Одиночество

Одиночество необходимо, но оно не должно быть публичным;

Так что везде ты можешь пребывать как в пустыне.

(2:117)

В текстах встречается также вопрос о «временах пустыни» (in dieser wüsten Zeit) (3:184). Не является ли пустыня парадоксальной фигурой апории? Не обозначенным [tracé] или надежным переходом и уж, ко­нечно же, не столбовой дорогой: ведь тропки — еще не проверенные пути, да и намечены они весьма схематично, если только песок не ус­пел засыпать (и тем самым обозначить) их. Но не является ли нерасчи­щенный путь также и условием решения или события, каковое заклю­чается в открытии пути, в его (пере)ходе и, таким образом, в выходе за его пределы? В (пере)ходе апории, в выходе за ее пределы?

— Несмотря на эту пустынность, то, что мы называем негатив­ной теологией, растет и культивирует себя как память, институт, исто­рия, дисциплина. Это — культура, со своими архивами и своей тради­цией. Она аккумулирует в себе акты языка [langue]. Это — как раз то, что полагается фразой: «То, что называют «негативной теологией» в идиоме греко-латинского мира, есть язык». При этом всегда следует помнить (причем припоминать вновь и вновь, ибо этим утверждается способность удержания припоминаемого в памяти), что негативная теология, благодаря ее стремлению отойти от какой-либо последова­тельности, «является» тем языком, который неустанно испытывает, подвергает сомнению сами пределы языка, в особенности языка про­позиционального, теоретического, констатирующего...

— Тем самым негативная теология становится не просто языком и даже не его судьей, но прежде всего наиболее «помышляемым», наи­более точным и наиболее неуловимым опытом схватывания «сущнос­ти» языка: дискурсом языка, «монологом» (в том гетерологическом смысле, какой был придан ему Новалисом и Хайдеггером), посредством которого язык и речь говорят для себя и фиксируют тот факт, что die Sprache spricht. Отсюда проистекает та поэтика, или призрачная раз­мерность, иногда ироничная, но всегда аллегорическая, относительно которой говорится иногда, что это — лишь форма, видимость, или

симулякр... Верно, однако, что эта сухая призрачность имеет в то же самое время тенденцию ставить под сомнение образы, фигуры, идолы, риторику. Иконопластическая призрачность есть не что иное, как

мысль.

— Что бы, однако, ни говорилось, но за пределами теоремы кон­статирующего описания дискурс негативной теологии «состоит» в пре­вышении сущности и языка — в превышении посредством тестирова­ния их останков.

— Что означают в этом контексте «останки»? Имеется ли здесь в виду модальность «бытия»?

— Трудно сказать. Вероятно, эта, точнее, именно эта, теология и будет ничем...

— Да, но чем тогда будет эта ничейность — тайной теологии или ее принародной клятвой? И чем, как представляется, рискует эта тео­логия при таком раскладе? Наша дискуссия все еще основывается на предположении, что негативная теология является чем-то (определяе­мым) и потому не есть ничто; она стремится скорее к тому, чтобы стать нечто, нежели ничто. И тем не менее, только что прозвучала противо­положная идея...

— Это — вопрос чтения или вслушивания [l'oreille]. Можно пред­положить, что негативная теология будет ничто, причем весьма эле­ментарным ничто, если это превышение, этот избыток (ее относитель­но языка) не наложит некоторый отпечаток на определенные единичные события языка и не оставит свои следы на теле языка...

— На корпусе, в общем.

— Некоторый след остается непосредственно на этом корпусе, становится самим этим корпусом, как сохранением апофазиса (превы­шающим одновременно и жизнь, и смерть), сохранением внутренней онто-логико-семантической самодеструкции: как раз здесь и случилось уже абсолютное разрежение, пустыня утвердила себя, и ничто, кроме пустыни, не могло иметь места. Совершенно определенно, что «непоз­наваемый Бог» («Der unerkandte Gott», 4:21)— этот игнорируемый и непризнаваемый Бог, о котором уже шла речь, — ничего не говорит: и это о нем нельзя сказать ничего такого, что могло бы удержаться, быть сохранено...

— Прибереги, спаси, оставь это имя [Sauf le nom]...

Cпаси от упоминания всуе то имя, которое не именует ничего из того, что могло бы остаться, даже саму божественность (Gottheit) -то ничто, изъятие [dérobement] чего уносит вместе с собой любую фра­зу, которая пыталась бы соизмерить самое себя с этим ничто. «Бог» есть имя этого бездонного падения, этого бесконечного опустынива­ния языка. След этой негативной операции, однако, сохранен в собы­тии, на событии и как событие (в том, что приходит, что есть и что всегда единично; что находит в этом кенозисе [kenosis] главное усло­вие своего появления и роста). Это и есть то событие, которое сохра­няется, даже если останки его не более субстанциальны и существен­ны, чем сам Бог, не более онтологически определимы, чем это имя Бога, о котором сказано, что он называет ничто (то есть ни это н ни то). О Нем сказано, что Он не есть данность/дарение даже в том смысле, ко­торый определен в es gibt: Он не тот, кто дает, его дары недосягаемы («Gott über alle Gaben», 4:30).

— Не следует забывать, что слова эти — из молитвы. Что есть молитва? Это — вопрос не о том, что представляет собой молитва как таковая. Необходимо предпринять попытку помыслить молитву, ис­тинно испытать ее (сотворить ее, если можно так выразиться, и проде­лать это в движении реального времени) в рамках этой конкретной молитвы, этого единичного обращения к Богу, в котором или по на­правлению к которому молитва как таковая простирает себя. Ибо такая молитва не просит ни о чем и в то же самое время ожидает боль­ше, чем все. Она просит Господа дать больше, чем его дары, она ждет Его самого: «Giebstu mir dich nicht delbst, so hastu nichts gegeben»; «Если Ты не дашь мне себя самого, ты не дашь мне ничего». В чем еще раз интерпретируется божественность Бога как дар или устремленность дарения. Молитва как раз и есть эта интерпретация, само тело этой интерпретации. Как было сказано, в и на, что предполагает, вероятнее всего, все тог же топос...

... или хору [khora] — тело без тела, отсутствующее и вместе с тем уникальное тело, местоположение [lieu] всего, и то, что есть вместо всего, интервал, место [place], пространство. Можно ли сказать о хоре то, что было только что не вполне внятно выражено как «оставь это имя» [sauf le nom]? Это местоположение лишает места и дезорганизует все наши онто-топологические предрассудки (в частности, объектив­ную науку пространства). Хора расположена «где-то там», но она бо­лее «здесь», чем любое «здесь»...

- Хорошо известно, что практически во всех греческих, хрис­тианских и иудейских контекстах [filières] via negativa отсылает к Богу, к имени Бога, к опыту местоположения. Пустыня также явля-

ется фигурой чистого местоположения. Но данная фигурация про­истекает из пространственности этого мира, локальности этого слова [parole].

— Да, Ангелус Силезиус пишет об этом слове (das Wort), то есть о божественном слове, слове Бога и месте Бога так, как если бы они были самим Богом: