Сага о грязных ботинках

 

Действующие лица:

Саша – 15 лет, 1 м 85 см рост, 46 размер обуви, 9 класс, учится хорошо, занимается в шахматном клубе при Доме творчества, имеет взрослый разряд по шахматам, с учителями ровен, вежлив, со сверстниками слегка замкнут, но доброжелателен. Близких друзей нет, есть несколько хороших приятелей. В свободное время любит слушать музыку и смотреть киноклассику. Внешне привлекателен, хотя и переживает из‑за юношеских прыщей. С девушками не встречается, все попытки отдельных представительниц прекрасного пола завязать с ним какие‑то отношения мягко блокирует.

Мама Саши, Мария Михайловна – 45 лет, экономист, внешне привлекательна, в общении интеллигентна, сдержанна. Работает главным бухгалтером в крупной фирме, работу любит. Кроме сына, никаких близких людей не имеет. Круг общения немногочисленный, постоянный в течение многих лет. Развлекаться не любит и не умеет. В свободное время – читает, вяжет, вместе с сыном смотрит киноклассику.

 

– Доктор, я понимаю, что лечиться нужно мне (мягкая, извиняющаяся улыбка). Поэтому я и пришла одна, без Саши. Может быть, вы посоветуете мне какого‑то специалиста, какую‑то клинику. Я слышала что‑то о клинике неврозов, но совершенно не знаю, как туда попадают. И спросить не у кого. Нужно какое‑то направление? Или теперь только деньги?

– Мария Михайловна, я не доктор, у меня нет медицинского образования. Я – психолог…

– Извините, пожалуйста, я плохо в этом разбираюсь. Как‑то до сих пор не приходилось…

– Может быть, прежде чем мы будем подбирать специалиста или тем более клинику, вы расскажете мне о том, что у вас происходит? Ведь я, в некотором роде, тоже специалист.

– Да, конечно, извините. Просто я подумала, что, раз детская поликлиника, вы работаете только с детьми…

– В основном мне приходится работать с семьями. Очень редкие дети имеют проблемы, совершенно отдельные от семьи.

– Вы правы. Я тоже всегда так думала. Проблемы детей – это почти всегда ошибки родителей. И я очень старалась не ошибаться. Много думала. Я ведь одна воспитывала Сашу. С самого начала. Наверное, вам надо знать: это было сознательное решение – иметь ребенка, воспитывать его одной.

– А отец Саши?

– У него была другая семья, больное сердце, пожилая жена, с которой он прожил 25 лет. Он работал, она ездила с ним по всему Союзу, отказалась от своей карьеры, и, хотя дети выросли, он не мог оставить ее. Я его понимала и принимала таким. Он был очень порядочным человеком. Он был намного старше меня. Сейчас его уже нет в живых. Иногда я думаю, может быть, вся эта история его и убила…

Я энергично и отрицательно мотаю головой, потому что именно этого ждет от меня Мария Михайловна, а про себя думаю, что она вполне может быть права: немолодых порядочных людей с больным сердцем такие истории часто сводят в могилу. А вот непорядочным такие ситуации – хоть бы хны! Что и обидно.

– Саша знает об отце?

– Да, Саша знает всю правду. Он хотел встретиться со сводными братом и сестрой, но я ему запретила, чтобы не травмировать вдову. Она не знает о моем и Сашином существовании. Я сказала: может быть, потом, когда… Саша понял и согласился. Вы думаете, я была неправа?

– Не знаю, вам решать, – я ушла от ответа, а про себя подумала, что пожилая женщина, которая когда‑то объездила вслед за любимым мужчиной весь Союз и посвятила ему и детям всю жизнь, вряд ли осталась в таком уж неведении по поводу последнего, быть может, рокового романа мужа.

– Саша очень похож на отца. Очень. У нас никогда не было секретов друг от друга. Он долго не спрашивал, а когда спросил, я ему сразу рассказала. И даже показала письмо, последнее, которое он передал мне уже из больницы, с другом. Там были стихи, знаменитые, помните:

 

«…И может быть – намой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной».

 

И последняя строчка:

 

«Мне повезло! Прости и спасибо за все!»

