтана и напилась.

При первых же глотках воды мне показалось, что вода не такая на вкус, как была утром. Мною сейчас же овладело подозрение, и я остановилась, но я уже отпила примерно с полстакана.

Я с отвращением и ужасом бросила стакан и ожидала последствий; холодный пот выступил у меня на лбу. Без сомнения, какой-то невидимый свидетель заметил, как я брала воду из фонтана, и воспользовался этим наблюдением, чтобы вернее добиться моей гибели, рассчитанной и производимой в исполнение с таким жестоким хладнокровием.

Не прошло и получаса, как появились те же симптомы, что и в первый раз. Но так как на этот раз я выпила всего полстакана, то я дольше боролась и не заснула, а впала в какое-то сонливое состояние, которое не лишило меня понимания всего происходящего вокруг, но отняло всякую способность защищаться или бежать. Я хотела дотащиться до постели, чтобы извлечь из-под подушки единственное оставшееся у меня средство для защиты — мой спасительный нож, но я не могла добраться до изголовья и упала на колени, судорожно ухватившись за ножку кровати. Тогда я поняла, что погибла...

Впечатлительный Фельтон побледнел и вздрогнул.

— И всего ужаснее было то, что на этот раз я ясно сознавала грозившую мне опасность: душа моя, утверждаю, бодрствовала в уснувшем теле, и потому я все видела и слышала. Правда, все происходило точно во сне, но это было тем ужаснее. Я видела, как поднималась вверх лампа, и я осталась в темноте. Затем я услышала скрип двери, хорошо знакомый мне, хотя дверь открывалась всего два раза.

Я инстинктивно почувствовала, что ко мне кто-то приближается; говорят, что несчастный человек, заблудившийся в пустынных степях Америки, чувствует таким образом приближение змеи. — Я хотела сделать над собой усилие и закричать. Собрав остатки энергии и воли, я даже встала, но для того только, чтобы тотчас снова упасть... упасть в объятия моего преследователя...

— Скажите мне, кто был этот человек? — снова спросил Фельтон.

Кто, кто — монах в манто! Его христианнейшее величество император Священной Римской империи Карл Пятый.

Опять не отвечая Фельтону, я продолжала:

— Только на этот раз негодяй имел дело не с безвольным и бесчувственным подобием трупа. Я Вам уже сказала: не будучи в состоянии окончательно прийти в себя и вернуть способность действовать по своей воле, я все же сохраняла сознание грозившей мне опасности. Я боролась изо всех сил и, по-видимому, упорно-сопротивлялась, так как слышала, как он воскликнул: «Эти негодные пуританки! Мне хорошо известно, что палачам нелегко с ними справиться, но не думал, что они так упорно противятся своим любовникам».

Увы, это отчаянное сопротивление не могло быть длительным. Я почувствовала, что силы меня оставляют, и на этот раз негодяй воспользовался не моим сном, а моим обмороком... — Фельтон на протяжении рассказа издавал глухие стоны. Наверное, сочувствовал мне. Лоб его был мокрым. Я и сама увлеклась собственным сочинением и почти поверила в него.

— Моим первым движением, когда я очнулась, было схватиться за нож, который я не могла достать раньше: если он не послужил мне защитой, то, по крайней мере, мог послужить моему искуплению.

Но когда я взяла этот нож, Фельтон, ужасная мысль пришла мне в голову. Я поклялась все сказать Вам и скажу все. Я обещала открыть Вам правду и открою ее, пусть даже я погублю себя этим!

— Вам пришла мысль отомстить за себя этому человеку? — вскричал Фельтон.

Браво, первые разумные слова за весь рассказ.

— Увы, да! Я знаю, это не христианская мысль! Без сомнения, ее внушил мне этот извечный враг души нашей, этот лев, непрестанно рыкающий вокруг нас. Словом, признаюсь Вам, Фельтон, — сказала я мрачно, — эта мысль пришла мне и уже не оставляла меня больше. За эту греховную мысль я и несу сейчас наказание.

— Продолжайте, продолжайте! — потребовал Фельтон с видом флагелланта, истязающего себя. — Я с нетерпением хочу знать, как Вы за себя отомстили.

— Я решила отомстить как можно скорее; я не сомневалась в том, что он придет в следующую ночь. Днем мне нечего было бояться.

