Gadgets

Вместе с цивилизацией я проделал некий вполне ощутимый путь. Вехи этого пути — различные бытовые изобретения и приспособления. Я помню примусы! Мальчишкой я путешествовал на крышах вагонов, влекомых паровозом!

Когда я учился в школе, часы дарили детям отцы на окончание школы или на совершеннолетие. Ну, у учеников побогаче часы появились раньше, но богатых в 8-й средней на Салтовке было раз два и обчелся. Учился-то я в пятидесятые годы, тогда еще часы считались признаком преуспевания и достатка. Салтовский поселок вообще недалеко ушел от крестьянства. Мне свои часы отдал отец. И по этому случаю ознакомил меня с анекдотом о деревенском моднике, справившем себе наконец часы и ботинки. Надел он часы и ботинки, вышел в воскресный день, гордый, на деревенскую улицу, а там никого, хоть шаром покати. Стоял-стоял, ждал — некому похвастаться, сельская улица пустынна. Собака только подошла. Вот ее внимание он и обратил на свои ботинки и часы. «Как дам новым ботинком, через пять минут и сдохнешь!» Не смешно? Людям пятидесятых было смешно.

Я родился так давно, что в новых домах строители еще воздвигали печи! Когда в 1951 году (я был восьмилетним мальчишкой) мы вселились в комнату в коммуналке в пахнущем краской новом доме на Салтовке (как Брикстон у Лондона, так Салтовка у Харькова — рабочий район был, окраина), посередине кухни там возвышалась мощная шестикомфорочная печь с огромной духовкой. И под домом мы обнаружили новенький подвал для хранения угля. Газ появился лет через шесть-восемь, если не ошибаюсь. С печью, надо сказать, было хорошо. В ней дружно пекли на праздник пироги, обмазывая их яичным желтком. Вокруг печи собирались как вокруг мамки в зимние вечера все соседи. Когда нам снесли печь и провели газ, в кухне стало просторнее, чище, но и сиротливо как-то. И соседи стали больше ругаться между собой. Печь нас сплачивала.

Первый наш телевизор мой отец сделал сам, из деталей, купленных на радиобарахолке. В Харькове тогда заработал первый, как тогда говорили, «любительский» телецентр. Это был, если не ошибаюсь, 1953 год. Именно к открытию «любительского» отец и спаял из частей телевизор. Помню, там была одна часть, называемая «отклоняющая система». У нашего телевизора отныне сидело по меньшей мере два ряда гостей. Первые передачи потрясли зрителей. «Любительский» работал любительски, изображение было ужасное, но зрители были неизбалованные и благодарные. Они неистово всматривались в призраков на экране. Обычно зрительскую массу составляли две тети Маруси и их дети Валерка и Витька — соседи из квартиры точно под нами, на первом этаже. Их мужья, молодые мужики дядя Саша и дядя Ваня, присоединялись к ним, когда позволяла смена, на их заводах народ вкалывал в три смены. Дядя Саша был электрик, дядя Ваня не помню кто. Валерка и Витька были совсем сопливые. Иногда приходил горбатенький Толик Переворочаев, он садился в первый ряд. Переворочаевы жили аккурат под нашей комнатой. Кроме Толика в семье печника и уборщицы были еще дочь Любка чуть старше меня и младшая Надька, но к нам они не ходили. Телевизор был моден. Из-за телевизора мы быстро стали модными — наша семья. К нам ломились и напрашивались. Пришлось купить линзу — пластиковое выпуклое на зрителя сооружение, куда заливалась дистиллированная вода. На штативах (а может быть, кронштейнах?) линза выдвигалась и отодвигалась, регулируя фокусировку и величину изображения. Зрители садились теперь дальше от изображения, и народу вмещалось больше. Меня наша популярность радовала все меньше. Отец разделял мои взгляды. Приезжая после военной службы домой на двух трамваях, через весь город, он хотел отдохнуть, но находил дома кинотеатр, набитый зрителями. Я уговаривал его испортить телевизор. Мать не позволяла. Она у нас работала нашей совестью и держала всегда сторону народа. Слава богу, телевизоры стали выпускать советские заводы, ящики появились в продаже, и народ стал подкупать себе телевизоры. Некоторые закупили с большими экранами, и наши зрители переметнулись к ним. Чему мы с отцом были счастливы. В конце концов у нас оказался самый допотопный, музейный телевизор, и те люди, которые смаковали фильмы у нашей линзы, стали снисходительно пенять нам: «Почему вы не купите себе нормальный телевизор?!»

