ДАВАЙТЕ ИСКАТЬ ВМЕСТЕ!

 

Когда в конце 1969 года я отправился в Швейцарию вместе с научной сотрудницей Института марксизма-лени­низма Зинаидою Алексеевной Левиной, мы имели в виду широкие поиски ленинских документов, но, конечно, в первую очередь следов южаковской библиотеки.

Скажем прямо: я не очень рассчитывал на то, чтобы по прошествии почти шестидесяти лет так сразу обнару­жить следы Южакова и его книг. План заключался в том, чтобы, начав поиски, рассказать о них в печати и по ра­дио, втянуть в эти поиски читателей газеты и радиослуша­телей и, обратившись за помощью к ним, посвятить во все сложности. И искать дальше — следы уже не одного экзем­пляра, а всех. И не одному, а вместе с огромным «акти­вом». Убежден, и в этом убеждении пребуду, что только при помощи радиослушателей, читателей, телезрителей можно поиск такой превратить в повсеместный и массовый и рассчитывать на результат.

Расчет оправдался. В ответ на статьи в «Литературной газете» и на обращение по радио пришло множество от­кликов. И среди них много таких, в которых сообщаются ценнейшие сведения и подаются квалифицированные со­веты.

Прежде всего — два слова о Южакове, сыне народника. Он действительно уехал в Швейцарию — жил в Женеве, давал уроки племянникам председателя Государственной Думы Родзянко. Иногда приезжал в Россию. Революция застала его в Петрограде, откуда он перебрался в Курск, а с 1920 года обосновался в селе Ракитном на Белгородщине, где стал заведовать советской трудовой школой и создал великолепный педагогический коллектив. Написала мне обо всем этом ракитянская учительница Мария Петровна Сидорова, которая в те времена только еще начи­нала преподавать.

В Ракитном у Южакова было пять стеллажей книг и еще целый шкаф. Он привез с собою в Ракитное самые ценные из библиотеки отца.

В 1926 году он заболел и отправился в Ленинград, где ему сделали операцию, но спасти не смогли.

Книги свои он завещал ракитянской школе. Но оста­лись они у Ирины Даниловны Федутенко, которая служи­ла в школе уборщицей и вела у Южакова хозяйство. «И хорошо сделала, что хранила,— пишет Мария Петров­на Сидорова,— потому что во время войны от школы ничего не осталось».

Когда сын Ирины Даниловны — Семен Федутенко окончил в Москве институт, мать переехала жить к нему, книги взяла с собой.

Федутенко Семен погиб на фронте в Отечественную войну. Федутенко-мать живет в Шацке — в доме престаре­лых. Вдова Семена прислала письмо: все книги погибли во время войны. Уцелел только шкаф.

Что касается сведений о Н. С. Южакове, их подтвер­дил ленинградский актер Владимир Викторович Усков. Он хорошо помнит его: с Южаковым был дружен его — Ускова — отец.

Советы и сведения присылают не только в адрес «Ли­тературной газеты» и Радио, пишут в адрес Института марксизма-ленинизма и по моему домашнему адресу. По­дают советы по телефону, при встречах — как искать? где искать? Но всего более — в письмах.

Вот, например, сообщение из Томска. Там в 1904— 1905 годах в доме врача Грацианова существовала не­легальная типография, в которой собирались печатать труд Ленина «Что такое «друзья народа». Это издание не состоялось. Через несколько лет помещение типографии, вырытое под домом, обрушилось, и все имущество типо­графское арестовала полиция. В Томском архиве есть про­токол, где перечислены взятые тогда вещи. «Так нет ли в этом архиве и той желтой тетради, которую собирались перепечатывать и которую теперь ищете вы?» — задает во­прос автор письма, к сожалению, не сообщивший своего имени.

Другое письмо. «В годы гражданской войны,— пишет радиослушательница Перетнельева,— в Акше Читинской области по рукам ходили тетрадки ленинского труда «Что такое «друзья народа». Попросите Читинский архив по­искать в своих фондах».

«Напишите Шишову Александру Николаевичу,— пред­лагает пермский профессор Иван Степанович Богослов­ский.— В 1911—1915 годах Шишов хранил в Перми под­польную социал-демократическую библиотеку. Ныне он живет в Омске».

Вера Леопольдовна Штюрмер, жившая долгие годы в Перми, советует искать в городах Верхней Камы — в Усолье, в Чердыни, Березниках, где были крупные социал-демократические организации. «В Чердыни,— пишет она,— исторический архив хранится в старой церкви, в подвале. Может быть, поискать ленинскую работу там?»

Из Кашина Калининской области советы подает М. Кнышинский, считает, что надо искать библиотеку не одного Южакова, но и других народников, с которыми полемизирует Ленин. Надо искать архивы сотрудников журнала «Русское богатство»; с ним был связан не один Южаков, но и Кривенко, и Михайловский, и другие народ­ники-публицисты.

На это могу ответить. Проверил. Иные архивы не сохранились, другие дошли до нас и хранятся в порядке. Но в них следов утраченного второго выпуска покуда не обнаружено. А вопрос поставлен в письме г. Кнышинского правильно: так, только так, если использовать самомалейшие способы к отысканию желтой тетрадки, дело сможет увенчаться успехом.

Известный литературовед профессор Владимир Нико­лаевич Орлов посоветовал обратить внимание сугубо на Библиотеку Академии Наук СССР в Ленинграде. Именно там в дореволюционные годы академик Шахматов, вели­кий русский филолог, скрывал от жандармских глаз доку­менты партийного социал-демократического архива.

Разумеется, я побывал в Ленинграде, беседовал в ди­рекции Библиотеки. Попытки найти ленинскую работу уже делались. Тем не менее дирекция снова дала указа­ния проверить старые фонды. То же самое обещали предпринять в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина. Искали не раз. Но в настоящее время идет описание хранящихся в библиотеке листовок и революционных воз­званий, заканчивается разборка неописанных фондов. Это — остатки... Но, понятно, будет сделано все...

На ленинградских архивах и книжных собраниях со­ветовал сосредоточить внимание и историк Г. С. Жуйков, долгие годы занимавшийся разысканием ленинских до­кументов.

Безусловно, Ленинград—направление поисков очень важное. В Петербурге гектографировался ленинский труд, переписывался от руки, изучался внимательно, переда­вался из рук в руки. Не могли исчезнуть все экземпляры! Хоть один-то должен был уцелеть! В Ленинграде надо искать непременно.

«Поищите в фондах Русского заграничного историчес­кого архива, находящегося в Москве, в Центральном госу­дарственном архиве Октябрьской революции,— подает со­вет из Оренбурга писатель Леонид Большаков.— Этот фонд долгие годы находился за рубежом, изучен еще не­достаточно».

Ольга Алексеевна Эдиэт — она живет в Подмосковье — рекомендует прочесть статью профессора Б. А. Бялика. Оказывается, подпольные издания начала века, среди них листовки нижегородской и саратовской социал-демократи­ческих организаций, и даже работы Ленина, были найде­ны в 1956 году в Арзамасе Горьковской области.

Обращаюсь к известному исследователю творчества Горького — Борису Ароновичу Бялику. Это тем легче мне сделать, что мы с ним друзья. «Да,— подтверждает он,— в этом смысле Арзамас — весьма перспективный город. Вслед за нечаянной находкой планомерные разыскания могут привести к результатам еще более важным».

Но это, так сказать, советы характера общего.

А вот стопка писем, и в них — указания, где искать архивы людей, имевших непосредственное отношение к распространению интересующего нас ленинского труда.

Конверт из города Вязники Владимирской области от Хворостухина Павла Ивановича. Узнаю, что Алексей Александрович Ганшин, тот, который в 1894 году в имении Горки Владимирской области размножал ленинский труд, все свое имущество и библиотеку впоследствии перевез на фабрику «Свобода» в Бельково. После него все имущество перешло к его сыну. А с этим сыном Хворостухин вместе работал на фабрике. Так вот: искал ли кто-нибудь ленин­скую тетрадь в Белькове?

К письму Хворостухина примыкает сообщение москви­ча Константина Сергеевича Волкова. Волков рассказывает со слов своего соседа. А сосед его — Алексей Сергеевич Ганшин, состоящий в дальнем родстве с Ганшиным Алексеем Александровичем. Волков сообщает: дома Ганшиных находились в Юрьеве-Польском. Следы «желтых тетрадок» следует искать там. Действительно: кажется, ни Бельково, ни Юрьев-Польской в сферу планомерных поисков ленин­ского труда еще не включались.

