МАЛЕНЬКАЯ РЕЧКА ЛИС

 

Пока судили и рядили, время приблизилось к полуночи.

Гроза утихла, тучи собрались в одной части неба, словно отступающая армия.

Стремительно стареющая луна вставала за городком Армантьер, делая его дома, крыши и ажурную колокольню плоскими, словно вырезанными из черной бумаги.

Впереди катил свои серые воды Лис, другой его берег был чужой страной. Там виднелись темные купы деревьев. Над ними клубились облака цвета багровой одежды лилльского палача.

По левую руку от нашей маленькой компании замерла старая, заброшенная мельница, крылья ее поникли.

Мы шествовали по равнине, направляясь к реке. Слева и справа от дороги темными корявыми пятнами выступали низкорослые деревья.

За рекой продолжали неистовствовать молнии, пропарывая дыры в багряном плаще облаков. Нацелованная дождем земля раскисла, была влажная и податливая, сильно пахли травы.

Два лакея держали меня за руки и вели впереди всех.

Жерар шел за ними. Затем мушкетеры и Винтер, замыкали шествие остальные слуги.

Надо было повеселиться напоследок. Кто же добровольно идет на смерть?

— Вы получите по тысяче пистолей каждый, если поможете мне бежать! — шепнула я ведущим меня лакеям. — Но если Вы предадите меня в руки Ваших господ, то знайте: у меня здесь поблизости мстители, которые заставят Вас дорого заплатить за мою жизнь!

Слуги заколебались.

Атос, услышавший, что я говорила, быстро подошел к нам.

— Смените этих слуг, — скомандовал он. — Она что-то говорила им, на них уже нельзя полагаться.

Правильно, нельзя.

Лакеи, шедшие в арьергарде, переместились в авангард.

Вот и мой маленький Лис, как я его люблю еще с детства!

Когда мы дошли до берега, лилльский палач, опять в плаще и маске, начал связывать мне руки и ноги. Мушкетеры ждали, слуг отослали назад, чтобы посторонних сейчас не было.

Теперь мне предстояла самая сложная в жизни задача. И сделать ее надо было грамотно.

— Вы подлые, вы презренные убийцы! — завопила я. — Вас собралось десятеро, чтобы убить одну женщину! Берегитесь! Если мне не придут на помощь, то за меня отомстят!

— Вы не женщина, — холодно бросил граф де Ла Фер. — Вы не принадлежите к человеческому роду. Вы демон, вырвавшийся из ада, и мы заставим Вас вернуться на свое место.

— О, добродетельные господа, — разнесся над несущей воды рекой мой крик. — Имейте в виду, что тот, кто тронет волосок на моей голове, в свою очередь будет убийцей!

Мушкетеры дружно взглянули на человека в красном.

— Палач может убивать и не быть при этом убийцей, — как всегда безупречно логично ответил Жерар. — Он последний судья и только. Nachrichter, как говорят наши соседи-немцы.

Мужчины внимательно смотрели, как он стягивает веревку на моих ногах.

— Но если я виновна, если я совершила преступления, в которых Вы меня обвиняете, — прорычала я, — то отведите меня в суд! Вы ведь не судьи, чтобы судить меня и выносить мне приговор!

— Я предлагал Вам Тайберн, — оттер плечом Атоса и выступил вперед дорогой брат. — Отчего же Вы не захотели?

— Потому что я не хочу умирать! — объяснила я ему и пообещала: — Я поступлю в монастырь, я сделаюсь монахиней.

Жерару, видимо, не нравилось то время, когда я воспитывалась в монастыре.

— Вы уже были в монастыре, — прогудел он, — и ушли оттуда, чтобы погубить моего брата.

Надо сказать, затянул он на мне путы на совесть — я не смогла встать и упала.

Жерар поднял меня, чтобы нести к лодке. Но, по-моему, я еще недостаточно вымотала своих палачей. Мне нужна хоть капля раскаяния с их стороны.

— Ах, боже мой, боже мой! — зашлась я в крике. — Неужели Вы меня утопите?..

Первым не выдержал д'Артаньян. Он заткнул уши ладонями, повернулся к реке спиной и уселся на пень.

— Я не могу видеть это ужасное зрелище! — простонал он. — Я не могу допустить, чтобы эта женщина умерла таким образом!

Напомнить тебе, мальчик, с чего началось это захватывающее приключение?

— Д'Артаньян! Д'Артаньян! — кричала я исступленно. — Вспомни, что я любила тебя!