Поэтому, когда настал час завтрака, я не задумываясь ела и пила: я решила за ужином сделать вид, что ем, Но ни к чему не притрагиваться, таким образом, мне нужно было утром подкрепиться, чтобы не чувствовать вечернего голода.

Я только припрятала стакан воды от завтрака, потому что более всего страдала от жажды в то время, как мне пришлось оставаться двое суток без пищи и питья.

В течение дня я еще больше укрепилась в принятом решении. Не сомневаясь в том, что за мной наблюдают, я старалась только о том, чтобы выражение моего лица не выдало моей затаенной мысли, и даже несколько раз поймала на своем лице улыбку. Фельтон, я боюсь признаться Вам, какой мысли я улыбалась, — Вы бы в ужасе отвернулись от меня.

— Продолжайте, продолжайте! — просил Фельтон. — Вы видите, я слушаю и хочу поскорее узнать, чем все это кончилось.

— Наступил вечер, все шло обычным порядком. Во время наступившей темноты по обыкновению был подан ужин, затем спустилась лампа, и я села за стол,

Я съела только несколько фруктов, сделала вид, что наливаю себе воды из графина, но выпила только ту, которую спрятала в стакане от завтрака. Подлог этот был, впрочем, сделан так искусно, что мои шпионы, если они у меня были, не могли бы ничего заподозрить.

После ужина я притворилась, что на меня нашло такое же оцепенение, как накануне, но на этот раз, сделав вид, что я изнемогаю от усталости или уже освоилась с опасностью, я добралась до кровати, сбросила платье и легла.

Я нащупала под подушкой нож и, притворившись спящей, судорожно сжимала его рукоятку.

Два часа прошли совершенно спокойно. Боже мой, я ни за что бы не поверила этому еще вчера! Я почти боялась, что он не придет.

Вдруг я увидела, что лампа тихо поднялась и исчезла в отверстии потолка. В комнате сделалось темно, но я сделала над собой усилие, чтобы разглядеть, что происходит в этой темноте.

Прошло минут десять. Я не слышала ничего, кроме биения собственного сердца.

Я молила Бога, чтобы тот человек пришел. Наконец я услышала столь знакомый мне звук открывшейся и снова закрывшейся двери, и затем, несмотря на толстый ковер, послышалось легкое поскрипывание пола. Я различила в темноте какую-то тень, приближавшуюся к моей постели...

— Скорее, скорее! — умолял Фельтон. — Разве Вы не видите, что каждое Ваше слово жжет меня как расплавленный свинец?

Это еще не самая сильная боль, поверьте мне, лейтенант...

— Тогда я собрала все силы, я говорила себе, что пробил час мщения или, вернее, правосудия, я смотрела на себя, как на новую Юдифь. Я собралась с духом и ждала его с ножом в руке; когда он подошел ко мне и протянул руки, отыскивая во мраке свою жертву, тогда с криком горести и отчаяния я нанесла ему удар в грудь.

Негодяй, он все предвидел: грудь его была защищена кольчугой, и нож притупился о нее.

«Ах так! — вскричал он, схватив мою руку и вырывая у меня нож, который сослужил мне такую плохую службу. — Вы покушаетесь на мою жизнь, прекрасная пуританка? Да это больше, чем ненависть, это прямая неблагодарность! Ну, ну, успокойтесь, мое прелестное дитя... Я думал, что Вы уже смягчились. Я не из тех тиранов, которые удерживают женщину силой. Вы меня не любите, в чем я сомневался по свойственной мне самонадеянности. Теперь я в этом убедился, и завтра Вы будете на свободе».

Я ждала только одного — чтобы он убил меня.

«Берегитесь, — сказала я ему, — потому что мое освобождение будет для вас бесчестием».

«Объяснитесь, моя прелестная сибилла».

«Да потому что, как только я выйду отсюда, я расскажу все, я расскажу о насилии, которое Вы надо мной учинили, и о том, что Вы держали меня в плену. Я укажу на этот дворец, в котором творятся подлости; Вы слишком высоко поставлены, милорд, но трепещите, над Вами есть король, а над королем — Бог».

Как ни хорошо владел собой мой преследователь, но не мог сдержать движения гнева. Я не могла видеть выражения его лица, но почувствовала, как задрожала его рука, на которую была положена моя.

