ПСИХОЛОГИЯ СОЗНАНИЯ

ПСИХОЛОГИЯ СОЗНАНИЯ

Составитель Л. В. Куликов   Главный редактор В. Усманов

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Раздел I. Общее представление о сознании. Сознание как психологический феномен

У.Джемс. Поток сознания

В. М. Бехтерев. Сознание и его границы

Л. С. Выготский. Психика, сознание, бессознательное

С. Л. Рубинштейн. [О сознании]

В.Н. Мясищев. Сознание как единство отражения действительности и отношений к ней человека

Н. Ф. Добрынин. Об активности сознания

А. Н. Леонтъев. [Деятельность и сознание]

Я. И. Чуприкова. Психика и сознание как функции мозга

В. М. Аллахвердов. Поддается ли сознание разгадке?

Раздел П. Структура и функции сознания

Б. Ф. Ломов. Сознание как идеальное отражение

П. В. Симонов. О двух разновидностях неосознаваемого - психического: под- и сверхсознании

В. П. Зинченко. Миры сознания и структура сознания

П. В. Симонов. Сознание и сопереживание

В. Ф. Петренко. Проблемы значения. Психосемантика сознания

Раздел III. Сознание и бессознательное

З.Фрейд. Я и Оно

К. Г. Юнг. Сознание и бессознательное

К. Ясперс. Сознание и бессознательное. Флюктуации сознания

Ф. В. Бассин. О некоторых современных тенденциях развития теории «бессознательного»: установка и значимость.

Р. М. Грановская. Механизмы психологической защиты у взрослых

Раздел IV. Филогенетическое развитие сознания

Л. Леви-Брюлъ. Сверхъестественное в первобытном мышлении

А. Н. Леонтъев. Первобытное сознание

Дж. Брунер. Развитие сознания

Раздел V. Онтогенетическое развитие сознания

Г. К. Ушаков. Очерк онтогенеза уровней сознания

Б. Г. Ананьев. Взаимосвязи труда, познания и общения в индивидуальном развитии человека

Раздел VI. Общественное сознание

Б. А. Чагин. Общественное сознание и сознание индивида

В. Е. Семенов. Духовно-нравственные ценности – главный фактор возрождения России

Р. А. Зобов, В. Н. Келасьев. Социальная мифология России и проблемы адаптации

А. А. Митъкин. О роли индивидуального и коллективного сознания в социальной динамике

Раздел VII. Измененные состояния сознания

В. Л. Райков. Гипнотическое состояние сознания как форма психического отражения

О. В. Овчинникова, Е. Е. Насиновская, Н. Г. Иткин. Феномены гипноза

В. В. Кучеренко, В. Ф. Петренко, А. В. Россохин. Измененные состояния сознания: психологический анализ

Т. И. Ахмедов, М. Е. Жидко. Психотерапия в особых состояниях сознания

Раздел VIII. Расстройства сознания

 

А. М. Вейн, Н.И. Гращенков. Клиническая неврология и расстройства сознания

Д.Р. Лунц, Н.И.Морозов, Н.И. Фелшская. К вопросу о судебно-психиатрической оценке расстройств сознания

Приложение

Терминологический словарь

Краткие биографические сведения об авторах статей

ПРЕДИСЛОВИЕ

В этом выпуске хрестоматии предпринята попытка собрать работы, касающиеся различных аспектов проблемы сознания. Данная проблема является в психологии одной из сложней­ших. Возможно, именно по этой причине тема сознания нео­правданно кратко, слишком кратко и со значительными про­белами представлена в большинстве учебников по психоло­гии. Такая ситуация понятна — учебник требует достаточной простоты изложения, но феномен сознания не поддается про­стому описанию.

В психике два основных интегратора: личность и сознание. Личность — интегратор всей психической жизни, а в опреде­ленном смысле и всех сторон бытия человека — от его телесно­го бытия до духовного — как живого тела, как сознательного и активного субъекта, как члена общества, общностей, групп. В терминах В. Н. Мясищева, личность — высшее интегральное психическое образование, потенциальный регулятор деятель­ности и поведения. Функции интегратора личность выполня­ет в масштабе всего жизненного пути, т. е. в широком масшта­бе. Сознание же интегрирует всю внешнюю и внутреннюю жизнь личности в актуальном масштабе времени (в состоянии бодрствования).

Еще одним обстоятельством, усложняющим проблему, яв­ляется то, что в изучении сознания не всегда удается достаточ­но ясно выделить собственно психологические аспекты этой проблемы. Сознание выступает предметом исследования це­лого ряда наук.

В выборе работ для хрестоматии мы отдавали предпочте­ние более поздним трудам авторов, исходя из того, что именно в последних публикациях авторская позиция отражена наибо­лее точно. Внутри каждого раздела статьи помещены в хроно­логическом порядке — по годам выхода работы в свет (для стереотипных переизданий действует дата первого издания). Конечно, такое размещение текстов имеет и слабую сторону: исследователь, многие годы работавший над определенной проблемой и имеющий свежие публикации, оказывается в конце списка авторов. Однако если учесть, что хрестоматия — это прежде всего подборка Первоисточников, то с этим недо­статком можно вполне смириться.

Авторские названия статей или глав книг, из которых взя­ты фрагменты для хрестоматии, сохранены. В том случае, ко­гда название главы оригинала не совпадало с названием темы раздела, но соответствовало ей по содержанию, составитель давал ей свое, заключая его в квадратные скобки. Среди раз­ных публикаций по одной теме мы выбирали ту, в которой об­суждаемый вопрос изложен наиболее доступно.

Первейшая цель хрестоматии — познакомить студентов с первоисточниками, прежде всего с теми, которые в настоящее время стали малодоступными. Поэтому в данном выпуске собраны фрагменты работ, которые были опубликованы в прежние годы или даже длительное время назад и в настоящее время вспоминаются психологами нечасто. К таким изданиям следует отнести материалы симпозиума по проблеме сознания, который состоялся в 1966 г. в Москве. В нем приняли уча­стие представители многих отраслей отечественной науки, он, без сомнения, стал заметной вехой в изучении сознания.

Для каждого живого человека самое большее деление его бытия проходит по границе: Я и остальной мир. Разумеется, эти две части взаимосвязаны, но в сознании (здоровом) всегда отделены. Для обладающего сознанием он сам — особая часть всего существующего, поэтому самосознание имеет свои зако­номерности, свою внутреннюю жизнь. Самосознание, без сомнения, заслуживает того, чтобы стать темой отдельного вы­пуска хрестоматии.

В терминологическом словаре даны объяснения терминов, которые психологические словари не объясняют. В конце хре­стоматии помещен раздел, содержащий биографические дан­ные об авторах. В них кратко представлены те сведения, кото­рые помогут читателю получить представление о профессио­нальном опыте авторов.

 

Общее представление о сознании. Сознание как психологический феномен. Основные темы и понятия раздела

 

• Поток сознания

• Сознание и его границы

• Психика, сознание и бессознательное

• Сознание как единство отражения действительности и отношений к ней человека

• Об активности сознания

• Психика и сознание как функция мозга

У. Джемс

ПОТОК СОЗНАНИЯ[1]

Порядок нашего исследования должен быть аналитиче­ским. Теперь мы можем приступить к изучению сознания взрослого человека по методу самонаблюдения. Большинство психологов придерживаются так называемого синтетического способа изложения. Исходя от простейших идей, ощущений и рассматривая их в качестве атомов душевной жизни, психоло­ги слагают на последних высшие состояния сознания — ассо­циации, интеграции или смещения, как дома составляют из от­дельных кирпичей. Такой способ изложения обладает всеми педагогическими преимуществами, какими вообще обладает синтетический метод, но в основание его кладется весьма со­мнительная теория, будто высшие состояния сознания суть сложные единицы. И вместо того чтобы отправляться от фак­тов душевной жизни, непосредственно известных читателю, именно от его целых конкретных состояний сознания, сторон­ник синтетического метода берет исходным пунктом ряд гипо­тетических простейших идей, которые непосредственным пу­тем совершенно недоступны читателю, и последний, знако­мясь с описанием их взаимодействия, лишен возможности проверить справедливость этих описаний и ориентироваться в наборе фраз по этому вопросу. Как бы там ни было, но посте­пенный переход в изложении от простейшего к сложному в данном случае вводит нас в заблуждение. <...>

Основной факт психологии. Первичным конкретным фактом, принадлежащим внутреннему опыту, служит убеждение, что в этом опыте происходят какие-то сознательные процессы. Состояния сознания сменяются в нем одно другим. Подобно тому как мы выражаемся безлично: «светает», «смеркается», мы можем и этот факт охарактеризовать всего лучше безлич­ным глаголом «думается».

Четыре свойства сознания. Как совершаются сознательные процессы? Мы замечаем в них четыре существенные черты, которые рассмотрим вкратце в настоящей главе: 1) каждое со­стояние сознания стремится быть частью личного сознания; 2) в границах личного сознания его состояния изменчивы; 3) вся­кое личное сознание представляет непрерывную последова­тельность ощущений; 4) одни объекты оно воспринимает охотно, другие отвергает и, вообще, все время делает между ними выбор.

Разбирая последовательно эти четыре свойства сознания, мы должны будем употребить ряд психологических терминов, которые могут получить вполне точное определение только в дальнейшем. <...>

Наиболее общим фактом сознания служит не «мысли и чувства существуют», но «я мыслю» или «я чувствую». Ника­кая психология не может оспаривать во что бы то ни стало факт существования личных сознаний. Под личными сознани­ями мы разумеем связанные последовательности мыслей, со­знаваемые как таковые. Худшее, что может сделать психо­лог, — это начать истолковывать природу личных сознаний, лишив их индивидуальной ценности.

В сознании происходят непрерывные перемены. Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания не обладает про­должительностью; если бы это даже была правда, то доказать ее было бы очень трудно. Я только хочу моими словами подчерк­нуть тот факт, что ни одно раз минувшее состояние сознания не может снова возникнуть и буквально повториться. Мы то смот-рим, то слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припоминаем, то ожидаем, то любим, то ненавидим; наш ум поцеременно занят тысячами различных объектов мысли. <...>

Тождествен воспринимаемый нами объект, а не наши ощу­щения: мы слышим несколько раз подряд ту же ноту, мы ви­дим зеленый цвет того же качества, обоняем те же духи или испытываем боль того же рода. Реальности, объективные или субъективные, в постоянное существование которых мы ве­рим, по-видимому, снова и снова предстают перед нашим со­знанием и заставляют нас из-за нашей невнимательности предполагать, будто идеи о них суть одни и те же идеи. <...>

Мне кажется, что анализ цельных, конкретных состояний сознания, сменяющих друг друга, есть единственный правильный психологический метод, как бы ни было трудно строго провести его через все частности исследования. <...>

В каждом личном сознании процесс мышления заметным образом непрерывен.Непрерывным рядом я могу назвать только такой, в котором нет перерывов и делений. Мы можем представить себе только два рода перерывов в сознании: или временные пробелы, в течение которых сознание отсутствует, или столь резкую перемену в содержании познаваемого, что последующее не имеет в сознании никакого отношения к пред­шествующему. Положение «сознание непрерывно» заключает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные состояния, предше­ствующие временному пробелу и следующие за ним как части одной и той ж личности; 2) перемены в качественном содержа­нии сознания никогда не совершаются резко. <...>

Таким образом, сознание всегда является для себя чем-то цельным, не раздробленным на части. Такие выражения, как «цепь (или ряд) психических явлений», не дают нам представ­ления о сознании, какое мы получаем от него непосредствен­но: в сознании нет связок, оно течет непрерывно. Всего есте­ственнее к нему применить метафору «река» или «поток». Го­воря о нем ниже, будем придерживаться термина «поток сознания» (мысли или субъективной жизни).

Второй случай. Даже в границах того же самого сознания и между мыслями, принадлежащими тому же субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому предшествующее замечание не имеет никакого отношения. Я здесь имею в виду рез­кие перемены в сознании, вызываемые качественными кон­трастами в следующих друг за другом частях потока мысли. Если выражения «цепь (или ряд) психических явлений» не могут быть применены к данному случаю, то как объяснить вообще их возникновение в языке? Разве оглушительный взрыв не разделяет на две части сознание, на которое он воз­действует? Нет, ибо сознавание грома сливается с сознавнием предшествующей тишины, которое продолжается: ведь слыша шум от взрыва, мы слышим не просто грохот, а грохот, внезапно нарушающий молчание и контрасирующиий с ним.

Наше ощущение грохота при таких условиях совершенно отличается от впечатления, вызванного тем самым грохотом в непрерывном ряду других подобных шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожают и исключают друг друга, но ощущение грохота есть в то же время сознание того, что в этот миг прекратилась тишина, и едва ли можно найти в конкретном реальном сознании человека ощущение, настоль­ко ограниченное настоящим, что в нем не нашлось бы ни ма­лейшего намека на то, что ему предшествовало.

Устойчивые и изменчивые состояния сознания.Если мы бросим общий взгляд на удивительный поток нашего созна­ния, то прежде всего нас поразит различная скорость течения в отдельных частях. Сознание подобно жизни птицы, которая то сидит на месте, То летает. Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каждую мысль облек в форму предложения, а предложение развил в форму периода. Остановочные пунк­ты в сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впечатлениями, особенность которых заключается в том, что они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопределенное время; переходные промежутки заняты мыслями об отноше­ниях статических и динамических, которые мы по большей части устанавливаем между объектами, воспринятыми в со­стоянии относительного покоя.

Назовем остановочные пункты устойчивыми частями, в переходные промежутки изменчивыми частями потока созна­ния. Тогда мы заметим, что наше мышление постоянно стре­мится от одной устойчивой части, только что покинутой, к другой, и можно сказать, что главное назначение переходных частей сознания в том, чтобы направлять нас от одного проч­ного, устойчивого вывода к другому.

При самонаблюдении очень трудно подметить переходные моменты. Ведь если они — только переходная ступень к опре­деленному выводу, то, фиксируя на них наше внимание до на­ступления вывода, мы этим самым уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода, последний сообщает переходным моментам такую силу и устойчивость, что совершенно погло­щает их своим блеском. Пусть кто-нибудь попытается захва­тить вниманием на полдороге переходный момент в процессе мышления, и он убедится, как трудно вести самонаблюдение при изменчивых состояниях сознания. Мысль несется стремглав, так что почти всегда приводит нас к выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее. Если же мы и успеваем захватить ее, она мигом видоизменяется. Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом превращается в водяную каплю; подоб­ным же образом, желая уловить переходное состояние созна­ния, мы вместо того находим в нем нечто вполне устойчивое — обыкновенно это бывает последнее мысленно произнесенное нами слово, взятое само по себе, независимо от своего смысла в контексте, который совершенно ускользает от нас. <...>

Объект сознания всегда связан с психическими обертона­ми. Есть еще другие, не поддающиеся названию перемена в сознании, так же важные, как и переходные состояния созна­ния, и так же вполне сознательные. На примерах всего легче понять, что я здесь имею в виду. <...>

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя. При­поминание—это своеобразный процесс сознания. В нем есть как бы ощущение некоего пробела, и пробел этот ощущается весьма активным образом. Перед нами как бы возникает нечто, намекающее на забытое имя, нечто, что манит нас в известном направлении, заставляя нас ощущать неприятное чувство бес­силия и вынуждая в конце концов отказаться от тщетных по­пыток припомнить забытое имя. Если нам предлагают непод­ходящие имена, стараясь навести нас на истинное, то с помо­щью особенного чувства пробела мы немедленно отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела. При этом пробел от одного забытого слова не похож на пробел от другого, хотя оба пробела могут быть нами охарактеризованы лишь полным от­сутствием содержания. В моем сознании совершаются два со­вершенно различных процесса, когда я тщетно стараюсь при­помнить имя Спалдинга или имя Баулса. При каждом припо­минаемом слове мы испытываем особое чувство недостатка, которое в каждом отдельном случае бывает различно, хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение недостатка отли­чается от недостатка ощущения: это вполне интенсивное ощу­щение. У нас может сохраниться ритм забытого слова без со­ответствующих звуков, составляющих его, или нечто, напоми­нающее первую букву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное ощущение пустого размера забытого стиха, который, не­смотря на все усилия припоминания, не заполняется словами.

