Сознание и бессознательное

Я не собираюсь сказать в этом вводном отрывке что-либо новое и не могу избежать повторения того, что неоднократно высказывалось раньше.

Деление психики на сознательное и бессознательное явля­ется основной предпосылкой психоанализа, и только оно дает ему возможность понять и подвергнуть научному исследова­нию часто наблюдающиеся и очень важные патологические процессы в душевной жизни. Иначе говоря, психоанализ не может считать сознательное сущностью психического, но дол­жен рассматривать сознание как качество психического, кото­рое может присоединяться или не присоединяться к другим его качествам.

Если бы я мог рассчитывать, что эта книга будет прочтена всеми интересующимися психологией, то я был бы готов и к тому, что уже на этом месте часть читателей остановится и не последует далее, ибо здесь первый шибболет[58] психоанализа. Для большинства философски образованных людей идея пси­хического, которое одновременно не было бы сознательным, до такой степени непонятна, что представляется им абсурдной и несовместимой с простой логикой. Это происходит, полагаю я, оттого, что они никогда не изучали относящихся сюда фе­номенов гипноза и сновидений, которые — не говоря уже о всей области патологических явлений — требуют такого пони­мания. Однако их психология сознания не способна и разре­шить проблемы сновидения и гипноза.

Быть сознательным — это прежде всего чисто описательный термин, который опирается на самое непосредственное и на­дежное восприятие. Опыт показывает нам далее, что психиче­ский элемент, например представление, обыкновенно не быва­ет длительно сознательным. Наоборот, характерным для него является то, что состояние осознанности быстро проходит; представление, в данный момент сознательное, в следующее мгновение перестает быть таковым, однако может вновь стать сознательным при известных, легко достижимых условиях. Ка­ким оно было в промежуточный период — мы не знаем; можно сказать, что оно было латентным, подразумевая под этим то, что оно в любой момент способно было стать сознательным. Если мы скажем, что оно было бессознательным, мы также да­дим правильное описание. Это бессознательное в таком случае совпадает с латентным или потенциально сознательным. Прав­да, философы возразили бы нам: нет, термин «бессознательное» не может здесь использоваться; пока представление находилось в латентном состоянии, оно вообще не было психическим. Но если бы уже в этом месте мы стали возражать им, то затеяли бы совершенно бесплодный спор о словах.

К термину или понятию бессознательного мы пришли дру­гим путем, путем переработки опыта, в котором большую роль играет душевная динамика. Мы узнали, т. е. вынуждены были признать, что существуют весьма сильные душевные процес­сы или представления, — здесь прежде всего приходится иметь дело с некоторым количественным, т. е. экономическим, мо­ментом, — которые могут иметь такие же последствия для ду­шевной жизни, как и все другие представления, между про­чим, и такие последствия, которые могут быть осознаны опять-таки как представления, хотя сами в действительности не являются сознательными. Нет необходимости подробно повторять то, о чем уже часто говорилось. Достаточно сказать: здесь начинается психоаналитическая теория, которая утвер­ждает, что такие представления не становятся сознательными потому, что им противодействует известная сила, что без этого они могли бы стать сознательными, и тогда мы увидели бы, как мало они отличаются от остальных общепризнанных пси­хических элементов. Эта теория оказывается неопровержимой благодаря тому, что в психоаналитической технике нашлись средства, с помощью которых можно устранить противодей­ствующую силу и довести соответствующие представления до сознания. Состояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а сила, приведшая к вытеснению и поддерживающая его, ощущается нами во время нашей психо­аналитической работы как сопротивление.

Понятие бессознательного мы, таким образом, получаем из учения о вытеснении. Вытесненное мы рассматриваем как ти­пичный пример бессознательного. Мы видим, однако, что есть два вида бессознательного: латентное, но способное стать со­знательным, и вытесненное, которое само по себе и без даль­нейшего не может стать сознательным. Наше знакомство с психической динамикой не может не оказать влияния на но­менклатуру и описание. Латентное бессознательное, являю­щееся бессознательным только в описательном, но не в дина­мическом смысле, называется нами предсознателъным; тер­мин «бессознательное» мы применяем только к вытесненному динамическому бессознательному; таким образом, мы имеем теперь три термина: «сознательное» (bw), «предсознательное» (vbw) и «бессознательное» (ubw), смысл которых уже не только чисто описательный. Предсознательное ( Vbw) предполагается нами стоящим гораздо ближе к сознательному (Bw), чем бес­сознательное, а так как бессознательное (Ubw) мы назвали психическим, мы тем более назовем так и латентное предсоз­нательное ( Vbw)[59]. <...>