Родители заняли денег у Антонины Васильевны Шепельской, жены профессора из другого подъезда, и купили мне велосипед. Это было прочное, не очень быстрое сооружение из крепких тяжелых труб. На этом велосипеде однажды летом мне проводом чуть не отрезало голову. Я мчался с горы, торопился на пляж, и заметил сорвавшийся электропровод только в последний момент. Мне лишь рассекло подбородок и чуть покорежило во время падения. Велосипеду — хоть бы хны.

Потом отец мой взял и купил красный мотоцикл «Ява». Себе. Черт знает зачем. Я думаю, отец мой в некоторой степени предвосхитил меня, и некоторые черты характера, которые развились у меня позднее и привели меня в государственные преступники, имелись уже и у него. Потому он купил себе мотоцикл «Ява» году в 1958-м, когда ему уже было сорок лет. Я съездил с ним, помню, куда-то, сидя на заднем сиденье, к реке мы, что ли, ездили. Отец был в полевой форме советского офицера, с портупеей и с пистолетом. Мы походили у реки и вернулись обратно. В тот год я уже начал серьезно пить водку и гулять, а отец мой не пил, но за «Яву» я его зауважал. Но отнять у него мотоцикл я не хотел, почему-то даже и в мыслях не возникало. Очевидно, по причине моей близорукости… Не знаю почему. Но с «Явой» мы стали опять на некоторое время модными. Так как мотоциклы эти только что появились в продаже. Отцу, впрочем, мотоцикл быстро надоел. К тому же и времени ездить у него было мало. Первое время он ездил на нем в свою воинскую часть на Холодной горе, потом поставил в подвал, а позже продал.

Прогресс не должен был останавливаться. Как напоминание об этом отец делал себе тщательный маникюр с помощью швейцарского ножика, состоящего из четырнадцати предметов! Время от времени отец мой изготавливал всяческие чудо-приборы. Когда у нас появился препоганый сосед-учитель (его мы называли «Баба», а его жену «Выдра»), а вместе с ними и беда — супруги постоянно включали музыку так громко и заполночь, что нам стало тяжело жить,— отец изготовил глушитель. Отец просидел недели две вечерами: гнул алюминий, сверлил, паял, прикреплял лампы и однажды продемонстрировал нам с матерью результат. Дождавшись, пока соседи выведут свою музыку, он щелкнул каким-то переключателем и стал выворачивать ручку громкости. У соседей музыка сменилась вытьем сирены. После двух дней попыток восстановить свои сатанинские музыкальные вечера соседи постучались к нам: «Вениамин Иванович, это не вы руку приложили?» Отца дома не было, а мы с матерью сделали невинные глаза. «Да вы что! Это, должно быть, радиоинспекция вас глушит. Вы что, не знаете, что учреждена особая радиоинспекция для тех, кто громко включает музыку? Штрафовать будут».

Потом мы купили холодильник. И поставили его в комнате у двери. Мать не могла нарадоваться. Отец был доволен, что довольна мать, она долго выпрашивала у него белую эту штуковину. А мне было все равно, я жил своей тяжелой жизнью трудного подростка, как раз тогда арестовали моих друзей, сразу трех, так что появление этого якобы революционного по своему значению предмета, скорее, прошло для меня незамеченным. Холодильник же назвал «символом революционности» Маршалл Маклюэн, правда в сослагательном наклонении. Холодильник мог бы вызвать революционные изменения в жизни народа какой-нибудь Индонезии, если наладить поставку туда дешевых холодильников, так сказал Маклюэн. В России, где восемь месяцев в году природа холоднее внутренностей морозильника, холодильники, как и телевизоры, стали служить показателями социального статуса владельца. Холодильник стал символом достатка.