 

– Угу, – сказала я и замолчала, глядя на ковровый узор. Я несентиментальна, но подобные откровения как‑то предрасполагают к паузе.

Молчание нарушила сама Мария Михайловна:

– Я уже говорила, что много думала над тем, как строить отношения с сыном. Читала много книг. Конечно, было бы намного легче, если бы родилась девочка. Но Саша с самого рождения был так похож на Вадима… Тот же взгляд исподлобья и немного наискосок, морщина между бровями, движения, интонации… Вадим тоже был очень крупным, статным… Мне казалось, что у меня все получится. Вы знаете, у нас совсем не было этих проблем, которые описываются в книжках, – истерик, упрямства. Я всегда могла с ним договориться, он всегда все понимал. И со школой у Саши всегда все было нормально, на работе коллеги просто плачут от всех этих проблем, особенно у кого мальчики, а я их жалела, а про себя думала: кого бы поблагодарить? Я ведь атеистка. Благодарила Вадима – он был очень крупным ученым, интеллектуалом, и у Саши по шахматам разряд…

– Мария Михайловна, – я мягко прервала ее, – так что же произошло у вас с Сашей в последнее время?

– Я сама ничего не могу понять. Вроде бы ничего не произошло. Но…

– Но?

– Он… как будто чуть отстранился от меня. Иногда я не улавливаю его настроения, не понимаю, чем он раздражен, чего хочет. А он как будто не слышит меня. Разумеется, это не всегда…

– Мария Михайловна! – со вздохом облегчения воскликнула я. – Так это же все совершенно нормально!

И из‑за такой вот ерунды эта достойная, умная женщина собирается в клинику неврозов! Поистине – «трагедия русской интеллигенции»!

– Саше 15 лет. В этом возрасте отдаление подростка от родителей совершенно естественная вещь. Странно было бы, если бы этого не происходило. Смена настроений и как бы «уход в себя», когда подросток не реагирует на внешние раздражители и вроде бы не слышит вас, – это тоже нормально. В эти моменты он прислушивается к себе, к тому, что происходит с его личностью, его организмом. Он должен познать и принять нового себя, Сашу‑взрослого, который приходит на смену Саше‑ребенку. Он нервничает и боится, потому что не все в этом новом Саше ему понятно, не все его устраивает. И с вами он тоже посоветоваться не может, потому что превращается‑то он в мужчину, а не в женщину. Поэтому усиливается отчуждение. Понимаете?

По моим расчетам, в этом месте Мария Михайловна должна была облегченно вздохнуть, расправить плечи и спросить радостно:

– Так значит, это все нормально?! Значит, мне не о чем беспокоиться?

Но Мария Михайловна сидела на стуле все так же понуро и теребила брелок от ключей (откуда она его достала, я не успела заметить).

– Есть еще что‑то? – спросила я тоном участкового милиционера.

Мария Михайловна кивнула.

– Что же это?

– Грязные ботинки на тумбочке! – сказала Мария Михайловна и зажмурилась с таким видом, как будто перед ее глазами предстал расчлененный труп из вечерней криминальной программы.

– Грязные… ботинки… на… тумбочке… – повторила я, пытаясь осознать каждое слово. – А в чем проблема‑то?

– Он ставит ботинки на тумбочку в прихожей, – Мария Михайловна заговорила вдруг ровно и отчужденно. Приблизительно так говорят люди, введенные в гипнотический транс. – Каждый день. Ботинки 46 размера. Все в грязи. Вообще‑то он мальчик аккуратный и никуда не лазает, но у нас очень грязные подходы к дому. Лужи, глина, постоянно что‑то копают. И вот они там стоят. Когда я прихожу с работы. Каждый день. Это первое, что я вижу, когда вхожу в квартиру. Я просила его ставить их под вешалку. Я умоляла, я ругалась, я кричала. Я выбросила их в окно. Он сходил в тапочках и принес их назад. Я спрашивала: зачем?! Он молчит, ничего не объясняет, уходит в комнату. На следующий день они – снова там. Когда я поднимаюсь по лестнице, я уже думаю о них. Когда я еду в метро – я их себе представляю. Сейчас я войду – и они там стоят. Если его нет дома и ботинок нет – я радуюсь. У меня, кроме него, ничего нет. И не было. Только Вадим и он. Но Вадим – это было совсем недолго. А здесь, я думала – мне хватит до конца жизни. Я все делала, чтобы не испортить с ним отношения. Я всегда была честна и терпелива с ним. Мне казалось, что у меня все получается. Когда ему было тринадцать, он говорил: «Ты самая лучшая мама на свете!» – никому из моих знакомых сыновья не говорили такого в тринадцать лет. Я гордилась собой, я мысленно говорила Вадиму: «Посмотри, какого прекрасного сына я тебе вырастила!» – Я думала, что все сделала правильно. И вот теперь – ботинки!

