ДОМ ВЕТЕРАНОВ СЦЕНЫ

 

Не так скоро, но случай представился. Я — в Ленингра­де. Свиданию с Ольгой Дмитриевной решаю посвятить утро. Покатил на Петровский остров. Красота. Черная вода Малой Невки. Осенний парк. Уютный дом с флигелями и службами. Под окном, на скамейке под голым кустом си­рени,— старушка в фетровых ботах, в шляпке, повязанной сверху оренбургским платком.

— Простите,— спрашиваю,— где тут у вас канцелярия?

— Я лучше, чем канцелярия,— отвечает старушка,— я знаю тут всех. Кто вас интересует, скажите?

— Ольга Дмитриевна Орлик.

— Ее комната там... Но... Ольга Дмитриевна сконча­лась недавно — я должна огорчить вас... Разве вам не из­вестно? Уже две недели...

Я действительно огорчился. Тетрадь показалась в эту минуту не столь уж и важной. Кстати, подумал, что сейчас ее получу.

Вхожу в помещение дирекции. Объясняю, что меня при­вело сюда, выражаю сожаление по поводу смерти старой актрисы. Интересуюсь, нельзя ли получить записки деда ее. А мне отвечают с досадой:

— Ну что бы вам раньше прийти! Орлик бумаги по­жгли!.. Вчера как раз, вечером. Ну скажите!.. Кто знал?! Инспектор соцстраха отложил в сторону — «это, говорит, тетради с ролями... сожгите». А нам какой смысл беречь? Нужен текст роли — возьми «Нору» или Островского и спиши...

— Да ведь у нее были записки деда ее! — выкрикиваю я.— Завелейского! Там было про Пушкина, про Крылова! Про грузинского поэта Александра Чавчавадзе ценнейшие сведения! В огонь? Под плиту? И только вчера? Где же я был? Будь я проклят!..

 

Всех огорчил, растревожил весь дом, нарушил порядок и тишину. В канцелярию стали заглядывать с недоумением и даже тревогой: «Где огонь?»

Послали за директором на строительство. Пришел — высокий, статный, с серебряной головой, с благородным и бледным лицом, тонким, умным. В свое время — любимец театрального Петербурга. Партнер знаменитой Комиссаржевской. Прославленный Лаэрт в «Гамлете» — Андрей Ан­дреевич Голубев. Улыбается примирительно. Хочет успокоить, утешить:

— Погодите огорчаться. Не могли мы сжечь бумаги про Пушкина. Сожгли тетради, не имеющие никакого значе­ния. К архивам наших актеров мы относимся очень береж­но. Мы вам целый музей покажем... Берусь вас уверить — это недоразумение. На всякий случай я сейчас попрошу уборщицу еще раз поглядеть па кухне... Голубчик,— гово­рит он, приоткрывая дверь в коридор,— спросите на кухне, не осталось ли там бумаг из комнаты Орлик?

— Да на них вчера кот сидел,— отвечает голос из кори­дора,— так повар кота шуганул, а бумагу всю под плиту, на растопку...

Директор поморщился, снисходительно улыбается:

— Целая диссертация про кота — совсем ни к чему все это! Попробуем посмотреть в шкафу, где лежат документы Орлик.

Посмотрели: пенсионная книжка, сберегательная книж­ка, профсоюзная книжка... Завелейского нет!

Директор поворачивает ключ:

— Очевидно, и не было.

— Как—не было! — говорю. — Было! Я уверяю вас! Может быть, тетрадь осталась в комнате Орлик?

— Нет, там ничего не осталось. В ту комнату мы пере­вели уже другого актера — Василия Ильича Лихачева. Вы не застали его на сцене? Он в Москве, в Незлобинском те­атре играл ростановского Орленка. О, это было блестяще! Вообще он считался лучшим Орленком не только среди русских актеров, но и среди европейских. Это талант уди­вительный!

— Я не знал, что Лихачев здесь,— говорю я.

— А что? Вы хотели бы познакомиться?

— Конечно, если это возможно.

