Портрет Мэри Шелли, написанный для Настеньки

Творения лорда Байрона сегодня читать невозможно. Тяжеловесные тома «Корсара», «Дон Жуана» или «Путешествия Чайльд-Гарольда» неизменно склоняют ко сну даже самых неуклонных пуристов, желающих претерпеть всевозможные муки ради того, чтобы бросить где-нибудь в «высшем» обществе: «А вот в песне 17-й в «Чайльд-Гарольде», которого я, кстати, читал в подлиннике, Байрон говорит…» Произведения лорда полны непонятных уже современникам намеков, местной полемики и нудного описания пейзажей, которые все средней цены видеокамера покажет за полминуты. Короче, произведения невыносимо устарели, а вот яркая биография лорда-бунтаря, честного плейбоя и мецената, развратника и гуляки, поехавшего в конце концов помогать восставшим против турок грекам и скончавшегося нелепо от малярии в городке Миссолунги,— биография блистает во всей красе, еще и подчеркнутая временем. В пестрой жизни Байрона есть эпизод, когда поэт Перси Биши Шелли гостит у Байрона вместе с женой Мэри. Согласно легенде, да и реальные факты не противоречат этой версии, именно во время совместного визита в Италию к Джорджу Гордону лорду Байрону Мэри Шелли и написала свое знаменитое произведение — книгу о монстре, собранном из частей человека, о Франкенстайне. Точнее, это ученого — творца монстра звали Виктор Франкенстайн, ну и логически, что собственное его, сшитое из кусков человека дитя его, взрослого монстра, стали называть по фамилии родителя — Франкенстайн. Последние по времени критические биографии Байрона утверждают, что Мэри создавала свой шедевр, а заодно создала и жанр романа о монстрах, в то самое время, как ее муж нежный поэт Шелли предавался греху мужеложества в объятиях Джорджа Гордона. Возможно, так и было, Байрон имел уже у современников славу разнузданного человека, с удовольствием предававшегося разнообразным грехам и находившего особое удовольствие в их разнообразии. Возможно, так не было. Но скорее всего было. Перси Биши Шелли прожил совсем недолго, вскоре утонул, и свидетельств о своей преступной связи не оставил. Мэри же употребила время, использованное двумя ловеласами для взаимного растления, не всуе, а создала книгу будущего. В то время как произведения двух подлых мужиков все более забываются, слава Мэри Шелли разгорается все ярче. Франкенстайн широко экранизирован, можно сказать во вселенских масштабах. Сюжет романа начала XIX века стал излюбленным сценарием кинематографистов-фантастов. Франкенстайн — это классика. Так что грех мужеложества в этом случае посрамлен историей, а женскому творчеству поется Аллилуйя и осанна с сотен целлулоидных фильмов.

Один из первых фильмов о Франкенстайне, тот самый, где актер Борис Карлофф, громоздкий, бродит в пиджачке не по росту с короткими рукавами, и трогательно свисают его здоровенные кисти рук как у второгодника, кажется мне самым оригинальным. Там есть кадр, когда наконец наступает ночь и ученый Виктор Франкенстайн отгибает всевозможные рубильники, дымятся всякие приборы, электрические зигзагообразные искры и молнии исходят и входят в тело и преступный мозг воскрешаемого. Ну, конечно, техника того времени была смешновата. И то, что избрана для отжатия рубильников классическая грозовая ночь — это наследие истертого романтизма, какого-нибудь замшелого Шиллера. И Виктор Франкенстайн, такой свеженький ученый с нарисованными глазками, корчит гримасы, привычные по немым фильмам. Но если остановиться и подумать… Если подумать — бедная Мэри нацелилась высоко, поставила планку черт знает как высоко. Воскрешение! Не больше не меньше, вот ее сюжет, взятый в работу. Воскрешение! Доказательство божественной природы! Воскрешение — сюжет сотен тысяч картин и икон сквозь века. Кстати, в романе Мэри Франкенстайн-монстр не такой уж и злодей и даже вовсе нет, он — жертва, скорее, этих неблагонадежных экспериментов тщеславного и безумного доктора. Но какая тема, каков выбор, браво, Мэри! Пока два романтических поэта трутся друг о друга, овечка Мэри решает такую задачу! Такую задачу! Воскрешение! Не больше не меньше! И это всего лишь навсего (точную дату создания романа не помню, но Байрон преставился к Престолу Господню, если не ошибаюсь, в 1821 году; то Мэри пишет своего Франкенстайна где-то в 1815 или 1817 году!) — всего лишь навсего начало XIX века. Еще даже нет романов Бальзака! Почти два века тому назад, 185 лет тому назад, скрестив девственные ножки в белых чулочках под домашним платьем, убрав свои волосы вверх, кроткая Мэри пишет гусиным пером о докторе, создавшем человека из мертвых запчастей и воскресившем его к жизни, пропустив зигзаг молнии через начинку его черепа. Большое окно приоткрыто. В большом окне колышутся лавровые парковые кусты Италии. Виден торс ложноклассической статуи в зарослях. Это дискобол. Собирается дождь. Пахнет лимоном, свежей цедрой зелени. Поскрипывает гусиное перо, черной сталью отливают застывшие на дорогой бумаге Байрона строки, Мэри трет ножку о ножку… Вдруг грохот наверху, это обрушился под двумя ловеласами диван! Они, упоенные собой, два мерзких англичанина, даже и тени предвидения не имеют по поводу того, что Мэри их обскачет, обскакивает сейчас… Пока они грешат, нервничая, поглядывая на потолок, легко касаясь живота и паха, покусывая рыжее перо, Мэри пишет именно сейчас бессмертное произведение, которое спустя века будет раздражать оболочки глазного яблока миллионов европейцев и миллиардов мексиканцев, индийцев, китайцев, египтян и жечь их души. Ибо ничего так не жаждет человек, ни на что так втайне не надеется, как на возможность воскрешения, через машины, да хоть через мясорубку, чтоб потом встать и пойти со швами на лбу. Тяжело, голые кисти как у второгодника или лапчатого гуся свисают…