В чем заключается первый проблеск понимания чего-ни­будь, когда мы, как говорится, схватываем смысл фразы? По всей вероятности, это совершенно своеобразное ощущение. А разве читатель никогда не задавался вопросом: какого рода должно быть то душевное состояние, которое мы переживаем, намереваясь что-нибудь сказать? Это вполне определенное на­мерение, отличающееся от всех других, совершенно особенное состояние сознания, а между тем много ли входит в него опре­деленных чувственных образов, словесных или предметных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и перед сознанием явятся слова и образы, но предварительное намерение уже ис­чезнет. Когда же начинают появляться слова для первоначаль­ного выражения мысли, то она выбирает подходящие, отвергая несоответствующие. Это предварительное состояние сознания может быть названо только «намерением сказать то-то и то-то».

Можно допустить, что добрые ²/₃ душевной жизни состоят именно из таких предварительных схем мыслей, не облечен­ных в слова. Как объяснить тот факт, что человек; читая ка­кую-нибудь книгу вслух в первый раз, способен придавать Чте­нию правильную выразительную интонацию, если не допус­тить, что, читая первую фразу, он уже получает смутное представление хотя бы о форме второй фразы, которая слива­ется с сознанием смысла данной фразы и изменяет в сознании читающего его экспрессию, заставляя сообщать голосу надле­жащую .интонацию? Экспрессия такого рода почти всегда зависит от грамматической конструкции. Если мы читаем «не более», то ожидаем «чем», если читаем «хотя», то знаем, что далее следует «однако», «тем не менее», «все таки». Это пред­чувствие приближающейся словесной или синтаксической схемы на практике до того безошибочно, что человек, не спо­собный понять в иной книге ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно и осмысленно.

Читатель сейчас увидит, что я стремлюсь главным образом к тому, чтобы психологи обращали особенное внимание на смутные и неотчетливые явления сознания и оценивали по достоинству их роль в душевной жизни человека. <...>

Традиционные психологи рассуждают подобно тому, кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек, ведер, кварт, ложек и других определенных мерок воды. Если бы бочки и ведра действительно запрудили реку, то между ними все-таки протекала бы масса свободной воды. Эту-то свободную, незам­кнутую в сосуды воду психологи и игнорируют упорно при анализе нашего сознания. Всякий определенный образ в на­шем сознании погружен в массу свободной, текущей вокруг него «воды» и замирает в ней. С образом связано сознание всех окружающих отношений, как близких, так и отдаленных, за­мирающее эхо тех мотивов, по поводу которых возник данный образ, и зарождающееся сознание тех результатов, к которым он поведет. Значение, ценность образа всецело заключается в этом дополнении, в этой полутени окружающих и сопровож­дающих его элементов мысли или, лучше сказать, эта полутень составляет с данным образом одно целое — она плоть от плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему новое назначение и све­жую окраску.

Назовем сознавание этих отношений, сопровождающее в виде деталей данный образ, психическими обертонами.

Физиологические условия психических обертонов. Всего легче символизировать эти явления, описав схематически со­ответствующие им физиологические процессы. Отголосок психических процессов, служащих источником данного обра­за, ослабевающее ощущение исходного пункта дайной мысли, вероятно, обусловлены слабыми физиологическими процесса­ми, которые мгновение спустя стали живы; точно так же смут­ное ощущение следующего за данным образом, предвкушение окончания данной мысли, должно быть, зависят от воз­растающего возбуждения нервных токов или процессов, а этим процессам соответствуют психические явления, которые через мгновение будут составлять главное содержание нашей мысли. Нервные процессы, образующие физиологическую ос новую нашего сознания, могут быть во всякую минуту своей

деятельности охарактеризованы следующей схемой (рис.1.1) Пусть горизонтальная линия означает линию времени; три кривые, начинающиеся у точек a, b, c выражают соответствен-

 

 

а b с

Рис. 1.1

но нервные процессы, обусловливающие представление этих трех букв. Каждый процесс занимает известный промежуток времени, в течение которого его интенсивность растет, дости­гает высшей точки и, наконец, ослабевает. В то время как про­цесс, соответствующий сознаванию а, еще не замер, процесс с уже начался, а процесс b достиг высшей точки. В тот момент, который обозначен вертикальной линией, все три процесса сосуществуют с интенсивностями, обозначаемыми высотами кривых.

Интенсивности, предшествовавшие вершине с, были мгно­вением раньше большими, следующие за ней будут больше мгновение спустя. Когда я говорю: а, b, с, то в момент произне­сения b, ни а, ни с не отсутствуют вполне в моем сознании, но каждое из них по-своему примешивается к более сильному b, так как оба эти процесса уже успели достигнуть известной сте­пени интенсивности. Здесь мы наблюдаем нечто совершенно аналогичное обертонам в музыке: отдельно они не различаются ухом, но, смешиваясь с основной нотой, модифицируют ее; та­ким же точно образом зарождающиеся и ослабевающие нерв­ные процессы в каждый момент примешиваются к процессам, достигшим высшей точки, и тем видоизменяют конечный ре­зультат последних.

Содержание мысли. Анализируя познавательную функ­цию при различных состояниях нашего сознания, мы можем легко убедиться, что разница между поверхностным знаком­ством с предметом и знанием о нем сводится почти всецело к отсутствию или присутствию психических обертонов. Знание о предмете есть знание, о его отношениях к другим предметам. Беглое знакомство с предметом выражается в получении от него простого впечатления. Большинство отношений данного предмета к другим мы познаем только путем установления неясного сродства между идеями при помощи психических обертонов. Об этом чувстве сродства, представляющем одну из любопытнейших особенностей потока сознания, я скажу не­сколько слов, прежде чем перейти к анализу других вопросов.

Между мыслями всегда существует какое-нибудь ра­циональное отношение. Во всех наших произвольных процес­сах мысли всегда есть известная тема или идея, около которой вращаются все остальные детали мысли (в виде психических обертонов). В этих деталях обязательно чувствуется опреде­ленное отношение к главной мысли, связанный с нею интерес и в особенности отношение гармонии или диссонанса, смотря по тому, содействуют они развитию главной мысли или явля­ются для нее помехой. Всякая мысль, в которой детали по ка­честву вполне гармонируют с основной идеей, может считать­ся успешным развитием данной темы. Для того чтобы объект мысли занял соответствующее место в ряду наших идей, дос­таточно, чтобы он занимал известное место в той схеме отно­шений, к которой относится и господствующая в нашем созна­нии идея.

Мы можем мысленно развивать основную тему в сознании главным образом посредством словесных, зрительных и иных представлений; на успешное развитие основной мысли это об­стоятельство не влияет. Если только мы чувствуем в терминах родство деталей мысли с основной темой и между собой и если мы сознаем приближение вывода, то полагаем, что мысль развивается правильно и логично. В каждом языке какие-то слова благодаря частым ассоциациям с деталями мысли по сходству и контрасту вступили в тесную связь между собой и с известным заключением, вследствие чего словесный процесс мысли течет строго параллельно соответствующим психиче­ским процессам в форме зрительных, осязательных и иных представлений. В этих психических процессах самым важным элементом является простое чувство гармонии или разлада, правильного или ложного направления мысли. <...>

Итак, мы видим, что во всех подобных случаях само содер­жание речи, качественный характер представлений, образую­щих мысль, имеют весьма мало значения, можно даже сказать, что не имеют никакого значения. Зато важное значение сохраняют по внутреннему содержанию только остановочные пункты в речи: основные посылки мысли и выводы. Во всем ос­тальном потоке мысли главная роль остается за чувством род­ства элементов речи, само же содержание их почти не имеет никакого значения. Эти чувства отношений, психические обер­тоны, сопровождающие термины данной мысли, могут выра­жаться в представлениях весьма различного характера. <...>

Четвертая особенность душевных процессов, на которую нам нужно обратить внимание при первоначальном поверх­ностном описании потока сознания, заключается в следующем: сознание всегда бывает более заинтересовано в одной стороне объекта мысли, чем в другой, производя во все время процесса мышления известный выбор между его элементами, отвергая одни из них и предпочитая другие. Яркими примерами этой избирательной деятельности могут служить явления направ­ленного внимания и обдумывания. Но немногие из нас созна­ют, как непрерывна деятельность внимания при психических процессах, с которыми обыкновенно не связывают этого поня­тия. Для нас совершенно невозможно равномерно распреде­лить внимание между несколькими впечатлениями. Монотон­ная последовательность звуковых ударов распадается на рит­мические периоды то одного, то другого характера, смотря потому, на какие звуки мы будем мысленно переносить ударе­ние. Простейший из этих ритмов двойной, например: тик-так, тик-так, тик-так. Пятна, рассеянные по поверхности, при вос­приятии мысленно объединяются нами в ряды и группы. Ли­нии объединяются в фигуры. Всеобщность различений «здесь» и «там», «это» и «то», «теперь» и «тогда» является ре­зультатом того, что мы направляем внимание то на одни, то на другие части пространства и времени. <...>

Далее, в мире объектов, индивидуализированных таким образом с помощью избирательной деятельности ума, то, что называется опытом, всецело обусловливается воспитанием нашего внимания. Вещь может попадаться человеку на глаза сотни раз, но если он упорно не будет обращать на нее внима­ния, то никак нельзя будет сказать, что эта вещь вошла в со­став его жизненного опыта. Мы видим тысячи мух, жуков и молей, но кто, кроме энтомолога, может почерпнуть из своих наблюдений подробные и точные сведения о жизни и свой­ствах этих насекомых? В то же время вещь, увиденная раз в жизни, может оставить неизгладимый след в нашей памяти. Представьте себе, что четыре американца путешествуют по Европе. Один привезет домой богатый запас художественных впечатлений от костюмов, пейзажей, парков, произведений архитектуры, скульптуры и живописи. Для другого во время путешествия эти впечатления как бы не существовали: он весь был занят собиранием статистических данных, касающихся практической жизни. Расстояния, цены; количество населе­ния, канализация городов, механизмы для замыкания дверей и окон — вот какие предметы поглощали все его внимание. Третий, вернувшись домой, дает подробный отчет о театрах, ресторанах и публичных собраниях и больше ни о чем. Четвер­тый же, быть может, во все время путешествия окажется до того погружен в свои думы, что его память, кроме названий некоторых мест, ничего не сохранит. Из той же массы воспри­нятых впечатлений каждый путешественник избрал то, что наиболее соответствовало его личным интересам, и в этом на­правлении производил свои наблюдения. <...>

Рассматривая человеческий опыт вообще, можно сказать, что способность выбора у различных людей имеет очень мно­го общего. Род человеческий сходится в том, на какие объекты следует обращать особое внимание и каким объектам следует давать названия; в выделенных из опыта элементах мы оказы­ваем предпочтение одним из них перед другими также весьма аналогичными путями. Есть, впрочем, совершенно исключи­тельный случай, в котором выбор не был произведен ни одним человеком вполне аналогично с другим. Всякий из нас по-сво­ему разделяет мир на две половинки, и для каждого почти весь интерес жизни сосредоточивается на одной из них, но погра­ничная черта между обеими половинками одинакова: «Я» и «не-Я». Интерес совершенно особенного свойства, который всякий человек питает к тому, что называет «Я» или «мое», представляет, быть может, загадочное в моральном отноше­нии явление, но во всяком случае должен считаться основным психическим фактом. Никто не может проявлять одинаковый интерес к собственной личности и к личности ближнего. Личность ближнего сливается со всем остальным миром в общую массу, резко противополагаемую собственному «Я" Даже полураздавленный червь, как говорит где-то Лотце, противопоставляет своему страданию всю остальную Вселенную, хотя и не имеет о ней и о себе самом ясного представления. Для меня он — простая частица мира, но и я для него — такая же простая частица. Каждый из нас раздваивает мир по-своему.

 

 

В. М. Бехтерев

СОЗНАНИЕ И ЕГО ГРАНИЦЫ[2]

<...> Под сознанием мы понимаем ту субъективную окрас­ку или то субъективное, т. е. внутреннее, непосредственно нами воспринимаемое состояние, которой или которым сопро­вождаются многие из наших психических процессов. Благода­ря этой субъективной окраске мы можем различать наши пси­хические процессы по их сложности и тем или другим прису­щим им особенностям. Таким образом мы различаем в нашем восприятии ощущение, представление, стремление, желание, хотение и пр., т. е. те явления, сумма которых и составляет со­держание нашего сознания.

Сделанное нами определение, конечно, не выражает собой сущности сознания, что, впрочем, и не требуется, но оно точно указывает на то явление в природе, о котором идет речь. Во вся­ком случае главное, что мы должны отличать в нашей психиче­ской жизни, — это сознательные и бессознательные процессы. Во первых есть некоторый плюс, благодаря которому они ста­новятся явлениями субъективными, чего нет во вторых.

Яркость той субъективной окраски, которой сопровожда­ются наши психические процессы, бывает различной, благода­ря чему мы можем говорить о различной степени их сознательности. Некоторые лица, обладающие пылким воображением, как поэты и художники, отличаются особой живостью представлений необыкновенной яркостью их. Так, про Гете извест­но, что когда он хотел представить себе, например, цветок, то этот цветок являлся его воображению необыкновенно живо со всеми присущими ему красками и очертаниями лепестков; когда ему нужно было нарисовать готическую церковь, то эта церковь представлялась его уму также в живой пластической форме. С другой стороны, известно, что некоторые из худож­ников, как, например, Мартене, отличались такой живостью воображения, что при своей работе они буквально копирова­ли на полотне представлявшиеся им субъективные образы. Подобные же, хотя, быть может, и не столь резкие примеры пылкого воображения, конечно, встречаются не только между художниками и поэтами, но и среди обыкновенных людей.

Очевидно, что если, как в указанных примерах, воспроиз­веденные представления, иначе говоря, воспоминательные образы, могут быть сравниваемы по яркости с ощущениями или чувственными образами, то одинаковым образом и эти последние у тех же лиц должны отличаться значительно боль­шей яркостью, нежели у других. Такого рода лица справедли­во называются впечатлительными натурами, так как всякое внешнее впечатление действует на них резче, сильнее обыкно­венного.

С другой стороны, есть и антиподы этих лиц, отличающие­ся поразительной тупостью восприятия и процессов представ­ления.

В патологических случаях, в особенности при душевных болезнях, степень сознательности психических процессов, ко­нечно, изменяется еще в более значительных пределах, нежели у здоровых лиц. Необыкновенно яркие представления маньяка, например, не могут быть и сравниваемы с крайне бледными образами, смутно пробегающими в сознании слабоумного.