В годы гражданской войны в городе Вольске Саратов­ской области жила семья Куликовых. И у Надежды Ива­новны Куликовой хранились тщательно переписанные от руки все три тетрадки ленинского труда с пометой «Июль 1894 года». Куликова их давала читать Федору Ивановичу Панферову, впоследствии ставшему известным писателем. Об этих тетрадках он рассказал в своей автобиографичес­кой повести «Недавнее прошлое», напечатанной в 1956 году в «Новом мире».

«В Куйбышеве надо искать! — заявляет Антонина Ива­новна Петрищева, — в Областной библиотеке, где лежат «штабеля необысканных книг». Случай был: в книгу по пчеловодству был вплетен «Коммунистический манифест».

И второе сообщение в том же письме: до революции в Куйбышеве (бывшей Самаре) был закопан железный ящик с нелегальной литературой. Закопал его самарский революционер Арцыбушев. Клад не найден, хотя его долго искали и в раскопках принимал участие сын Арцыбушева. Правда, в ту пору этот сын был подростком, но ездил за­рывать ящик вместе со взрослыми. Не может ли в этом ящике находиться ленинская тетрадь?

Такие предположения есть. В ящик были уложены письма Ленина к Глебу Максимилиановичу Кржижанов­скому, уложены документы самарского партийного архива. Закопал Василий Петрович Арцыбушев этот оцинкован­ный ящик на одном из волжских островов напротив Са­мары. Закопал будто бы под «красивой сосной».

Поиски велись еще до войны, когда был жив Глеб Максимилианович Кржижановский. И пока что не приве­ли ни к чему. Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в курсе всех этих дел.

 

Идею продолжения поисков самарского клада страстно поддерживают проживающий в Куйбышеве Сергей Вла­димирович Ильин и московский художник Ильин Евгений Владимирович, его брат. Но рассказывают они историю клада несколько иначе.

«В нашем доме в Самаре,— пишет Ильин-художник,— находилось Восточное бюро ЦК РСДРП, которым руководил Василий Петрович Арцыбушев. С ним работала моя бабушка — Ильина Евгения Яковлевна, ныне покойная. Она и мой дед были дружны с Глебом Максимилиановичем Кржижановским. Ожидая ареста, Кржижановский передал бабке свою переписку с Лениным в ящике, где, как предполагают, была рукопись «Что такое «друзья на­рода».

При личном свидании, художник Ильин показал мне свою переписку с братом и посвятил в свои планы, как надо вести дальнейшие розыски. Оба они просто одержи­мы стремлением отыскать ленинский клад! Я тоже ду­маю, что поиски надо возобновить.

До сих пор мы, однако, говорили о письмах, излагаю­щих сведения о существовании второй части «Друзей на­рода», идущие, как говорится, от третьих лиц. А есть ли прямые свидетели? Люди, державшие эту тетрадь в ру­ках? Видевшие ее своими глазами?

 

Да, Любовь Николаевна Лобанова утверждает, что видела. Одно время она была связана с ленинград­ским Политехническим институтом, где хранится биб­лиотека идейного противника Ленина Петра Бернгардовича Струве. «В 1946—47 учебном году,— пишет Ло­банова,— я работала в кабинете марксизма-ленинизма и видела там несколько экземпляров «Что такое «друзья на­рода». И там находилась среди них серо-желтая тетрадь, напечатанная очень бледным шрифтом. Ручаться, что это вторая часть, не могу, но кажется, что она».

Снова отправляюсь в Ленинград. В фундаментальной библиотеке Института подтверждают: библиотека Струве хранится у них, передана сюда в 1919 году по распоря­жению Владимира Ильича Ленина. Показывают доку­мент, адресованный заведующему Петроградским библио­течным отделом Кудрявцеву.

 

«Охраните от расхищения библиотеку Струве, находя­щуюся в Политехническом институте,— пишет Владимир Ильич. — Передайте особо ценное в Публичную библиотеку, остальное Политехническому институту». И — харак­терная ленинская черта: ничего не упускать из виду. «Портрет Герда, работа Ярошенко,— продолжает Влади­мир Ильич,— подлежит передаче Нине Александровне Струве через дирекцию Политехнического института. Исполнение телеграфируйте.

Предсовнаркома Ленин».

 

Все поражает здесь: забота о сохранении ценнейшей библиотеки, и предложение целесообразно ее использо­вать, и указание, чтобы портрет выдающегося русского педагога Герда был возвращен его дочери — бывшей жене Струве. И требование телеграфировать об исполнении.

Интересуюсь библиотекой Струве. Хранится она вме­сте с другими книгами. Специальной описи тогда не со­ставили. Гектографированные тетрадки ленинского труда в генеральном каталоге не значатся. В кабинете марксиз­ма-ленинизма, где их видела Любовь Николаевна Лоба­нова, их тоже нет. Правда, с тех пор проходили проверки фондов... Но ведь это же ленинская работа!

Напоминаю: работа ленинская, по имени Ленина на этих тетрадках нет: только название, номер и дата — рим­ская цифра II, сентябрь 1894 года, «Издание провинци­альной группы социал-демократов» (последнее, как уже сказано, — для того, чтобы сбить с толку охранку). Может быть, тетрадь приняли за номер журнала, поскольку есть номер, месяц и год?

— Нет, это сомнительно,— считают в библиотеке,— тем более что и среди периодических изданий этой тетра­ди нет. Очевидно, и не было.

Но Лобанова утверждает: «лежала слева, в нижнем шкафу».

Оценивая все эти данные, следует помнить, что тот са­мый А. И. Кудрявцев, которому адресовано ленинское письмо, утверждал, что шесть лет спустя он нашел вторую часть работы Ленина «Что такое «друзья народа» в Пет­роградском книжном фонде и передал эту тетрадь в Пуб­личную библиотеку, где, к сожалению, обнаружить ее не удалось до сих пор. А коли так, то трудно допустить, что от внимания Кудрявцева могла ускользнуть такая же тет­радь в библиотеке Политехнического института. Впрочем, может быть, библиотеку Струве он не обследовал?

Но это еще не все!

Из Чувашии, из города Шумерля, пишет Н. Новиков, член КПСС с 1917 года. Вскоре после Октябрьской рево­люции он был направлен в Тверь па работу. Разбирая там жандармский архив, он обнаружил фотографию Ле­нина с описанием примет и изложением биографических данных. «Тут же,— пикет товарищ Новиков,— была при­шита эта желтенькая тетрадка. Я об этом поделился с то­варищем Мальковым. А вскоре к нам на работу прибыл товарищ Шибаев. Весь архив я передал ему».

Институт марксизма-ленинизма послал запрос в Кали­нинский партийный архив—ответ отрицательный.

 

Прислал письмо москвич — доцент Модест Евгеньевич Афанасьев. В Егорьевске,— тогда это был городок Рязан­ской губернии — имелась подпольная социал-демократиче­ская библиотека. С 1906 года, после жандармского погро­ма, она хранилась у матери Афанасьева. Потом книги находились в Рязани. А перед Великой Отечественной войной остатки этой библиотеки отдали Модесту Евгенье­вичу, и они хранились у него дома в Москве, в квартире, где он тогда проживал: на Верхней улице. Гектографиро­ванные тетрадки ленинского труда были вложены в тома сочинений Ленина.

В октябре 1941 года, когда Афанасьев находился в ря­дах Красной Армии, а соседи его эвакуировались из Мо­сквы, комнатой завладел гражданин, истребивший афа­насьевскую библиотеку. Из подпольных егорьевских книг уцелели случайно «18 брюмера Луи Бонапарта», «Исто­рия французской революции» Минье, Блосс — «Револю­ция 1848 года», «Эрфуртская программа» Каутского, еще несколько книг и... (это —главное и веское подтверждение слов Афанасьева) — «Экономические этюды и статьи» Владимира Ильича, изданные в 1899 году в Петербурге. Мерзавец, истребивший ленинские труды, не знал, что Владимир Ильин — тоже Ленин. Эта книга Владими­ра Ильича — издание редчайшее, которого нет даже в очень крупных библиотеках, хотя первоначальный ти­раж его был по тем временам очень высок: 1200 экзем­пляров.