Таким образом, мы с большим удобством можем обходить­ся нашими тремя терминами: bw, vbw и ubw, если только не станем упускать из виду, что в описательном смысле существуют два вида бессознательного, в динамическом же только один. В некоторых случаях, когда изложение преследует осо­бые цели, этим различием можно пренебречь, в других же слу­чаях оно, конечно, совершенно необходимо. <...>

В дальнейшем ходе психоаналитической работы выясняет­ся, однако, что и эти различия оказываются недостаточными, практически неудовлетворительными. Из ряда положений, служащих тому доказательством, приведем решающее. Мы создали себе представление о связной организации душевных процессов в одной личности и обозначаем его как «Я» этой личности. Это «Я» связано с сознанием, оно господствует над побуждениями к движению, т. е. к разрядке возбуждений во внешний мир. Это та душевная инстанция, которая контроли­рует все частные процессы, которая ночью отходит ко сну и все же руководит цензурой сновидений. Из этого «Я» исходит также вытеснение, благодаря которому известные душевные побуждения подлежат исключению не только из сознания, но также из других областей влияний и действий. Это устранение путем вытеснения в анализе противопоставляет себя «Я», и анализ стоит перед задачей устранить сопротивление, которое «Я» оказывает попыткам приблизиться к вытесненному. Во время анализа мы наблюдаем, как больной, если ему ставятся известные задачи, испытывает затруднения; его ассоциации прекращаются, как только они должны приблизиться к вытес­ненному. Тогда мы говорим ему, что он находится во власти сопротивления, но сам он ничего о нем не знает, и даже в том случае, когда, на основании чувства неудовольствия, он дол­жен догадываться, что в нем действует какое-то сопротивле­ние, он все же не умеет ни назвать, ни указать его. Но так как сопротивление, несомненно, исходит из его «Я» и принадле­жит последнему, то мы оказываемся в неожиданном положе­нии. Мы нашли в самом «Я» нечто такое, что тоже бессозна­тельно и проявляется подобно вытесненному, т. е. оказывает сильное действие, не переходя в сознание, и для осознания чего требуется особая работа. Следствием такого наблюдения для психоаналитической практики является то, что мы попа­даем в бесконечное множество затруднений и неясностей, если только хотим придерживаться привычных способов выражения, например если хотим свести явление невроза к конфлик­ту между сознанием и бессознательным. Исходя из нашей тео­рии структурных отношений душевной жизни; мы должны такое противопоставление заменить другим, а именно связно­му «Я» противопоставить отколовшееся от него вытесненное. Однако следствия из нашего понимания бессознательного еще более значительны. Знакомство с динамикой внесло пер­вую поправку, структурная теория вносит вторую. Мы прихо­дим к выводу, что Ubw не совпадает с вытесненным; остается верным, что все вытесненное бессознательно, но не все бессо­знательное есть вытесненное. Даже часть «Я» (один бог веда­ет, насколько важная часть) может быть бессознательной и без всякого сомнения и является таковой. И это бессознательное в «Я» не есть латентное в смысле предсознательного, иначе его нельзя было бы сделать активным без осознания и само осо­знание не представляло бы столько трудностей. Когда мы, та­ким образом, стоим перед необходимостью признания третье­го, не вытесненного Ubw, то нам приходится признать, что свойство бессознательности теряет для нас свое значение. Оно становится многозначным качеством, не позволяющим широ­ких и непререкаемых выводов, для которых нам хотелось бы его использовать. Тем не менее нужно остерегаться пренебре­гать им, так как в конце концов свойство бессознательности или сознательности является единственным лучом света во тьме глубинной психологии.

«Я» и «Оно»

Патологические изыскания отвлекли наш интерес исклю­чительно в сторону вытесненного. После того как нам стало известно, что и «Я» в собственном смысле слова может быть бессознательным, нам хотелось бы больше узнать о «Я». Руко­водящей нитью в наших исследованиях до сих пор служил только признак сознательности или бессознательности; под конец мы убедились, сколь многозначным может быть этот признак.

Все наше знание постоянно связано с сознанием. Даже бес­сознательное мы можем узнать только путем превращения его в сознательное. Но каким же образом это возможно? Что зна­чит: сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, откуда нам следует исходить. Мы сказали, что сознание представляет собой поверхностный слой душев­ного аппарата, т. е. мы сделали его функцией некоей системы, которая пространственно ближе всего к внешнему миру. Пространственно, впрочем, не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического расчленения. Наше иссле­дование также должно исходить от этой воспринимающей поверхности.