Степень сознательности психических процессов, впрочем, бывает различной и у каждого человека в зависимости от тех или других условий. Так, у большинства людей яркость пред­ставлений значительно поднимается к вечеру, поэтому-то ве­чернее время и является обычным временем мечты. Этим же объясняется и тот факт, что многие из поэтов для своих заня­тий предпочитали вечернее или даже ночное время. Физиче­ское утомление, а равно и процессы пищеварения! напротив того, понижают в более или менее значительной степени яр­кость наших психических образов.

Независимо от степени сознательности психических про­цессов в вышеизложенном смысле различают еще степень со­знания смотря по его содержанию, т. е. смотря по присутствию в созидательной сфере тех или других представлений. Пра­вильнее, однако, в этих случаях говорить о специальных видах сознания по сложности его содержания, а не о степени самого сознания, хотя и последняя при этом не остается неизменной.

Простейшей формой сознания, без всякого сомнения, сле­дует признавать то состояние, когда еще не выработано ни од­ного более или менее ясного представления, когда лишь суще­ствует неясное безотносительное чувствование собственного существования.

Более сложным является сознание в том случае, когда в нем присутствуют уже те или другие представления. В этом случае наиболее элементарной формой сознания следует при­знавать ту, при которой в сознании присутствует главным об­разом одна груша представлений о «Я» как субъекте в отличие от «не – Я» или объекта и из которой вырабатывается так назы­ваемое самосознание, иначе говоря, то состояние сознания, ко­гда в нем присутствует иди что все равно — каждую минуту может быть вызван ряд представлений о положении собствен­ного тела, о движении его членов и пр.

Следующей по сложности формой сознания является со­знание пространства, т. е. то состояние сознательной сферы, когда человек может уже создавать пространственные пред­ставления об окружающем его мире. На основании этих-то пространственных представлений он и получает возможность ориентироваться относительно окружающей обстановки.

Несколько более сложной является та форма сознания, когда человек улавливает уже последовательность внешних явлений, благодаря чему вырабатывается сознание времени.

Дальнейшую по сложности степень сознания представля­ет сознание своей личности, иначе говоря, то состояние сознания, когда в его сферу могут быть введены те ряды представ­лений, которые составляют, так сказать, интимное ядро лич­ности, как-то: представления нравственные, религиозные, правовые и пр. С этой формой сознания связаны также и нерв­ные проявления воли субъекта.

Наконец, высшей степенью сознания должно быть призна­но, без сомнения, то состояние внутреннего мира, когда чело­век, с одной стороны, обладает способностью по произволу вводить в сферу сознания те или другие из бывших прежде в его сознании представлений, с другой — может давать отчет о происходящих в его сознании явлениях, о смене одних пред­ставлений другими, иначе говоря, может анализировать про­исходящие в нем самом психические процессы.

Эта способность самопознания является всегда характер­нейшим признаком полного сознания; утрата же этой способ­ности служит первым признаком начинающегося помрачения сознания.

Все вышеуказанные формы сознания представляют собой, собственно, различные степени развития его содержания. В самом деле, легко видеть, что каждая из форм сознания, кро­ме существования особой группы представлений, предполага­ет и присутствие представлений, характеризующих все пред­шествующие формы сознания. Но лучшим доказательством последовательности развития сознания в указанном направ­лении является прямое наблюдение над восстановлением со­знания в то время, когда человек пробуждается из глубокого сна или обморока.

Первым явлением в периоде пробуждения в этом случае всегда является неясное чувствование собственного существо­вания. В этом состоянии субъективно чувствуемые изменения в нас самих не относятся нами к какой-либо внешней причи­не, а воспринимаются лишь как внутренние перемены, проис­ходящие в нас самих без всякого их отношения к окружающе­му миру.[3] Лишь мало-помалу сознание пробуждается, и субъект начинает сознавать себя человеком, покоящимся в известном положении. В дальнейшей фазе пробуждения со­знается уже более или менее правильно и окружающая обста­новка, а несколько позднее — и последовательность событий, т. е. время. Затем человек уже вступает в обладание всеми теми представлениями, которые его характеризуют как известную личность, но и при этом еще не может быть речи о полном со­знании до тех пор, пока человек не будет в состоянии дать яс­ный отчет о всем, происходящем в нем.

Развитие сознания в первоначальную эпоху жизни каждо­го человека, без всякого сомнения, происходит тем же путем и в той же самой последовательности. Между тем в патологичес­ких случаях, сопровождающихся прогрессирующим ослабле­нием умственной сферы, как при вторичном слабоумии и про­грессивном параличе помешанных, сознание постепенно пре­терпевает обратный метаморфоз.

В последнем случае первоначально утрачивается способ­ность самопознавания, затем растрачиваются те ряды пред­ставлений, совокупность которых служит характеристикой нравственной личности данного лица: с течением же времени у такого рода больных утрачивается уже и сознание времени, а затем и сознание места, тогда как самосознание и сознание о «Я» как субъекте остаются большей частью ненарушенными даже и при значительной степени слабоумия. Но несомненно, что в некоторых случаях крайнего упадка умственных способ­ностей утрачиваются и эти элементарные и в то же время бо­лее стойкие формы сознания, причем от всего умственного богатства человеку остается лишь одно неясное чувствование собственного существования.

Здесь нелишне заметить, что в просторечии понятие о бессознательности или неполном сознании смешивается с 6о-дезненно извращенным сознанием. Так, про душевнобольно­го, содержание сознания которого болезненно извращено, т. е. наполнено вместо здоровых идей нелепыми представлениями, обычно говорят, что он находится в бессознательном или по­лусознательном состоянии. Правильнее, однако, в этом случае не говорить вовсе о бессознательном или неполной степени сознания, а лишь о болезненном его содержании, иначе гово­ря, о том или другом болезненном извращении сознания.

Познакомившись с тем, что следует понимать под сознани­ем и какие степени последнего могут быть различаемы, мы те­перь же заметим, что далеко не все из воспринимаемых нами извне впечатлений сознательны. Напротив того, огромная часть внешних впечатлений остается за порогом сознания и только относительно весьма малая их часть достигает созна­тельной сферы. В свою очередь из впечатлений, достигших созидательной сферы, часть остается в темном поле сознания и только остальная, относительно незначительная часть вы­ступает в нашем сознании с большей яркостью.

Чтобы лучше представить, в какой степени ограниченное количество из всего числа внешних впечатлений достигает сферы нашего сознаниями остановлю ваше внимание на одном обыденном и в то же время крайне поучительном примере.

Представьте себе, что вы идете со своим другом по одной из многолюдных улиц и ведете с ним ту или другую беседу. За время вашего путешествия вы получаете со всех сторон самые разнообразные впечатления — видите множество движущих­ся лиц в разнообразных костюмах, видите здания и монумен­ты со всевозможными украшениями, слышите разговоры про­ходящих людей, стук колес проезжающих экипажей, слышите шелест платья, ощущаете на себе движение окружающего воз­духа и пр. и пр. Несомненно, что все эти впечатления действу­ют на ваши органы чувств и вызывают известную реакцию в вашем мозгу; но, несмотря на то, окончив беседу со своим дру­гом, вы едва ли в состоянии припомнить одну сотую или, вер­нее, тысячную часть из всего вами виденного и слышанного. При этом из числа припоминаемых впечатлений лишь те, на которые вы обратили особенное внимание, воспроизводятся вами легко и с особенной ясностью; для оживления же других в вашей памяти нередко требуется та или другая посторонняя помощь и, несмотря на то, они не могут быть воспроизведены в сознании с должной ясностью.

Таким образом, из всех полученных за время путешествия впечатлений огромное большинство осталось ниже порога со­знания, следовательно, скрылось в бессознательной сфере, из остающегося же меньшинства смутно припоминаемые впечат­ления едва лишь достигли сферы сознания и потому остаются в темном его поле, и только впечатления, припоминаемые с особенной живостью, суть впечатления, достигшие сферы яс­ного сознания.

Так как процесс, благодаря которому внешние впечатления достигают сферы сознания, в науке называется перцепцией, а процесс, благодаря которому то или другое впечатление вхо­дит в сферу ясного сознания, носит название апперцепции, то и те впечатления, которые едва лишь достигли сферы созна­ния и остаются в темном поле последнего, могут быть названы перципированными, впечатления же, достигшие сферы ясно­го сознания, — апперципированными.

Спрашивается, какие условия были причиной того, что из всех впечатлений, полученных за время путешествия, огромная масса не достигла сферы сознания? Условия эти заключались в том, что в данное время вы были отвлечены разговором со сво­им другом, следовательно, сознание ваше было занято извест­ным рядом представлений. В самом деле, не будь этого условия, и, без сомнения, очень многое из того, что не вошло в сферу со­знания, с яркостью запечатлелось бы в нашей памяти.

Но отчего же тот период времени, когда ум занят извест­ным рядом представлений, является столь неблагоприятным для возникновения новых представлений под влиянием тех или других впечатлений? Ответ на этот второй вопрос может быть только один и именно следующий: в сознании не может одновременно вмещаться больше определенного числа пред­ставлений. Следовательно, наше сознание имеет свой объем, иначе говоря, свои определенные границы.

Как велик этот объем или как широки границы сознания, т. е. какое количество представлений может одновременно присутствовать в нашем сознании, составляет не только край­не интересную задачу для исследования, но и задачу первосте­пенной важности. Неудивительно поэтому, что уже довольно давно этот вопрос был поставлен на очередь в психологии, но до развития так называемой психофизики или эксперимен­тальной психологии все попытки подойти к решению его ос­тались бесплодными. <...>

Следует, однако, заметить, что и независимо от тех или дру­гих посторонних условий сфера ясного сознания представляет изменяющееся протяжение. Она может суживаться и рас­ширяться, причем в первом случае ясность сознания увеличи­вается, во втором — ослабевает.

Полная ясность сознания возможна лишь при том условии, когда внимание сосредоточивается на ограниченном числе представлений: в этом смысле мы можем говорить о фиксаци­онный точке сознания или пункте наиболее ясного сознания. Но чем более ограничена сфера ясного сознания и чем оно ярче, тем более затемняется остальное поле сознания.

Нагляднее всего это доказывается на опытах с мгновенным освещением зрительных объектов с помощью электрической искры. Если, например, мы хотим читать печатный шрифт при моментальном освещении электрической искрой, то мы успе­ем при этом схватить несколько слов; если же мы будем ста­раться уловить лишь форму и очертание букв, то мы не успеем прочесть даже и полслова.

Из всех вышеизложенных данных мы убеждаемся, что наибольшая ясность сознания всегда приобретается нами за счет величины его объема. Таким образом, вместе с усилением ясности сознания пределы последнего, без того поразительно тесные, еще более суживаются.

Посмотрим теперь, вследствие чего из огромного числа одновременно действующих на наши органы чувств впечатле­ний апперципируются или вводятся в сферу ясного сознания лишь определенные представления, иначе говоря, чему обяза­ны эти последние своим присутствием в нашем сознании?

Наблюдение показывает, что процесс введения представле­ний в сферу ясного сознания зависит только частью от вне­шних условий, иначе говоря, от объективных качеств подей­ствовавшего на нас внешнего впечатления, главнейшим же образом — от внутренних условий. Чем сильнее известное впе­чатление и, следовательно, чем резче те изменения, которые оно вызвало в наших органах чувств, тем очевидно больше шансов оно имеет для введения в сферу ясного сознания, Точ­но так же легко апперципируются впечатления, отличающие­ся особенной резкостью и новизной для наших органов чувств.

Из ряда одновременно воспринимаемых впечатлений, не­зависимо от объективных свойств самого впечатления, в сферу ясного сознания с большей вероятностью будет введено то, которое сопряжено с наиболее сильным чувствованием.

С другой стороны, содержание сознания несомненно име­ет существенное влияние на апперципирование внешних впе­чатлений. Так, представления, недавно присутствовавшие в сознании, сравнительно с другими имеют больше шансов воз­будить наше внимание. Например, тон, недавно нами слышан­ный, всегда резче выделяется из других при совместном зву­чании. Точно так же впечатления, находящиеся в более или менее тесном соотношении с содержанием сознания в данное время, а также и с укоренившимися в сознании представлени­ями (в особенности с теми, которые составляют так называе­мое нравственное ядро), обычно с особенной легкостью вво­дятся в сферу ясного сознания.

Но особенно благоприятную почву для акта апперцепции составляет особое состояние нашего сознания, которое мы на­зываем ожиданием. В последнем случае, как показывают точ­ные психофизические исследования, нередко апперципируется мнимое впечатление прежде, чем происходит действительное. Так, при измерении психических актов с помощью аппарата Гиппа в опытах с определением так называемой простой созна­тельной реакции очень нередко случается так, что отметка, долженствующая быть произведенной непосредственно вслед за тем, как услышан удар падающего шарика о деревянную дощечку, в действительности производится или в момент уда­ра шарика о дощечку (а не после, как должно бы быть) или даже прежде, чем шарик упадет на дощечку.

Нельзя не заметить здесь, что внимание играет существен­ную роль в акте апперцепции. В самом деле, будет ли данное внешнее впечатление выдаваться своими объективными свой­ствами, или, благодаря особым ассоциациям, будет возбуж­дать в нас шевеление чувства, или, наконец, будет находиться в тесном соотношении с присутствующими и в особенности с укоренившимися в нашем сознании представлениями — во всех этих случаях оно вводится в сферу ясного сознания лишь бла­годаря тому, что на него обращается внимание. С другой сто­роны, особенно благоприятная почва для апперцепции впечат­лений, представляемая актом ожидания, без всякого сомнения,

зависит от того, что здесь играет выдающуюся роль чрезмер­ное напряжение внимания к предстоящему впечатлению.

Значение внимания в деле апперцепции внешних впечат­лений видно в особенности из того обстоятельства, что уже отвлечения нашего внимания в известном направлении доста­точно для того, чтобы, несмотря на присутствие всех вышеука­занных условий, введение данного представления в сферу яс­ного сознания не совершилось.

Очевидно, что без участия внимания апперцепция пред­ставлений становится совершенно невозможной. Вот факт, имеющий выдающееся значение в нашем вопросе. Он объяс­няет нам, почему наше сознание имеет столь тесные пределы. Дело в том, что внимание, необходимое для акта апперцепции, не может одновременно обращаться на множество внешних впечатлений, а лишь на небольшое число последних, которое, благодаря вниманию, и вводится в сферу ясного сознания.

В предыдущем изложении выяснено нами, в каких тесных пределах вращается наше сознание, и указано между прочим на тот факт, что вместе с усилением ясности сознания сфера последнего еще более суживается. Спрашивается, как согласо­вать с этими данными тот факт, что человеку свойственно осо­бенное богатство и разнообразие умственного материала?

Объясняется это главным образом тем обстоятельством, что многие из представлений, раз возникших в нашем созна­нии и поблекших затем, как известно, не исчезают окончатель­но из нашей психической сферы, но лишь скрываются на бо­лее или менее продолжительное время от нашего умственного взора; они переходят, следовательно, в бессознательную сфе­ру, откуда со временем при случае снова могут всплыть на по­верхность сознания в виде так называемых воспроизведенных представлений или воспоминательных образов.

С самого младенчества запас таких, способных в то или другое время всплыть на поверхность сознания представле­ний, накопляется все более и более, и у взрослого человека все то, что составляет содержание сознания, не столько уже обя­зано своим происхождением внешним впечатлениям настоя­щего, сколько впечатлениям прошедшего. Таким образом, большая часть того, что наполняет наше сознание, возникает

из непроницаемых глубин нашей бессознательной сферы. Рав­ным образом и великие творчества мысли обязаны гораздо более бессознательной, нежели сознательной сфере.