У Кольки Ковалева магнитофон с бобинами уже был, когда мы познакомились, а это был не то 56-й, не то 57 год. Колька был ранний. Никакого достатка у него не было. У него были связи, потому был этот самый «маг» прибалтийского производства. В клетке барака, где Колька жил с матерью-почтальоншей, постоянно воняло ацетоном — Колька клеил рвущуюся магнитную свою музыку. Иметь «маг» было престижно среди молодежи. Редко у кого был «маг». Но Колька вертелся возле центровых пацанов из первой в СССР антисоциальной организации «Голубая лошадь», они, впрочем, называли друг друга «чуваками», а своих подруг «чувихами», потому у Кольки было австрийское альпийское пальто с капюшоном и «маг». Колька был само воплощение прогресса. Я о нем много написал в книге «Подросток Савенко», в «Книге мертвых», а трагический конец его описан в романе «Иностранец в смутное время».

Первое орудие труда — швейная машинка была мною куплена в городе Харькове. Была она подольского завода выпуска и светло-зеленой окраски. Примитивное, но сильное это ручное орудие поддерживало мое существование лет десять с 1965-го по 1974 годы до самого отъезда в Америку. Я умудрялся прошивать на ней шинельное сукно и пожарный брезент, не говоря уж о мехе и коже. Где потом потерялась моя кормилица, кому она досталась, когда я 30 сентября 1974 года выехал из России, мне неведомо. Первую свою пишущую машинку я приобрел глубокой осенью 1968 года в Москве. Деньги, собранные мною на то, чтобы купить себе московскую прописку, оказались свободны, схема получения прописки не сработала, потому я оказался обладателем чехословацкого производства довольно тяжелой пишущей машинки в черном футляре. Когда из-за происков гонителей искусства мне срочно приходилось менять место жительства в Москве, так себя и помню, переминающегося с двумя символами цивилизации — пишущей и швейной машинками в руках. Я бросил мою чешскую леди (Lady of althabeth) в Москве, когда уезжал с Еленой за границу. Вместо моей мы взяли ее машинку, совсем мелкую, тоже, кажется, чешскую портативную подружку с большим алфавитом. Ей предстояло жить в Австрии, в Италии, дважды пересечь Атлантику в Соединенные Штаты и обратно и умереть во Франции, в городе Париже, в мансарде по адресу 86, rue de Turenne. У вещей бывают куда более интересные судьбы, чем у людей. Мои старые очки путешествовали больше, чем все обитатели престижной тюрьмы Лефортово, наверняка. Я посчитал, оказалось, они побывали в восемнадцати странах.

Порой я оказывался далеко впереди своего времени. Когда в январе 1979 года я принял службу как хаузкипер дома 6, Sutton Square, в Нью-Йорке, то среди прочего в мое попечение попала и видеокомната, где стоял аппарат и огромный во всю стену специальный экран. Установка называлась «Видео-Бим». Обычная видеокассета проецировалась на многометровый экран. Все это хозяйство тогда уже выпускала одна из побочных, не самых главных электротехнических фирм, принадлежащих моему боссу Питеру Спрэгу. Еще он был хозяином первой когда-то в Соединенных Штатах фирмы, выпускающей микрочипы,— «National Semiconductor», находившейся в знаменитой Силиконовой Долине в Калифорнии. (Питер основал «National Semiconductor», когда ему было 22 года.) Как и мой папа, Питер Спрэг был постоянно в моде, но, конечно, на другой шкале. В то время, когда я у него служил, ему принадлежала английская автомобильная компания «Aston-Martin», соответствующая каким-нибудь роялям «Стэнвейн» в автомобильном мире. Питер ездил в конвертабл «Aston-Martin» скромной расцветки. Однажды его конвертабл сгорел у нас под окном на Sutton Square. 150 тысяч долларов ушли в небо, после того как пожарники увезли скелет, осталось лишь масляное пятно на асфальте перед окнами нашего особняка. Питер продемонстрировал крайнее хладнокровие. Уже к вечеру ему пригнали новый «Aston-Martin».