— Ну почему же... Если хотите — зайдем. Но я попро­шу вас не заводить с ним разговор о тетради. Мы не лю­бим нашим актерам напоминать об утратах. Разве только если он сам заговорит об Ольге Дмитриевне Орлик. Они были дружны.

Идем к Василию Ильичу Лихачеву. Идем по сверкаю­щим паркетам через анфиладу уютнейших гостиных, об­ставленных старинной мебелью, увешанных полотнами зна­менитых художников, фотографиями прославленных арти­стов. И чуть не каждая — с дарственной надписью. Или на память о посещении Дома. Или в знак старой дружбы. Тут основательница Дома Мария Гавриловна Савина, Ша­ляпин, Собинов, Давыдов, Варламов...

Чайковский с авто­графом. Бюст Станиславского. Старые афиши. Портреты тех, кто здесь жил, для кого этот Дом стал родным домом... Проходя, Голубев здоровается с артистами. На низеньком диванчике читает книгу знаменитая Снегурочка-Виолетта-Лакмэ, голос которой не можешь забыть с юных лет. В сле­дующей гостиной над шахматным столиком склонились, задумавшись, знаменитый Вотан из опер Вагнера и зна­менитый Кречинский. Знаменитый Швандя из пьесы Тре­нева следит за игрой. Навстречу, закутанная в пушистый платок, с огненным взором, вышла в коридор знаменитая Настасья Филипповна...

Василий Ильич откладывает в сторону газету, очки, уч­тиво приветствует директора и меня, соединяя спокойное благородство движений с торопливой предупредительно­стью. На стене над кроватью во весь рост несчастный сын Наполеона Орленок — молодой Василий Ильич Лихачев.

Садимся. Поговорили. Василий Ильич интересуется ро­дом моих занятий. Ах, да: он слышал — Лермонтов, Пуш­кин, история русской литературы.

— Я посоветую вам, — с оживлением говорит он, — из­дать записки деда одной нашей актрисы — Ольги Дми­триевны Орлик. Они очень занимательны, интересны, на­писаны хорошо — она давала мне почитать. Только заклю­чаем условие: когда вы их напечатаете, один оттиск при­шлете мне. Это будет «плата» за консультацию!

— Я и сам готов бы издать эту рукопись,— говорю я со вздохом,— но, боюсь, что теперь это трудно...

— А почему?

— Есть подозрения, что тетрадь нечаянно сожгли.

— То есть как «сожгли»? — Лихачев встрепенулся.

— На растопку пустили.

— Боже мой! Кто же это мог позволить себе?

— С разрешения инспектора.

— Какого инспектора?

— Из соцстраха.

— Откуда же он возник?

— Пришел описывать имущество, оставшееся после по­койной, — поясняет директор.

— Как «покойной»? Я не совсем понимаю... — Лихачев встревожено приподнялся.— Я только вчера получил от нее открытку... Она спрашивает, что ей делать с записка­ми Завелейского...

— Кто спрашивает? — Я перевожу глаза нa директора. Директор тоже смотрит с недоумением:

— Простите, Василий Ильич, я тоже отчасти не пони­маю... Откуда же может быть открытка?

— Я говорю о Наталье Михайловне Крымовой,— испу­ганно произносит Лихачев.— Она только что вернулась в Москву с Черноморского побережья и отвечает мне на письмо...

Недоразумение выясняется, а с ним вместе и судьба те­тради. Записки Завелейского находятся в Москве, у пере­водчицы, члена Союза писателей Натальи Михайловны Крымовой. Ольга Дмитриевна Орлик была с ней дружна и незадолго до смерти отправила эти записки ей с прось­бой попробовать снова устроить их в какой-нибудь лите­ратурный архив. Хорошо. Я устрою. В ЦГАЛИ.

 

пЛЕмяННик и дядя

 

Записки в моих руках. Теперь можно прочесть их вни­мательно, не спеша и выяснить, много ли нового содержат­ся в них об Александре Гарсевановиче Чавчавадзе.

Но прежде — два слова о самом Василии Завелейском.