Бессознательная сфера, таким образом, является той со­кровищницей нашей души, в которой хранится в скрытом со­стоянии большинство некогда ярко блиставших в сознании представлений и из которой происходит постоянное обновле­ние сознательной сферы.

В противоположность тому, что объем сознательной сферы представляется, как мы видели, крайне ограниченным, бессо­знательная сфера ничуть не стеснена столь узкими пределами, и объем ее может считаться вообще очень обширным. В сущ­ности, мы не знаем точных границ бессознательной сферы, но что и здесь существуют определенные границы, известный объем, дальше которого человек не в состоянии переступить, доказывается тем фактом, что ни один из людей мира не мо­жет претендовать на обладание хотя бы значительной доли того огромного запаса знаний, который является результатом многовековой работы человеческой мысли.

Следовательно, бессознательную сферу ничуть нельзя представлять себе как таковую, в которой могло бы поместить­ся какое угодно количество умственного материала. Не подле­жит, впрочем, сомнению, что с развитием умственной жизни пределы бессознательной сферы до известной степени расши­ряются. Этим, по крайней мере, только и можно объяснить спо­собность интеллигентного человека укладывать в своей памя­ти такой запас сведений, какой для человека малообразован­ного является совершенно непреодолимым.

Следует заметить, что при том обмене, который происходит между элементами сознательной и бессознательной сферы, все­гда сохраняется между ними известная преемственная связь. Только существованием такой преемственной связи и можно объяснить себе нашу способность узнавания прошлых пред­ставлений. Как известно, мы не только воспроизводим про­шлые представления, но и узнаем, что эти представления уже были когда-то в нашей сознательной сфере, а не явились вновь.

Эта присущая нам способность узнавания прошлых пред­ставлений играет вообще огромную роль в нашей психической жизни. Без такой способности представления, родившиеся в нашем сознании в прежнее время, мы бы уже не могли отно­сить к нам самим, и, следовательно, не могло бы быть и так называемого единства сознания личности, а вместе с тем и той непрерывности сознания, которая устанавливается с извест­ного возраста в жизни каждого человека. Без такой способно­сти мы не могли бы иметь и понятия о времени, так как все вспоминаемые нами прошлые события казались бы нам лишь игрой нашего воображения в настоящем.

С другой стороны, преемственностью между процессами сознательными и бессознательными объясняется, между про­чим, тот поразительный с виду факт, что процессы, совершаю­щиеся в бессознательной сфере человека, служат нередко руко­водством его сознательных действий. В самом деле, как часто мы приходим к тем или другим решениям, не сознавая ясно или даже и вовсе тех мотивов, которые привели нас к подобным ре­шениям. Впоследствии, однако, по принятии определенных ре­шений, часто измышляются и мотивы последних, хотя они уже не имеют для нас того практического значения, как сознатель­ные мотивы pro и contra до принятия известного решения. ...

Мы не будем углубляться далее во взаимные отношения сознательной и бессознательной сферы. Заметим лишь, что сознание в свою очередь обнаруживает ничуть не меньшее, если не большее влияние на бессознательную сферу. Сознание не только открывает человеку его внутренний мир, иначе го­воря, дает ему возможность чувствовать приятное и неприят­ное, испытывать радость и горе, понимать пользу и вред, но оно воздействует и на все те, часто необъяснимые для самого лица стремления и влечения, которые, зарождаясь в бессозна­тельной сфере и овладевая человеком нередко еще с раннего возраста, влекут его к действиям и поступкам, противным чув­ству долга и нравственности. Правда, это воздействие не все­гда приводит к победе нравственных мотивов, но, во всяком случае, высоконравственные поступки и великие жертвы на пользу человечества возможны лишь благодаря сознанию.

С рассматриваемой точки зрения сознание может быть уподоблено яркому светильнику, который, озаряя собой глу­бокие тайники нашей психической сферы, в то же время позво-

ляет нам заблаговременно предвидеть последствия своих дея­ний и дает возможность находить средства для противодей­ствия тем или другим пагубным для нас влечениям.

А. С. Выготский

ПСИХИКА, СОЗНАНИЕ, БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ¹

Три слова, вынесенные в заголовок нашего очерка: психи­ка, сознание и бессознательное, — означают не только три цен­тральных и основных психологических вопроса, но являются в гораздо большей степени вопросами методологическими, т. е. вопросами о принципах построения самой психологиче­ской науки. Это превосходно выразил Т. Липпс в известном определении проблемы подсознательного, гласящем, что под­сознательное не столько психологический вопрос, сколько вопрос самой психологии.

То же самое имел в виду и Г. Геффдинг (1908), когда введе­ние понятия бессознательного в психологии приравнивал по значению к понятию потенциальной физической энергии в физике. Только с введением этого понятия становится вообще возможна психология как самостоятельная наука, которая может объединять и координировать факты опыта в извест­ную систему, подчиненную особым закономерностям. Г. Мюн-стерберг, обсуждая этот же самый вопрос, проводит аналогию между проблемой бессознательного в психологии и пробле­мой наличия сознания у животных. На основании одних на­блюдений, говорит он, нельзя решить, которое из различных объяснений этих проблем правильно. Мы должны решить это прежде, чем приняться за изучение фактов.

Другими словами, вопрос — обладают ли животные созна­нием или нет — нельзя решить опытным путем, это вопрос гносеологический. Точно так же и здесь: ни одно анормальное пе­реживание не может само по себе служить доказательством того, что требуется психологическое, а не физиологическое объяснение. Это философский вопрос, который должен быть решен теоретически, прежде чем мы можем приняться за объяснение специальных фактов.

Мы видим, что целые системы и психологические направле­ния получают совершенно своеобразное развитие в зависимо­сти от того, как они объясняют для себя три стоящих в заголовке этого очерк, слова. Достаточно в качестве примера напомнить психоанализ, по строенный на понятии бессознательного, и сравнить с ним традиционную эмпирическую психологию, изучающую исключительно сознательные явления.

Достаточно, далее, вспомнить объективную психологию И. П. Павлова и американских бихевиориетов, совершенно ис­ключающих психические явления из круга своего исследования, и сравнить их со сторонниками так называемой понима­ющей, или описательной, психологии, единственная задача которой — анализ, классификация и описание феноменов пси­хической жизни без всякого обращения к вопросам физиоло­гии и поведения, — стоит только вспомнить все это для того, чтобы убедиться, что вопрос о психике, сознательном и бессо­знательном имеет определяющее методологическое значение для всякой психологической системы. В зависимости от того, как решается этот основной для нашей науки вопрос, находит­ся и самая судьба нашей науки.

Для одних она перестает существовать вовсе, заменяясь настоящей физиологией головного мозга или рефлексологией, для других она превращается в эйдетическую психологию или чистую феноменологию духа, третьи, наконец, ищут путей к осуществлению синтетической психологии. Мы подойдем к этому вопросу не с исторической или критической стороны, мы не станем рассматривать во всей полноте важнейшие типы понимания всех этих проблем, мы с самого начала ограничим задачу рассмотрением значения всех трех мотивов в системе объективной научной психологии.

Возможность психологии как самостоятельной науки до самого последнего времени ставилась в зависимость от признания психики самостоятельной сферой бытия. До сих пор еще широко распространено мнение, что содержание и пред­мет психологической науки составляют психические явления или процессы и что, следовательно, психология как самостоя­тельная наука возможна только на основе идеалистического философского допущения самостоятельности и изначальности духа наравне с материей.

И. П. Павлов доказал, и в этом заключается его огромная заслуга, что можно физиологически истолковать поведение, совершенно не пытаясь проникнуть во внутренний мир жи­вотного, и что это поведение может быть с научной точностью объяснено, подчинено известным закономерностям и даже предсказано вперед, без всякой попытки составить себе хотя бы смутное и отдаленное представление о переживаниях жи­вотного. Иначе говоря, Павлов показал, что возможно объек­тивно-физиологическое изучение поведения, по крайней мере животного, но в принципе и людей, изучение, игнорирующее психическую жизнь.

Вместе с тем Павлов, подчиняясь той же самой логике, что и Э. Шпрангер, отдает богу богово и кесарю — кесарево, остав­ляя за физиологией объективный, а за психологией субъектив­ный подходы к поведению. И для Павлова психологическое и психическое совершенно совпадают друг с другом. Этот во­прос совершенно неразрешим, как показала вся история на­шей науки, на почве того философского основания, на котором стояла психология до сих пор. Создавалось положение, кото­рое можно выразить суммарно, как итог всего длительного ис­торического развития нашей науки.

С одной стороны, полное отрицание возможностей изучать психику, игнорирование ее, ибо изучение ее ставит нас на путь беспричинного мышления. В самом деле, психическая жизнь характеризуется перерывами, отсутствием постоянной и не­прерывной связи между ее элементами, исчезновением и по­явлением вновь этих элементов. Поэтому невозможно устано­вить причинные отношения между отдельными элементами, и в результате — необходимость отказаться от психологии как естественно-научной дисциплины. «С точки зрения психоло­гии, — говорит Г. Мюнстерберг, — даже и между вполне сознательными явлениями психической жизни нет действительной связи и они не могут являться причинами или; служить объяс­нением чему-либо. Поэтому во внутренней жизни, как ее рас­сматривает психология, нет прямой причинности, поэтому причинное объяснение приложимо к психическим явлениям только извне, поскольку их можно рассматривать как допол­нение физиологических процессов»[4].

Итак, один путь приводит к полному отрицанию психики, а следовательно, и психологии. Остаются два других пути, не менее интересных и не менее ярко свидетельствующих о том тупике, в который была заведена историческим развитием наша наука.

Первый из них — это та описательная психология, о кото­рой мы уже говорили. Она принимает психику за совершенно обособленную сферу действительности, в которой не действу­ют никакие законны материи и которая является чистым цар­ством духа. В этой чисто духовной области невозможны ника> кие причинные отношения, здесь нужно добиваться понима­ния, выяснения смыслов, установления ценностей, здесь можно описывать и расчленять, классифицировать и устанав­ливать структуры. Эту психологию, под именем описательной, противопоставляют объяснительной психологии, изгоняя тем самым задачи объяснения из области науки.

Ее-то — описательную психологию — в качестве науки о духе противопоставляют естественно-научной психологии. Таким образом, и здесь психология разбивается на две части, взаимно несвязанные друг с другом. В описательной психоло­гии господствуют совершенно другие приемы познания: здесь не может быть речи об индукции, и о других приемах в уста­новлении эмпирических законов. Здесь господствует аналити­ческий, или феноменологический, метод, метод сущностного усмотрения, или интуиции, который позволяет анализировать непосредственные данные сознания.

«В области сознания, — говорит Э. Гуссерль, — разница между явлением и бытием уничтожена»[5] десь все то, что ка­жется, действительно. Поэтому психология этого рода гораздо

ближе напоминает геометрию, чем какую-либо естественную науку, например физику; она должна превратиться в матема­тику духа, о которой мечтал Дильтей. Само собой разумеется, что при этом психическое отождествляется всецело с созна­тельным, так как интуиция предполагает непосредственное осознавание своих переживаний. Но есть еще один метод в психологии, который, как отмечает Э. Шпрангер, также следу­ет выдвинутому им принципу: психологическое — психологи­чески, но только идет обратным путем. Для этого направления психическое и сознательное — не синонимы. Центральным понятием психологии является бессознательное, которое по­зволяет заполнить недостающие пробелы психической жизни, установить отсутствующие причинные связи, мысленно про­должить описание психических явлений в тех же терминах дальше, считая, что причина должна быть однородна со след­ствием или, во всяком случае, находиться с ним в одном и том же ряду.

Таким образом сохраняется возможность психологии как особой науки. Но эта попытка в высшей степени двойственная, так как заключает в себе две, по существу разнородные тенден­ции. Щпрангер со всей справедливостью говорит, что Фрейд, главный представитель этой теории, молчаливо исходит из того же самого принципа, что и понимающая психология: в области психологии нужно строить познание чисто психоло­гически, поскольку это возможно. Преждевременные или слу­чайные экскурсы в область анатомического и физиологичес­кого хотя и могут вскрывать психофизические связи как фак­ты, но нисколько не помогут нам понять что-либо.

Попытка Фрейда заключается а тенденции продолжить осмысленные связи и зависимости психических явлений в область бессознательного, предположить, что за сознательными явлениями стоят обусловливающие их бессознательные, кото­рые могут быть восстановлены путем анализа следов и толко­вания их проявлений. Но тот же Шпрангер делает Фрейду жесткий упрек: в этой теории он замечает своеобразное теоре­тическое заблуждение; Он говорит, что если у Фрейда преодолен физиологический материализм, то продолжает существо­вать материализм психологический, молчаливая метафизическая предпосылка, заключающаяся в том, что само собой разумеется наличие сексуального влечения, а все остальные должны быть поняты, исходя из него.

И в самом деле, попытка создать психологию при помощи понятия о бессознательном является здесь двойственной по­пыткой: с одной стороны, родственной идеалистической психо­логии, поскольку выполняется завет объяснения психических явлений из психических же, с другой — поскольку вводится идея строжайшего детерминизма всех психических проявле­ний, а основа их сводится к органическому, биологическому влечению, именно инстинкту продолжения рода, постольку Фрейд становится на почву материализма.

Таковы три пути: отказ от изучения психики (рефлексоло­гия), «изучение» психики через психическое же (описательная психология) и познание психики через бессознательное (Фрейд). Как видим, это три совершенно различные системы психологии, получающиеся в зависимости от того, как реша­ется основной вопрос относительно понимания психики в каждой из них. Мы уже сказали, что историческое развитие нашей науки завело эту проблему в безвыходный тупик, из которого нет иного выхода, кроме отказа от философского основания старой психологии.

Только диалектический подход к этой проблеме открыва­ет, что в самой постановке всех решительно проблем, связан­ных с психикой, сознанием и бессознательным, допускалась ошибка. Это были всегда ложно поставленные проблемы, а потому и неразрешимые. То, что совершенно непреодолимо для метафизического мышления, именно глубокое отличие психических процессов от физиологических, несводимость одних к другим, не является камнем преткновения для диалек­тической мысли, которая привыкла рассматривать процессы -развития как. процессы, с одной стороны, непрерывные, а с другой — сопровождающиеся скачками, возникновением но­вых качеств.

Диалектическая психология исходит раньше всего из един­ства психических и физиологических процессов. Для диалек­тической психологии психика не является, по выражению Спинозы, чем-то лежащим по ту сторону природы или государством в государстве, она является частью самой природы, непосредственно связанной с функциями высшей организованной материи нашего головного мозга. Как и вся остальная природа, она не была создана, а возникла в процессе развития. Ее зачаточные формы заключены уже везде — там, где в живой клетке содержатся свойства изменяться под влиянием вне­шних воздействий и реагировать на них.

Где-то, на какой-то определенной ступени развития живот­ных, в развитии мозговых процессов произошло качественное изменение, которое, с одной стороны, было подготовлено всем предшествующим ходом развития, а с другой — являлось скач­ком в процессе развития, Так как знаменовало собой возник­новение нового качества, не сводимого механически к более простым явлениям. Если принять эту естественную историю психики, станет понятна и вторая мысль, заключающаяся в том, что психику следует рассматривать не как особые процессы, добавочно существующие поверх и помимо мозговых про­цессов, где-то над или между ними, а как субъективное выра­жение тех же самых процессов, как особую сторону, особую качественную характеристику высших функций мозга.