Само собой разумеется, что сознательны все восприятия, приходящие извне (чувственные восприятия), а также изнут­ри, которые мы называем ощущениями и чувствами. Как, од­нако, обстоит дело с теми внутренними процессами, которые мы — несколько грубо и недостаточно — можем назвать мыс­лительными процессами? Доходят ли эти процессы, соверша­ющиеся где-то внутри аппарата, как движения душевной энер­гии на пути к действию, до поверхности, на которой возникает сознание? Или, наоборот, сознание доходит до них? Мы заме­чаем, что здесь кроется одна из трудностей, встающих перед нами, если мы хотим всерьез оперировать с пространствен­ным, топическим представлением душевной жизни. Обе воз­можности одинаково немыслимы, и нам следует искать тре­тьей.

В другом месте я уже указывал, что действительное разли­чие между бессознательным и предсознательным представле­ниями заключается в том, что первое совершается при помо­щи материала, остающегося неизвестным (непознанным), в то время как второе (vbw) связывается с представлениями слов. Здесь впервые сделана попытка дать для системы Vbw и Ubw такие признаки, которые существенно отличны от признака отношения их к сознанию. Вопрос: «Каким образом что-либо становится сознательным?» — целесообразнее было бы облечь в такую форму: «Каким образом что-нибудь становится предсознательным?» Тогда ответ был бы таким: «Посредством со­единения с соответствующими словесными представлениями слов».,<„.>

Если таков именно путь превращения чего-либо бессо­знательного в предсознательное, то на вопрос: «Каким обра­зом мы делаем вытесненное (пред) сознательным?» —следует ответить: «Создавая при помощи аналитической работы упо­мянутые подсознательные опосредствующие звенья». Созна­ние остается на своем месте, но и бессознательное не поднима­ется до степени сознательного.

В то время как отношение внешнего восприятия к «Я» совершенно очевидно, отношение внутреннего восприятия к «Я» требует особого исследования. Отсюда еще раз возникает сомнение в правильности допущения, что все сознательное связано с поверхностной системой восприятие — сознание (W-Bw).

Внутреннее восприятие дает ощущения процессов, проис­ходящих в различных, несомненно также в глубочайших сло­ях душевного аппарата. Они мало известны, и лучшим их об­разцом может служить ряд удовольствие — неудовольствие. Они первичнее, элементарнее, чем ощущения, возникающие извне, и могут появляться и в состоянии смутного сознания. О большом экономическом значении их и метапсихологиче-ском обосновании этого значения я говорил в другом месте. Эти ощущения локализованы в различных местах, как и вне­шние восприятия, они могут притекать с разных сторон одно­временно и иметь при этом различные, даже противополож­ные качества. <...>

Ощущения и чувства также становятся сознательными лишь благодаря соприкосновению с системой W, если же путь к ней прегражден, они не осуществляются в виде ощущений. Сокращенно, но не совеем правильно мы говорим тогда о бес­сознательных ощущениях, придерживаясь аналогии с бессо­знательными представлениями, хотя эта аналогия и недоста­точно оправдана. Разница заключается в том, что для доведе­ния до сознания необходимо создать сперва посредствующие звенья, в то время как для ощущений, притекающих в созна­ние непосредственно, такая необходимость отпадает. Другими словами, разница между bw и vbw для ощущений не имеет смысла, так как vbw здесь исключается: ощущения либо созна­тельны, либо бессознательны. Даже в том случае, когда ощущения связываются с представлениями слов, их осознание не обусловлено последними: они становятся сознательными не­посредственно.

Роль слов становится теперь совершенно ясной. Через их посредство внутренние процессы мысли становятся восприяти­ями. Таким образом, как бы подтверждается положение: всякое знание происходит из внешнего восприятия. При «перенапол­нении» (Oberbesetzung) мышления мысли действительно вос­принимаются как бы извне и потому считаются истинными.

Разъяснив взаимоотношение внешних и внутренних вос­приятии и поверхностной системы (W— Bw), мы можем при­ступить к построению нашего представления о «Я». Мы видим его исходящим из системы восприятия W, как из своего ядра-центра, и в первую очередь охватывающим Vbw, которое со­прикасается со следами воспоминаний. Но, как мы уже виде­ли, «Я» тоже бывает бессознательным.