Решительно, заглавие записок сбивает читателя с тол­ку. «Прошлое бедного Макара» оказывается весьма любо­пытным, а сам «Макар» вовсе не таким простаком, каким он хочет представить себя. Сначала я было подумал, что это обыкновенный чиновник, интересы которого не выхо­дят за пределы его департамента. И ошибся!

По приезде в Петербург, поступив в канцелярию мини­стра финансов, Василий Завелейский стал посещать уни­верситетские лекции и в течение трех лет прослушал пол­ный курс по философско-юридическому факультету. По­том решил окончить второй факультет — историко-филоло­гический, увлекся лекциями, которые читал историк Н. Устрялов, прошел первый курс...

Но в это время про­изошла важная перемена в его служебных делах: его по­высили в должности, назначив столоначальником в депар­тамент внешней торговли. От университетских лекций пришлось отказаться. Случилось это весной 1834 года. Ви­новником перемены, о которой Василий Завелейский жа­лел потом целую жизнь, оказался не кто иной, как дядя его Петр Демьянович. Это он позаботился о карьере пле­мянника, а связи у него были огромные. И — получилось.

Так неожиданно, но, в общем, спокойно сложилась судьба племянника. Не в пример драматичнее была био­графия дяди.

Получив смолоду военное воспитание, Петр Демьяно­вич по влечению интересов своих перешел к «статским де­лам», поступил в министерство финансов и сразу же «был употреблен к открытию шайки контрабандистов», действо­вавшей в городе Радзивилове и в местечке Зельвах на за­падной границе российского государства. Назначенный начальником «секретной экспедиции», он в короткий срок обнаружил контрабандных товаров более чем на два мил­лиона рублей. За это таможенные чиновники и купцы, раз­жившиеся на незаконной торговле, несколько раз пыта­лись его отравить...

Остановимся. Вспомним «Мертвые души» Гоголя. Ведь Павел Иванович Чичиков тоже служил по таможенной части и пострадал от секретной экспедиции, посланной в западные губернии.

Сначала все текло гладко. «Ревностно-бескорыстная служба» Чичикова стала предметом общего удивления и дошла наконец до внимания начальства. Получив повыше­ние и чин, он решил, что время пришло, и представил про­ект изловить контрабандистов всех до единого, если дадут ему исполнить этот проект самому. Получив на то разрешение, вступил он с контрабандистами в сговор, и уже миллионы сулило выгод дерзкое предприятие, и бараны ис­панские, одетые в двойные тулупчики, пронесли через гра­ницу брабантских кружев на огромную сумму, когда тай­ное сделалось явным. У Чичикова все отобрали. И хотя от суда ему удалось увернуться, но ничего не осталось ему, кроме двух дюжин голландских рубашек, небольшой брич­ки, крепостных Петрушки и Селифана да десятков двух тысчонок, которые были запрятаны у него про черный день.

Впоследствии, когда спрашивали, где он служил, Чичи­ков больше отделывался общими фразами, что-де «претер­пел на службе за правду, имел много неприятелей, поку­шавшихся даже на жизнь его».

 

Очевидно, Гоголю было хорошо известно это нашумевшее дело о поимке контрабандистов, которым руководил Завелейский.

Но вернемся к воспоминаниям.

Удачное завершение предприятия, за которое Петр Демьянович получил орден и триста тысяч рублей, послужи­ло к быстрому его возвышению. Вот почему уже на другой год его назначили в Грузию — исполняющим должность начальника грузинской казенной экспедиции «Верховного Грузинского правительства», где в полной мере мог проявиться его административный талант.

Чего удалось ему достигнуть на этом посту, племянник не пишет. Но если несколько постараться, то с помощью адрес-календарей, картотек и архивов установить это мы можем и без него. И вот, выясняя, чем ознаменовалось пре­бывание Петра Демьяновича Завелейского в Грузии, я узнал, что сразу же по приезде в Тифлис — это было в на­чале 1828 года — он познакомил чиновников вверенной ему грузинской казенной экспедиции с проектом, который им предстояло осуществить. Им надлежало составить пол­ное финансовое и статистическое, так называемое камеральное, описание закавказских провинций, произвести изучение их природных ресурсов, перспектив их экономи­ческого развития, численности и нужд местного населения. Все это сразу же было поставлено широко, основательно, по-деловому. Предпринято это было по распоряжению ми­нистра финансов графа Канкрина. Но инициатива при­надлежала Александру Сергеевичу Грибоедову, с которым Петр Демьянович в ту пору снова встретился в Грузии. Еще в Петербурге стали они обмышлять план «Российской Закавказской компании», в Тифлисе решили подробности,