Психический процесс путем абстракции искусственно вы­деляется или вырывается из того целостного психофизиологи­ческого процесса, внутри которого он только и приобретает свое значение и свой смысл. Неразрешимость психической проблемы для старой психологии и заключалась в значитель­ной степени в том, что из-за идеалистического подхода к ней психическое вырывалось из того целостного процесса, часть которого оно составляет, и ему приписывалась роль самостоя­тельного процесса, существующего наряду и помимо процес­сов физиологических.

Напротив, признание единства этого психофизиологиче­ского процесса приводит нас с необходимостью к совершенно новому методологическому требованию: мы должны изучать не отдельные, вырванные из единства психические и физиоло­гические Процессы, которые при этом становятся совершенно непонятными для нас; мы должны брать целый процесс, кото­рый характеризуется со стороны субъективной и объективной одновременно.

Однако признание единства психического и физического, выражающееся, во-первых, в допущении, что психика появилась на известной ступени развития органической материи, и; во-вторых, что психические процессы составляют неотдели­мую часть более сложных целых, вне которых они не суще­ствуют, а значит, и не могут изучаться, не должно привести нас к отождествлению психического и физического.

Существуют два основных вида подобного отождествления. Один из них характерен для того направления идеалистиче­ской философии, которое нашло отражение в трудах Э. Маха, а другой характерен для механистического материализма и французских материалистов XVIII в. Последний взгляд за­ключается в том, что психический процесс отождествляется с физиологическим нервным процессом и сводится к последнему. В результате проблема психики уничтожается вовсе, разница между высшим психическим поведением и допсихическими формами приспособления стирается. Неоспоримое свидетельство непосредственного опыта уничтожается, и мы приходим к неизбежному и непримиримому противоречию со всеми решительно данными психического опыта.

Другое отождествление, характерное для махизма, заклю­чается в том, что психическое переживание, например ощущение, отождествляется с соответствующим ему объективным предметом. Как известно, в философии Маха такое отождествление приводит к признанию существования элементов, в которых нельзя отличить объективного от субъективного. и

Диалектическая психология отказывается и от того и от другого, отождествления, она не смешивает психические и физиологические процессы, она признает несводимое качественное своеобразие психики, она утверждает только, что психологические процессы едины. Мы приходим, таким образом, к признанию своеобразных психофизиологических единых процессов, представляющих высшие формы поведения человека, которые мы предлагаем называть психологическими процессами, в отличие от психических и по аналогии с тем, что называется физиологическими процессами.

Старая психология отождествляла психику и сознание. Все психическое тем самым было уже и сознательным. Например, психологи Ф. Брентано, А. Бэн и др. утверждали, что самый вопрос о существовании бессознательных психических явлений противоречив уже в определении. Первым и непосредственным свойством психического является то, что оно нами сознается, переживается, что оно нам дано в непосредственном внутрен­нем опыте, и поэтому самое выражение «бессознательная пси­хика» казалось старым авторам такой же бессмыслицей, как выражение «круглый квадрат» или «сухая вода».

Другие авторы, напротив, издавна обращали внимание на три основных момента, которые заставляли их Вводить поня­тие бессознательного в психологию.

Первый момент заключался в том, что самая сознатель­ность явлений имеет различные степени: мы одно переживаем более сознательно и ярко, другое — менее. Есть вещи, находя­щиеся почти на самой границе сознания и то входящие, то вы­ходящие из его поля, есть смутно сознаваемые вещи, есть пе­реживания, более или менее тесно связанные с реальной сис­темой переживаний, например сновидение. Таким образом, утверждали они, ведь явление не становится менее психичным от того, что оно становится менее сознательным. Отсюда они делали вывод, что можно допустить и бессознательные психи­ческие явления.

Другой момент заключается в том, что внутри самой пси­хической жизни обнаруживается известная конкуренция от­дельных элементов, борьба их за вступление в поле сознания, вытеснение одних элементов другими, тенденция к возобнов­лению, иногда навязчивое воспроизведение и т. д. И. Гербарт, сводивший всю психическую жизнь к сложной механике пред­ставлений, различал и затемненные или бессознательные представления, которые появлялись в результате вытеснения из поля ясного сознания и продолжали существовать под по­рогом сознания как стремление к представлению» Здесь уже заключена, с одной стороны, в зародыше теория 3. Фрейда, по которому бессознательное возникает из вытеснения, и с дру­гой — теория Г. Геффдинга, для которого бессознательное со­ответствует потенциальной энергии в физике.

Третий момент заключается в следующем. Психическая жизнь, как уже говорилось, представляет собой слишком отрывочные ряды явлений, которые естественно требуют допу­щения, что они продолжают существовать и тогда, когда мы их больше не сознаем. Я видел нечто, затем через некоторое вре­мя я вспоминаю это, спрашивается: что было с представлени­ем об этом предмете в продолжение всего времени, пока я о нем не вспоминал? Что в мозгу сохранится известный динами­ческий след, оставленный этим впечатлением, психологи ни­когда не сомневались, но соответствовало ли этому следу по­тенциальное явление? Многие думали, что да.

В связи с этим возникает очень сложный и большой вопрос о том, что нам до сих пор неизвестны все те условия, при кото­рых мозговые процессы начинают сопровождаться сознанием. Как и в отношении биологического значения психики, так и здесь трудность проблемы заключается в ее ложной постановке. Нельзя спрашивать, при каких условиях нервный процесс начинает сопровождаться психическим, потому что нервные процессы вообще не сопровождаются психическими, а психи­ческие составляют часть более сложного целого процесса, в ко­торый тоже как органическая часть входит и нервный процесс.

В. М. Бехтерев, например, предполагал, что, когда нервный ток, распространяясь в мозгу, наталкивается на препятствие, встречает затруднение, тогда только и начинает работать сознание. На самом деле нужно спрашивать иначе, именно: при каких условиях возникают те сложные процессы, которые ха­рактеризуются наличием в них психической стороны? Надо искать, таким образом, определенных условий в нервной си­стеме и в поведении в целом для возникновения психологических целостных процессов, а не внутри данных нервных про­цессов — для возникновения в них психических процессов.

К этому ближе подходит Павлов, когда уподобляет созна­ние светлому пятну, которое движется по поверхности полу­шарий головного мозга, соответствуя оптимальному нервному возбуждению.

Проблема о бессознательном в старой психологии стави­лась так: основным вопросом было признать бессознательное психическим или признать его физиологическим. Такие авто­ры, как Г. Мюнстерберг, Т. Рибо и др., не видевшие иной воз­можности объяснить психические явления, кроме физиологии, высказывались прямо за признание бессознательного физиологическим.

Так, Мюнстерберг утверждает, что нет ни одного такого при­знака, приписываемого подсознательным явлениям, на основе которого они должны быть причислены к психическим. По его мнению, даже в том случае, когда подсознательные процессы обнаруживают видимую целесообразность, даже и тогда у нас нет основания приписывать этим процессам психическую природу. Физиологическая мозговая деятельность, говорит он, не только вполне может дать разумные результаты, но одна только она и может это сделать. Психическая деятельность совершенно на это неспособна, поэтому Мюнстерберг прихо­дит к общему выводу, что бессознательное — физиологиче­ский процесс, что это объяснение не оставляет места для мис­тических теорий, к которым легко прийти от понятия под­сознательной психической жизни. По его словам, одно из немаловажных достоинств научного физиологического объяс­нения в том и заключается, что оно мешает такой псевдофило­софии. Однако Мюнстерберг полагает, что при исследовании бессознательного мы можем пользоваться терминологией психологии — с условием, чтобы психологические термины служили только ярлыками для крайне сложных нервных фи­зиологических процессов. В частности, Мюнстерберг говорит, что, если бы ему пришлось писать историю женщины, у кото­рой наблюдалось раздвоение сознания, он бы рассматривал все подсознательные процессы как физиологические, .но ради удобства и ясности описывал их на языке психологии.

В одном Мюнстерберг несомненно прав. Такое физиологи­ческое объяснение подсознательного закрывает двери для ми­стических теорий, и, наоборот, признание, что бессознатель­ное психично, часто приводит, как Э. Гартмана, действительно к мистической теории, допускающей, наряду с существовани­ем сознательной личности, существование второго «Я», кото­рое построено по тому же образцу и которое, в сущности гово­ря, является воскрешением старой идеи о душе, но только в но­вой и более путаной редакции.

Для того чтобы обзор наш был полным, а оценка нового разрешения вопроса достаточно ясной, мы должны упомянуть, что существует и третий путь разъяснения проблемы бессознательного в старой психологии, именно тот путь, кото­рый избрал Фрейд. Мы уже указывали на двойственность это­го пути. Фрейд не решает основного, по существу и неразре­шимого вопроса, психично ли бессознательное или не психично. Он говорит, что, исследуя поведение и переживания нервных больных, он наталкивался на известные пробелы, опущенные связи, забывания, которые он путем анализа вос­станавливал.

Фрейд рассказывает об одной больной, которая производи­ла навязчивые действия, причем смысл действий оставался ей неизвестным. Анализ вскрыл предпосылки, Из которых выте­кали эти бессознательные действия. По словам Фрейда, она, вела себя точно так, как загипнотизированный, которому И. Бернгейм внушал, чтобы 5 минут спустя после пробужде­ния он открыл в палате зонтик, и который выполнял это вну­шение в состоянии бодрствования, не умея объяснить мотива своего поступка. При таком положении вещей Фрейд говорит о существовании бессознательных душевных процессов. Фрейд готов отказаться от своего предположения об их суще­ствовании лишь в том случае, если кто-нибудь опишет эти факты более конкретным научным образом, а до того он наста­ивает на этом положении и с удивлением пожимает плечами, отказываясь понимать, когда ему возражают, что бессозна­тельное не представляет собою в данном случае в Научном смысле нечто реальное.

Непонятно, как это нечто нереальное оказывает в то же вре­мя такое реально ощутимое влияние, как навязчивое действие. В этом следует разобраться, так как теория Фрейда принадле­жит к числу самых сложных из всех концепций бессознатель­ного. Как видим, для Фрейда бессознательное, с одной сторо­ны, есть нечто реальное, действительно вызывающее навязчи­вое действие, а не только ярлык или способ выражения. Он этим как бы прямо возражает на положение Мюнстерберга, но, с другой стороны, какова же природа этого бессознательного, Фрейд не разъясняет.

Нам кажется, что Фрейд создает здесь известное понятие, которое трудно наглядно представить, но которое существует часто и в теориях физики. Бессознательная идея, говорит он, так же невозможна фактически, как невозможен невесомый, не производящий трения эфир.¹ Она не большей не меньше немыслима, чем математическое понятие "-1". По мнению автора, употреблять такие понятия можно; необходимо толь­ко ясно понимать, что мы говорим об отвлеченных понятиях, а не о фактах.

Но в этом-то как раз и заключается слабая сторона психо­анализа, на которую указывал Э. Шпрангер. С одной стороны, бессознательное для Фрейда — способ описывать известные факты, т. е. система условных понятий, с другой — он настаи­вает на том, что бессознательное является фактом, оказываю­щим такое явное влияние, как навязчивое действие. Сам Фрейд в другой книге говорит, что он с охотой все эти психо­логические термины заменил бы физиологическими, но современная физиология не представляет таких понятий в его рас­поряжение.

Как нам кажется, эту же точку зрения, не называя Фрейда, последовательно выражает Э. Дале, говоря о том, что психи­ческие связи и действия или явления должны объясняться из психических же связей и причин, хотя бы для этого приходи­лось вступать иногда на путь более или менее широких гипотез. Физиологические толкования и аналогия по этой причи­не могут иметь только вспомогательное или провизорное эв­ристическое значение для собственных объяснительных задач и гипотез психологии, психологические построения и гипоте­зы представляют собой только мысленное продолжение опи­сания однородных явлений в одной и той же самостоятельной системе действительности. Итак, задачи психологии как само­стоятельной науки и теоретико-познавательные требования приписывают ей бороться против узурпациовных попыток физиологии, не смущаться действительными или кажущими­ся пробелами и перерывами в картине нашей сознательной душевной жизни и искать их восполнения в таких звеньях или модификациях психического, которые не являются объектом полного, непосредственного и постоянного сознания, т. е. в элементах того, что называют подсознательным, малосозна­тельным или бессознательным.

В диалектической психологии проблема бессознательного ставится совершенно иначе: там, где психическое принима­лось как оторванное и изолированное от физиологических процессов, обо всяком решительно явлении естествен был вопрос: психично ли оно, или физиологично? В первом случае проблема бессознательного решалась по пути Павлова, во вто­ром — по пути понимающей психологии. Гартман и Мюнстерберг в проблеме бессознательного соответствуют Гуссерлю и Павлову в проблеме психологии вообще.

Для нас важно поставить вопрос так: психологично ли бессознательное, может ли оно рассматриваться в ряду одно­родных явлений, как известный момент в процессах поведе­ния наряду с теми целостными психологическими процесса­ми, о которых мы говорили выше? И на этот вопрос мы уже заранее дали ответ в нашем рассмотрении психики. Мы условились рассматривать психику как составное сложного про­цесса, который совершенно не покрывается его сознательной частью, и потому нам представляется, что в психологии совер­шенно законно говорить о психологически сознательном и о психологически бессознательном: бессознательное есть потен­циально-сознательное.

Нам хотелось бы только указать на отличие этой точки зре­ния от точки зрения Фрейда. Для него понятие бессознатель­ного является, как мы уже говорили, с одной стороны спосо­бом описания фактов, а с другой — чем-то реальным, что при­водит к непосредственным действиям. Здесь и заключена вся проблема. Последний вопрос мы можем поставить так: допус­тим, что бессознательное психично и обладает всеми свойства­ми психического, кроме того, что оно не является сознатель­ным переживанием. Но разве и сознательное психическое яв­ление может непосредственно производить действие? Ведь, как мы говорили выше, во всех случаях, когда психическим явлениям приписывается действие, речь идет о том, что действие произвел весь психофизиологический целостный про­цесс, а не одна его психическая сторона. Таким образом, уже самый характер бессознательного, заключающийся в том, что оно оказывает влияние на сознательные процессы и поведе­ние, требует признания его психофизиологическим явлением.

Другой вопрос заключается в том, что для описания фактов мы должны брать такие понятия, которые соответствуют при­роде этих фактов, и преимущество диалектической точки зре­ния на этот вопрос и заключается в утверждении, что бессо­знательное не психично и не физиологично, а психофизиологично или, вернее сказать, психологично. Данное определение соответствует реальной природе и реальным особенностям самого предмета, так как все явления поведения рассматрива­ются нами в плане целостных процессов.

Далее, мы хотели бы указать, что попытки выйти из тупи­ка, в который старая психология была заведена неумением разрешать основные проблемы, связанные с психикой и созна­нием, делались неоднократно. Например, В. Штерн пытается преодолеть этот тупик, введя понятие психофизических нейт­ральных функций и процессов, т. е. процессов, не являющих­ся ни физическими, ни психическими, но лежащими по ту сто­рону этого разделения.

Но ведь реально существуют только психическое и физи­ческое, а нейтральной может быть лишь условная конструк­ция. Совершенно ясно, что такая условная конструкция будет нас всегда уводить от реального предмета, так как он суще­ствует действительно, и только диалектическая психология, утверждающая, что предмет психологии является не психофи­зически нейтральным, а психофизиологически единым целост­ным явлением, которое мы условно называем психологиче­ским явлением, способна указать выход.