– А вы, часом, не преувеличиваете? – осторожно поинтересовалась я. Теперь клиника неврозов не казалась мне такой уж далекой от этого «ботиночного» случая. – Может быть, он просто их там забывает? Ну, шнурки развязывает или еще что?

– Нет, нет, поверьте! Он делает это совершенно сознательно! Но я не понимаю, что это означает, и от этого буквально схожу с ума! Я уже полгода не могу уснуть без снотворного. Недавно пропустила такую ошибку в балансе, которую заметила бы и двадцать пять лет назад, когда только работать начинала…

– Вы спрашивали?

– Тысячу раз! Никакого ответа.

– Что‑то еще в поведении Саши в последнее время изменилось? В школе, с друзьями, в шахматном клубе?

– Нет, ничего. То есть мне никто ничего не говорил. Учится он хорошо, в соревнованиях недавно участвовал, занял третье место. Приятели иногда приходят музыку слушать, в шахматы играют – все как всегда.

– Ведите сюда Сашу. Пойдет?

– Конечно, пойдет. Если я попрошу. А о чем вы с ним говорить будете?

– Посмотрим по обстоятельствам.

 

Саша – черноглазый, очень высокий юноша, сидел в кресле, высоко подняв колени, и доброжелательно улыбался. Давно мне не приходилось видеть такого «закрытого» подростка. Отвечает на все вопросы, не злится, не ёрничает, вроде бы искренне хочет помочь разобраться, но при этом не говорит ни‑че‑го.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что мать на грани невроза?

– Да, меня очень волнует ее состояние.

– Что это за ботинки на тумбочке?

– Ну, вы понимаете, в таком состоянии ее все раздражает.

– Ты их туда ставишь или нет?

– Наверное, было несколько раз, я не помню.

– Мать тебя чем‑то «достала»?

– Ну что вы! У нас прекрасные отношения.

– У тебя есть какие‑то тайны?

– Нет никаких тайн. Я вообще очень простой. Знаете, иногда даже забавно, у всех одноклассников какие‑то проблемы со школой, со сверстниками, с родителями – а у меня нет.

– Никаких проблем?!

– Есть мелкие, конечно, вроде двойки за контрольную или там запоротого турнира, но я их решаю. А у всех вокруг трудности, переходный возраст… Я, знаете, как‑то даже курить попробовал, просто так, для забавы.

– Ну и…

– Мама взяла куртку постирать, нашла в кармане сигареты, говорит: если ты хочешь курить, я буду тебе покупать. А девчонки в классе сказали: тебе сигарета не идет. Да я и сам знаю. Неинтересно. Бросил сразу же…

– Девушка у тебя есть?

– Нет.

– Почему? Ты парень видный, наверняка кто‑то заглядывается.

– В детстве я с девчонками даже больше любил играть, чем с мальчишками. А теперь видите какой вырос. Я – не игровой человек. Каких‑то там интрижек: сегодня я с этой встречаюсь, завтра – с этой, мне не надо. Я думаю, что в нашем возрасте отношения уже могут быть только серьезными. А я к серьезным отношениям пока не готов. Вот и все.

– Как ты думаешь, ты можешь чем‑нибудь помочь матери?

– Я готов сделать все что угодно!

– А ботинки?

– Да что вы‑то все об этих ботинках! Ну, мама – ладно, у нее – нервы, а вы‑то что к ним привязались? Чепуха это, точно вам говорю!

И так далее, в том же духе, в течение часа.