Находясь в ссылке, в Сибири, Ленин изданию этой книги придавал большое значение. Это был первый сбор­ник его работ, первое собрание статей, примыкавших по содержанию к работе «Что такое «друзья народа». «К ха­рактеристике экономического романтизма» — называется первая статья в сборнике. Дальше идет: «Перлы народ­нического прожектерства» — острейшая критика того са­мого Южакова, с которым ведется полемика в «Друзьях народа», во втором, утраченном выпуске.

Появление этого сборника составило целое событие в жизни Владимира Ильича, о чем рассказывает в одном из своих сибирских писем Надежда Константиновна Круп­ская.

Эта книга сохранилась у Модеста Евгеньевича Афана­сьева. Он вручает ее мне с просьбой передать в Центральный музей В. И. Ленина как подарок его к ленинским дням.

Просьба исполнена.

Итак, есть свидетели, которые утверждают, что виде­ли гектографированные оттиски «Что такое «друзья на­рода».

Видел Новиков «желтенькую тетрадь».

Видел и хранил у себя Афанасьев «экземпляры такого издания».

Лобанова видела и, полагает, что это была вторая часть ленинского труда.

Панферов пишет, что получил от Куликовой, прочел и вернул ей потом переписанные от руки все три тетрадки.

Это пока не находка. Но, если так пойдет дальше, уве­рен, что обнаружим.

Надо искать в библиотеках среди неразобранных книг. Среди конволют — то есть переплетенных вместе брошюр, оттисков, тоненьких книжек. Искать в архивах, особенно тех городов, где в свое время по рукам ходили «желтень­кие тетрадки». Искать в личных архивах и в личных биб­лиотеках. Второй выпуск был! Если еще могут возник­нуть сомнения в том, успел ли его изготовить Ганшин в Горках, в Москве, то ведь петербургское гектографиро­ванное издание сомнению не подлежит! Был второй вы­пуск! О трех тетрадках вспоминает Надежда Константи­новна Крупская. Вспоминает Анна Ильинична Елизаро­ва — сестра Владимира Ильича. Мартов говорит о трех выпусках, то есть о полном тексте ленинского труда.

Давайте докажем, что если будем искать все вместе,—

найдем!

 

1970

 

О НОВОМ ЖАНРЕ

 

1

Летом 1937 года мы ехали с Беном Ивантером, с его женой и двенадцатилетней дочкой в Грузию. Я поселил семью возле Сурами — в Квишхетах. Они решили ехать со мной.

Для всех, кто его знал, имя Беньямина Абрамовича, Бена, или Боба Ивантера, будет всегда ассоциироваться с «Пионером», который он создал и редактировал более десяти лет. Этот журнал пользовался в те годы необыкно­венным успехом. Цветную обложку его переворачивали торопливо и дети и взрослые и, пробежав оглавление, при­нимались просматривать, а потом читать повести, расска­зы и очерки — про школу, про события в Испании, про большевиков на Северном полюсе, про летчиков и танки­стов, про легендарные походы гражданской войны, про подвиги мифического Геракла, про путешествия вокруг света, про «университет неотложных дел», вплоть до за­дач, кроссвордов, фокусов и загадок. Было в этом журна­ле что-то заразительно интересное, увлекательное, масса выдумки, изобретательности, простых и умных решений, острое чувство времени, понимание величия совершаю­щихся вокруг тебя дел, педагогический и журналистский талант людей, выпускавших этот журнал. Ивантер рабо­тал в «Пионере» с увлечением, с азартом.

В 1941 году вышла книжка его рассказов, которую он озаглавил «Моя знакомая». В ней, в этой книжке, чувст­вуется та героическая романтика, которая бушует в рас­сказах друга Ивантера — Аркадия Гайдара.

Война унесла обоих. Гайдар погиб четыре месяца спу­стя после начала войны, Ивантер был убит 5 июля 1942 года на Калининском фронте, где он работал специаль­ным корреспондентом в армейской газете.

Он погиб, не достигнув тридцативосьмилетнего возра­ста. И хотя курчавая голова его давно уже стала седой, во всем его облике — в светлых, ясных глазах, в его смуглом славном лице, в заразительной и застенчивой, словно удивленной, улыбке, во всей его складной и сильной фигу­ре, в громком и бодром разговоре — было очень много шумной, неугомонной юности. И ходил он быстро и легко. И с ним легко было говорить о самом веселом и о самом серьезном.

О серьезном и о веселом говорили мы с ним и тогда, в вагоне, уносившем нас из Москвы в Закавказье. На лице Ивантера то и дело вспыхивало изумление — таким но­вым, необычным и увлекательным было для него все, что можно было придумать для журнала, рассказать, исследо­вать, найти. В конце 1936 года я принес в журнал не­сколько фотографий с вещей, стоявших на письменном столе Пушкина,— каждая была снабжена небольшой под­писью. Картинки напечатали. После этого мы познакоми­лись с Ивантером ближе. И вот теперь, на досуге, в купе, он пристрастно расспрашивал меня, что я делаю.

Занятия мои отношения к «Пионеру» иметь не могли. Я, начинающий в ту пору историк литературы, мечтал об академической репутации, принимал участие в подготов­ке нового издания Лермонтова и только что закончил расшифровку таинственных инициалов некоей Н. Ф. И., которые Лермонтов выставил в заглавии нескольких юно­шеских своих стихотворений. Я с увлечением рассказы­вал Ивантеру, с каким трудом удалось выяснить мне, что под этими буквами влюбленный Лермонтов скрыл, следуя романтической традиции, имя юной московской красави­цы Наталии Федоровны Ивановой, как мне удалось оты­скать в Москве внучку Ивановой, у которой хранился портрет Н. Ф. И., как напал я на след старинного семей­ного альбома, а в альбоме оказались еще не известные лермонтовские стихи, и—о счастье! — обращенные к той же самой... Н. Ф. Ивановой... На эту тему я уже написал статью.

— Все эти подробности, разумеется, в статью не во­шли,—горделиво заявил я Ивантеру.—В ней сообщаются одни результаты поисков.

— Ты с ума сошел! — вскричал Ивантер.— Ты акаде­мическим стилем задурил себе голову! Это же детектив­ная повесть! Если ты не можешь ее написать так, как ты ее рассказал, мы пригласим в редакцию ребят и посадим стенографистку. А потом ты обработаешь запись, и мы да­дим ее в февральский номер. Назвать это надо как-нибудь вроде ««Одна из загадок Лермонтова»... Нет! Лучше— «Лермонтовская загадка»... Или... постой: «Тайна Н. Ф. Ивановой». Или, может быть, лучше — «Загадка Н. Ф. И.»?.. Да ты не спорь, ты сперва напиши...

 

Когда мы возвратились в Москву, Ивантер сдержал обещание, пригласил в редакцию стенографистку и поса­дил передо мною ребят. А потом выкорчевывал из текста рассказа наукообразные рассуждения и обороты. В одной из ближайших книжек журнала «Загадка Н. Ф. И.» была напечатана. На заглавие я согласился не без некоторых колебаний. Очень уж оно казалось мне ненаучным, я бо­ялся, что это скомпрометирует меня в академических сфе­рах. Хотелось назвать построже, что-нибудь похожее на обычное «К биографии Лермонтова».

— От этого можно лопнуть! — выкрикивал Ивантер с хохотом.— Ну и что из того, что ты уже писал на эту тему статью? История поисков и статья — вещи совершен­но различные...

 

Тогда мне хотелось, чтобы различие это ощущалось не очень. Теперь я согласен: между статьей и описанием истории поисков существует принципиальная разница.

Статья, даже самая увлекательная, излагает итоги ис­следования. Ход мысли ученого, его догадки, сомнения, поиски, заблуждения, находки, неукротимое стремление добыть неопровержимые доказательства своей правоты, распаляемое часами, месяцами, а иногда и годами напря­женного систематического труда, горение ума и сердца — все это обычно не находит отражения в статье. А между тем какой исследователь не знал этих мучительно-сладо­стных ощущений: поэзия научного поиска, «романтика» научной работы известны даже самым спокойным, самым бесстрастным. Не говорю уже о творцах новых направле­ний в науке. Один из величайших ученых нашего века, основоположник ядерно-экспериментальной физики Эрнест Резерфорд, считал, что «истинная побудительная причина», заставляющая экспериментатора с величайшей настойчивостью вести свои поиски, «связана с захваты­вающей увлекательностью проникновения в одну из глу­бочайших тайн природы».

Но именно эти захватывающие и побудительные при­чины чаще всего и не находят отражения в ученых тру­дах.

В нашей литературе мало-помалу утверждается жанр, материал которому дают поиски исследователей, ведущие к разгадкам исторических или научных тайн. Речь идет о книгах, в которых показаны не только результаты иссле­дования, но самая последовательность научного труда и научного мышления. Появление у нас этого жанра пред­видел Алексей Максимович Горький. Еще в 1933 году он писал: «Прежде всего наша книга о достижениях науки и техники должна не только давать конечные результаты человеческой мысли и опыта, но вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенно преодоление трудностей и поиски верного метода».

С каждым годом мы все более убеждаемся в прозорли­вости Горького и видим, как возникает жанр, как велика потребность в подобных книгах, в которых писатель-ис­следователь, распутывая тайну, повторяя ход своей мыс­ли, вслух анализируя факты, делает читателя соучастни­ком в раскрытии исторических и научных загадок. И тот успех, которым пользуются у самых разных читателей труд академика И. Ю. Крачковского, увлекательнейшие книги по геологии академика А. Е. Ферсмана,— доказа­тельство жизнеспособности этого жанра, его ёмкости, зна­чительности его перспектив.

 

С детских лет мир казался Ферсману полным загадок и тайн, а среди них самой большой, самой интересной была тайна камня. Страсть к открытиям сделала Ферсма­на ученым мирового класса, выдающимся геологом и гео­химиком, географом-путешественником, организатором крупнейших промышленных предприятий в СССР по пе­реработке химического сырья. Его книги — это воспоми­нания о том, как ему приходилось решать минералогиче­ские загадки, как раскрывались перед ним постепенно тайны природных богатств. Ферсмана читаешь с интере­сом, с необыкновенным волнением,— поле деятельности ученого становится все Шире и шире, разгадка одной тай­ны ведет к разгадке других. А в итоге эти разгадки внесли огромный вклад в наше социалистическое строитель­ство. Первая книга А. Е. Ферсмана в этом жанре — «За­нимательная минералогия». Потом появились «Воспоми­нания о камне», «Занимательная геохимия», «Путешествия за камнем». Не много написано книг, которые с таким блеском служили бы пропаганде науки, вызывали бы у читателя такое же страстное желание приобщиться к науке — к труду, полному романтики, сулящему множе­ство еще не открытых тайн.

В мыслях академика И. Ю. Крачковского, когда он приступал к своей книге, вместо камней всегда стояли рукописи. Это его собственные слова. И мы видим, как загадка, возникшая перед замечательным востоковедом в 1910 году в библиотеке аль-Азхара в Каире, проясняется несколько лет спустя в зале университетской библиотеки в Лейдене, а решение ее приходит в результате упорных трудов только в 1932 году на Васильевском острове в Ле­нинграде. Таких историй в книге Крачковского множест­во. В предисловии он поясняет, что «писал воспоминания не о себе, а... о рукописях» и что прежде всего «хотел по­казать, что переживает ученый в своей работе над руко­писями, немного приоткрыть те чувства, которые его вол­нуют и о которых он никогда не говорит в своих специ­альных трудах, излагая добытые научные выводы».

 

Надо ли напоминать «Путешествие на «Кон-Тики» Тура Хейердала, предпринявшего это полное опасностей, увлекательнейшее само по себе путешествие на плоту че­рез просторы Тихого океана с одной целью — доказать связь между памятниками материальной культуры на ост­ровах Полинезии и культурой древнего племени, живше­го на территории Перу! В памяти у читателей сюжет и второй его книги — «Аку-Аку»: ход мыслей исследовате­ля, которому предстоит постигнуть тайну — каким обра­зом жители острова Пасхи без всяких технических при­способлений переправляли на десятки километров и уста­навливали гигантские памятники из каменных глыб величиною в железнодорожный вагон?

И все же это книги, обращенные учеными не к специ­алисту, а к массовому читателю. Но с не меньшим напря­жением читаются строго научные статьи, в которых со­храняется «история мысли» исследователя. Академик И. Э. Грабарь в специальном сборнике «Вопросы рестав­рации» напечатал работу, в которой доказывает, что обнаруженная в Нижнем Тагиле «Мадонна» принадлежит Рафаэлю.

От этой статьи нельзя оторваться! Это роман, в кото­ром действуют папы и кардиналы, императоры, короли, шарлатаны, знатоки искусства, спекулянты, а героиней является прекрасная женщина, созданная кистью худож­ника. Шаг за шагом движется исследователь, решая один за другим вопросы: когда, через кого и откуда попала кар­тина в Нижний Тагил? Каковы основания считать, что она писана в XVI веке? Где доказательства, что она при­надлежит кисти самого Рафаэля, а не ученику его шко­лы? Какие изменения претерпела фактура картины в свя­зи с реставрациями, которым она не раз подвергалась на протяжении четырехсот с лишним лет?

Грабарь пришел к выводу, что это подлинный Рафа­эль. У других искусствоведов на этот счет возникают со­мнения. Я говорю сейчас не об этом. Специальная статья читается как «роман тайн».

Другой пример подобного рода — сообщение профессо­ра М. А. Гуковского о «Джоконде» Леонардо да Винчи. С незапамятных времен хранящийся в Лувре портрет не­молодой флорентинки с лицом, исполненным глубокой значительности, с загадочной усмешкой на устах считал­ся изображением Моны Лизы, жены Франческо дель Джокондо. В 1911 году эта картина исчезла из Лувра. Через два года ее нашли. Дважды ее пытались сознательно уни­чтожить. Сотни авторов стремились разгадать тайну улыбки, изображенной на полотне. Не много картин на свете, которые могли бы оспаривать славу «Джоконды». Но вот в последнее время возникли сомнения. Мона Лиза Джоконда, когда ее писал Леонардо да Винчи, было около двадцати лет, муж ее благополучно здравствовал, а на луврском полотне изображена не очень молодая вдова. Сохранились сведения, что луврский портрет был заказан не мужем Моны Лизы, а человеком, который ее никогда не видел. На основании целого ряда соображений совре­менные итальянские искусствоведы пришли к заключе­нию, что находящийся в Лувре портрет изображает не Мону Лизу, а какую-то другую модель Леонардо да Винчи.

 

Но существовал ли вообще портрет Моны Лизы? Да, отвечает профессор Гуковский, существовал! Со слов бли­жайшего друга и любимого ученика Леонардо — Франчес­ко Мельци — известно, что великий художник писал Мону Лизу, изобразив ее в костюме Весны. И Гуковский обра­щает внимание на полотно, приписываемое кисти Леонар­до да Винчи, уже более ста лет составляющее собствен­ность ленинградского Эрмитажа,— на портрет юной жен­щины, одетой в костюм Весны, украшенной цветами и зеленью. Слегка улыбаясь, она держит в руке полевой цветок «коломбину», от которого пошло и название карти­ны, ставшее как бы именем неизвестной красавицы. В тетрадях Леонардо сохранились наброски головы «Коломби­ны»... Высказывается предположение, что произведение докопчено учеником великого мастера — Мельци. Биограф художников Возрождения, знаменитый Джордже Вазари писал в середине XVI столетия, что Леонардо да Винчи создал «для Франческо дель Джоконде портрет Моны Лизы, жены его, и, потрудившись над ним четыре года, оставил его недовершенным».

Исследователь бросил новый и сильный свет на мало­известное полотно Эрмитажа. Отныне искусствоведы и художники всего мира будут решать вопрос: Коломбина или Джоконда? Но творческая история парижской карти­ны окутывается отныне покровом тайны. Кто же та женщина, которую более четырехсот лет считали Джокондой? Нет никаких сомнений, что творческая история этих двух картин Леонардо да Винчи уже и сейчас составляет один из самых заманчивых и увлекательных сюжетов в жанре научного поиска. И что сюжет этот в равной степени ин­тересен и специалисту-искусствоведу и рядовому чита­телю.