Все попытки, подобные попытке Штерна, знаменательны в том отношении, что они хотят разрушить созданное старой психологией мнение, будто между психическим и психологи­ческим можно провести знак равенства, они показывают, что предметом психологии являются не психические явления, но нечто более сложное и целое, в состав которого психическое входит только как органический член и что можно было бы назвать психологическим. Только в раскрытии содержания этого понятия диалектическая психология резко расходится со всеми остальными попытками.

В заключение мы хотели бы указать, что все положитель­ные достижения и субъективной, и объективной психологии находят свою действительную реализацию в той новой поста­новке вопроса, которую дает нам психология диалектическая.

У кажем сначала на один момент: уже субъективная психо­логия обнаружила целый ряд свойств психических явлений, которые свое действительное объяснение, свою действитель­ную оценку могут получить только в этой новой постановке вопроса. Так, старая психология отмечала в качестве особых отличительных свойств психических явлений их непосред­ственность, своеобразный способ их познания (самонаблюде­ние) или более или менее тесное отношение к личности, к «Я" и т. д. Ф. Брентано выдвинул как основной признак психиче­ских явлений их интенциональное отношение к объекту, или то, что они находятся в своеобразном, только для психических явлений характерном, отношении с объектом, т.е. своеобраз­ным способом представляют этот объект или направлены на него.

Оставляя в стороне признак непосредственности, как чис­то отрицательный признак, мы видим, что в новой постановке вопроса все такие свойства, как своеобразное представление предмета в психическом явлении, особая связь психических явлений с личностью, доступность их наблюдения или пере­живания только субъекту, — все это немаловажная, функцио­нальная характеристика этих особых психологических про­цессов с их психической стороны. Все эти моменты, которые для старой психологии были просто догматами, оживают и становятся предметом исследования в новой психологии.

Возьмем другой момент, с противоположного конца психо­логии, но показывающий то же самое с не меньшей ясностью. Объективная психология в лице Дж. Уотсона пыталась подой­ти к проблеме бессознательного. Этот автор различает верба­лизованное и невербализованное поведение, указывая на то, что часть процессов поведения с самого начала сопровождает­ся словами, может быть вызываема или замещена словесными процессами. Она нам подотчетна, как говорил Бехтерев. Другая часть невербальна, не связана со словами, а потому непо­дотчетна. Признак связи со словами выдвигал в свое время и Фрейд, указывавший, что бессознательными являются именно представления, разъединенные со словами.

На тесную связь вербализации и сознательности тех или иных процессов указывали и некоторые критики Фрейда, ко­торые склонны приравнивать бессознательное к асоциально­му, а асоциальное к невербальному; Уотсон также видит в вер­бализации основное отличие сознательного. Он прямо утвер­ждает: все то, что Фрейд называет бессознательным, является в сущности невербальным. Из этого положения Уотсон дела­ет два в высшей степени любопытных вывода. Согласно пер­вому, мы потому «не можем вспомнить самых ранних собы­тий детства, что они происходили тогда, когда поведение наше было еще не вербализовано, и поэтому самая ранняя часть на­шей жизни навсегда остается для нас бессознательной. Второй вывод указывает на слабое место психоанализа, которое как раз и заключается в том, что посредством беседы, т. е. словес­ных реакций, врач пытается воздействовать на бессознатель­ные, т. е. на не вербализованные, процессы.

Мы не хотим сказать сейчас, что эти положения Уотсона абсолютно правильны или что они должны стать исходным при анализе проблемы бессознательного, мы хотим сказать только, что то верное зерно, которое заключено в этой связи между бессознательньм и бессловесным (ее отмечают и другие авторы), может получить реальное осуществление и развитие только на почве диалектической психологии.

С. Л. Рубинштейн

[О СОЗНАНИИ][6]

<...> Психические явления возникают в процессе взаимо­действия субъекта с объективным миром, начинающегося с воздействия вещи на человека. В вещах — источник происхож­дения всех представлений о них. Связь психических явлений с объективной реальностью заложена в самом их возникновении, она — основа их существований По самому смыслу и су­ществу сознание — всегда есть осознание чего-то, что находит­ся вне его. Сознание — это осознание вне его находящегося объекта, который в процессе осознания трансформируется и выступает в форме, в виде ощущения, мысли. Этим, конечно, не отрицается различие сознания и его объекта — бытия, но вместе с тем подчеркивается единство сознания, ощущения, мышления и т. д. с их объектом и то, что основой этого един­ства служит объект. В таком понимании психических явлений получает свое исходное выражение материалистический мо­низм в теории познания. <...>

По мере того как из жизни и деятельности человека, из его непосредственных безотчетных переживаний выделяется реф­лексия на мир и на самого себя, психическая деятельность начинает выступать в качестве сознания. Возникновение сознания связано с выделением из жизни и непосредственного пере­живания рефлексии на окружающий мир и на самого себя. Сознание — это всегда знание о чем-то, что вне его. Оно предполагает отношение субъекта к объективной реальности. <...> Становление сознания связано со становлением новой формы бытия — бытия человеческого — новой формы жизни, субъект которой способен, выходя за пределы своего собствен­ного одиночного существования, отдавать себе отчет в своем отношении к миру, к другим людям, подчинять свою жизнь обязанностям, нести ответственность за все содеянное и все упущенное, ставить перед собою задачи и, не ограничиваясь приспособлением к наличным условиям жизни, изменять мир — словом, жить так, как живет человек и никто другой.

Как выше уже отмечалось, психическая деятельность вы­ступает в новом качестве — сознания или, точнее, процесса осо­знания субъектом окружающего мира и тех отношений, в которые он с ним вступает, по мере того как из жизни и не­посредственного переживания выделяется рефлексия на окружающий мир и на собственную жизнь, т. е. появляется знание о чем-то, лежащем вне его. Наличие сознания предпо­лагает, таким образом, выделение человека из его окружения, появление отношения субъекта действия и познания к объективному миру. Сознание всегда предполагает познава­тельное отношение к предмету, находящемуся вне сознания.

Предметом осознания могут стать и психические явления, переживания. Но, вопреки интроспекционизму, осознание этих последних совершается не непосредственно путем самоотражения психического в психическом, а опосредствованно, через объективно данные сознанию действия людей, через их по­ведение. Самое осознание переживаний, чувств обусловлено осознанием объекта, на который они направлены, причин, их вызывающих. Самосознание всегда есть познание не чистого духа, а реального индивида, существование которого выходит за пределы сознания и представляет собой для него объектив­ную реальность. Таким образом, выше сформулированное по­ложение сохраняет свою силу и для осознания психического.

Развитие у человека сознания связано с общественно организованной деятельностью людей, с трудом и совершается на его основе. Труд требует осознания результата труда как его цели, и в процессе труда сознание и формируется.

С возникновением общественно организованного труда, при котором удовлетворение потребностей индивида совершается общественным образом, предметы начинают выступать не только как объекты личных потребностей индивида, а как ве­щи, значение которых определяется их отношением к общест­венным потребностям. В процессе трудовой деятельности, воздействуя на одни вещи посредством других, посредством орудий — вещей, специально предназначенных для воздей­ствия на другие вещи, — вообще, приводя вещи во взаимодей­ствие друг с другом, человек все глубже вскрывает их объек­тивные свойства.

В процессе общественно организованного труда возникает и язык, слово. В слове откладываются и объективируются на­капливаемые человеком знания. Только благодаря слову они обобщаются, абстрагируются от отдельных частных ситуаций и становятся общественным достоянием, доступным каждому индивиду как члену коллектива. Возникновение сознания как специфически человеческого способа отражения действитель­ности неразрывно связано с языком: язык — необходимое ус­ловие возникновения сознания. Осознавать — значит отражать объективную реальность посредством объективирован­ных в слове общественно выработанных обобщенных значений[7].

Связь сознания и языка, таким образом, — теснейшая, не­обходимая. Без языка нет сознания. Язык — общественная форма сознания человека как общественного индивида.

Однако неверно попросту отождествлять сознание с язы­ком, сводить его к функционированию языка (Эта отнюдь не новая тенденция усилилась в последнее время у нас в связи со значением, которое приобрело понятие второй сигнальной системы.) Верное положение о необходимой связи сознания и языка становится неверным, когда этой связи сознания с язы­ком придается самодовлеющий характер, когда она обособля­ется от связи сознания с общественно осуществляемой дея­тельностью людей и добываемыми в ней знаниями. Только включаясь в эти связи, а не сам по себе, язык и обретает свое необходимое значение для сознания.

Не слово само по себе, а общественно накопленные знания, объективированные в слове, являются стержнем сознания. Слово существенно для сознания именно в силу того, что в нем откладываются, объективируются и через него актуализиру­ются знания, посредством которых человек осознает действи­тельность.

Психологический подход к проблеме сознания исключает возможность рассматривать сознание лишь как некое готовое образование, В психологическом плане сознание выступает ре­ально прежде всего как процесс осознания человеком окружа­ющего мира и самого себя. Осознание чего-либо необходимо предполагает некоторую совокупность знаний, соотносясь с которой окружающее осознается. Сознание как образование возникает в процессе осознания окружающего мира и по мере своего возникновения включается в него как средство («аппа­рат») осознания. Сознание как образование — это знание, функционирующее в процессе опознания действительности. Наличие у человека сознания означает, собственно, что у него в процессе жизни, общения, обучения сложилась или складыва­ется такая совокупность (или система) объективированных в слове, более или менее обобщенных знаний, посредством кото­рых он может осознавать окружающее и самого себя, опознавая явления действительности через их соотношения с этими зна­ниями. Центральной психологической проблемой при этом ос­тается процесс осознания человеком мира.

Сознание не покрывает психической деятельности человека в целом. Психическое и осознанное не могут быть отождест­влены[8]. Вопреки картезианству, психическое не сводится к осознанному. ...Сознание, т. е. осознание объективной реаль­ности, начинается там, где появляется образ в собственном, гносеологическом смысле, т. е. образование, посредством которого перед субъектом выступает объективное содержание предмета. Сферу психического, не входящего в сознание, со­ставляют психические явления, функционирующие как сигна­лы, не будучи образами осознаваемых посредством них пред­метов[9]. Образы, посредством которых осознаются предметы или явления, всегда обладают той или иной мерой обобщенности; они объективируются в слове, которое обозначает их предмет.

Сознание — это первично осознание объективного мира; са­мый психический процесс, в результате которого осознается объект, не является тем самым тоже осознанным. Осознание психических процессов и явлений совершается опосред­ствованно, через их соотнесение с объективным миром. Осо­знание своего чувства предполагает соотнесение его с тем объектом, который его вызывает и на который оно направле­но. Поэтому возможно неосознанное чувство. Неосознанное чувство — это, разумеется, не чувство, которое вообще не пе­реживается; неосознанным чувство является, когда не осозна­на причина, которая его вызывает, и объект, лицо, на которое оно направлено. Переживаемое человеком чувство существу­ет реально и не будучи осознано; реальность его существова­ния как психического факта — в его действенности, в его ре­альном участии в регулировании поведения, действий, по­ступков человека.

Подобно этому люди сплошь и рядом делают правильный вывод, не осознавая его основания, — переносят правило с од­них задач на другие, новые, не осознавая, что между этими за­дачами общего, и т. д. При этом грань между тем, что человек осознает и что как бы уходит из его сознания, текуча, изменчи­ва, динамична: по ходу жизни и деятельности осознается то од­но, то другое. Осознание человеком объективной действитель­ности не только не исчерпывает всего существующего, но не охватывает и всего того, что непосредственно окружает чело­века и воздействует на него.

Физиологически динамика осознания и неосознания обусловлена индукционными отношениями возбуждения и торможения: более сильные раздражители по закону отрица­тельной индукции тормозят дифференцировку остальных раздражителей. При восприятии предметов осознаются при­знаки, являющиеся «сильными» раздражителями. В качестве «сильных» в обыденной жизни, в первую очередь, выступают те, которые связаны с закрепленным практикой назначением данной вещи. Их осознание индукционно тормозит осознание других свойств того же предмета[10]. Этим обусловлена труд­ность осознания той же вещи в новом качестве. Новые каче­ства открываются сознанию, когда вещь включается в новые связи, в которых эти качества становятся существенными, «сильными».

Самая существенная сторона работы мышления состоит именно в том, чтобы, включая вещи в новые связи, приходить к осознанию вещей в новых, необычных их качествах. В этом заключается основной психологический «механизм» мышле­ния. Открытие, приводящее к техническим изобретениям, заключается сплошь и рядом именно в том, что вещи открыва­ются сознанию в новых своих качествах. Иногда этому содей­ствует случай, т. е. неожиданные соотношения, в которые ста­вит вещи не мысль изобретателя, а сама действительность.

Сказать, что осознание или неосознание тех или иных ве­щей и явлений зависит от их «силы», значит тем самым ска­зать, что осознание (или неосознание) зависит не только от знания, позволяющего опознать предмет, но и от отношения, которое этот предмет или явление вызывает у субъекта. С этим связаны глубокие и вместе с тем антагонистические, противо­речивые взаимоотношения между осознанием и эффективно­стью. Известно, что при сильных переживаниях сознание вы­ключается (причем это выключение тоже избирательно).

Очень волнующие события трудно бывает сразу осознать; надо думать потому, что особенно сильно действующее ядро такого события термозит связи, необходимые для его осознания. Известно, что дети, у которых эмоциональность повышена, сразу же по возвращении с праздника редко бывают в со­стоянии что-либо связно рассказать о пережитом, и лишь на следующий День и позже пережитое «кусками» появляется в сознании и рассказах ребенка. Люди, которые очень эмоцио­нально воспринимали музыку, сразу же после концерта ниче­го или почти ничего не могут воспроизвести из только что про­слушанного неизвестного им произведения, а на следующий день мотивы один за другим всплывают в их сознании. (Все явления так называемой «реминисценции» — последующего воспроизведения, более совершенного, чем первое, непосред­ственно следующее за восприятием или заучиванием матери­ала, относятся сюда же[11].) Для осознания существует, очевид­но, некоторая оптимальная сила «раздражителя».

Помимо силы раздражителя как таковой при изучении про­цесса осознания надо учитывать и ее направление. Явления, оказывающиеся для субъекта антагонистически действующи­ми силами, взаимно тормозят их осознание. Этим обусловле­ны трудности, на которые наталкивается осознание эмоцио­нально действующих явлений; всегда наделенных положи­тельным или отрицательным знаком, а иногда и одним и другим. Отсюда же затрудненность осознания своих побужде­ний — в тех случаях, когда эти частные побуждения того или иного поступка находятся в противоречии с устойчивыми установками и чувствами человека. Помимо того, побуждения вообще в меньшей мере осознаются, чем цель, — в силу того, что в их осознании нет такой необходимости, как в осознании цели действия. Осознание окружающего вплетено в жизнь.

Вся противоречивость жизни и отношений человека к ней ска­зывается не только в том, как человек осознает действитель­ность, но и в том, что он осознает и что выключается из его сознания.

Из всего сказанного явствует, что неосознание тех или иных явлений означает не только негативный факт — отсут­ствие их осознания. Так же как торможение не есть просто от­сутствие возбуждения, так и неосознание, обусловленное торможением, означает не только отсутствие осознания, а яв­ляется выражением активного процесса, вызванного столкно­вением антагонистически действующих сил в жизни человека. Однако и там, где неосознанное обусловлено активным про­цессом торможения, налицо гибкая, подвижная динамика непрерывных переходов, не позволяющая говорить об отде­ленных друг от друга непроходимыми барьерами устойчивых сферах осознанного и «вытесненного». Изучение динамики осознания и ее закономерностей (проявляющихся в восприя­тии, запоминании и воспроизведении, мышлении и т. д.) — обширное поле дальнейших исследований.

