Бегущие эстетики современности

В самом начале жизненного пути я эстетически пристраивался к модным веяниям эпох, через которые жил, и менял свою эстетику в соответствии с требованиями времени.

Я родился давно. Когда еще был жив Адольф Гитлер. Правда, только что тогда случился сталинградский разгром армии Паулюса, на той стороне Волги виднелась немецким солдатам Азия. Вверх по Волге они летали нас бомбить, и мать помещала меня в ящик из-под снарядов и задвигала под стол, отец усилил стол досками. Так что колыбелью у меня был снарядный ящик в городе Дзержинске. Задвинув меня под стол, мать убегала на завод изготавливать бомбы и снаряды.

Под завязку Великой Эпохи в начале пятидесятых годов я был смазливый маленький мальчик в коротких штанишках на помочах, остриженный под ноль, как Zoldaten. Сохранилась фотография. Я похож на юного тощего еврейчика. Темноглазый какой-то. Стою в углу. Что до штанишек, то история умалчивает, были ли это оригинальные трофейные немецкие штанишки, снятые с гитлерюгендовца или уже сшитые моей матерью по выкройке, снятой с трофейных. Я был в этих штанишках сверхсовременен. Обычный детский послевоенный контингент носил длинные штаны мешками. Короткие придавали мне европейский лоск. Правда, эту эстетику гитлерюгенда выбрала мне мама. Мои сверстники Джордж Харрисон, с этим мы родились с разницей в два дня, Мик Джаггер или Дэйвид Боуи, я видел во французских книжках о них, в те послевоенные годы выглядели как я, или я выглядел как они. Так что мама соблюдала общеевропейскую мальчиковую моду своего времени.

В пятнадцать я был дерзким отроком. Я стригся коротко, выбривал пробор, носил широкое, короткое чешское пальто на трех пуговицах с рукавом реглан. Или желтую куртку. Я увековечил это сооружение из обивочной ткани в книге «Подросток Савенко». Вот эту эстетику выбирал уже я сам. Правда, когда я окончил школу, мне пришлось потеснить эту свою восточноевропейскую эстетику (пальто было чешское, а стриг меня парикмахер-поляк) русской пролетарской. Осенью 1960-го монтажником-высотником семнадцати лет я ездил на работу в морозных трамваях этаким тамплиером пролетариата: в солдатских сапогах и фуфайке, подобной той, в которой сейчас сижу в камере 22/23 и пишу эти строки. На голове у меня была отцовская военная шапка. Помню, однажды, спустившись с колбасы трамвая в таком виде, я столкнулся на одной из остановок с влюбленной в меня в школе красивой губастой девочкой Олей Олянич, в компании ее старшего брата. Я шокировал Олю и разочаровал. «Мы думали, ты в литературный институт поступишь… Ты же стихи писал»,— мямлила она. Хорошо еще, что трамвай наконец поехал дальше, и я занял место на колбасе. (Признаюсь здесь в слабости. Встреча эта не прошла для меня безнаказанной. Вскоре я уволился из строительно-монтажного треста и более не возводил новый цех харьковского танкового завода имени Малышева. Виновата Оля Олянич.)

Осень 1961-го обнаруживает меня в том же коротком модном пальто, куда я спасительно нырнул опять, в том же, в котором ходил в пятнадцать, уже в потертом. Я стал посещать в нем жаркие классы кулинарного училища. Пальто, я не сообщил, было темно-коричневое. Брюки мои были такие узкие, что нога с большим трудом протискивалась в штанину. Очевидно, я был тщеславен и хотел быть заметен. В осень 1961-го и весну 1962 года в городе Харькове таких, как я, было немного… В кулинарном училище был еще только один, с отделения официантов, но он был попроще. Собственно говоря, поступая в училище, я хотел стать официантом («Иди Эд, в халдеи, там всегда будешь с бабками»,— поощрял меня мясник Саня Красный, мой старший друг. Это была его идея). Но набор в официанты, оказалось, уже был закончен, пришлось идти на отделение, которое готовило поваров. Училище при всей своей социальной ничтожности располагалось в самом центре города на Сумской улице, напротив «Зеркальной» струи, в лабиринте одноэтажных флигельков, наискосок от театрального института. Что делал в это время в Ливерпуле Джордж Харрисон, возможно продавал мороженое или был учеником слесаря, я не помню, но он уже держал гитару, а я с 1958 года писал стихи.

Меня дергало в конвульсиях, я никак не мог выбрать стиль современности, то есть никак не мог выбрать, какой будет моя жизнь. Потому в течение следующих нескольких лет мне не раз еще пришлось совершать радикальные переодевания: то тамплиер пролетариата, то желтая куртка, а то и белые джинсы. Впоследствии подобные резкие скачки амплитуды колебаний стиля стали характерными для моей жизни.