Загадки, гипотезы, поиски доказательств, неожидан­ные препятствия, пафос открытия — все это может соста­вить увлекательный сюжет независимо от того, в какой области науки ведется исследование: ищет ли ученый ключ к азбуке вымершего народа, обнаруживает ли об­разцы ценных горных пород, выясняет ли автора старин­ной картины, адресата пушкинских или некрасовских сти­хов, идет ли дело об открытии нового лекарства или загадках космоса — история работы будет все равно инте­ресной. Доктор геологических наук Р. Ф. Геккер расска­зал на страницах академического сборника, как он искал в Ленинграде коллекцию А. Ф. Фольберта — палеонтоло­га прошлого века. Что ж! Еще одно. доказательство, что дело не в исследуемой проблеме, а в приобщении читателя к поискам.

Еще пример подобного рода — из области антропологии.

 

Б. Ф. Поршнев — ученый широкого диапазона, доктор исторических и доктор философских наук, работавший также в области этнографии, антропологии, биологии, пси­хологии, долгие годы занимался проблемой: существует ли на земле в настоящее время «снежный человек» или троглодит — существо, представляющее переходное звено от обезьяны к «разумному человеку»? Уверенный, что проблема скомпрометирована поверхностными суждения­ми и скороспелыми выводами, исследователь многие годы доказывал, что в самых разных районах земного шара — в Непале и в Китае, в Монголии и Северо-Западной Аме­рике, а в СССР — в Прибайкалье и в Саянах, в Казахста­не и среднеазиатских республиках, в Якутии и на Кавка­зе — видели троглодитов. И не когда-нибудь в древние времена, а недавно, люди здравствующие, с которыми бе­седовали Поршнев с помощниками. Троглодит осторожен, обитает в почти недоступных местах. Нужно вести, утвер­ждает ученый, долгие и планомерные поиски.

Тема эта — далеко за пределами моей специальности, и по существу ее я ничего сказать не могу. Но о том, что эта «Борьба за троглодитов» напечатана в четырех номе­рах литературного журнала «Простор» (1968) и что до­стать эти номера в библиотеках почти невозможно,— это я сказать должен. Напечатан же труд профессора Поршнева в литературном журнале потому, что трудно найти чтение столь увлекательное!

Известный советский филолог академик М. П. Алек­сеев два летних месяца 1961 года провел во Франции. Он знакомился с тем, как изучают русский язык и литера­туру в высших и средних школах, беседовал с выдающимися лингвистами, а кроме того, использовал свое пре­бывание для розысков затерянных рукописей И. С. Тур­генева, выявление которых превратилось в неотложную задачу советских текстологов, особенно после того, как Академия наук СССР предприняла издание нового много­томного собрания тургеневских сочинений и писем.

Вернувшись в Ленинград, ученый напечатал отчет о поездке под заглавием «По следам рукописей И. С. Тургенева во Франции», в котором рассказал о посещении биб­лиотек и архивов и о визитах своих к потомкам тех лиц, с которыми был связан Тургенев. Повествование ведется очень свободно. Является необходимость вспомнить пред­шественников в деле изучения тургеневских рукописей — следует экскурс в историю публикации текстов. Живо, легко рисует автор портреты друзей и знакомых Тургене­ва, тут же, в тексте статьи, публикует и комментирует обнаруженные новые записки и письма... Статья напеча­тана в «Русской литературе» (1963, № 2) —журнале су­губо научном, выходящем под грифом Академии наук СССР. И, естественно, вполне отвечает требованиям са­мым строгим, которые предъявляются к научным отче­там. Но тон повествования непринужденный, естествен­ный, приближенный к разговорной речи, рассказано все очень просто, словно за круглым столом, и адресовано, ка­жется, не только специалистам, по весьма широкому кру­гу людей, заинтересованных в судьбах культурных цен­ностей. Как достигнуто это? Способом довольно простым!

Рукописи существуют во Франции не вообще и не вообще должны быть обнаружены для науки кем-то: их ищет ав­тор. В его распоряжении два месяца. Работы — край не­початый. Получение рукописей связано с трудностями. И факты, имеющие интерес главным образом чисто академический, обретают другой интерес: речь идет уже не просто о документах, а о судьбе документов; речь идет об успехе дела. А это уже увлекательно и равно интерес­но и литературоведу, и человеку, не связанному с наукой.

Ученый приходит к внучке Полины Виардо — женщи­ны, которую Тургенев любил и в семье которой прожил долгие годы. Ей, Виардо, достался архив Тургенева. А по­сле смерти ее, в 1910 году, он перешел к потомкам великой певицы. Их много,— генеалогия семьи Виардо русским исследователям известна еще недостаточно. М. П. Алексеев решает обратиться к прямым наследни­кам. И вот получает приглашение от родной внучки П. Виардо, г-жи Анри Болье, посетить ее на ее парижской квартире.

«В назначенный день я явился к ней с визитом,— пи­шет ученый.—

Г-жа Болье живет на авеню Моцарта, в од­ном из тихих и живописных кварталов Парижа, где мно­гие улицы носят имена прославленных музыкантов, а дома, скрытые за большими деревьями, растущими на за­темненных тротуарах, сохранили все признаки давности своей постройки. Поместительная, красивая квартира, в которой г-жа Белье живет вместе с дочерью м-llе Мишель Болье, научной сотрудницей Лувра, находится на первом этаже, с выходом непосредственно из столовой в неболь­шой сад, окруженный высокой стеной, густо заросшей плющом...»

 

Хозяйка показывает гостю портреты, украшающие сте­ны ее гостиной, вручает ему для просмотра большой аль­бом, начатый в 1847 году и наполненный большей частью рисунками Полины Виардо: среди них портреты компози­торов Гуно и Сен-Санса, три карандашных портрета Тур­генева, из которых опубликован покуда только один... Раз­говор многократно возвращается к Тургеневу. Г-жа Болье помнит его только по семейным преданиям, хотя великий писатель стоял у ее колыбели и был ее восприемником. Но когда он скончался, г-же Болье исполнился от роду только год...

Наконец разговор коснулся того, что привело академи­ка па авеню Моцарта: нет ли среди семейных реликвий писем Тургенева?

« — О, вы спрашиваете меня о том, что не заслужи­вает вашего внимания,— тотчас же ответила мне г-жа Бо­лье, и я,— говорит М. П. Алексеев,— почувствовал в ее голосе ту жесткость и непреклонность, которую трудно было ожидать после веселых и радостных интонаций, со­провождавших ее рассказы о житье-бытье семьи Виардо в те годы, когда заполнялся рисунками лежавший перед нами альбом. — У нас есть кое-какие письма Тургенева и к моей бабушке и к моей матери,— продолжала г-жа Бо­лье,—но это короткие деловые записки или письма, по­священные личным делам; они не заключают в себе ни­чего такого, что представляло бы общественный интерес, и никогда изданы не будут».

 

«Грустно было услышать этот решительный ответ,— пишет М. П. Алексеев,— бесполезно было излагать напра­шивавшуюся просьбу — предоставить их для печати для полного собрания писем Тургенева...»

Мне кажется, что достаточно этих строк, чтобы вос­принять как нечто весьма увлекательное все, что связано с поисками писем Тургенева во французских частных архивах, в библиотеках Парижа, Понтарлье, Безансона. Искусное перо академика М. П. Алексеева уничтожает переборку между «академическим» изложением и жанром, популяризирующим науку. Его статья — это и та и даугое. Это увлекательно и серьезно, строго и объективно. Каждый раз, когда ученый — арабист, геолог, искусство­вед, историк литературы — приоткрывает кулисы своей работы, она становится для неподготовленного читателя и увлекательной и доступной.

Число примеров растет. Поэт Ираклий Абашидзе, дей­ствительный член Академии наук Грузии, вместе с ака­демиками А. Шаттидзе и Г. Церетели побывал в научной командировке в Иерусалиме. Цель путешествия заключа­лась в проверке легенды, согласно которой на одном из столбов, поддерживающих своды древнего грузинского храма св. Креста, сохранилось изображение Шота Руста­вели.

По возвращении на родину Ираклий Абашидзе на­печатал свой «Палестинский дневник», где рассказал о политических сложностях, которые возникли перед учены­ми, и о том, что храм был обновлен и никакого изобра­жения Шота они не нашли. Не добившись помощи рестав­раторов, ученые сами размыли краску и обнаружили под ней древнюю фреску: коленопреклоненного седобородого старца в пурпурном одеянии и грузинскую надпись: Шота Руставели.