Гасконец встал и шагнул ко мне. Неужели спасет?

Дорогой супруг, в отличие от д'Артаньяна, забыл, с каким восторгом он приходил ко мне в спальню по ночам, поэтому он выхватил шпагу и загородил гасконцу дорогу.

— Если Вы сделаете еще один шаг, д'Артаньян, — слетела с него обычная невозмутимость, — мы скрестим шпаги!

Д'Артаньян упал на колени, губы его беззвучно зашевелились, он бормотал молитвы.

— Палач, исполняй свою обязанность, — сквозь зубы сказал Атос.

— Охотно, Ваша милость, — невозмутимо отозвался Жерар, — ибо я добрый католик и твердо убежден, что поступаю справедливо, исполняя мою обязанность по отношению к этой женщине.

Жерар и тут остался собой.

Атос, граф де Ла Фер, мой супруг, приблизился ко мне и сказал:

— Я прощаю Вам все зло, которое Вы мне причинили. Я прощаю Вам мою разбитую жизнь, прощаю Вам мою утраченную честь, мою поруганную любовь и мою душу, навеки погубленную тем отчаянием, в которое Вы меня повергли! Умрите с миром!

У меня было такое чувство, что он говорит мои, адресованные ему слова. Будь счастлив, любимый!

Копируя до мелочей Атоса (который просто завораживал дорогого брата благородством своих манер), подошел расчувствовавшийся Винтер.

— Я Вам прощаю, — всхлипнул он, — отравление моего брата и убийство его светлости лорда Бекингэма, я Вам прощаю смерть бедного Фельтона, я Вам прощаю Ваши покушения на мою жизнь! Умрите с миром!

А не заплакать ли мне от умиления?

Приблизился побелевший д'Артаньян.

— А я прошу простить меня, сударыня, за то, что я недостойным дворянина обманом вызвал Ваш гнев. Сам же я прощаю Вам Вашу жестокую месть, я Вас прощаю и оплакиваю Вашу участь! Умрите с миром!

Хоть один извинился, и то приятно.

Но ты поздно просишь прощения, мой мальчик, меня уже убивают, убивают из-за твоих неблаговидных дел, из-за того, что ты сунул свой гасконский нос туда, куда тебя совсем не просили, разве ты этого не понял?

Я решила внести в эту трагическую минуту немножко загадочности и прошептала:

— I am lost! I must die!(Я пропала…Я должна умереть)

С трудом, но я встала, внимательно посмотрела на пятерых мужчин, подолгу задерживаясь на каждом лице. Все они отводили глаза.

— Где я умру? — спросила я их.

— На том берегу, — ответил от лодки Жерар.

Он подхватил меня и посадил в лодку. Когда сам занес ногу, Атос вдруг некстати сказал:

— Возьмите, вот вам плата за исполнение приговора. Пусть все знают, что мы действуем как судьи.

Какая трогательная забота о сохранении чести. Прав был Жерар!

— Хорошо, — принял лилльский палач тяжелый мешок с золотом. — А теперь пусть эта женщина тоже знает, что я исполняю не свое ремесло, а свой долг.

И он швырнул золото в воду.

Да верю я тебе, брат, ты, пожалуй, единственный в мире, кому я еще верю, не подбадривай меня, я не боюсь. Кого мне бояться? Этих господ? Их пятеро, но впятером они отчаянно боятся меня, ни один не смог взглянуть мне в глаза, потому что они знают: не справедливости они жаждут, а жертвы для ублажения своего разбуженного ужаса. Бог им судья.

Лодка отчалила и понесла меня по водам Лиса к тому берегу. Она легко скользила вдоль паромного каната. От серой воды поднимался белый туман.

Я смотрела в глаза людям, остающимся на этом берегу.

Запомните меня, хорошенько запомните! Ни единой буквой я не отступлюсь от того, что делала на этой земле.

Все они молча и одновременно опустились на колени.

Жерар молчал — река хорошо разносит звуки, лишь глазами показал на меч. Он прав — миледи всегда борется до конца. Я перерезала о меч веревку на ногах.

Только лодка коснулась берега, я выпрыгнула на землю и бросилась бежать. Разумеется, бежать со связанными руками да еще по склизкой земле — чистой воды безумие, я поскользнулась на откосе.

— Правильно, сестра! — шепнул Жерар, с мечом подходя ко мне.

Я обреченно застыла на коленях, опустив голову.

Лилльский палач медленно поднял меч, блестевший в свете ущербной луны.