Отчаявшись, я попросила Сашу нарисовать несколько проективных рисунков. Рисование не входило в число Сашиных талантов, но юноша честно попытался изобразить то, что я его просила. Все рисунки получились именно такими, каким я видела Сашу собственными глазами, – спокойные, доброжелательные, абсолютно без агрессии. Никаких несовпадений внешнего и внутреннего. Но вот рисунок «семья» надолго привлек мое внимание. Отличный рисунок – портреты мамы и Саши (опознать можно только по длине прически), между портретами пряничное сердце, так, как его рисуют девчонки, и вокруг всего этого – обведенная по линейке рамочка. Оба персонажа на портрете улыбаются. Улыбки похожи на оскал, но это вроде бы можно списать на неумелость художника. Что‑то все же в этом рисунке меня настораживает. Какая‑то уж очень показная для пятнадцати лет, пряничная любовь, и рамочка, чем‑то напоминающая решетку…

– Ну что, вы что‑нибудь во всем этом поняли? – Мария Михайловна смотрит на меня с надеждой.

– Ничего не поняла! – честно отвечаю я.

– И что же мне теперь делать? Ложиться в клинику? Но ведь я оттуда приду, а они… стоят, – Мария Михайловна наклонилась и закрыла лицо руками.

– Спокойно, спокойно, сейчас что‑нибудь придумаем, – пообещала я, абсолютно не представляя себе, что именно делать дальше. Я ведь даже не знаю наверняка: чертовы ботинки на тумбочке – есть или нет? А если есть, то чей это симптом – Сашин или Марии Михайловны? Кого тут лечить‑то, в конце концов?!

– Ладно, сделаем так, – решила я, подумав минут пять.

За это время Мария Михайловна взяла с полки и с явным трудом собрала головоломку для детей от 5 до 7 лет.

– Если я правильно поняла, – снова начала я, – Саша фактических секретов от вас не имел, но о своих чувствах никогда особенно не распространялся.

– Ну, мы оба такие. И Вадим такой же был. Чувства – чего о них говорить, они же в поступках видны. Это же легко понять.

– Угу, в поступках, – согласилась я, подумав о злополучных ботинках – поступке, который никто не мог понять. – Теперь, однако, будете говорить о чувствах. Много. Навязчиво. До изнеможения. От первого лица. Методика такая, называется – «методика неоскорбительной коммуникации». Сейчас я вам все объясню…

– Но он же не будет слушать, – сразу же по окончании объяснения возразила Мария Михайловна. – Уйдет в свою комнату и дверь закроет. Включит музыку, наушники возьмет…

– Не ваши проблемы. Вы продолжаете говорить, пока сил хватит. И не забывайте: только о своих чувствах; только в форме «Я‑посланий»; никаких оценок Сашиной личности.

– Хорошо, я попробую, – неуверенно согласилась Мария Михайловна. Видно было, что предложенная методика ее совершенно не впечатлила. – А когда мне к вам прийти?

– Ну, приходите на неделе, во вторник, в шесть часов. Успеете?

– Постараюсь.

Вторник, пятнадцать минут седьмого.

– Здравствуйте, извините за опоздание, я бежала с работы, но транспорт…

– Здравствуйте, садитесь. Рассказывайте, как успехи.

– Да никак. Я все делаю, как вы велели. Произношу в коридоре возле ботинок такие монологи, что уже начинаю думать, не податься ли мне в какой‑нибудь народный театр, если таковое еще сохранились. Правду сказать, выговорюсь, и вроде полегче становится.

– А Саша?

– Саша прячется, музыку включает, как я вам и говорила. Потом иногда выглядывает, проверяет, все уже или я еще митингую.

– Сам ничего не говорит?

– Нет, молчит. Один раз пальцем у виска покрутил: вроде, ты что, мать, с ума сошла?

– Вы высказались по этому поводу?

– Разумеется! Это же затягивает, хочется еще и еще говорить. Вроде наркотика. Ну, вы‑то, наверное, знаете…

Я кивнула.

– Можете воспроизвести отрывок из любого монолога?