Я полагаю, что здесь было бы очень целесообразно последо­вать предложению одного автора, который из личных сообра­жений напрасно старается уверить, что ничего общего с высо­кой и строгой наукой не имеет. Я говорю о Г. Гроддеке[60], неус­танно повторяющем, что то, что мы называем своим «Я», в жизни проявляется преимущественно пассивно, что нас, по его выражению, «изживают» неизвестные и неподвластные нам силы. Все мы испытывали такие впечатления, хотя бы они и не овладевали нами настолько, чтобы исключить все осталь­ное, и я открыто заявляю, что взглядам Гроддека следует от­вести надлежащее место в науке. Я предлагаю считаться с эти­ми взглядами и назвать сущность, исходящую из системы Wu пребывающую вначале предсознательной, именем «Я», а те другие области психического, в которые эта сущность прони­кает и которые являются бессознательными, обозначить, по примеру Гроддека¹, словом «Оно».

Мы скоро увидим, можно ли извлечь из такого понимания какую-либо пользу для описания и уяснения. Согласно пред­лагаемой теории индивидуум представляется нам как непознанное и бессознательное Оно, на поверхности которого по­коится «Я», возникшее из системы W как ядра. При желании дать графическое изображение можно прибавить, что «Я» не целиком охватывает «Оно», а покрывает его лишь постольку, поскольку система W образует его поверхность, т. е. располо­жено по отношению к нему примерно так, как зародышевый диск расположен в яйце. «Я» и «Оно» не разделены резкой границей, и с последним «Я» сливается внизу.

Однако вытесненное также сливается с «Оно» и есть толь­ко часть его. Вытесненное благодаря сопротивлениям вытес­нения резко обособлено только от «Я»; с помощью «Оно» ему открывается возможность соединиться с «Я». Ясно, следова­тельно, что почти все разграничения, которые мы старались описать на основании данных патологии, относятся только к единственно известным нам поверхностным слоян душевного аппарата. Для изображения этих отношений можно было бы набросать рисунок, контуры которого служат лишь для на­глядности и не претендуют на какое-либо истолкование. Сле­дует, пожалуй, прибавить, что «Я», по свидетельству анато­мов, имеет «слуховой колпак» только на одной стороне. Он надет на него как бы набекрень.

Нетрудно убедиться в том, что «Я» есть только измененная под прямым влиянием внешнего мира и при посредстве W— Bw часть «Оно», своего рода продолжение дифференциации поверхностного слоя. «Я» старается также содействовать вли­янию внешнего мира на «Оно» и осуществлению тенденций этого мира, оно стремится заменить принцип удовольствия, который безраздельно властвует в «Оно», принципом реаль­ности. Восприятие имеет для «Я» такое же значение, как вле­чение для «Оно». «Я» олицетворяет то, что можно назвать ра­зумом и рассудительностью, в противоположность к «Оно», содержащему страсти. Все это соответствует общеизвестным и популярным разграничениям, однако может считаться вер­ным только для некоторого среднего — или в идеале правиль­ного — случая.

Большое функциональное значение «Я» выражается в том, что в нормальных условиях ему предоставлена власть над побуждением к движению. По отношению к «Оно» «Я» подобно всаднику, который должен обуздать превосходящую силу лошади, с той только разницей, что всадник пытается совер­шить это собственными силами, «Я» же силами заимствован­ными. Это сравнение может быть продолжено. Как всаднику, если он не хочет расстаться с лошадью, часто остается только вести ее туда, куда ей хочется, так и «Я» превращает обыкно­венно волю «Оно» в действие, как будто бы это было его соб­ственной волей.

«Я» складывается и обособляется от «Оно», по-видимому, не только под влиянием системы W, но под действием также другого момента. Собственное тело, и прежде всего поверхность его, представляет собой место, от которого могут исхо­дить одновременно как внешние, так и внутренние восприя­тия. Путем зрения тело воспринимается как другой объект, но осязанию оно дает двоякого рода ощущения, одни из которых могут быть очень похожими на внутреннее восприятие. В пси­хофизиологии подробно описывалось, каким образом соб­ственное тело обособляется из мира восприятий. Чувство боли, по-видимому, также играет при этом некоторую роль, а способ, каким при мучительных болезнях человек получает новое знание о своих органах, является, может быть, типич­ным способом того, как вообще складывается представление о своем теле.

«Я» прежде всего телесно, оно не только поверхностное существо, но даже является проекцией некоторой поверхно­сти. Если искать анатомическую аналогию, его скорее всего можно уподобить «мозговому человечку» анатомов, который находится в мозговой коре как бы вниз головой, простирает пятки вверх, глядит назад, а на левой стороне, как известно, находится речевая зона.