На основе замечательного открытия грузинских уче­ных появилась не только проза — «Палестинский днев­ник»; родился цикл стихов Ираклия Абашидзе «Палести­на, Палестина», написанных от лица Руставели.

 

Великолепный исследователь творчества Пушкина Илья Фейнберг рассказал о пушкинском дневнике. Он считает, что дошедшие до нас дневниковые записи за 1833—1835 годы—тетрадь, на которой стоит цифра «2»,— это рукопись беловая, заключающая только часть того дневника, который Пушкин вел в Петербурге с 1831 года по 1837-й. Фейнберг уверен, что существовал большой дневник, по некоторым сведениям объемом в 1100 страниц, который в настоящее время, скорее всего, нахо­дится в руках зарубежных потомков Пушкина. Возникает вопрос: чем можно было бы объяснить, что эти потомки до сих пор скрывают драгоценнейший документ, который должен пролить новый свет на последние годы жизни. Пушкина и на причины, приведшие его к трагической гибели?

Исследователь видит причину в том, что посколь­ку внучка Пушкина вышла замуж за внука императора Николая I, то нынешние потомки поэта одновременно являются и потомками русских царей. И если обнародова­ние дневника было бы вкладом в наши представления о Пушкине, то, с другой стороны, появление его в печати может дискредитировать гонителя Пушкина — Николая. А интересы последнего, рассуждает исследователь, ближе аристократической зарубежной родне поэта, чем интересы русской, да и не только русской, культуры, не говоря уж о том, что, по аристократическим представлениям, публи­кация личных писем и дневников даже и поминовении полутора веков представляется не только нежелатель­ной — невозможной.

...Дневник был. Исчез. Местонахождение в точности неизвестно. Цел ли он? Верить ли тем, кто говорил о суще­ствовании его, или это выдумка неуравновешенной жен­щины — одной из внучек поэта? Нет! И помимо нее фак­ты заставляют ученого предполагать, что дневник сущест­вует. Фейнберг призывает искать. Надо ли удивляться тому, что это сообщение читается, как детективный рас­сказ?!

 

Как отыскалась глава «Мертвых душ» — подлинный текст знаменитой «Повести о капитане Копейкине»? Как был расшифрован рисунок Лермонтова на полях черновой рукописи «Смерти Поэта»? Сжег ли Пушкин свои «Запис­ки» после декабрьского восстания или нашел способ их сохранить, включив куски их в другие произведения, и мы частично их знаем? Как отыскался, был разгадан как пушкинское произведение и ныне осмыслен неизвестный труд Пушкина о Петре? И хотя в своей книге «История одной рукописи» Илья Фейнберг описывает не приключе­ния свои, а излагает лишь историю рукописей — это все равно увлекательно. Здесь снова идет речь о судьбе, имен- но о судьбе творений гениев русской литературы — творе­ний запрещенных, затерянных, неразгаданных. А раз есть загадка, исчезновение, находка, выяснение тайны, о кото­рых говорит нам ученый,— читатель не просто следит за его рассуждениями, он соучаствует в этой работе, а уче­ный при нем как бы вслух мыслит, как бы ведет с ним доверительную беседу. И даже такой капитальный труд И. Л. Фейнберга, как «Незавершенные работы Пушки­на» — исследование глубокое и более специальное, коль скоро речь в нем идет о новонайденном манускрипте, а в новонайденном манускрипте неизвестного пушкинского творения,— об «отточенных кусках высокой пушкинской прозы»,— этот труд обретает острую занимательность. Что ж удивляться тому, что перед нами пятое за корот­кий срок издание литературоведческого труда, случай едва ли не исключительный!

 

А с каким интересом читалась напечатанная в «Новом мире» (1966, № 11) статья С. Г. Энгель «Где письма На­талии Николаевны Пушкиной?»! Еще бы: автор расска­зывает, что они были переданы на хранение в Румянцевскую библиотеку и изъяты оттуда уже после Великой Октябрьской революции. В статье фигурируют и вырван­ные листы, и перемеченные страницы, долженствующие уничтожить следы этой пропажи, и подозрения, которые падают на конкретных людей. Правда, решающих доказа­тельств в пользу этих предположений пока не имеется, а встречные возражения хранителей Рукописного отдела Библиотеки имени В. И. Ленина во многом обоснованны и серьезны, но от этого статья не становится менее «сю­жетной» и увлекательной. Я хочу подчеркнуть другое: никому уже не кажется странным, что литературовед излагает проблему архивную, по существу весьма спе­циальную, адресуя рассказ десяткам тысяч читателей.

И причина тут не только во все возрастающей культуре советских людей, в непрестанном расширении сферы их интересов, но и в том, по моему глубокому убеждению, влиянии, которое оказывают на читателя книги и статьи, написанные в жанре «научного поиска», которые приучают и уже приучили к тому, что книги об исторических и ли­тературных поисках относятся к числу увлекательных. В известной мере этим следует объяснить, как мне кажет­ся, и тот огромный успех, который сопутствует очеркам «Парижские находки» Ильи Зильберштейпа. Три года подряд рассказывает он о том, что было им найдено, и го­раздо меньше о том, как было найдено, у кого и при каких обстоятельствах он обнаружил свои находки, каким путем следовал. Но жанр, о котором мы говорим, уже при­учил верить в увлекательность и важность находки,— тут уже видно влияние его на популярность научного очерка. И все же определяющий признак жанра — сюжет. Не ре­зультат, а процесс. Не находка, а поиск. Хороший пример тому — очерк «Геленджик» А. Никольской.

Ученый-палеограф А. Б. Никольская в 1930 году по­бывала в Геленджике и в местном музее обратила внимание на письмо, в котором современник Лермонтова сооб­щал кому-то из знакомых своих о смерти поэта; тело его автор письма видел еще на месте дуэли. При этом письмо содержало подробности, специалистам еще неизвестные.

Сняв с письма копию, Никольская отвезла ее в Ленин­град и вручила научному сотруднику Пушкинского дома Академии наук СССР Б. И. Коплану. Надо же было слу­читься такому! Оригинал письма во время Великой Оте­чественной войны погиб в Геленджике, а копия — с архи­вом Коплана в блокированном Ленинграде. После долгих и тщательных поисков, потеряв надежду найти текст пись­ма, ученая печатает воспоминание о том, что содержалось в нем, дополняя свое сообщение подробностями, которые запомнили те из жителей геленджикских, которым в 1930-х годах директор музея, во время экскурсий, читал письмо вслух. И что же? По существу результата нет, но вас дер­жит напряженный сюжет, увлекает новый аспект самого поиска!

В 1860 году в майской книжке журнала «Библиотека для чтения» появились «Записки черкеса», три рассказа, подписанные псевдонимом «Каламбий» — «Владеющий пером».

Великолепным русским языком, в лучших традициях русской реалистической прозы, с тончайшим знанием ис­тории, нравов, обычаев адыгских народов, решительно от­казавшись от романтически приподнятого изображения Кавказа, автор описывал молодого горца, получившего об­разование в России и вернувшегося на родину, чтобы не­сти просвещение черкесам. Кто был автором этих расска­зов, оставалось неизвестным более ста лет, покуда в 1963 году в журнале «Дружба народов» не появилась статья молодого литературоведа из Майкопа Людмилы Голубевой, заявившей, что их написал Адиль Гирей Кешев. В ставропольском архиве, затем в ленинградских архи­вах, в Москве, в Орджоникидзе Голубева обнаружила ни­кому не известные документы и выяснила, что Кешев — «сын абазинского князя» — учился в ставропольской гим­назии, по окончании уехал в столицу и полтора года учил­ся в петербургском университете на факультете восточ­ных языков. За участие в студенческом движении был выслан на родину, а затем в продолжение четырех лет ре­дактировал выходившую во Владикавказе газету «Терские ведомости», которая ставила в те годы острые вопросы, касавшиеся общественной и экономической жизни горцев, печатала обзоры литературы о Кавказе и многие статьи своих авторов сопровождала обстоятельными коммента­риями от редакции, но без подписи.