Им представлялось, что компания должна начать ши­рокую торговлю русскими и заграничными товарами и от­крыть в Закавказье первые заводы и фабрики — сахарные, суконные, кожевенные, стекольные, развивать виноградар­ство, виноделие, шелководство, разводить хлопок, табак, красильные и лекарственные растения. Составители наме­чали прокладку новых дорог, открытие школ, внедрение в сельское хозяйство новых технических средств и навыков...

Для этого правительство должно было отвести компании землю — 120 тысяч десятин — за ничтожно малую аренд­ную плату, предоставить монополию торговли, право свободного мореплавания, отвоевать для компании занятый турками порт Батум... В качестве рабочей силы Грибоедов хотел использовать в Закавказье армянских переселенцев из Персии и русских крестьян, которые получали бы осво­бождение от крепостной зависимости, но с обязательством, хотя и за плату, работать на компанию 50 лет. Компания рассчитывала получить административные и дипломати­ческие права и для охраны путей к батумскому порту — войска. Образец выгод, которые будут получены в случае осуществления проекта, Грибоедов и Завелейский видели в процветающей экономике Северо-Американских Соеди­ненных Штатов, а одну из важнейших целей компании — в том, чтобы она стала посредницей в мировой торговле ме­жду Азией и Европой. Акционерами Грибоедову мысли­лись закавказские помещики, закавказские купцы и чинов­ники русские, но без русских фабрикантов и русских куп­цов. Другими словами, Грибоедов и Завелейский прежде всего заботились о процветании Закавказского края, о под­нятии его производительных сил. Все это было изложено, как говорит современник, «красноречивым и пламенным пером».

Паскевич отверг этот план. И даже в том случае, если бы Грибоедов остался в живых, это ничего бы не измени­ло. План Грибоедова противоречил интересам русской буржуазии, всей экономической и политической структуре то­гдашней России.

Вместо «Российской Закавказской компании» для тор­говли русскими товарами в закавказских провинциях и в Персии в 1831 году была учреждена «Закавказская торго­вая компания», в которой Завелейский недолго числился попечителем. Но это было совершенно не то.

В те же годы, когда создавался этот широкий и смелый план, Петр Демьянович Завелейский познакомился и по­дружился с Александром Гарсевановичем Чавчавадзе, а некоторое время спустя — после гибели Грибоедова — стал мечтать о женитьбе на его вдове, Нине Александровне, до­чери Чавчавадзе. «Это как-то расстроилось»,— пишет пле­мянник. Расстроилось, но не отразилось на отношениях с ее отцом, который был о молодом губернаторе самого вы­сокого мнения. «Благородность его души,— писал Чавча­вадзе о Завелейском три года спустя,— его благонамерен­ность, его неусыпная деятельность по многосложным обя­занностям, на него возложенным, его смелая справедли­вость ко всем без различия лицам, особенно верное и ско­рое постижение вещей для него новых, чрезвычайно нра­вились мне в нем и час от часу усиливали мою к нему лю­бовь и уверенность. Он имел о Грузии самое точное поня­тие... Я с ним подружился».

 

Те же, кто знал Завелейского, в свою очередь тоже го­ворили, что и он «очень восхвалял» Чавчавадзе.

Это неудивительно: Чавчавадзе и Завелейский — люди одного образа мыслей. Теперь уже ни у кого из историков не возникает сомнений в том, что Чавчавадзе разделял многие взгляды зятя своего Грибоедова и, как видим, вы­соко ценил позицию Завелейского: недаром писал, что ду­мает с ним одинаково.