Отношение «Я» к сознанию обсуждалось часто, однако здесь необходимо вновь описать некоторые важные факты. Мы привыкли всюду привносить социальную или этическую оценку, и поэтому нас не удивляет, что игра низших страстей происходит в бессознательном, но мы заранее уверены в том, что душевные функции тем легче доходят до сознания, чем выше указанная их оценка. Психоаналитический опыт не оп­равдывает, однако, наших ожиданий. С одной стороны, мы имеем доказательства тому, что даже тонкая и трудная интел­лектуальная работа, которая обычно требует напряженного размышления, может быть совершена бессознательно, не до-ходя до сознания. Такие случаи совершенно бесспорны, они происходят, например, в состоянии сна и выражаются в том, что человек непосредственно после пробуждения находит раз­решение трудной математической или иной задачи, над кото­рой он бился безрезультатно накануне.

Однако гораздо большее недоумение вызывает знакомство с другим фактом. Из наших анализов мы узнаем, что существуют люди, у которых самокритика и совесть, т. е. бесспор­но высокоценные душевные проявления, оказываются бессо­знательными и, оставаясь таковыми, обусловливают важней­шие поступки; то обстоятельство, что сопротивление в анализе остается бессознательным, не является, следовательно, един­ственной ситуацией такого рода. Еще более смущает нас новое наблюдение; приводящее к необходимости, несмотря на са­мую тщательную критику, считаться с бессознательным чув­ством вины, — факт, который задает новые загадки/в особен­ности если мы все больше и больше приходим к убеждению, что бессознательное чувство вины играет в большинстве не­врозов экономически решающую роль и создает сильнейшее препятствие выздоровлению. Возвращаясь к нашей оценоч­ной шкале, мы должны сказать: не только наиболее глубокое, но и наиболее высокое в «Я» может быть бессознательным. Та­ким образом, нам как бы демонстрируется то, что раньше было сказано о сознательном «Я», а именно — что оно прежде всего «телесное Я».

«Я» и Сверх-Я (Я-идеал)

Если бы «Я» было только частью «Оно», определяемой влиянием системы восприятия, только представителем реаль­ного внешнего мира в душевной области, все было бы просто. Однако сюда присоединяется еще нечто. В других местах уже были разъяснены мотивы, побудив­шие нас предположить существование некоторой инстанции в «Я», дифференциацию внутри «Я», которую можно назвать Я-идеалом или сверх-Я[61]¹. Эти мотивы вполне правомерны[62]. То, что эта часть «Я» не так прочно связана с сознанием, является неожиданностью, требующей разъяснения.

Нам придется начать несколько издалека. Нам удалось осветить мучительное страдание меланхолика благодаря предположению, что в «Я» восстановлен утерянный объект, Т; е. что произошла замена привязанности к объекту (Objekt-besetzung) идентификацией[63]. В то же время, однако, мы еще не уяснили себе всего значения этого процесса и не знали, на­сколько он прочен и часто повторяется. С тех пор мы говорим: такая замена играет большую роль в образовании «Я», а также имеет существенное значение в выработке того, что мы назы­ваем своим характером.

Первоначально в примитивной оральной фазе индивида трудно отличить обладание объектом от идентификации. По­зднее можно предположить, что желание обладать объектом исходит из Окр, которое ощущает эротическое стремление как потребность. Вначале еще хилое «Я» получает от привязанно­сти к объекту знание, удовлетворяется им или старается уст­ранить его путем вытеснения[64].

Если мы нуждаемся в сексуальном объекте или нам прихо­дится отказаться от него, наступает нередко изменение «Я», которое, как и в случае меланхолии, следует описать как вне­дрение объекта в «Я»; ближайшие подробности этого замещения нам еще неизвестны. Может быть, с помощью такой интроекции (вкладывания), которая является как бы регрессией к механизму оральной фазы, «Я» облегчает или делает воз­можным отказ от объекта. Может быть, это отождествление есть вообще условие, при котором «Оно» отказывается от сво­их объектов. Во всяком случае процесс этот, особенно в ран­них стадиях развития, наблюдается очень часто; он дает нам возможность предположить, что характер «Я» является осад­ком отвергнутых привязанностей к объекту, что он содержит историю этих выборов объекта. Поскольку характер личности отвергает или приемлет эти влияния из истории эротических выборов объекта, естественно наперед допустить целую шка­лу сопротивляемости. Мы думаем, что в чертах характера жен­щин, имевших большой любовный опыт, легко найти отзвук их привязанностей к объекту. Необходимо также принять в соображение случаи одновременной привязанности к объекту и идентификации, т. е. изменения характера прежде, чем про­изошел отказ от объекта. При этом условии изменение ха­рактера может оказаться более длительным, чем отношение к объекту, и даже, в известном смысле, консервировать это от­ношение.