– Пожалуйста! – подозрительно охотно согласилась Мария Михайловна, прижала руки к груди и начала:

– Когда я вижу эти ботинки, мне кажется, что вся моя жизнь прошла зря. Все напрасно, все впустую, все как в бездонный колодец! И холодные ночи, и безрадостные дни, и отчаяние, и надежды… У меня ничего не получилось, я ошиблась где‑то в самом начале, в чем‑то очень существенном и долго не замечала своей ошибки. Я и сейчас не знаю, в чем она заключается, но уже расплачиваюсь за нее… – на глазах женщины заблестели слезы. Шекспир!

– Спасибо, достаточно! Очень впечатляет! Продолжайте в том же духе, думаю, осталось недолго.

– В каком смысле недолго?

– Скоро Саша должен тем или иным образом отреагировать на происходящее.

– Как это – тем или иным образом?

– Самое обидное будет, если он просто уберет ботинки, и мы так никогда и не узнаем, что это было.

– А вы думаете, он может их убрать?

– Может, может, только хотелось бы, чтобы он сперва высказался. Приходите, как только что‑нибудь произойдет.

Саша и Мария Михайловна пришли на прием вместе в конце следующей недели. Саша был мрачен, Мария Михайловна как будто помолодела лет на пять‑семь.

– Посидишь в коридоре минут пять? – спросила мать и, слегка пританцовывая, прошла в кабинет.

– Посижу, только ты быстрее там, – угрюмо буркнул сын. Сейчас он был гораздо больше похож на нормального подростка, чем в прошлую нашу встречу.

– Кажется, у тебя появились проблемы? – прошептала я в Сашино ухо, привстав на цыпочки.

– Появятся тут! Это вы ее научили?! – прошипел Саша в ответ. Я радостно кивнула.

– Вы представляете, он убрал ботинки!!! – радостно заявила Мария Михайловна. – Я зря вам не верила. Все сработало, как вы и сказали!

– Как это было?

– Ну, я как всегда рыдала в коридоре, как Ярославна на какой‑то там стене. Тут он выскочил из комнаты, из глаз искры сыплются в самом прямом смысле этого слова, и заорал: «Ты думаешь! Ты чувствуешь! Тебе кажется! А тебя когда‑нибудь интересовало, что я чувствую !!!» Я, конечно, сразу поняла, что вот это и есть тот результат, о котором вы мне говорили, и заверила его, что я только и мечтаю узнать о том, что он чувствует. Тут он… тут он заплакал… Вы представляете? Я ему всегда говорила, что мужчина должен быть сильным, и он лет с шести не плакал. А тут вдруг… Я растерялась, а он сквозь слезы говорит: «Ты сама реши, зачем я тебе нужен, а то я ничего не понимаю!» – Я тоже разревелась, говорю: «Ты – жизнь моя, у меня, кроме тебя, никого нет, я тебя люблю больше всего на свете!» Он меня обнял, мы вместе поплакали, потом я пирог испекла, а на следующий день

– их не было! Вы представляете – их не было !!!

– Та‑ак, – никакой эйфории по поводу произошедшего в семье катарсиса я не испытывала. – И зачем же вы теперь пришли? Раз у вас все так хорошо наладилось?

– А это он сказал, – несколько растерялась Мария Михайловна. – Саша. Так и сказал: ну, добилась своего? Пойдем теперь к твоему психологу разбираться…

Оп‑ля! – я мысленно поаплодировала Сашиному интеллекту и замечательной генетике крупного ученого Вадима. Мария Михайловна не сумела разглядеть, что проблема осталась на месте, ботинки по‑прежнему застилали ей весь горизонт, а пятнадцатилетний Саша – увидел! Умница Саша!

– Зовите сына!

– «Ты сама реши, зачем я тебе нужен…» – процитировала я. – Объясняй, как можешь. Я тебе помогу.

Обычный, очень крупный, сумрачный подросток смотрел на меня с явным недоверием.

– Ты – пострадавшая сторона. Я – за тебя. Верь. Говори. Ты можешь, у тебя отец был ученым, у тебя у самого сильный интеллект. Очень много всего было вложено, жаль, если сейчас все рухнет. Только ты можешь спасти. Говори, пробуй. Я не могу за тебя. Потому что только догадываюсь. Лишь ты знаешь наверняка. Говори.

Медленно, очень медленно начинается разговор. Десятки наводящих вопросов, мучительные паузы, где‑то уточнения матери, где‑то мои подсказки, варианты. Постепенно вырисовывается целостная картина.