В 1963—1964 годах я — работяга-литейщик, в три смены загружаю печи, пью соленую газировку, исповедую философию рабочего класса. Настроение — как у рекрута, едущего на войну. (Читатель, смотри «Ангелов Ада и Адама Смита».) К осени 1964 года у меня, однако, огромный гардероб: шесть костюмов, три пальто; каждую субботу молодые рабочие — мы посещаем ресторан «Кристалл» с нашими девушками. Короче, была этакая атмосфера американских фильмов о рабочем классе. Джордж Харрисон уже выступает в «Пирамиде», «Битлз» начинают становиться очень известными. В октябре 1964 года судьба закручивает меня в воронку и швыряет в харьковскую богему, я — молодой сожитель еврейской девушки старше меня на шесть лет. Вино, стихи, книги. Эстетика меняется и оформляется в соответствии с жанром bildungsroman, романа о воспитании, рабочий парень спешно переделывается в молодого интеллектуала и поэта.

Следующий этап bildungsromana, сцена 30 сентября 1967 года: молодой поэт приземляется на Курском вокзале в Москве с большим чемоданом. Одет он, правда, еще в обноски эстетики прошлого периода: на мне черное, длинное ратиновое пальто, черная кепка-аэродром (портной был армянин), американские сапоги, черные брюки и жилет. К Че Геваре в джунглях Боливии уже приближался в эти дни его смертный час. В Китае второй год по зову Мао вовсю бушевали хунвейбины — миллионы детей и старших школьников. В следующем году взорвется молодежь в Европе — в Праге и Париже. В Сан-Франциско и Лос-Анджелесе уже бродят хиппи, возникли первые коммуны в Калифорнии и в Берлине. Популярны Тимоти Лири, пророк ЛСД, философ Герберт Маркузе, писатель-мистик Кастанеда. Парижский и берлинский молодежные бунты оставляют миру имена рыжего Даниэля Кон-Бендита и Руди Дучке.

В Москве я попал в среду художников нонконформистов. Пил вино у Соостера, похмелялся у Кабакова, спал у Бачурина, спорил с Ворошиловым, шил штаны Эрнсту Неизвестному. В 1971 году, когда у поэта Сапгира в доме я познакомился с будущей героиней книги «Это я, Эдичка», я представлял из себя двадцативосьмилетнего парня в красной рубахе и белых джинсах, очень загорелого, мускулистого, уже известного как автора своеобразных стихов. Она была тоненькой, еще 20-тилетней девочкой, стоящей на пороге 21 года, женой богатого московского художника и дельца. Она носила очень короткие платья, была как две капли воды похожа на девочку из западных модных журналов и более того — была значительно лучше девочек из таких журналов. Муж Виктор, старше ее на 27 лет, лыс, в очках в золотой оправе, носил клубный пиджак и серые брюки. Обожал девочку-жену. Елена писала стихи, какие пишут богатые девочки, любила бухать малиновый джин. И мы влюбились друг в друга. Оглядываясь назад, вижу, что при всей нашей оригинальности я и она были вполне современные молодые люди, правда в контексте России мы опередили общую современность лет на двадцать, я полагаю. С того времени и начинается мой сдвиг по фазе, с тех пор я неизменно тороплюсь, живу вперед и попадаю из-за этого в трагические ситуации, так как оказываюсь чужеродным своей эпохе. В 1974 году мы перемещаемся в Европу. В Италии разгар терроризма, левого и правого. «Красные бригады» и «Черный орден» — названия этих организаций не сходят со страниц газет. 18 февраля 1975 года Мара Кагуль с пятью вооруженными товарищами освобождает своего мужа Ренато Курчио (лидера «Красных бригад») из тюрьмы. В этот день мы с Еленой летим в Штаты. Багаж раскладывают на летном поле, опасаясь, что в самолете «Панам» — бомба. Осенью 1975 в Италии убивают Пазолини.

В 1976-м, в феврале, мрачно выглядящий эмигрант 33 лет, в тонком кожаном пальто, длинные запущенные волосы и некая усталая печаль во всем облике, я становлюсь добычей своей самки. Ужалив меня и обливаясь слезами, Елена уходит в мир. Вот в этот-то момент, подвергшись бесчисленным унижениям, весной 1976 года я и превращаюсь впервые в того человека, который сейчас, через четверть века, сидит в камере 22/23 и пишет. На самом деле унижения — это сильнейший стимул, шоковая терапия для людей высокого предназначения. Унижения выводят их из состояния отупления и бессмысленности или малосмысленности, в которой пребывают обычные экземпляры человечества, и вынуждают на подвиги. Унижения, которым подвергся бродяжка Гитлер в юные годы в Вене, пробудили его, его постигло озарение. Подобное же озарение испытал и я 4 марта 1976 года. Озарение — это момент, когда становится ясна природа человека и своя собственная судьба, когда открыто будущее. Только часть из знания и предвидения, данных мне озарением, я использовал в книгах «Это я, Эдичка» и «Дневник неудачника».