В должность грузинского губернатора Завелейский вступил в 1829 году, когда ему не было еще и тридцати лет. Это расценивалось как головокружительная карьера. Однако два года спустя последовала внезапная катастро­фа: по «высочайшему повелению» его отрешили от долж­ности с преданием суду.

Василию Завелейскому кажется, что причиной тому была ревность, которую губернатор вызвал в сердце одно­го из кавказских начальников — генерала Панкратьева. Возможно, было и это. По официальная версия выглядит совершенно иначе. Губернатор обвинен в том, что «стеснительное управление» его влияло на «брожение» умов.

В чем же оно заключалось?

Медлил с определением подлинности дворянских гра­мот. Самочинно повысил земские сборы. Отменил таксы на вино. В 1829 году во время русско-турецкой войны объ­явил сбор грузинского ополчения («милиции»), чем «не­основательно взволновал народ».

На самом деле начало крушения Завелейского — ра­порт, посланный им царю. В этом обстоятельном докумен­те представлена картина упадка экономики Закавказья с 1801 года и предложены благотворные меры. С сообра­жениями Завелейского не согласилась комиссия, прислан­ная царем в Тифлис. Немаловажно и то, что передовой круг грузинского общества относится к Завелейскому как к своему. Уже это одно почитается несовместимым с зада­чами, которые ставятся перед царским администратором на Кавказе. Зная об отношении царя, новый наместник, ба­рон Г. В. Розен, назначенный в 1831 году на место Паскевича, старается удалить Завелейского с поста губернатора.

 

Добился! Кавказский период в жизни Петра Демьяновича кончился. Дело пошло в сенат. Завелейский вернулся в столицу и ждет решения судьбы.

Тем временем в Грузии открывается заговор. Многие из арестованных на допросах с похвалою отзываются о За­велейском. Комиссия утверждает, что большая часть пола­гала его своим соучастником — «одни вследствие личных им внушений, другие по причине разных правительствен­ных мер, явно клонивших к негодованию и взволнованию народа в самое именно время сильнейшего брожения здеш­них умов». Барон Розен шлет в Петербург донесения, в которых особо подчеркивает, что Александра Чавчавадзе с Завелейским и покойного Грибоедова объединяли об­щие взгляды, что они находились «в тесной связи». «Бу­дучи тестем покойного Грибоедова,— пишет Розен о Чав­чавадзе,— он имел в нем средство усовершенствоваться в правилах вольнодумства... Завелейский,— продолжает он,— был связан тесной дружбой с тем же Грибоедо­вым и сохранил до сего времени такую же с Чавчавадзевским».

 

Обвинение распространяется дальше. В замышленной Грибоедовым и Завелейским «Российской Закавказской компании» Розен видит связь с открывшимся заговором.

Если бы осуществился проект Грибоедова и Завелей­ского, пишет Розен, то «тогда были бы здесь Соединенные Американские штаты...— в особенности, если бы правительство отдало им 120 тысяч десятин земли, как они пред­полагали».

Вредным почитает он и производившееся камеральное описание края. «К описанию таковому здесь не пришло еще время,— решительно заявляет Розен.— Если бы не было оного, то не произошло бы, может, и случившегося в Грузии».

Грибоедовский план связан с грузинским заговором. Грибоедов, Чавчавадзе и Завелейский представлены как вдохновители заговорщиков.

Следствие по делу ведется в Тифлисе, Завелейский на­ходится в Петербурге, где судьбою «прикосновенных» к делу, то есть его — П. Д. Завелейского, грузинского царе­вича Димитрия, служащего в сенате канцеляриста Додаева (Додашвили) и француза Летелье, занимается специ­альная комиссия под председательством генерал-адъютан­та царя — графа Орлова.

Дело окончено. Прямых доказательств причастности Завелейского к делу не найдено. Но так же, как и сослан­ный в Тамбов Чавчавадзе, он взят под строгий секретный надзор Третьего отделения.

Снова вступив на службу в министерство финансов, За­велейский отправляется обследовать состояние сибирских губерний, женится там на шестнадцатилетней купеческой дочке с огромным приданым, возвращается в 1834 году в Петербург и снимает квартиру «возле церкви Всех скорбя­щих», другими словами — на углу нынешнего проспекта Чернышевского и нынешней улицы Воинова. Широко при­нимает гостей. И у него постоянно бывает... Александр Гарсеванович Чавчавадзе!