Резкое движение вниз, мой истошный крик...

Вот и второй раз меня не стало.

Палачи знают, что бесстрастно смотреть на казнь могут лишь зеваки. Люди, осудившие преступника, всегда отводят взгляд.

Все мужчины, коленопреклоненные на том берегу, опустили головы, когда раздался последний крик жертвы.

 

...Меч свистнул рядом со мной, в ту же секунду весьма болезненным пинком Жерар сбил меня в лощину и вытянул из ямки приготовленное обезглавленное тело, весьма похоже состряпанное из мешка, набитого землей и камнями. Череп, недавно красовавшийся на его столе, играл роль моей головы. Обмотанный тряпкой, с желтой куделей на макушке — с того берега от оригинала он был неотличим.

Когда мушкетеры подняли головы, Жерар уже отстегнул свой красный плащ, разостлал его на земле и упаковывал в него мои бренные останки.

Связав концы плаща, он взвалил его на плечо, донес до лодки и опустил на дно. Затем выехал на середину реки.

Подняв над водой тяжелую ношу, он густым голосом, слышным до побережья, крикнул:

— Да свершится правосудие Божие!

Уж кто-кто, а Жерар загубил в себе дарование великого актера.

Серые воды Лиса приняли в себя то, что считалось Анной де Бейль, Шарлоттой Баксон, графиней де Ла Фер, леди Винтер, баронессой Шеффилд.

Измазанная мокрой землей, замерзшая и смертельно уставшая, я лежала в неглубокой лощинке на той стороне реки.

Я все-таки победила, я живу.

 

С того берега реки я наблюдала, как уходят мушкетеры с места казни. Жерар должен был доехать с ними до Бетюна, а затем, убедившись, что они покинули город, вернуться за мной. Недоступным светом манили окна одинокого домика. В лампе оказалось больше масла, чем я думала.

 

...Когда я появилась на пороге его дома, Жерар понял меня с полуслова.

«Ну что же, — сказал он тогда, — если такое количество людей желают твоей смерти, дай им ее, только и всего».

И мы составили небольшой план.

Нетрудно было предугадать, что раз за дело взялся мой внезапно оживший супруг, то следует ожидать очередной красивой глупости.

Человек не меняется, и граф де Ла Фер, как обычно, пошел по самому простому пути, не утруждая себя излишней работой. За все эти годы мысль проверить, за какое все-таки преступление получила клеймо законная супруга, так и не посетила его благородную голову.

А вот устроить собственный суд — это вполне в его духе.

Он охотно поверил бы любому подвернувшемуся свидетелю моих злодеяний, лишь бы они соответствовали тому представлению обо мне, какое он вынес в одну секунду после того, как на той охоте платье сползло с моего плеча.

Мы с Жераром рассуждали так.

Пачкать руки собственным исполнением приговора ни граф де Ла Фер, ни его друзья не станут.

Поэтому они должны неминуемо обратиться за помощью к местному палачу, коим и был мой брат, единственный палач на всю округу. Ведь это ремесло, хоть и дает постоянный доход, к числу жалуемых гражданами не относится.

Это обстоятельство и давало мне возможность надеяться, что я благополучно выйду из игры, как решила.

А если палач окажется еще и заинтересованным в казни человеком, доверие к нему резко возрастет. Ужасы, рассказанные Жераром в дополнение к обвинениям мушкетеров, должны были укрепить веру судей в мое закостенелое злодейство, убить всякое сомнение и дать им окончательное право приговорить меня к смертной казни.

Придумать собственную казнь было просто, но как сложно воплощать в жизнь то, что придумал!

Не раз и не два волосы на голове вставали у меня дыбом и холодный пот тек по спине: а вдруг я неправильно оценила моих противников? Может быть, я думаю о них лучше или хуже, чем они того заслуживают? Может быть, стоит продолжить бегство, уехать в Париж, уехать под Ла-Рошель к кардиналу, покинуть страну, укрывшись в Брюсселе или Антверпене?

Но это было бы лишь оттягиванием конца, а нужно раз и навсегда завершить партию. Ради будущего моих детей я должна, должна была пройти через это, как бы не кричала от ужаса моя душа. Раз другого пути найти не смогла.

И только тогда, когда в окне одинокого домика у маленькой речки Лис, где я ждала и чувствовала, как горит на плече моя лилия, показалось мертвенно-бледное лицо графа де Ла Фер, тогда я поняла, что кости выпали из стаканчика шестерками вверх...