Другой подход к явлению показывает, что такое превраще­ние эротического выбора объекта в изменение «Я» является также путем, каким «Я» получает возможность овладеть «Оно» и углубить свои отношения к нему, правда, ценой зна­чительной уступчивости к его переживаниям. Принимая чер­ты объекта, «Я» как бы навязывает «Оно» самого себя в каче­стве любовного объекта, старается возместить ему его утрату, обращаясь к нему с такими словами: «Смотри, ты ведь можешь любить и меня — я так похоже на объект».

Происходящее в этом случае превращение объект-либидо в нарцистйческое либидо, очевидно, влечет за собой отказ от сексуальных целей, известную десексуализацию, а стало быть, своего рода сублимацию. Более того, тут возникает вопрос, заслуживающий внимательного рассмотрения, а именно: не есть ли это обычный путь к сублимации, не происходит ли вся­кая сублимация посредством вмешательства «Я», которое сперва превращает сексуальное объект-либидо в нарцистйческое либидо с тем, чтобы в дальнейшем поставить, может быть, ему совсем иную цель[65]? Не может ли это превращение влечь за собой в качестве следствия также и другие изменения судеб влечения, не может ли оно приводить, например, к расслоению различных слившихся друг с другом влечений? К этому во­просу мы еще вернемся впоследствии.

Хотя мы и отклоняемся от нашей цели, однако необходимо остановить на некоторое время наше внимание на объектных идентификациях «Я». Если таковые умножаются, становятся слишком многочисленными, чрезмерно сильными и несовме­стимыми друг с другом, то они легко могут привести к патоло­гическому результату. Дело может дойти до расщепления «Я», поскольку отдельные идентификации благодаря противобор­ству изолируются друг от друга и загадка случаев так называ­емой «множественной личности», может быть, заключается как раз в том, что отдельные идентификации попеременно овла­девают сознанием. Даже если дело не заходит так далеко, со­здается все же почва для конфликтов между различными идентификациями, на которые раскладывается «Я», конфлик­тов, которые в конечном итоге не всегда могут быть названы

патологическими.

Как бы ни окрепла в дальнейшем сопротивляемость харак­тера в отношении влияния отвергнутых привязанностей к объекту, все же действие первых, имевших место в самом ран­нем возрасте идентификаций будет широким и устойчивым. Это обстоятельство заставляет нас вернуться назад к моменту возникновения Я-идеала, ибо за последним скрывается первая и самая важная идентификация индивидуума, именно — иден­тификация с отцом в самый ранний период истории развития личности[66]. Такая идентификация, по-видимому, не есть след­ствие или результат привязанности к объекту; она прямая, не­посредственная и более ранняя, чем какая бы то ни было при­вязанность к объекту. Однако выборы объекта, относящиеся к первому сексуальному периоду И касающиеся отца и матери, ,при нормальных; условиях в заключение приводят, по-видимо­му, к такой идентификации и тем самым усиливают первич­ную идентификацию.

Все же отношения эти так сложны, что возникает необхо­димость описать их подробнее. Существуют два момента, обусловливающие эту сложность: треугольное расположение эдипова отношения и изначальная бисексуальность индивида.

Упрощенный случай для ребенка мужского пола складыва­ется следующим образом: очень рано ребенок обнаруживает по отношению к матери объектную привязанность, которая берет свое начало от материнской груди и служит образцовым примером выбора объекта по типу опоры (Aniehmungstypus); с отцом же мальчик идентифицируется. Оба отношения суще­ствуют некоторое время параллельно, пока усиление сексу­альных влечений к матери и осознание того, что отец является помехой для таких влечений, не вызывает эдипова комплекса. Идентификация с отцом отныне принимает враждебную ок­раску и превращается в желание устранить отца и заменить его собой у матери. С этих пор отношение к отцу амбивалентно, создается впечатление, будто содержащаяся с самого начала в идентификации амбивалентность стала явной. «Амбивалентная установка» по отношению к отцу и лишь нежное объектное влечение к матери составляют для мальчика содер­жание простого, положительного эдипова комплекса.

При разрушении эдипова комплекса необходимо отказать­ся от объектной привязанности к матери. Вместо нее могут появиться две вещи: либо идентификация с матерью, либо усиление идентификации с отцом. Последнее мы обыкновен­но рассматриваем как более нормальный случай, он позволяет сохранить в известной мере нежное отношение к матери: Бла­годаря исчезновению Эдипова комплекса мужественность ха­рактера мальчика, таким образом, укрепилась бы. Совершенно аналогичным образом эдипова установка маленькой девочки может вылиться в усиление ее идентификации с матерью (или в появлении таковой),упрочивающей женственный характер ребенка.