В 1980 году я — борющийся с нуждой писатель в Париже, Франция. Выходит моя первая книга по-французски. Меня ожидают все приятные романтические удовольствия покорения Парижа. И в последующие десять лет я буду с удовольствием исповедовать эстетику честолюбца, Растиньяка, покорителя города, в котором мечтают жить миллионы, а живу я один. Похожий на декорацию старой оперы Моцарта Париж захватывает. Мы каждый день любим друг друга, я и этот город. В добавление к эстетике истории в стиле ЖЗЛ: гений приезжает (по-французски monter a Paris, подняться в Париж, как в горы) в столицу мира и завоевывает ее. Появляется и обязательная в таких случаях женщина. Именно такая, как будто бы ее сделали на заказ для этой истории. В 1982 году появляется Наташа — мой злой гений, оппонент, прекрасная и неверная возлюбленная. Она певица и конечно, как же еще иначе, устраивается на работу в самый романтический в мире ресторан, в «Распутин». Происходят все события, которыми может быть расцвечена современная история высшей пробы. Мы дрались хуже и кровавей, чем Бодлер и его Жанн Дюваль, однажды она выкусила мне кусок руки. Измены, любовь, трагизм — все это венчается нападением на Наташу в ресторане «Балалайка» рядом с Пантеоном, ей нанесены шесть чудовищных ран отверткой в лицо. Но достигшая заоблачных высот любви и ужаса история переживает самое себя.

Я все чаще убегаю от Парижа и Наташи в тем временем разбушевавшийся мир. Второй спокойный период в моей жизни заканчивается (первый был в 1964—1967 годах, ему посвящена книга «Молодой негодяй»), оставив после себя красивую книжку «Укрощение тигра в Париже». Вначале я убегаю на международные литературные конференции: в Вену, в Будапешт, в Белград, в Лос-Анджелес или Лондон, в какой-нибудь Антверпен. Я наработал себе литературную репутацию, мое имя начинают склонять среди лучших. Но меня неумолимо тянет прочь из литературного мира. Еще в Соединенных Штатах я начал роман с радикальной политикой, об этом есть в «Дневнике неудачника», я работал с Социалистической рабочей партией, заглядывал к анархистам. Во Франции меня приветила Французская коммунистическая партия. Я много пишу с 1982 года для журнала «Революсьен». Когда в 1986 году умирает Жан Жене, это мне поручают написать некролог. В 1988 году «Юманите» хочет напечатать мою статью «Мазохизм как государственная политика СССР при Горбачеве». Для принятия решения, печатать или нет, собирается все политбюро. Решают — не печатать. Боятся обидеть русских. Я разочарован и начинаю сотрудничать с беспредельщиками из «L'Idiot International» и крайне правыми, близкими к Ле Пену, с «Choc du Mois». В те годы я одет в темно-синий старомодный костюм и цветную рубашку с синим галстуком. У меня роман с немецкой девочкой-журналисткой, и меня охотно публикуют немецкие журналы.

С 1988-го какое-то количество лет (1988 — начало конфликта в Нагорном Карабахе, в первой горячей точке Европы) сверхсовременным феноменом становятся многолюдные народные шествия и локальные войны, горячие точки. Слава богу, я не просидел эти годы на заднице. Теперь целью моих поездок становятся сражающиеся молодые республики, а не старые города. Резко меняются пейзажи, в основном это горы: это Балканы, это Кавказ, это Приднестровье. Я упоенно исследовал войны и мятежи, карабкался по горам и долам, попадал под обстрелы. Современность воняла гниющими трупами города Вуковара, извлеченными из-под развалин. Признаками современности были перебитые осколками стволы уличных фонарей в Борове Селе. Горящее Сараево, мусульманские флаги с лилиями в грязи, по ним шагает сербская пехота. Я пил эту современность и ел ее, мне сносило башню от удовольствия лежать под обстрелом в мандариновой роще в Абхазии, идти по оголенному мосту через Днестр у Дубоссарской ГЭС, каждую секунду ожидая выстрела. Современным феноменом были многолюдные народные шествия в городах, снежинки, стучащие о красные флаги в Москве.