 

Простуду в этой мокрой лощинке я заработала жестокую.

Съежившись под тоненькой мантильей, подобрав ноги и обхватив себя руками, я ждала, прижавшись к стволу дерева. Некстати разнылось ножевое ранение. Ветер переменился, и тучи решили вновь наступать на Армантьер, опять зашелестел холодный дождь. Иногда я впадала в зыбкое забытье, слышала, как рядом потрескивает огонь в камине, чувствовала его тепло. Тогда мне начинало казаться, что я в домике, просто заснула за столом, сидя на грубом трехногом табурете, и все еще только впереди.

Смертельный страх вырывал меня из забытья, я видела сквозь занавес дождя тусклый огонек на той стороне, поникшую мельницу, провисший над водой канат парома. «ЭТО уже случилось» — успокаивалась я до нового приступа сна.

Наконец на реке послышался плеск. Приближалась лодка. С безразличным удивлением я поняла, что уже утро, серое и дождливое.

Жерар поднял меня на руки, перенес в лодку. Накрыл тяжелым грубым плащом.

Начался обратный путь с того берега.

С трудом переставляя ноги, поддерживаемая Жераром, я добралась до домика. Лампа там потухла, и камин давно погас. Сквозь раскрытую дверь и разбитое окно ветер закидывал во внутрь его дождевые капли.

Я прошла к столу и села на тот самый табурет. Уронила голову на столешницу. В голове звенело и кружилось. Было очень холодно.

— Я не смог достать карету, — сказал Жерар, — придется ехать верхом. Держись, я понимаю, что тебе плохо.

Я с трудом подняла голову и молча кивнула.

Жерар, обращаясь со мной так уверенно, как может обращаться только палач, которому отходят после казни одежды преступника, стянул с меня мокрое и грязное платье.

Затем куда менее уверенно начал натягивать на меня мужской костюм. Вскоре это занятие ему надоело, он постучал себя по лбу, достал откуда-то фляжку и заставил выпить меня обжигающей горло гадости, верно, из тех, что пьют наши моряки.

Я чувствовала, что его лекарство прожгло мне дыру в желудке, но зато стало тепло, я смогла одеться почти сама.

Жерар усадил меня на коня, вскочил на другого.

Под разочарованный шум дождя мы покинули одинокий домик у реки.

 

Как мы добрались до Бетюна, я не помню — лихорадка завладела мной целиком. Брат снял меня с седла и внес в домик с багровыми стенами.

Там я провела около месяца, выкарабкиваясь из болезни.

Жерар уничтожил свои многолетние запасы трав, ромашки, шалфея и прочих, что свисали пучками с потолка его кабинета. Все они превратились в отвары, которыми он потчевал меня в качестве лекарств. Никто не знал, что в доме палача находится еще кто-то, ни один ученый медик не приложил руку к течению моей хвори, наверное, поэтому я благополучно выздоровела.

За это время Жерар, нывший, что по моей милости он лишился отличного черепа, который был бы украшением скелета, над коим он трудился, достал новый, и укомплектованный всеми костями скелет во всей своей красе занял место около его стола.

Новый череп улыбался так же дружелюбно, как и старый.

Прекрасно было находиться в выключенном из жизни состоянии, но надо было предупредить Его Высокопреосвященство, что мне пришел ужасный конец.

Шестого числа следующего месяца я отправила кардиналу небольшое письмецо.

По иронии судьбы в это же время король двинулся из Парижа, где он находился в некоем подобии отпуска, обратно под Ла-Рошеяь.

И король со своими мушкетерами, и мое послание достигли ставки кардинала в один день. Король встретился с Его Высокопреосвященством в Сюржере, письмо ждало его в ставке у Каменного моста.

Там же, неподалеку от Сюржера, Рошфор нашел и арестовал д'Артаньяна и присоединившихся к нему друзей, доставив их в домик у Каменного моста.

Остальное передаю со слов Рошфора, который по приказанию Его Высокопреосвященства оставил монсеньора и д'Артаньяна наедине в кабинете, а сам вышел за дверь.

За дверью он сразу же принял такую позицию, которая позволила выслушать ему разговор от первого слова до последнего.

Теперь на все мои ехидные замечания Рошфор отвечает, что, прислонившись ухом к двери, подслушивают только безродные лакеи, люди благородные пользуются при этом тазиком для бритья, который значительно лучше улавливает звуки. Но он отказался даже от этого замечательного средства, так как за одной из портьер была дырочка, прекрасно позволяющая и видеть, и слышать происходящее в кабинете Его Высокопреосвященства.