Путем остроумного анализа Л. Голубева установила, что эти обзоры и комментарии мог написать только обра­зованный человек, абазин по рождению, знавший языки абазинский, русский, татарский и различные диалекты адыгского языка — кабардинский, абадзехский, шапсугский, знаток жизненного уклада и терминологии адыгов, постоянно проводивший в анонимных статьях адыгские параллели. Таким человеком был во Владикавказе в то время только Адиль Гирей Кешев. Так Голубевой удалось обнаружить неизвестные произведения открытого ею пи­сателя, воссоздать биографию выдающегося адыгского просветителя (он умер в 1872 году, в возрасте тридцати двух лет).

 

Дело, однако, не в том, что работа Голубевой состави­ла вклад в историю литературы народов Северного Кав­каза: не меньшее значение имеет тот факт, что изло­женная на восьми журнальных страницах статья читается с увлечением даже теми, кто ничего ровно не знает об истории адыгской литературы и ошибочно отождествляет понятие «черкес» с понятием «горец». В статье Л. Голу­бевой отразился весь ход ее упорных и увлекательных по­исков. Факт за фактом строится биография. Голубева сво­дит воедино все то, что сумела собрать об этом талантли­вом человеке, и, можно сказать, воскрешает его на наших глазах. На гладкой странице истории все отчетливее на­чинают проступать контуры забытых людей, отошедших событий, и, наконец, мы знакомимся с драматической судьбой одного из тех, кто в прошлом веке в неимоверно трудных условиях созидал основу культур угнетенных, а ныне братских народов.

 

Драматическую судьбу... Все дело в этом! Располагая материал в том порядке, в котором он был обнаружен или изучен,— другими словами, восстанавливая ход своей мысли (если только значительна самая тема и автор стол­кнулся с трудноразрешимой загадкой), исследователь строит собственную драматургию. И тут вступают в силу законы жанра: читатель, захваченный интересом к тому, как было открыто, без труда постигает, что было откры­то. Представлением о ходе работы, знаниями, понадобив­шимися для того, чтобы осуществить ее, и добытыми ре­зультатами он овладевает как бы шутя, невзначай. И, по­ставленный в положение, равноправное с автором, он может судить о его работе, может сомневаться, может верить, советовать, обнаруживать изъяны в цепи дока­зательств. И помогать.

И неправ, по-моему, Георгий Пантелеймонович Макогоненко, когда в статье «Роман­тическое литературоведение» говорит о жанре научного поиска иронически. Он выступает против новой концепции, изложенной в книге «Потаённый Радищев» писателя-ис­торика Георгия Петровича Шторма. Шторм утверждает, что четыре строфы оды «Вольность» Радищева и поэма «Творение мира» не вошли в первое издание «Путешест­вия из Петербурга в Москву» (1790) не потому, что Ради­щев отбросил их, а потому, что они были написаны им долгое время спустя, уже по возвращении из ссылки. Кон­цепция действительно новая: перед нами не сломленный ссылкой писатель, а прежний Радищев,— но Радищев, прибегнувший к конспирации. Макогоненко держится прежнего взгляда, Шторм развивает новую точку зрения. Но при чем же тут жанр? Жанр научного поиска, к ко­торому относится новая (и строго научная) работа Геор­гия Шторма, позволяет читателю, даже не занимавшемуся изучением Радищева, следить за ходом исследования — автор излагает весь путь умозаключений своих, все мате­риалы, все доводы, в том числе и гипотезы, без которых истинная наука не может существовать. Если бы Шторм написал сухой, архиакадемический труд, Макогоненко все равно не согласился бы с ним — они разошлись в истол­ковании, в оценке фактов. И в данном случае от того, к какому жанру относится книга Шторма, ровно ничего не меняется. А для читателя вопрос о жанре немаловажный. От этого зависит, возьмет ли он книгу в руки и не отло­жит ли после третьей страницы. Нисколько не желая умалить высокий авторитет Г. П. Макогоненко, считаю, что достоинства жанра доказаны еще раз появлением ве­ликолепной книги. И если я не берусь пересказать здесь ее содержание, то потому лишь, чтобы не огрубить тон­чайшей обработки научных деталей, не упростить прой­денный автором путь сложнейших умозаключений, дога­док и многолетних — изо дня в день — просмотров никем никогда не читанных архивных источников, сотен и тысяч дел, хранящихся и в помещениях старых церквей, и в но­вых архивных зданиях, чтобы не потерять важных дока­зательных звеньев, рассказывая о путешествиях Шторма из архива в архив, из города в город.

Скажу только: началось все с надписи на списке «Путешествия из Пе­тербурга в Москву» — это список, давно известный, хра­нящийся в Пушкинском доме Академии наук СССР в Ленинграде. И румынская надпись на нем тоже давно известна: прежние исследователи объявили ее «мало­грамотной» и «по содержанию своему не представ­ляющей интереса». А Шторм, прочтя эту надпись, раз­гадал сокращенные слова, заключавшие в себе особый — тайный, опасный в ту пору — смысл, с этого все и пошло.

В записи упомянут Саровский монастырь. Но так как надпись румынская, то все, кто прежде держал в руках список, предполагали, что надо искать этот Саровский монастырь в Бессарабии. А в Бессарабии его нет. Есть знаменитая Саровская пустынь в Темниковском уезде Тамбовской губернии. Один из ученых даже подумал о ней и тут же отверг эту мысль. Она показалась невероят­ной: при чем тут Румыния? А Шторм не отверг. И выяс­нил — Саровскую пустынь посещал отец Радищева, Нико­лай Афанасьевич. И пошла распутываться нить, раскры­ваться то, что великий писатель хотел утаить от внимания царских соглядатаев, но сохранить для нас,— «для буду­щих веков дар».

Не буду рассказывать, как связывались в одно целое разрозненные и, казалось, не имеющие между собой ничего общего названия, имена, факты. Как от Клинского уезда, Московской губернии, откуда список попал в Москву, к известному собирателю М. Н. Лонгинову, от Саровской пустыни нить потянулась в Арзамас­ский уезд, Нижегородской губернии, потом в Москву — на Пречистенку, оттуда в Саранск — нынешнюю столицу Мордовской республики, снова в Москву — в «приход Ге­оргия Победоносца на Всполье», в Дорогобужский уезд, на Смоленщину, в сельцо Котлино, где находилась штаб-квартира заговорщиков, готовивших покушение на импе­ратора Павла I. Великая страсть научного следопытства привела Шторма к таким открытиям, выявила такое ко­личество фактов, нам не известных, продемонстрировала такую филигранную технику исторических разысканий, что — я уверен — книга его еще удостоится самых высо­ких похвал и будет служить примером. Блестящий сплав науки с литературой — исследование читается как увлекательнейший роман, и при этом автор в своих разысканиях предельно терпелив, скрупулезен и обстоятелен! Приобре­тает или теряет наука от развития этого жанра? Не ком­прометирует ли такое соседство «строгий» научный стиль? Иные исследователи не видят особого прока в подобной литературе и относятся к ней снисходительно, другие, как мы уже видели, говорят о ней иронически.

 

Нет! Наука приобретает не только читателей. Беру в свидетели автора великолепной книги «Стекло» — члена-корреспондента Академии наук СССР, ныне покойного Н. Н. Качалова. «Студенты не проиграют,—пишет он,— если вместо описания какой-нибудь реакции, которое мо­жно найти в любом учебнике, рассказать им о полных вдохновения творческих переживаниях, которые их ожи­дают... когда они будут преследовать ускользающую от них истину и окружать ее по всем правилам научной стратегии... Когда же они наконец поймают эту истину... когда разоблаченная ими тайна уже не будет тайной, а станет новым знанием... они испытают... чувство такого глубокого удовлетворения, перед которым поблекнет все...»

Силу воздействия такого рассказа ученый знает по своему, опыту: такой рассказ вербует в науку новых лю­дей, способных зажигаться и проявлять чудеса настойчи­вости.

Всякий раз, когда научное исследование переплетает­ся с поисками «клада» и с приключениями, книге, даже академической по изложению, обеспечен самый широкий успех. Хороший пример — выпущенная Издательством Академии наук СССР книга И. Д. Амусина «Рукописи Мертвого моря».