Милая, кроткая жена гения встала и пошла пописать, так как начался дождь. В дождь всегда хочется писать. Голая плоть отвлекла ее на некоторое время. Недаром в женских монастырях послушниц обязывали одеваться чрезвычайно быстро, дабы не смущаться своей голой плотью и не смущать ею других. Некоторое время Мэри занималась собой. Вернулась в рабочую комнату и приняла ту же позу…

До появления кинематографа произведение, созданное Мэри Шелли в те тревожные для нее дни в Италии, числилось среди странных созданий человеческого гения, и только. Полное удовлетворение ее ревность получила во многочисленных экранизациях ее странного романа. Всякий раз приборы, которыми воспользовался доктор Виктор Франкенстайн для воскрешения сшитого им из кусков различных тел монстра, менялись в соответствии с эпохой, в которую создавался фильм. Простые сильные пружины с неведомыми никому набалдашниками (то есть неведомо, какую роль они играют, разве что дымятся), стеклянные банки с мотками толстой проволоки внутри превращались в высокие грозные трансформаторы. Модернизировались. Появились всяческие манометры, барометры и осциллографы с мечущимися стрелками. Стрелки — это было шикарно! Движение стрелок помогало нагнетать температуру чувств в зрителе. Напряженку подымали и тем, что стрелка долго подбиралась и затем изматывающе билась у красной черты или квадрата. И зал бился в пароксизме ожидания. Но монстр лежал и не оживал. Следовал наезд крупного плана на низкий лоб, грубо подшитый к скальпу железной проволокой. (Да, Настенька, нам бы такую проволоку на лбы!) Без молний, прямых, синих или фиолетовых, обойтись было нельзя. Они жужжали и зудели как граверные аппараты, как дикие бормашины: жжжзззжжж-ззз. И у монстра дрожали веки, и зал дрожал вместе с веками. И у зрителей рот наполнялся кислинкой электрического тока. Потому что электрический ток — кислый, кто пробовал — знает… Зал был в тревоге, о, в какой тревоге был всегда зал!..

Только еще один фильм вызывал столь же высокую тревогу. Речь идет о шедевре «Доктор Джекил и мистер Хайд». Момент, когда благородный профессор Джекил, звезда науки, булькая выпивает из пробирки смесь шипучую и превращается — вот ломаются кости, и кровь стынет в жилах — в полную и неблагородную свою противоположность, в мистера Хайда, ключевой в фильме. Он показан несколько раз, и всякий раз по-королевски впечатляет. Фрейдовская притча о сознании и подсознании — опять-таки сюжет о втором «я», достойный встать рядом с сюжетом о воскрешении. И во «Франкенстайне» и в «Докторе Джакиле и мистере Хайде», прошу заметить, взяты грандиозные сюжеты, просто колоссальной тяжести. И решены они очень успешно. В обоих случаях. Вес взят. Мэри Шелли слабенькими ручками подымает вес воскрешения. Она современнее и талантливее ловеласов наверху на два столетия. (Она похожа на тебя, Настенька!)

А приборы, как и мимика актеров, выполняют в фильмах функции актерские. Мне, признаюсь, всегда нравились научные и технические приборы. Стрелки, генераторы, аккумуляторы, оживляторы (те, что оживляют монстров), ускорители молний, гонятели зигзагов. Лучше всего и научнее всего смотрятся бесфутлярные приборы: скажем, массивные катушки очень толстого оголенного медного провода или старого типа шишкообразные фарфоровые изоляторы (когда-то такие можно было увидеть на телеграфных столбах всей России). Заря научного вторжения в мир выглядела более впечатляюще, приборы были громоздки, открыты, впечатляли весом, размерами, мощью. Компьютер в серой упаковке менее впечатляет, чем первые электрические приборы.

Вот что может совершить маленькая Мэри Шелли, беленькая, как ты,— видишь, Настенька…

Эдуард Лимонов