Питер Спрэг был самый модный человек, когда-либо встреченный мной в жизни. У него появлялись в доме немыслимые вещи. Так однажды я обнаружил на первом этаже в гостиной прибор для мгновенного определения состава золота. К вечеру осматривать прибор приехала делегация арабских шейхов. На столах и диванах гостиной валялись золотые слитки. Другом Питера был изобретатель видеоигр Норман Бушнел. Чуть ли не у нас в доме он продал свое изобретение за 90 миллионов компании «Уорнер бразерс». Бушнел был здоровенный еврей, с обыденным лицом. У Питера было и такое модное прошлое, о котором можно было только мечтать. Его дед Фрэнк Спрэг (пишется длинное Sprague) был лауреатом Премии Эдисона 1913 года и изобретателем и строителем нью-йоркского сабвея. Возможно, я уже упоминал об этих обстоятельствах в других своих книгах, но Питер таки был невозможен. Он оставил свой след и в мировом искусстве. Он был executive producer замечательного фильма «Steppen Wolfe» с Максом фон Зюдоф в главной роли. Ну и у него проработал хаузкипером Эдвард Лимонов с января 1979 года по 22 мая 1980 года.

Когда в марте 1994-го я улетал в Россию с радикальным намерением начать мою собственную политическую жизнь, мне достался портативный аппарат «Canon» — ксерокс. Его вручил мне младший представитель славной семьи французских богачей Шломберже. Нет, я не дружил с этим богачом и не работал на него. История «Canon» такова: мой приятель художник Игорь Андреев презентовал Шломберже картину и выпросил для меня ксерокс. Ксерокс пригодился мне еще как. Лет пять он пахал на Национал-Большевистскую партию и газету «Лимонка». Дай бог здоровья семье Шломберже.

Весной двухтысячного я познакомился с пиаровцем Белковским. Белковский сказал мне как-то, чтобы я посмотрел какое-то телешоу. Я сказал, что у меня нет телевизора. Тогда Белковский распорядился, чтобы мне купили и привезли телевизор. Через пару месяцев Белковский спросил, видел ли я фильм «Брат-2». Я сказал, что не видел. «Я пришлю тебе кассету»,— сказал Белковский. «Но у меня нет видео»,— сказал я. «Я скажу, чтоб тебе купили и привезли вместе с кассетой и видео». И мне купили и привезли. Я посмотрел «Брата-2». И мне понравилась песня «Полковнику никто не пишет». Ну ладно, хватит о gadgets. Все началось со швейцарского модного ножика моего отца. Я до сих пор не знаю, где он их доставал (а у него был не один) в те годы в Харькове… Надо бы написать ему из тюрьмы письмо.

Компьютер прошел мимо меня, так как с конца 80-х кончился мой оседлый период, и жизнь превратилась в кочевую, военную: Вуковар, Тирасполь, Бендеры, Гудауты, Пале, Бенковац, Обровац, Книн и прочие города, поселки и окопы. Какой там компьютер, хорошо, если был огрызок свечи. Мобильный телефон дали мне впервые в Красноярске, он мешался у меня в кармане, и я пользовался им крайне редко, для вызова автомобиля.

Для нужд партии в разное время мною были куплены два уазика-буханки. Один — в Мытищах, другой — на Алтае, медицинский. Фару у него скрутили местные племена. Любимое мое средство передвижения — это бэтээр. Нет для меня краше зрелища, чем прущие по таджикским горам два бэтээра разведки. Это мои любимые gadgets.

Эдуард Лимонов