– Я не знаю, как себя вести. Я не умею хамить, не люблю этого. Я не могу постоять за себя. Я очень большой, тут мне повезло, ко мне никто не лезет. Если бы лезли, я бы не мог даже дать сдачи. Я – трус. Я боюсь, что получится неудобно, некрасиво, неправильно. Вы спрашивали, почему я не встречаюсь с девушками. Думаете, мне не хочется? Я – боюсь. Я смотрел хорошие фильмы, читал хорошие книги, мать рассказывала мне про отца. Вот, так надо. Разве я смогу так? Все вокруг ведут себя по‑другому. Но, может быть, мне только так кажется? У меня нет близких друзей. Я никого к себе не подпускаю – это вы верно заметили. Мне так удобно, потому что я знаю, вижу вокруг, друзья – предают. Что делать тогда?

Я очень люблю свою мать. Она – замечательная женщина. И она меня любит, я это знаю. Но я для нее – кто? Ребенок? Она может рыться в моих карманах, может без стука войти в ванную, когда я моюсь. Я просил ее, она отвечает: но я же тебя в ванночке мыла! Это правда, я понимаю. Но она же хочет, чтобы я был «мужчиной в доме». Я согласен и на это, я могу. У нее никого нет и не было, это ради меня, я понимаю. Я могу починить что‑то, пальто подать, все такое… Но – либо то, либо – это. Вместе‑то не получается! Я либо вырос, либо остался маленьким. Я хочу знать! Мои приятели как‑то умеют дать понять родителям, что они… ну, хотят того, хотят этого… А я не умею, я слишком уважаю мать или… или я хочу чего‑то не того… Ну, мне не нужны ролики, и дискотеки, и все такое, а как объяснить – я не знаю. И вот – ботинки!

 

Вот! Ключевое слово было наконец произнесено! Ботинки – единственная форма протеста, оказавшаяся доступной бедному порядочному Саше! В этих несчастных ботинках слилось все: и невозможность оставаться ребенком, и страх перед нарождающейся мужественностью, и осознание своей особости, отличия от большинства сверстников. Мамино продуманное воспитание, книги и фильмы поставили очень высокую планку для Сашиных устремлений: «Любовь к женщине – только самой высокой пробы, дружба со сверстниками – не прощающая предательства, уважение и привязанность – до полного самоотречения и забвения собственных интересов». Соответствую ли я сам этим высоким и единственно достойным стандартам? – спрашивает себя Саша и с присущей ему честностью отвечает: нет, не соответствую! Значит, пусть у меня ничего этого не будет – ни любви, ни дружбы, ни предательства. Я буду жить аккуратно, на краю жизни, так, как вот уже много лет живет моя мама. На краю тоже есть свои маленькие радости, зато нет почти никаких проблем. Только вот заменить маме весь остальной мир у Саши никак не получалось (хотя он честно пытался). И на сцену мирной, почти идиллической семейной жизни явились грязные ботинки, стоящие на тумбочке.

– Вам все ясно? – спросила я у Марии Михайловны.

– В общем‑то, да… – в процессе разговора женщина съела всю помаду, и теперь ее бледные губы заметно дрожали. – Но что же с этим делать? Я же не могу вернуться назад и воспитать Сашу по‑другому…

– Господи, этого еще не хватало! – искренне воскликнула я. – Вы воспитали замечательного сына! Вадим наверняка гордился бы им. Но… понимаете, прошлое осталось в прошлом. Для всех. Для вас, для Саши. Для Саши позади – детство. Для вас – роль матери ребенка. Теперь вы – мать взрослого человека. Впереди – будущее.

– Мам, может, тебе замуж выйти? – с подростковой непосредственностью вдруг пробасил Саша. – Ты же у меня еще очень даже красивая.

Мария Михайловна вспыхнула, как маков цвет:

– Саша, ну что ты такое говоришь!

– А что? – притворно удивилась я. – Какие ваши годы! Или подумайте о народном театре…

– А меня в баскетбол зовут, – опять встрял «ребенок». – Я думал: несерьезно как‑то, а может – попробовать, как вы считаете?

– Думаю, надо пробовать, – серьезно сказала я. – А там – видно будет.