Эти идентификации не соответствуют нашему ожиданию, так как они не вводят оставленный объект в «Я»; однако и та­кой исход возможен, причем у девочек его наблюдать легче, чем у мальчиков. В анализе очень часто приходится сталки­ваться с тем, что маленькая девочка, после того как ей при­шлось отказаться от отца как любовного объекта, проявляет мужественность и идентифицирует себя не с матерью, а с от­цом, т. е. с потерянным объектом. Ясно, что при этом все зави­сит от того, достаточно ли сильны ее мужские задатки, в чем бы они ни состояли.

Таким образом, переход эдиповой ситуации в идентифика­цию с отцом или матерью зависит у обоих полов, по-видимо­му, от относительной силы задатков того или другого пола. Это один способ, каким бисексуальность вмешивается в судь­бу эдипова комплекса. Другой способ еще более важен. В са­мом деле, возникает впечатление, что простой эдипов комп­лекс вообще не есть наиболее частый случай, а соответствует некоторому упрощению или схематизации и, которая практи­чески осуществляется, правда, достаточно часто. Более по­дробное исследование вскрывает в большинстве случаев более полный эдипов комплекс, который бывает двояким, позитив­ным и негативным, в зависимости от первоначальной бисексу­альности ребенка, т. е. мальчик находится не только в амбива­лентном отношении к отцу и останавливает свой нежный объектный выбор на матери, но он одновременно ведет себя как девочка, проявляет нежное женское отношение к отцу и соответствующее ревниво-враждебное к матери. Это вторже­ние бисексуальности очень осложняет анализ отношений между первичными выборами объекта и идентификациями и делает чрезвычайно затруднительным понятное их описание. Возможно, что установленная в отношении к родителям ам­бивалентность должна быть целиком отнесена на счет бисек­суальности, а не возникает, как я утверждал это выше, из иден­тификации вследствие соперничества.

Я полагаю, что мы не ошибемся, если допустим существование полного эдипова комплекса у всех вообще людей, а у не­вротиков в особенности. Аналитический опыт обнаруживает затем, что в известных случаях та или другая составная часть этого комплекса исчезает, оставляя лишь едва заметный след, так что создается ряд, на одном конце которого стоит позитивный комплекс, на другом конце — обратный, негатив­ный комплекс, в то время как средние звенья изображают пол­ную форму с неодинаковым участием обоих компонентов. При исчезновении эдипова комплекса четыре содержащихся в нем влечения сочетаются таким образом, что из них получается одна идентификация с отцом и одна с матерью, причем иден­тификаций с отцом удерживает объект-мать позитивного ком­плекса и одновременно заменяет, объект-отца обратного комплекса; аналогичные явления имеют место при идентификации с матерью. В различной силе выражения обеих идентификации отразится неравенство обоих половых задатков.

Таким образом, можно сделать грубое допущение, что в результате сексуальной фазы, характеризуемой господством эдипова комплекса, в "Я» отлагается осадок, состоящий в образовании обеих названных, как-то согласованных друг с другом идентификаций. Это изменение "Я» сохраняет особое по­ложение: оно противостоит прочему содержанию «Я» в каче­стве Я-идеала, или Сверх-Я.

Сверх-Я не является, однако, простым осадком от первых выборов объекта, совершаемых «Оно», ему присуще также зна­чение энергичного реактивного образования по отношению к ним. Его отношение к «Я» не исчерпывается требованием «ты должен быть таким же (как отец)», оно выражает также за­прет: «Таким (как отец) ты не смеешь быть, т. е. не смеешь де­лать все то, что делает отец; некоторые поступки остаются его исключительным правом». Это двойное лицо Я-идеала об­условлено тем фактом, что Сверх-Я стремилось вытеснить эдипов комплекс, более того — могло возникнуть лишь благо­даря этому резкому изменению. Вытеснение эдипова комплек­са было, очевидно, нелегкой задачей. Так как родители, осо­бенно отец, осознаются как помеха к осуществлению эдиповых влечений, то инфантильное «Я» накопляло силы для

осуществления этого вытеснения путем создания в себе самом того же самого препятствия. Эти силы заимствовались им в из­вестной мере у отца, и такое позаимствование является актом, в высшей степени чреватым последствиями. Сверх-Я сохра­нит характер отца, и чем сильнее был Эдипов комплекс, чем стремительнее было его вытеснение (под влиянием авторите­та, религии, образования и чтения), тем строже впоследствии Сверх-Я будет властвовать над «Я» как совесть, а может быть, и как бессознательное чувство вины. Откуда берется сила для такого властвования, откуда принудительный характер, при­нимающий форму категорического императива, — по этому поводу я еще выскажу в дальнейшем свои соображения.