 

тифлисские сослуЖИвцы

 

Да, вот это мы узнаем впервые. И узнаем из тетради племянника — Василия Завелейского. Теперь становится окончательно ясным, что не зря я искал ее, она того стой­ла! Потому что племянник сообщает много новых и весьма интересных сведений, рассказывая о своих отношениях с дядей и шестнадцатилетнею «теткой».

«Я,— пишет Завелейский-племянник,— стал бывать у них довольно часто, а обедал каждое воскресенье и каж­дый праздник. У них я познакомился с некоторыми лица­ми, значительными в нашей администрации, и аристократами. Здесь, — продолжает мемуарист, — я познакомился с князем Александром Гарсевановичем Чавчавадзе, грузином, генерал-лейтенантом и владетелем Кахетии, с Васи­лием Семеновичем Легкобытовым и с Николаем, по отче­ству забыл, Калиновским и некоторыми другими лицами, которые служили или так были знакомы дяде, когда он был грузинским губернатором».

И снова — через тридцать страниц — вспоминает, что дядя познакомил его с «несколькими хорошими людьми». Кто же эти хорошие люди?

Тот же Александр Гарсеванович Чавчавадзе, Василий Семенович Легкобытов, тот же Калиновский, «который был при дяде в Грузии вице-губернатором». И два новых име­ни: сочинитель Григорьев и Лысенко, «который был у дяди правителем канцелярии».

Фамилия Чавчавадзе не нуждается здесь в пояснениях. Поэтому начнем с Легкобытова.

Василий Семенович Легкобытов смолоду служил в ми­нистерстве финансов, потом был отправлен в Грузию к Завелейскому — советником грузинской казенной экспеди­ции. Занимался описанием восточных провинций Закавка­зья и по возвращении в Петербург на основе тех материа­лов, что были собраны им и его товарищами, написал четырехтомное исследование «Обозрение российских владе­ний за Кавказом в статистическом, этнографическом, топо­графическом и финансовом отношениях», обозначив долю участия каждого в этом общем труде.

Все четыре тома вышли в 1836 году. Вернулся Легко­бытов в столицу в 1834-м. Стало быть, в то самое время, когда его встречает Завелейский Василий, он трудится над составлением этого описания, которое в продолжение мно­гих десятилетий будет считаться «самым обстоятельным трудом» по экономике Закавказья.

Иван Николаевич Калиновский — старый сослуживец П. Д. Завелейского по министерству финансов. Они вместе участвовали в поимке контрабандистов, вместе отправи­лись в Грузию, где Калиновский возглавлял после Петра Демьяновича грузинскую казенную экспедицию и в от­сутствие Завелейского постоянно заменял его на посту губернатора. В 1833 году по неудовольствию барона Розена освобожден от должности и возвратился в сто­лицу.

А кто такой литератор Григорьев?

Тоже сослуживец по Грузии, кстати — лицо в литера­туре небезызвестное.

По окончании петербургской гимназии Василий Никифорович Григорьев увлекся литературой и познакомился с Кондратием Федоровичем Рылеевым — будущим руко­водителем Северного общества декабристов. Стал часто бы­вать у него, «оставался с ним наедине, толкуя о современ­ной литературе».

В ту пору Григорьев писал стихи в рылеевском духе и печатал их в «Полярной звезде», альманахе Рылеева и Бестужева.