Итак, кардинал стоял у камина; находившийся в комнате стол отделял его от д'Артаньяна.

— Милостивый государь, — холодно сказал кардинал, — Вы арестованы по моему приказанию.

— Мне сказали это, Ваша светлость, — постарался остаться невозмутимым д'Артаньян.

— А знаете ли Вы, за что?

— Нет, Ваша светлость. Ведь единственная вещь, за которую я бы мог быть арестован, еще неизвестна Вашему Высокопреосвященству.

— Вот как! Что это значит?

— Если Вашей светлости будет угодно сказать мне прежде, какие преступления вменяются мне в вину, я расскажу затем поступки, которые я совершил на деле.

— Вас обвиняют в том, что Вы переписывались с врагами государства, в том, что Вы выведали государственные планы, в том, что Вы пытались расстроить планы Вашего военачальника, — запустил пробный шар Его Высокопреосвященство.

Как человек с гибким умом и недюжинными способностями политика, д'Артаньян, конечно же, сразу свалил вину с больной головы на здоровую.

— А кто меня обвиняет в этом Ваша светлость? — воскликнул он, пылая гневом праведника. — Женщина, заклейменная государственным правосудием, женщина, вышедшая за одного человека во Франции и за другого в Англии, женщина, отравившая своего второго мужа и покушавшаяся отравить меня!

Кардиналу лучше, чем кому-либо, были известны все повороты моей судьбы, начиная с «заклеймения государственным правосудием», поэтому он сделал большие глаза и спросил:

— Что Вы рассказываете, милостивый государь! О какой женщине Вы говорите?

— О леди Винтер. Да, о леди Винтер! — раскрыл кардиналу глаза на жизнь д'Артаньян. — Все преступления которой были, очевидно, неизвестны Вашему Высокопреосвященству, когда Вы почтили ее своим доверием.

— Если леди Винтер совершила те преступления, о которых Вы сказали, милостивый государь, она будет наказана, — постно заметил кардинал.

— Она уже наказана, Ваша светлость, — неожиданно сказал д'Артаньян.

— А кто же наказал ее? — изумился Ришелье.

— Мы, — просто и величественно ответил гасконец.

— Она в тюрьме? — нахмурившись, спросил кардинал.

— Она умерла, — поднял глаза к небу гасконец.

— Умерла? — изменился в лице кардинал. — Умерла? Так Вы сказали?

Он опустился за стол.

— Три раза она пыталась убить меня, — объяснил д'Артаньян. — Она пыталась отравить и женщину, которую я люблю. Тогда мои друзья и я изловили ее, судили и приговорили к смерти, — и пустился в подробный рассказ о событиях в Бетюне и его окрестностях.

Его Высокопреосвященство, чернее тучи, слушал, невидящими глазами уставившись в столешницу. Рошфор торжественно клялся на Библии, что кардинал дрожал, да и сам он не мог сдержать отчаяния. Может быть и не лгал, не знаю, приятно все-таки, что твоя смерть не оставляет близких людей равнодушными.

Внезапно из своей засады Рошфор увидел, как взгляд Его Высокопреосвященства остановился на одном из свежих писем, пришедших в его отсутствие, пока он ездил в Сюржер встречать короля, и положенных для рассмотрения. Кардинал, продолжая слушать рассказ гасконца, распечатал его и пробежал глазами.

И сразу мрачная угроза на лице Его Высокопреосвященства сменилась совершенно безмятежным выражением.

Даже невиновный Рошфор испугался и решил, что гасконцу предрешена плаха на Гревской площади.

Кардинал встал, протянул ладони к огню камина и ласковым укоризненным голосом сказал:

— Итак, Вы присвоили себе права судей, не подумав о том, что те, кто не уполномочен наказывать и тем не менее наказывают, являются убийцами.

— Ваша светлость, клянусь Вам, что у меня ни на минуту не было намерения оправдываться перед Вами! — воскликнул д'Артаньян. — Я готов понести то наказание, какое Вашему Высокопреосвященству угодно будет наложить на меня. Я слишком мало дорожу жизнью, чтобы бояться смерти.

— Да, я знаю, Вы храбрый человек, — мягко сказал кардинал. — Могу Вам поэтому заранее сказать, что Вас будут судить и даже приговорят к наказанию.