Сосредоточив еще раз внимание на только что описанном возникновении Сверх-Я, мы увидим в нем результат двух чрезвычайно важных биологических факторов: продолжи­тельной детской беспомощности и зависимости человека и наличия у него эдипова комплекса, который был сведен нами даже к перерыву развития либидо, производимому латентным периодом, т. е. к двукратному началу половой жизни. Это по­следнее обстоятельство является, по-видимому, специфиче­ски человеческой особенностью и составляет, согласно психо­аналитической гипотезе, наследие того толчка к культурному развитию, который был насильственно вызван ледниковым периодом. Таким образом, отделение Сверх-Я от «Я» не слу­чайно, оно отражает важнейшие черты как индивидуального, так и родового развития И даже больше: сообщая родительско­му влиянию длительное выражение, оно увековечивает существование факторов, которым обязано своим происхождение»,

Несчетное число раз психоанализ упрекали в том, что он не интересуется высшим, моральным, сверхличным в человеке. Этот упрек несправедлив вдвойне — исторически и методоло­гически. Исторически — потому что психоанализ с самого на­чала приписывал моральным и эстетическим тенденциям в «Я» побуждение к вытеснению, методологически — вслед­ствие нежелания понять, что психоаналитическое исследова­ние не могло выступить, подобно философской системе, с законченным сводом своих положений, но Должно было шаг эа шагом добираться до понимания сложной душевной жизни путем аналитического расчленения как нормальных, так и аномальных явлений. Нам не было надобности дрожать за со­хранение высшего в человеке, коль скоро мы поставили себе задачей заниматься изучением вытесненного в душевной жиз­ни. Теперь, когда мы отваживаемся подойти, наконец, к анали­зу «Я», мы так можем ответить всем, кто, будучи потрясен в своем нравственном сознании, твердил, что должно же быть высшее в человеке: «Оно несомненно должно быть, но Я-иде­ал или Сверх-Я, выражение нашего отношения к родителям, как раз и является высшим существом. Будучи маленькими детьми, мы знали этих высших существ, удивлялись им и испытывали страх перед ними, впоследствии мы приняли их в себя самих».

Я-идеал является, таким образом, наследником эдипова комплекса и, следовательно, выражением самых мощных дви­жений «Оно» и самых важных судеб его либидо. Выставив этот идеал, «Я» сумело овладеть эдиповым комплексом и од­новременно подчиниться «Оно». В то время как «Я» является преимущественно представителем внешнего мира, реально­сти, Сверх-Я выступает навстречу ему как поверенный внут­реннего мира, или «Оно». И мы теперь подготовлены к тому, что конфликты между «Я» и Я-идеалом в конечном счете от­разят противоречия реального и психического, внешнего и внутреннего миров.

Все, что биология и судьбы человеческого рода создали в «Оно» и закрепили в нем, — все это приемлется в «Я» в форме образования идеала и снова индивидуально переживается им. Вследствие истории своего образования Я-идеал имеет тес­нейшую связь с филогенетическим достоянием, архаическим наследием индивидуума. То, что в индивидуальной душевной жизни принадлежало глубочайшим слоям, становится благо­даря образованию Я-идеала самым высоким в смысле наших оценок достоянием человеческой души. Однако тщетной была бы попытка локализовать Я-идеал, хотя бы только по примеру «Я», или подогнать его под одно из тех сравнений, при помо­щи которых мы пытались наглядно изобразить отношение «Я» и «Оно».

Легко показать, что Я-идеал соответствует всем требовани­ям, предъявляемым к высшему началу в человеке. В качестве заместителя страстного влечения к отцу оно содержит в себе зерно, из которого выросли всё религии. Суждение о собствен­ной недостаточности при сравнении «Я» со своим идеалом вы­зывает то смиренное религиозное ощущение, на которое опи­рается страстно верующий. В дальнейшем ходе развития роль отца переходит к учителям и авторитетам; их заповеди и за­преты сохраняют свою силу в Я-идеале, осуществляя в каче­стве совести моральную цензуру. Несогласие между требова­ниями совести и действиями «Я» ощущается как чувство вины. Социальные чувства покоятся на идентификации с дру­гими людьми на основе одинакового Я-идеала. <„.>

 

К. Г. Юнг