 

Вскоре Рылеев рекомендовал молодого литератора в члены «Вольного общества любителей российской словес­ности». Тут, на заседаниях Общества, Григорьев встречал будущих участников декабрьского восстания Александра и Николая Бестужевых, Федора Глинку, Александра Корниловича... Этим его литературные знакомства не ограни­чивались. Григорьев знал Пушкина, Языкова, Сомова, Дельвига, знал Грибоедова. Знакомство с Грибоедовым продолжилось на Кавказе, когда Григорьев был послан из Петербурга на службу в Грузию, к Завелейскому. В Ти­флисе встречал он и Чавчавадзе и был позван на бал по случаю свадьбы Грибоедова и дочери Чавчавадзе Нины. Это в разговоре с Григорьевым Грибоедов назвал «самой пиитической принадлежностию Тифлиса» монастырь свя­того Давида, в ограде которого хотел найти последний при­ют. Так случилось, что именно он, Григорьев, первый из русских встретил «бренные останки Грибоедова у Аракса, на самой нашей границе», когда гроб с телом великого дра­матурга везли из Тегерана в Тифлис. Описание этой пе­чальной встречи Григорьев послал в Петербург, и оно по­явилось в «Сыне отечества».

 

Кроме того, в петербургских журналах в те годы печа­тались его грузинские очерки: «Грузинская свадьба», «Алавердский праздник», «Встреча с англичанами в Кахетии». Содержание очерков объясняется тем, что Григорьев зани­мался камеральным описанием Кахетии и заодно побывал в гостях в Цинандали — кахетинском имении А. Г. Чавчава­дзе, где был принят Ниной Александровной очень радушно.

Однажды — это было в Тифлисе — Григорьев обедал у военного губернатора Стрекалова,— в комнату ввели лю­дей, только что доставленных из Сибири. Это были декаб­ристы Владимир Толстой и Александр Бестужев-Марлинский, «сгорбленный, с мрачной физиономией».

«Может ли быть! — вскричал Бестужев, узнав в моло­дом чиновнике юношу, коего некогда встречал в Петер­бурге на заседаниях «ученой республики», как называли «Вольное общество любителей российской словесности».— «Вы ли это, Григорьев?»

Вспоминал об этом Григорьев в старости, когда от рево­люционного пыла в ном уже ничего не осталось и о своих [Декабристских симпатиях он говорит неохотно и как-то вскользь. Тем не менее, описав эту встречу, он добавляет:

«Я раз, навестив его, нашел в нем прежнего Александра Бестужева. Остроты по-прежнему так и сыпались... В обще­стве он был при всей колкости своей очень занимательный собеседник, душа у него была добрая...»

«Нашел прежнего Бестужева!» Значит, знал его близко! Бестужев в его присутствии разговаривает с непринужден­ностью...

Становится ясным, что их знакомство было более коротким, а встречи — более частыми, нежели Григорьев собирался представить это в своих записках: в Тифлисе они встречались, и, можно думать, не один раз. Потом Григорьева послали в Нахичевань. Вернувшись в столицу, в прежний свой департамент, он выпустил книгу «Статистическое описание Нахичеванской провинции». Об этой книге Пушкин в своем «Современнике» 1836 года напечатал очень похвальный отзыв.

Что касается упомянутого Василием Завелейским Дми­трия Степановича Лысенко (или Лисенкова), то он действительно был в Грузии правителем канцелярии при Петре Демьяновиче Завелейском и к этому времени тоже вернулся в столицу.

Вот, оказывается, кого встречал автор воспоминаний в доме своего дяди. Его старого друга А. Г. Чавчавадзе и прежних дядиных сослуживцев, которые стали друзьями обоих — и Завелейского, и Чавчавадзе. Это — Калиновский, Легкобытов, Григорьев и Лысенко, удаленные из Гру­зии по соображениям политического порядка. Розен не доверяет им. Он предписал местным начальникам, ка­кие должно давать им сведения, как учинить за ними надзор.

Розен достиг своего. Министерство финансов вынужде­но было отозвать с Кавказа этих способных чиновников, не успевших завершить порученную работу, ибо Розен продол­жал настаивать на том, что разыскания о состоянии жите­лей закавказских провинций «должны были породить недо­верчивость, а потом и негодование».

«Нерешительность,— писал Легкобытов в предисловии к своей книге, подразумевая наместника Розена, — нере­шительность думала видеть препятствия... в то уже время, когда важнейшая и большая часть владений были осмотре­ны... Невозможность существовала только в воображении и представлялась тому только, кому характер обитателей За­кавказья вовсе был не известен, кто не желал или не был в состоянии видеть слишком ясной пользы этого предприя­тия».