— Другой человек мог бы ответить Вашему Высокопреосвященству, что его помилование у него в кармане, — с апломбом заявил д'Артаньян, — а я только скажу Вам: приказывайте, Ваша светлость, я готов ко всему.

— Ваше помилование? — переспросил кардинал.

— Да, Ваша светлость.

— А кем оно подписано? Королем? — доброжелательно поинтересовался кардинал.

— Нет, Вашим Высокопреосвященством.

— Мною? Вы что, с ума сошли? — любезное выражение лица слетело с кардинала.

— Вы, конечно, узнаете свою руку, Ваша светлость, — пообещал ему д'Артаньян.

Хмурясь, кардинал принял от него лист бумаги, развернул и вслух прочитал:

«Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.

5 августа 1628 года. Ришелье».

Его Высокопреосвященство задумался. Затем медленно порвал бумагу.

Снова подошел к столу, но уже не присаживаясь, написал несколько строк на пергаменте, который был на две трети заполнен, и приложил свою печать.

И д'Артаньян по ту сторону стола, и Рошфор по ту сторону стены были уверены, что это смертный приговор.

— Возьмите! — сказал Ришелье. — Я взял у Вас один открытый лист и взамен даю другой. На этой грамоте не проставлено имя, впишите его сами.

Будьте уверены, раз уж Его Высокопреосвященству выпадает шанс одним жестом превратить человека, враждебного ему, в человека, ему обязанного, он пользуется этим шансом сразу.

— Ваша светлость, — упал к его ногам д'Артаньян, получивший указ о производстве в чин лейтенанта мушкетеров, — моя жизнь принадлежит Вам, располагайте ею отныне! Но я не заслуживаю той милости, какую Вы мне оказываете: у меня есть три друга, имеющих больше заслуг и более достойных...

— Вы славный малый... — снисходительно похлопал гасконца по плечу кардинал. — Располагайте этой грамотой, как Вам заблагорассудится. Только помните, что, хотя имя и не вписано, я даю ее Вам.

— Я этого никогда не забуду! — воскликнул со всей горячностью д'Артаньян. — Ваше Высокопреосвященство может быть в этом уверены.

— Рошфор! — громко позвал кардинал.

Сбитый с толку поведением монсеньора, растерянный и ничего не понимающий, Рошфор вошел в кабинет. Такой щедрости по отношению к убийцам отнюдь не последнего сотрудника он от хозяина не ожидал. (Даже непосвященным известно, что Его Высокопреосвященство не только никогда не забывает своих врагов, но и всегда заботится о своих друзьях, почему мы, люди кардинала, собственно говоря, и работаем на него.)

— Рошфор! Перед Вами господин д'Артаньян, — сообщил ему Его Высокопреосвященство на тот случай, если Рошфор забыл, кто это. — Я принимаю его в число моих друзей, а потому поцелуйтесь оба и ведите себя благоразумно, если хотите сберечь Ваши головы.

С ненавистью потянувшись друг к другу, Рошфор и д'Артаньян громко чмокнули воздух, тонким слоем разделявший их губы. Кардинал с загадочной улыбкой на лице внимательно за ними наблюдал.

Потом новые друзья вместе вышли из кабинета в приемную.

— Мы еще увидимся, не так ли, милостивый государь? — спросил Рошфор, вытирая усы рукавом.

— Как Вам будет угодно, — холодно ответил д'Артаньян, доставая платок с той же целью.

— Случай не замедлит представиться, — пообещал Рошфор, вытирая рукав о косяк двери.

— Что такое? — Тюрлюпеном [Тюрлюпен — известный комический актер из труппы Бургундского отеля, работавшей в первой четверти семнадцатого века. Амплуа Тюрлюпена — плут и мошенник Бригелло (маска итальянского театра)] выглянул из-за двери Его Высокопреосвященство.

Пошатнувшаяся было дружба резко окрепла, Рошфор и д'Артаньян нежно друг другу улыбнулись, обменялись рукопожатиями, поклонились кардиналу и с неподдельной грустью расстались.

Д'Артаньян пошел к ожидающим его друзьям, Рошфор остался в приемной.

— А теперь, мой дорогой Рошфор, — сказал своему конюшему кардинал де Ришелье, — срочно скачите в Бетюн. Миледи ждет Вас там.

В этом трогательном месте Рошфор всегда добавляет, что он чуть было не догнал уходящего д'Артаньяна и не поцеловал его на радостях еще раз, уже по-настоящему. Вот тут он точно врет, и я ему не верю.