Для полной характеристики сознания человека, осознан­ности его поведения надо учитывать не только общую «функ­циональную» характеристику самого процесса осознания, но и то, на что она распространяется, что осознается.

Осознанное и неосознанное отличаются не тем, что в одном случае все исчерпывающе осознается, а в другом — ничего не осознано. Различение осознанного и неосознанного предпола­гает учет того, что в каждом данном случае осознается. Чтобы действие было признано осознанным, необходимо и достаточ­но осознание человеком его цели (и хотя бы ближайших его последствий). Никто не назовет такое действие несознатель­ным только потому, что человек не осознал при этом, все дви­жения, все средства, при помощи которых он его выполнил. Когда мы говорим далее об учащемся, что он сознательно от­носится к усвоению знаний, мы имеем в виду не только то, что он понимает и осознает физические, геометрические, логические зависимости усваиваемого им научного материала, но и то, что он правильно осознает мотивы, в силу которых он дол­жен их усвоить (он учится не для того, чтобы получить хорошую отметку, и не потому что родители его за хорошую отмет­ку побалуют, а потому, что он осознает необходимость овла­деть этими знаниями для успешного выполнения в дальней­шем своих обязанностей перед обществом).

Сознание, как и психическое вообще, служит для «регуля­ции» поведения, для приведения его в соответствие с потреб­ностями людей и объективными условиями, в которых оно совершается. Всякая психическая деятельность есть отраже­ние объективной действительности, бытия и регулирование поведения, деятельности. Сознание как специфическая форма отражения бытия — посредством объективированного в слове, общественно выработанного знания — это вместе с тем и спе­цифический способ регулирования поведения, деятельности, действий людей. Этот специфический способ выражается в целенаправленном характере человеческих действий — в воз­можности предвосхитить результат своего действия в виде осознанной цели и спланировать самые действия в соответ­ствии с ней. Возникновение сознания — это возникновение сознательных действий, сознательного поведения. Сознатель­ное поведение, сознательная деятельность — это специфиче­ский способ существования человека.

В. Н. Мясищев

СОЗНАНИЕ КАК ЕДИНСТВО ОТРАЖЕНИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ И ОТНОШЕНИЙ К НЕЙ ЧЕЛОВЕКА[12]

<...> Проблема сознания, как известно, является предме­том философии, психологии, педагогики, общественных наук и медицины (психиатрии). Это бесспорно. Однако нельзя за­бывать, что исходным материалом для всех планов исследова­ния сознания является психологический факт принадлежно­сти его человеческому индивиду, как высшего образования в человеческой психике, как высшего свойства человеческой личности.

Наша философия и психология недостаточно разработали и проблему субъекта и проблему человеческого отношения, поэтому важной задачей философии и психологии является разработка этих понятий и связи понятий отражения и отно­шения, объекта и субъекта.

Работая над этим вопросом, пишущий эти строки пришел к выводу, что психическую деятельность нельзя рассматри­вать только как отражение, что психика и сознание, как его высшая ступень, представляют единство отражения челове­ком действительности и его отношения к этой действитель­ности. В каждом акте психической деятельности мы имеем элементы того и другого, но, касаясь конкретных психологиче­ских фактов, мы видим, что отражательный характер психи­ческой деятельности отчетливо выступает в познавательной деятельности от ощущения до отвлеченного мышления. При этом, рассматривая философскую проблему сознания и мате­рии без специально психологического разделения — идеи, пси­хика, сознание, все психическое определялось как идеальное, вторичное. Но совершенно иначе обстоит дело, когда мы каса­емся человека конкретно-психологически и рассматриваем его потребности. Здесь, если можно говорить об отражатель­ном характере, то, конечно, не в таком непосредственном смысле, как в вопросе об отражении объективного мира в по­знании. Соответственно этому конкретный психологический анализ всегда, учитывая связь отношения и отражения, дол­жен освещать сравнительную роль того и другого в психи­ческом процессе и по преобладанию роли того или другого рассматривать и различать различные психические состояния и процессы. Так, совершенно ясно, что основным содержани­ем процессов восприятия и мышления является отражение объективной действительности; однако и в восприятии и мышлении нельзя исключить субъективного компонента, ко­торый определяет не только преобладание тех или иных дета­лей различных восприятий, ошибки и даже иллюзорность восприятий, но отношение определяет и улучшение процессов восприятия, его богатство, точность и тонкость. То же в мышлении. Бесстрастное мышление скользит по поверхности объектов; страстное мышление глубоко; пристрастное мышле­ние тенденциозно, утрированно освещает действительность; примером болезненного пристрастного мышления является бредовое искажение действительности; мы имеем, конечно, в виду так называемый паранойяльный бред, при котором не­правильное суждение существует при сохранности формаль­ной логики.

В потребностях и эмоциях выступает на первый план отно­шение человека. Эти и подобные им понятия имеют предмет­ное содержание, отражаемое сознанием человека. Далее необ­ходимо говорить, что содержанием понятий потребности, страсти, чувства, интереса является не внешний предмет, а сама потребность, страсть, чувство, интерес, и они не столько отражают объективную действительность, а существуют как психическая жизнь, как отношение, направленное на те или иные объекты. Таким образом, в потребностях и чувствах «есть» отражение и отношение, но главным и определяющим здесь является отношение. Иногда Говорят, что такие отноше­ния, как потребности, чувства, интересы, являются отражени­ем в сознании внутрителесных физиологических состояний человека. Но здесь возникает трудность в том смысле, что со­знание отражает объективный мир, а переживание телесных процессов, изменяющих состояние мозга, отличается тем, что отражение должно бы было быть отнесено к самому себе. От­ражающее — мозг, отражаемое — бытие внешнего мира. Отно­шение этого не столько отражение себя в самом себе, но это существование объекта в связи с внешним миром. Как мы го­ворили, В. И. Ленин неоднократно не только указывал на относительность различения материального и идеального и на то, что их противопоставление за пределами гносеологии было бы грубой ошибкой. Это положение, мне кажется, не учитывалось достаточно в отношении к психологии и, опираясь только на гносеологическое противопоставление идеи и материи, психика признавалась как вторичное и идеальное. Но проблема психики не только гносеологическая— значит, и признание психического только идеальным в противопоставлении материальному в связи с этим неправильно. Это очевидно относится и к сознанию. С этим очевидно связана и действенная роль психики и сознания.

В отечественной литературе сознанием не только как отражением, кроме пишущего эти строки, занимался наш крупнейший психолог С. Л. Рубинштейн. Он рассматривает сознание как единство отражения и отношения. Но, к сожалению, он не дает определения понятия отношения, а в своем известном труде «Основы общей психологии» (1946) так широко пользу­ется понятием отношение, что это понятие утрачивает доста­точную четкость. Конечно, то же получится, если понятие отражение относить одинаково ко всем психологическим по­нятиям.

Поэтому при переходе от философского к конкретно науч­ному понятию необходимо наряду с общефилософским рас­смотрением указание тех рамок, в которых особенно значимо рассмотрение разбираемых понятий в конкретной науке, на­пример психологии или психиатрии. При этом понятие отра­жения тесно и непосредственно связано с процессами позна­вательной деятельности. Понятие же отношение представляет потенциальный аспект психологических процессов, связан­ных с избирательной и субъективной активностью личности. Поэтому потребности, вкусы, склонность, оценка, принципы и убеждения представляют аспект отношений человека. Соот­ветственно этому склонность некоторых авторов, признавая принцип отношения, отождествлять его с деятельностью, представляется в двойном смысле неудовлетворительной или ошибочной. Во-первых, деятельность — процессуальное поня­тие, характеризующее тот или иной вид протекания процес­сов; понятие отношение имеет характер потенциальный, выра­жающий вероятность реализации избирательной активности в связи с тем или иным объектом. Это различие существенно в философском и в психологическом плане. Во-вторых, как ука­зывалось, не всегда при рассмотрении психических процессов момент отношения, личного отношения является или должен быть предметом изучения. Он выступает на первый план, ко­гда изучается индивид или группа в характерной для них из­бирательности, обусловливающей особенности психических процессов и поведения.

Рассматривая сознание философски как отражение дей­ствительности, можно было всю познавательную сторону пси­хической деятельности — мышление, представление тракто­вать в едином плане сознания — отражения. Но рассмотрение сознания в плане его активной преобразующей деятельности требует выхода за рамки категории познания и. следователь­но, и в психологическом плане включения в это понятие и эмо­ционально-волевой стороны, потребностей, интересов, всей, связанной с отношениями, активности личности.

Для теории сознания и в философском и в психологиче­ском плане особенно важен фактический материал, касаю­щийся развития сознания и его нарушений в патологии. С про­блемой развития сознания связаны вопросы разграничения сознательного и психического и вопрос образования сознания. Сознание, как принято считать, отсутствует у животных, т. е. сознание представляет отличительное свойство человека. Оно позволяет человеку отдавать себе отчет в связи явлений и предметов объективной действительности и его собственных связях с этой действительностью.

Сознательность человека значит, что все психические про­цессы человека характеризуются сознательностью, но осо­знанность не значит сознаваемость. Осознанное может, как из­вестно, занимать разные места в сознании от фокуса сознания до периферии и до выхода за пределы сознания, становясь бес­сознательными. Это все — динамика психического процесса, который из сознательного став бессознательным т. е. физиоло­гическим следом (энграммой), может вновь воспроизвестись, став психическим и, пройдя разные стадии ясности, стать от­четливо сознательным. Таким образом, психическое у челове­ка сознательно, но не все психическое осознаваемо, и все пси­хическое в каждый данный момент осознается в разной степе­ни. Возникновение сознания у человека тесно связано с развитием речи. Первые объективные проявления сознания связаны с названием предмета и операциями с называемым предметом. Дальнейшим существенным моментом является выражение отношения - люблю, хочу, которое вначале осуще­ствляется в третьем лице, но скоро приобретает формулу: я хочу, я люблю. Этот важный момент развития сознания характеризует, возникновение самосознания, в дальнейшем раз­витии которого существенными моментами является разграничение хочу и можно, не хочу, а нужно, т. е. отчетливое раз­граничение субъективно-личных тенденций и объективных требований. Еще позже формируется соотношение «долж­но» — «хочу», т. е. различение и возможное противопоставле­ние идейно-принципиальных и конкретно личных моментов в сознании и самосознании. Совершенно ясно, что это деление относится к сознанию личности, но оно никак не может рас­сматриваться в плане только отражения, а лишь в единстве все нарастающей глубины осмысливания (отражения) реальной, главное общественной действительности, и формирования различных психологических структур отношения личности к требованиям действительности, а также требований личности к действительности. Эти вопросы, конечно, требуют не только принципиального освещения, но и конкретной разработки.

В психопатологии мы встречаемся с яркими проявлениями и разными планами расстройств сознания. Во-первых, здесь ясно выступает нарушения ясности, отчетливости отражения в сознании — это помрачение сознания, оглушение; во-вторых, мы встречаемся с нарушением отражения в смысле сужения сознания; в-третьих, нарушения сознания проявляются в со­стояниях спутанности, аменции, астении, делирии, когда отра­жение действительности нарушается вследствие утраты связи психических процессов. В-четвертых, расстройства сознания возникают вследствие заполнения его элементами патологи­чески измененного отражения, исключающими адекватную ориентировку в действительности. Во всех этих случаях ясно, что мы имеем дело с расстройством сознания как нарушением отражения объективной действительности. Но проблема со­знания в психопатологии не исчерпывается этим.

Можно говорить не только о расстройствах сознания. Едва ли будет ошибкой сказать о том, что интеллектуальное недо­развитие или интеллектуальный регресс, какого бы происхож­дения он ни был, представляет иное или ненормальное по сво­ей ограниченности сознание. И если в случаях олигофрении речь идет о болезненно нарушенном сознании вследствие не­достатка интеллекта, то в случаях интеллектуального снижения то же болезненно с регрессом интеллекта регрессирует сознание. Оно иное, чем у здоровых. Оно патологически изменено больше всего в смысле богатства и глубины отражения, но вместе с тем и мотивация поведения и переживания в смысле отношений человека отличаются от нормы малой дифференцированностыо, поверхностностью, элементарным характером мотивации. Клиническая психиатрия обычно не относит эти формы патологии к расстройствам сознания, но недоразвитие сознания есть особый вид патологии, в котором и отражение действительности и отношение к ней болезненно изменены и отличаются от нормы. Мы не будем рассматривать все формы патологии психики в их соотношении с патологией сознания. Но укажем на необходимость учета еще двух категорий патологии психики и сознания в интересующем нас плане. Сюда относятся выпадения различных областей познавательного опыта у слепых, глухих (глухонемых), И аппарат сознания и познания, лишенный некоторых модальностей восприятия, делает их сознание иным. Их реакции адекватны действительности, но некоторые области отсутствуют. Их co-знание адекватно, их восприятия, их отношения не нарушены но некоторых областей действительности нет, отсутствуют в их сознании. Это не расстройство, а частичное выпадении сознательного опыта. И, наконец, укажем на бредовые нарушения, основанные не на обманах чувств и не на интеллектуальном дефекте — это бред отношения, преследования, бред ревности, сутяжный бред. Ни восприятия, ни способности суждения и умозаключения первично не поражены, искажено отношение к некоторым предметам действительности, которые не потому искаженно отражаются в сознании, что первично изменена отражательная способность, а потому, что эмоциональные отношения — страсть, любовь, ненависть, желание давят на познавательные процессы и искажают отношение. У этих больных сознание во всем адекватно действительности! за исключением одного патологического пункта. Это — пункт болезненно измененных отношений.

Таким образом патология психики показывает различные виды нарушенного отражения человеком действительности и его отношений к ней. Эти нарушения изменяют психику

способы приспособления к действительности. G точки зрения общей теории сознания их можно все рассмотреть как болезненное изменение по сравнению с нормой сознания. С точки зре­ния клинической они различны и нужно договориться об осно­ванной на правильном понимании клинической терминоло­гии, — определяя одни как расстройство сознания, другие как недоразвитие, третьи как частичное выпадение и четвертые как сознание, измененное патологическим отношением. Таким образом, сознание в философском, эволюционно-психологическом и патологическом плане представляется как высший уровень психической деятельности, в которой в единстве представлено отражение мозгом человека объективной дей­ствительности и его отношение к различным многообразным ее формам. Конечно, из теоретической философской, психоло­гической и психопатологической позиции в отношении к со­знанию вытекают самым непосредственным образом практи­ческие выводы образовательного и воспитательного, лечебного, профилактического и гигиенического характера, но эти вопро­сы требуют особого рассмотрения.

Н. Ф. Добрынин

ОБ АКТИВНОСТИ СОЗНАНИЯ[13]

Сознание человека является тем наивысшим, чего достиг­ла материя в своем развитии. Сознанию человека обязаны мы всеми теми условиями жизни, работы и творчества, которые имеем. Но сознание человека продолжает творить и дальше, и те исключительные успехи в области познания мира, которые с такой возрастающей силой наблюдаем мы в настоящее вре­мя, являются также следствием работы сознания как отдель­ных людей, так и всего общества. Недаром сознание человека сбивало с толку ряд философов, и ему приписывалась какая-то независимая от материи сила. А такое понимание сознания иногда отпугивало материалистически мыслящих людей от

самой постановки вопроса об активности сознания, уводило их в сторону отрицания такой активности.