«В таком случае Вы не выйдете отсюда!» — грозил он.

«Отлично! — вскричала я. — В таком случае место моей пытки будет вместе с тем и моей могилой. Прекрасно! Я умру здесь, и тогда вы увидите, что призрак-изобличитель еще страшнее угрожающего живого человека».

«У Вас не будет никакого оружия».

«У меня есть одно, которое отчаяние оставило во власти каждого существа, имеющего достаточно мужества, чтобы прибегнуть к нему. Я уморю себя голодом».

«Не лучше ли мир, чем подобная война? — сказал негодяй. — Я немедленно возвращаю Вам свободу, объявляю Вас самой добродетелью и провозглашаю Лукрецией Англии».

«А я заявлю, что Вы были ее Секстом, я разоблачу Вас перед людьми, как я уже разоблачила вас перед Богом, и, если нужно будет засвидетельствовать это обвинение моей кровью, я сделаю это, как Лукреция».

«А! — произнес мой враг насмешливо. — Это дело другого рода. Честное слово, в конце концов, Вам здесь хорошо, Вы не чувствуете ни в чем недостатка, и если Вы уморите себя голодом, то будете сами виноваты».

С этими словами он удалился. Я слышала, как отворилась и затворилась за ним дверь, и я осталась подавленная, признаюсь в этом, не столько горем, сколько стыдом, что мне не удалось отомстить за себя.

Он сдержал слово. Прошел день, прошла ночь, и я его не видела. Но и я тоже держала свое слово и ничего не пила и не ела; я решила, как я заявила ему, уморить себя голодом.

Я провела целый день и ночь в молитве, потому что я надеялась, что Господь простит мне мое самоубийство.

На следующий день дверь отворилась; я лежала на полу, силы начали изменять мне.

При шуме его шагов, я приподнялась на руке.

«Ну как? — спросил голос, звучавший для меня слишком страшно, чтобы я могла не узнать его. — Смягчились ли мы немного и согласны ли купить свободу ценой одного только обещания: молчать? Послушайте, я добрый принц, — прибавил он, — и хотя я не люблю пуритан, но я им отдаю справедливость, равно как и пуританкам, когда они хорошенькие. Ну, поклянитесь же мне на распятии, я не требую от Вас большего».

«Поклясться Вам на распятии! — вскричала я, приподнимаясь (от этого ненавистного голоса ко мне вернулись все силы), — поклясться на распятии! Клянусь, что никакое обещание, никакая угроза, никакая пытка не заставят меня молчать. Поклясться на распятии! Клянусь, что я буду всюду указывать на Вас, как на убийцу, как на похитителя чести, как на подлеца. На распятии! Клянусь, если мне удастся когда-либо выйти отсюда, я буду молить весь род человеческий отомстить Вам!..»

«Берегитесь! — сказал он таким угрожающим тоном, которого я еще не слышала у него. — У меня есть еще одно средство, заставить Вас молчать или, по крайней мере, не допустить, чтобы поверили хотя бы одному Вашему слову, к которому я прибегну только в крайнем случае».

Я собрала последние силы и в ответ на его слова разразилась смехом.

Он видел, что с этих пор между ним и мной вечный бой не на жизнь, а на смерть.

«Послушайте, — сказал он. — Я даю Вам еще остаток этой ночи и следующий день — подумайте и решите: если Вы обещаете молчать, Вас ждет богатство, уважение, даже почести; если Вы будете угрожать мне, я предам Вас позору».

«Вы! — вскричала я, — Вы!»

«Вечному позору, неизгладимому...»

«Вы!» — повторяла я.

— О! Я Вам говорю, Фельтон, что считала его сумасшедшим.

«Да, я!» — отвечал он.

«Ах, оставьте меня, — сказала я ему. — Уйдите, если Вы не хотите, чтобы я сейчас же на ваших глазах разбила себе голову о стену!»

«Хорошо, — сказал он, — как хотите. До завтрашнего вечера».

«До завтрашнего вечера!» — ответила я, падая снова на пол и кусая ковер от бешенства.

...Фу, я даже устала, живописуя эти ужасы, и замолчала на минутку, собираясь с силами.

У Фельтона был вид человека, которого сейчас хватит удар. Воцарилось молчание.