Мои сонные собратья-писатели не поняли и не почувствовали той современности. Потому что нет о том времени 1988—1993-го красивых книг, с этим шелестом снежинок о красные флаги. А эпоха, только придя, быстро уходила. Казалось, только что были шествия народа под красными и любыми другими флагами протеста: 23 февраля и 17 марта 1992 года и 9 мая 1993 собрались полумиллионные массы в Москве. Только по незнанию тогда не была совершена революция. Рык народа на улицах заставлял трястись кремлевские башни, некрепкие тогда. 3 октября 1993 года был последним днем, когда народ массивно вышел на улицы Москвы, не менее 300 тысяч человек прошли тогда по Москве от Крымского вала до Белого дома и прорвали кольцо правительственных войск, окружавшее его. Российская революция продлилась, увы, лишь сутки. Ледяной ветер реакции снес массы народные с улиц. Заговорили танковые орудия. «И товарищей расстреливали во дворах», как предсказал я в 1977 году в «Дневнике неудачника». Народ испугался и исчез, разбрелся по квартирам.

Мне кажется, я один понял современную эстетику бунтов и народных демонстраций, услышал шорох снежинок о красные флаги, увидел некрасивые и родные народные лица, благородно разъяренные. В то время как мои коллеги — карлики от искусства — вяло спорили о постмодернизме. Запах гари, мочи и трупов, сожженные дома, рваные кроссовки солдат, передергиваемые затворы, запах оружейного масла, корейское лицо подполковника Костенко, которого через неделю убьют свои, вскрытый как консервная банка БТР, это была современность. У Останкина я отполз из-под огня трассирующих синих и алых пулеметных очередей. Я был в бушлате французского военного моряка со споротыми красными лентами. В последующие годы я раздарил камуфлированное обмундирование нескольких республик, прекративших свое существование. Оставив себе лишь нарукавные нашивки… Гербы исчезнувших республик, не поддержанных Россией.

Тем временем мир становился иным. В мире стал популярным конформизм, переименованный в «политкорректность» (российский похуизм — тоже форма политкорректности). Одновременно мир стихает, становится тихим. В мир приходит новое измерение — Интернет.

Компьютер и интернетовская виртуальная реальность — конечно же важный феномен современности. А с ними и очкастый пройдоха Билл Гейтс — бесформенный человек-мешок. Глобальная мировая бухгалтерия, глобальная мировая переписка, глобальные мировые воры, когда можно, сидя в Калуге, украсть деньги в Бостоне, штат Массачусетс, или военные секреты Пентагона — это Интернет. И столько неисчерпаемых возможностей для ленивых модников угробить время. «До вас не дозвониться, Пелагея Петровна…» «А мой опять в Интернете сидит»,— гордо отвечает толстуха. В моем уголовном деле №171 фигурируют дискеты, найденные в моей квартире. Содержимого этих дискет я никогда не видел (возможно, мне кто-то присылал их как редактору газеты), компьютера у меня никогда не было. Одна из дискет содержит целую книгу в 262 страницы «Действие в военное время». Кажется, меня собираются обвинить в чтении этой книги. Распечатка ее с дискеты занимает целый том уголовного дела, один из тридцати. Так что современность преследует меня, хочу я этого или нет. Посмотрим еще, как я выпутаюсь из этой современности. В виртуальном мире вот можно выудить такую, в общем, полезную книгу. Одновременно виртуальный мир используют для распространения слухов, сплетен, для того чтобы задавать друг другу часто с противоположных точек земного шара вполне дебильные вопросы. В виртуальном мире обосновались, как клопы в шкафу, ленивые мальчики, девочки с козявками и жирные дяди, любящие потрепаться, сидящие на «тухесах».

Тихий мир, сонный, как ночник, экран, чуть шуршащая «мышь». Мир больного, больных. Обезжиренный и обезжизненный, где лишь пошуршивают каучуковые подошвы тапочек медсестер. Не-а, это не для меня.

С ноября 94 года я упорно делал газету и партию, учился тому, чего никогда ранее не делал,— работать с людьми. И вновь шуршали снежинки о флаги, кричали юные глотки, ударяли об асфальт массивные башмаки. Вырабатывалась идеология, притирались друг к другу люди, пацаны ходили во главе со мной вначале на пикеты и демонстрации, потом на акции, потом пошли в тюрьмы и лагеря. Во главе со мной. И это есть современность — ожоговая, кипяток, страшная, наглая, справедливая, современность реальности. Мои коллеги в испуге называли меня экстремистом, ходили на презентации и избегали современности. Нескольких моих ребят убили спецслужбы, в Риге двоим героям дали по 15 лет, обвинив в терроризме. В момент их приговора я уже сам сидел в следственном изоляторе ФСБ в екатерининской постройки крепости «Лефортово». Я современный человек.

Тем временем скончался от какой-то херни мой сверстник Джордж Харрисон. Весь в морщинах еще притопывает на сцене Мик Джаггер. Очень выцвел и слился с фоном мира когда-то экстравагантный английский мальчик Дэйвид Боуи. Сидя на железной шконке, я пришел к выводу, что я много круче вышеперечисленных товарищей.

Эдуард Лимонов