 

Если бы речь в этом труде шла только о том, что не­которые важные постулаты христианского вероучения были сформулированы за много лет до н. э. отшельника­ми так называемой Кумранской общины, то, несмотря на всю важность этих фактов, в новой связи опровергающих оригинальность известных положений христианства, а следовательно и их «божественное» происхождение, кни­гу прочли бы главным образом те, кто интересуется исто­рией социальных и религиозпо-философских течений. Что же касается читателей более широкого круга, эти сведе­ния дошли бы до них при посредстве популярных жур­налов или в устных, часто очень убедительных, переска­зах. Но погодите!..

Книга «Рукописи Мертвого моря» на­чинается с рассказа о том, как в 1945 году молодой пастух-бедуин из племени таамире Мухаммед эд-Диб об­наружил в пустынной пещере в двух километрах от берега Мертвого моря глиняный сосуд, а в этом сосуде — кусок свернутой кожи. Как благодаря счастливой случайности этот кусок уцелел, а впоследствии выяснилось, что это — свиток, покрытый древнееврейскими письменами, возраст которого превышает две тысячи лет.

Когда в соседних пещерах обнаружились новые свит­ки, весь мир заговорил о находках. Начались поиски и археологические раскопки. И в результате в гористой пустыне Вади-Кумран открылись новые тайники, где хранились рукописи на коже, пергаменте, папирусе, на медных таблицах, писанные на разных языках и представляющие, как сейчас уже выяснено, остатки шестисот книг, созданных в период с III века до н. э. по VIII век н. э.

Это — огромное событие в науке. Но особый интерес к себе читающей публики оно привлекло именно потому, что связано с кладоискательством, потому, что в силу на­пряженной политической ситуации, разделившей Иеру­салим границей между двумя государствами, профессор-эксперт знакомится с древними свитками на нейтральной территории, ночью, при свете карманного фонаря; пото­му, что возраст свитков проверяется потом по распаду ра­диоактивного углерода; хранятся свитки в сейфе нью-йоркского банка, публикацию об их продаже помещает «Уолл-стрит джорнэл», а в поиски новых включается на­ряду с учеными разных стран римский папа. Особый ин­терес вызывает эта книга и потому, что ореол тайны окружает не только историю открытия, но и содержание свитков, в которых трактуются и хозяйственные дела об­щины, и ее идеологические основы; потому, что читателя не оставляет надежда на новые находки, которые внесут ясность в загадки, возникающие в процессе осмысления найденных манускриптов. Потому, наконец, что он, так называемый широкий читатель, вовлечен в сферу иссле­дования и разделяет страсть ученого, быть может не по­дозревавшего даже, что его книга вызовет такой гулкий отзыв.

 

Интересно, легко написанная, но адресованная специа­листу, книга академика Б. А. Рыбакова «Древняя Русь», казалось бы, никакого отношения к жанру приключений и поисков не имеет. Ученый сопоставляет известные всем былины с летописными текстами. Мало-помалу становит­ся ясным, что многие из былин, в которых авторитетные фольклористы не видят ничего, кроме воплощения народ­ной фантазии, измыслившей и сюжетную канву и героев, на самом деле основаны на конкретных событиях, а многие из былинных имен восходят к именам историческим.

Всех догадок Б. А. Рыбакова, тончайших сопоставле­ний, бесспорных и убедительных доказательств не пере­числить. Поэтому остановлюсь на одной — знаменитой — былине: про Вольгу и Микулу.

 

Историческую подоплеку ее пытались разгадывать и раньше, но связывали при этом имя Вольги с именем Ве­щего Олега, а то и с именем Волха, как именовали полоц­кого князя Всеслава. Однако в былинах Вольга называет­ся Святославичем. И Б. А. Рыбаков предлагает учесть эту устойчивую и существенную деталь, которую сохранила народная память,— отчество.

Такое отчество носил Олег Святославич Черниговский.

Но тот Олег не имел отношения к древлянской земле. Ме­жду тем в былине о Вольге упоминаются, по мнению Б. А. Рыбакова, древлянские города—Вруч, или Овруч, Искоростень и Олевск, за тысячу лет в устно-поэтическом бытовании превратившиеся в Гурчевец, Крестьяновец в Ореховец. Подтверждение этой своей догадки ученый ви­дит в названиях городов, соседних с древлянской землей, которые упоминаются в былинах о Вольге Святославиче; былинный Туринск, говорит он,— это исторический Ту­ров, былинный Вольгагород — исторический «Ольгин го­род», или Вышгород. Все это позволяет связать былину о Вольге с древлянской землей. Б. А. Рыбаков напоминает, что когда-то на древлянское происхождение былины о Вольге и Микуле указывал академик А. А. Шахматов, но его замечание забыто.

В древлянской земле с 970 по 977 год — об этом гово­рит летописец — княжил Олег, по отцу Святославич, внук Игоря и Ольги, получивший удел в 10—12 лет.

А в былине действует и распоряжается «хороброй дружинушкой» десятилетний Вольга.

В 975 году Олег убил на охоте Люта Свенапдича — сына врага своего, варяжского воеводы Свеналда.

А в былине описана волшебная охота десятилетнего Вольги, и княгиня видит сон, что Вольга обернулся соко­лом и побил «черного ворона», который именуется здесь Санталом.

 

После охоты исторический Олег Святославич два года готовится к борьбе со Свеналдом и пополняет дружину выходцами из народа.

В былине Вольга после охоты тоже набирает дружину и приглашает на службу оратая, пахаря-богатыря Микулу Соляниновича с войском его, которое прозывается «Микулушкина силушка».

Исторический Олег Святославич утонул вместе с дру­жиной своей во Вруче: Свеналд уговорил киевского князя Ярополка пойти войной па родного брата Олега. Вражес­кое войско подрубило мост через Вруч, и он обломился.

О гибели «силушки» князя Вольги Святославича на подрубленном мосту в Гурчевце рассказывается и в бы­лине...

 

Разве не убедительно? А былины о киевском восста­нии 1068 года и о половецком хане Шарукане, который фигурирует в былинах под именем царя Кудревана или Шарк-великана! Или былина о Ставре Годиновиче, чье имя, по мнению Б. А. Рыбакова, обнаружено недавно на стене Софийского киевского собора! Но и одного примера, кажется мне, довольно, чтобы понять, как читает акаде­мик Б. А. Рыбаков творения древнерусского народного творчества, нащупывая под сказочными образами реаль­ные исторические факты. Великолепное историческое и вместе с тем литературное исследование. Остается понять, почему эта книга читается с увлечением,— в ней нет ни истории поисков, ни приключений ученого...

То же самое! Мы следим за разгадкой исторической тайны!

Вы можете возразить: «В принципе всякое научное ис­следование открывает непознанное, следовательно, разга­дывает тайну».

Нет, если к известным фактам прибавляется новый факт,— мы можем отметить поступательное движение в науке, но еще не раскрытие тайны. Здесь — не то! Акаде­мик Б. А. Рыбаков как бы «просвечивает» былину, обна­руживая ее «каркас» — изначальное жизненное событие. Поэтическая гипербола часто выражает дух времени луч­ше, чем лежащий в ее основе реальный факт. Но, утратив внешнее правдоподобие, она кажется нам уже нереальной. Внимательно сопоставляя былины и летописи, автор книги «Древняя Русь» разгадывает реальную подоснову былинных событий. И в данном случае работа его прин­ципиально не отличается от стремления раскрыть тайну свитка, покрытого древними письменами, или попыток разгадать модель портрета неизвестной красавицы, изо­браженной на полотне Эрмитажа.

В принципе сюжетом повествования о поисках может стать разгадка любой тайны — научной, исторической, биографической, но при двух непременных условиях. Если разгадка сопряжена с преодолением действительных трудностей. И второе: если в основе интересной и напряженной фабулы лежит общественно значимая проблема. Академик M. H. Тихомиров, выступая в «Новом мире» со статьей о библиотеке московских царей, может быть, и не думал о том, что пишет первую главу увлекательного повествования. Тем не менее статья его читается залпом. Каждому хочется знать: лежат ли еще в подземельях Кремля сокровища царской библиотеки? Может ли сме­лая рука отыскать их? Прошло около четырехсот лет!..

Ученый верит в эту возможность. Он пишет: «Попытка не пытка, спрос не беда». И кончает статью словами: «По­иски этих сокровищ в древней кремлевской земле будут стоить сравнительно недорого, а находка возможно сохра­нившейся библиотеки,— подчеркиваем: возможно, так как нет уверенности, что она еще существует