Конечно, активность активности — рознь. Под высшей ак­тивностью человека будем понимать такую, которая вмешива­ется в окружающую действительность и сознательно изменяет ее. Но можно видеть и более элементарные формы активно­сти. Так, например, можно говорить об активности животных, которые своими ответами на внешние раздражения также из­меняют окружающую природу. «Но, — как писал Ф. Эн­гельс, — все планомерные действия всех животных не сумели наложить на природу печать их воли. Это мог сделать только человек». Впрочем, не всякую деятельность человека можно считать активной. Те действия человека, которые он произво­дит в силу привычки, о которых он не думает, когда их произ­водит, которые автоматизированы — о таких действиях вряд ли можно говорить как об активных. Когда человек подходит к умывальнику и моет руки, когда он идет по улице, думая о чем-нибудь постороннем, и расходится со встречными, пере­ходит безлюдный переулок и т. п., он не ставит себе целью из­менение окружающей действительности и не стоит говорить о том, что эти действия человека являются проявлением его ак­тивного сознания. Они пассивны. Но тем не менее общее на­правление движения, принятое решение идти в определенном направлении, все же регулируют и тут общую деятельность человека. <...>

Когда речь идет о потребностях человека, то никак нельзя ограничиваться только его материальными потребностями. Необходимо говорить и о духовных потребностях. Но, конеч­но, нельзя отрицать важности и материальных потребностей. К. Маркс писал: «...люди должны иметь возможность жить, чтобы быть в состоянии "делать историю". Но для жизни нуж­ны прежде всего пища и питье, жилище, одежда и еще кое-что. Итак, первый исторический акт, это — производство средств, необходимых для удовлетворения этих потребностей, произ­водство самой материальной жизни». Однако и материальные потребности людей и их удовлетворение опосредованы обще­ственной жизнью и общественными требованиями.

Огромное значение имеют те потребности человека, кото­рые обычно называют духовными или культурными. Необхо­димо и очень рано развиваются у ребенка такие потребности, как потребность в общении, потребность в том, чтобы разоб­раться в окружающей действительности, потребность в дей­ствиях. Маленький ребенок активно тянется к повешенной перед ним игрушке. Если ему не удастся ее достать, то он обра­щается к матери. Он стремится разобраться в окружающих его взрослых, таких трудных для его понимания. Его органы чувств и связанные с ними ощущения развиваются даже не­сколько раньше, чем его движения. Сенсорика, как показали советские исследователи, развивается раньше моторики. Но вот он овладевает речью и это создает качественно новый пе­риод его развития. В два года ребенок надоедает нам бес­конечными вопросами: «а это что?» стремясь узнать названия всех тех предметов, с которыми ему приходится встречаться. А в пять лет он без конца пристает с вопросом «почему?». Ко­нечно, его интересуют не столько причинные зависимости, хотя в области тех отношений, которые он усвоил на практи­ке, причинные зависимости ему уже вполне доступны. Он ско­рее под «почему» понимает «а зачем?», значение данных отношений.

Он не только спрашивает, не только обращается к взрос­лым за помощью, но очень многое пытается делать сам. Неда­ром он постоянно говорит: «я сам» и только тогда, когда не может что-нибудь сделать, уже переходит к «помоги!» или «сделай ты!»

Потребность в познании продолжается все время и дальше вместе с развитием личности и является одной из очень важ­ных и сильных потребностей человека. Так же точно продол­жает развиваться в наших общественных условиях потреб­ность в общении и деятельности. Наряду с личными потреб­ностями растущему человеку предъявляются определенные требования общества. Эти требования являются для него в условиях правильного воспитания совершенно необходимыми и переходят в личные потребности, которые могут оказы­ваться даже сильнее непосредственных материальных потреб­ностей. Тем самым значимым для человека становится многое такое, что чуждо животным. Активность личности Приобрета­ет новое качество, которое уже у подросшего человека связано с сознательным мировоззрением, а следовательно, с наиболее высокой активностью.

Если для животных развитие активности связано с накоплением большого количества условных рефлексов, подкреп­ляемых в основном безусловными, то для человека значимость безусловных раздражителей нередко отходит на задний план и выступает значимость таких сигнальных систем раздражителей, которые носят благодаря второй сигнальной системе очень отдаленней от непосредственных безусловных под­креплений и очень сложный характер.

Итак, жизнь и активность человека начинается с возникно­вения потребностей и установления благодаря этим потреб­ностям взаимодействия с окружающей средой. Сначала ребе­нок совершенно беспомощен. Поэтому не приходится гово­рить о достаточно выраженной его активности, а тем более об активности его сознания, хотя и нельзя совсем отрицать иног­да проявляющейся его активности, требующей удовлетворе­ния его потребностей в пище, тепле и сне. Но уже довольно скоро ребенок сам стремится удовлетворять некоторые свои потребности, а затем, овладев второй сигнальной системой, и выражать свою активность сознательно. Тем самым меняется значимость для него как систем действующих на него раздра­жителей, так и накопленного им опыта и своих поступков.

Очень скоро ребенок благодаря усвоению речи научается обобщать ряд предметов и действий. Это обобщение связано для него с его деятельностью, в которую входит прежде всего освоение той общественной жизни, в которую он попадает, освоение тех правил и требований, которые высказывают ему взрослые. Он стремится понять эти требования и правила жиз­ни, а поняв их, активно и сознательно выполнять их. Здесь исключительное значение для ребенка имеют не только потребность в удовлетворении жизненных функций организ­ма, но и те правила, которые выдвигаются взрослыми при этом удовлетворении, соблюдение порядка, чистоты владения нуж­ными предметами, например ложкой, а потом и вилкой. Это же относится и к уменью одеваться и т. п. А так как все это происходит в условиях общения, то тем самым удовлетворяется и потребность в общении. В дальнейшем это общение раз­вивается в коллективных играх; и выполнении коллективных поручений и работ. Вслед за важнейшим проявлением активно­го сознания при вхождении ребенка в коллективную жизнь, что, к сожалению, мало кем подчеркивается и еще меньше изу­чается, большее значение для развития и удовлетворения по­требностей ребенка имеет игровая его деятельность, а также зачатки изобразительной деятельности. В школе развиваются потребности, также связанные с вхождением в общественную жизнь. Таковы, например, потребность учиться, потребность ходить в школу, потребность готовить дома уроки, а иногда и потребность участвовать в домашних работах. Но одной из самых важных потребностей для дальнейшего развития лич­ности ребенка, подростка и юноши остается потребность в по­лучении все новых и новых знаний, то, что часто называют любознательностью.

Эта «жажда знаний» является одной из сильнейших побу­дительных причин хорошего усвоения знаний, если только обучение в школе поставлено так, что школьники в получае­мых ими знаниях все время делают «открытия» для себя и де­лают эти «открытия» сами.

Потребности не остаются неподвижными, они могут разви­ваться и изменяться. Кроме того, возникают и новые потреб­ности. К. Маркс писал: «Второй факт состоит в том, что сама удовлетворенная первая потребность, действие удовлетворе­ния и уже приобретенное орудие удовлетворения ведут к новым потребностям, и это порождение новых потребностей является первым историческим актом». Это со всей очевидностью пока­зывает, что потребности все время пополняются и притом по­полняются в возрастающей степени.

Вместе с расширением и углублением потребностей расши­ряется и активность сознания, связанная со все большим и большим овладением ребенка языком. Речь возникает из необ­ходимости общения. К. Маркс писал: «Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для дру­гих людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходи­мости общения с другими людьми».

Но кроме потребностей необходимо говорить и о других источниках активности сознания человека. Так на основе по­требностей возникают интересы людей. Под интересом будем понимать известную сознательную устремленность человека к тому или иному объекту, привлекающему его, или к той или иной деятельности. Интерес всегда связан с положительным эмоциональным отношением. Интерес понятие более узкое, чем потребность, и менее принудительное. Так, можно гово­рить о потребности получения новых знаний и интересе к ка­кой-то области этих знаний.

Интересы возникают также довольно рано у растущего ре­бенка и развиваются вместе с его ростом и развитием. Можно говорить об интересах временных, интересах выполнения дан­ной деятельности и интересах длительных, устойчивых, на­пример профессиональных интересах. С другой стороны, можно говорить об интересах непосредственных, также свя­занных с выполнением данной деятельности и интересах цели, результата деятельности, интересах опосредованных этой це­лью. В первом случае мы говорим: «Мне интересно», во вто­ром случае: «В моих интересах». Замечательным свойством нашей деятельности является то, что интерес результата лег­ко может переходить в интерес выполнения данной задачи. В этом случае произвольное внимание, связанное с активными волевыми усилиями производить данную работу, может пере­ходить во внимание послепроизволъное, не требующее волевых усилий для его сохранения. Если внимание волевое или так называемое произвольное достаточно определенно выражает активность сознания, то внимание после произвольное не в меньшей степени выражает эту активность, хотя и не сопро­вождается волевыми усилиями. Оно ведь поддерживается ув­леченностью личности, выражает ее сознательную направ­ленность на данную деятельность.

Подобно потребностям, интересы также лежат в основе ак­тивности сознания. Сознание активно останавливается «а тех впечатлениях, которые связаны :С интересами. И. П. Павлов указывал, что далеко не все, что окружает животное, замечается им и вызывает его ответные реакции. Надо полагать, что «условно-рефлекторные агенты, беспрерывно сигнализируя непосредственно благоприятствующие и разрушающие влия­ния окружающей среды на организм», тем самым выражают известную избирательность организма или, как выражается И. П. Павлов, анализ окружающей среды.

Когда же мы переходим к человеку, то сложность такой избирательности чрезвычайно увеличивается в условиях об­щественной жизни и не всегда можно приходить к «непосред­ственно благоприятствующим» или «непосредственно разру­шающим» влияниям. Они обычно очень и очень опосредова­ны. Таким опосредованием, в частности, служат и интересы личности. Устремленность человека ко всему, что связано с его интересами, заставляет активно действовать его сознание в данном направлении, замечать все то, что соответствует этим интересам, не обращать внимания на то, что никак с ними не связано.

Но особенное значение для активности сознания человека имеют его убеждения. Убеждения вытекают из мировоззре­ния. А мировоззрение тесно связано со знаниями человека, знаниями о закономерностях природы и общества. Однако одних знаний недостаточно. В мировоззрение обязательно входит и определенное отношение человека к этим знаниям. Благодаря наличию таких отношений знания могут получать различную значимость для личности. Однако необходимость разобраться во всем окружающем, понять, что и отчего проис­ходит, неизбежно выражается в дальнейшем поведении, во всех поступках человека. Чем больше знаний получает чело­век и чем более точными будут эти знания, чем лучше будут они отражать реальную действительность, тем лучше, точнее и полнее может человек регулировать свое, поведение. Разбираясь в окружающем, стараясь понять это окружающее наибо­лее правильно, человек неизбежно определенным образом от­носится к этому окружающему. При этом он общается с мно­жеством других людей, не только непосредственно, но и благодаря газетам, журналам, радио и телевидению. Другие люди могут принадлежать к разным слоям общества. Но само собой разумеется, что общественный строй, который окружает человека и к которому он сам относится, оказывает на личность наиболее сильное воздействие. К. Маркс писал: «...сущ­ность человека не есть абстракт, присущий отдельному инди­виду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений».

Таким образом, сколь различными ни бывают люди по сво­им высказываниям, по своему характеру и образу жизни, у них в данном общественном строе есть то общее, что объединяет их убеждения. Эти убеждения, опирающиеся на мировоззрение, отражаются на всей деятельности человека, являются самой большой Силой, вызывающей активность сознания. А так как в убеждениях сказывается всегда отношение человека к пони­маемым им закономерностям мира, то убеждения всегда окра­шены сильным чувством, показателем значимости того, в чем

Человек убежден.

Активность сознания тесно связана со значимостью тех внешних влияний, которые действуют на человека, затем со значимостью уже имеющихся временных нервных связей и ассоциаций, образовавшихся в прежнее время, наконец, со значимостью самих поступков человека. Понятие «значимо­сти» достаточно Ясно вытекает из самого его названия. Оно опирается на учение И. П. Павлова о сигнальном характере деятельности коры больших полушарий головного мозга, о сигнальном характере образующихся временных нервных связей. Эта сигнальность как для животных, так и для челове­ка в ряде случаев подкрепляется безусловными раздражителя­ми. Но уже у животных возможны такие условные связи, на основании которых происходят закрепления новых условных связей. Однако здесь деятельность мозга животных весьма ограничена. Человек же благодаря второй сигнальной системе может легко отвлекать и обобщать получаемые раздражителей. Сигналы приобретают общее значение, поддержанные общественными отношениями, они получают огромную силу. Неоднократно излагая эту точку зрения в ряде работ, мы не будем повторять изложенного. Вопрос заключается в том, что­бы применить эту точку зрения, что также уже имело место, но, конечно, еще недостаточно. Необходимо подчеркнуть, что значимость раздражители приобретают тогда, когда они отвечают или противодействуют потребностям, интересам или убеждениям человека. Поэтому значимость — это в большей или меньшей степени отраженное в сознании соответствие объекта и деятельности с ним потребностям, интересам, убеж­дениям человека. Речь идет о большей или меньшей осознан­ности потому, что значимость, сигнальность может и не быть полностью осознана и тем не менее существовать. Так, напри­мер, для семилетнего ребенка, который идет в школу, значи­мость учения еще далеко не осознается полностью. Он хочет учиться, потому что все учатся, потому что таково положение ребенка этого возраста в нашей стране. И это для него доста­точно. Постепенно, год из года, он все лучше и точнее начина­ет понимать все значение учения, а потом и науки вообще. От­сутствие полной осознанности значимости своей деятельно­сти, таким образом, может не лишать значимости ее силы. Но, разумеется, понимание значимости не только не ослабляет, а значительно может усилить ее. С другой стороны — пони­мание значимости еще может не стать собственной значимо­стью. Можно отлично понимать, как нужно действовать, и все же действовать не так, как следует. Можно отлично понимать, например, что нужно оторваться от чтения увлекательной книги, чтобы взяться за серьезную работу, и все же не быть в состоянии это сделать. Очевидно, значимость для данного мо­мента занимательного чтения может оказаться сильнее нуж­ного выполнения работы. Эта нужная работа не приобрела в данном случае достаточно сильного сигнального значения. Задача и заключается в том, чтобы действительная значимость была подкреплена стойкими потребностями, интересами, убеждениями.

Особое значение приобретает переход общественной значи­мости в личную значимость. Так, например, общественная зна­чимость получаемых школьником знаний далеко не всегда становится личной значимостью этих знаний для данного школьника. Этому сплошь и рядом мешает сохраняющийся еще во многом формализм нашего обучения. Когда учитель побуждает учащихся не принимать на веру без всяких дока­зательств все то, что он рассказывает, когда он не ограничива­ет усвоение знаний только запоминанием, когда он способствует тому, чтобы учащиеся сами доходили, где это возмож­но, до выводов из получаемого материала, когда он помогает связывать теорию с практикой, а практику с теорией, когда все это он делает, считаясь с возрастом школьников и их интере­сами, когда он не только останавливает их сознание на чем-ни­будь, а все время ведет его к новому и новому, во всех этих слу­чаях учитель, хорошо знающий свой предмет, развивая актив­ность сознания учащихся, добивается того, что общественная значимость получаемых школьником знаний становится его личной значимостью, приобретает достаточно сильный сиг­нальный характер. Отсюда очевидна тесная зависимость ак­тивности сознания от значимости того, с чем этому сознанию приходится иметь дело.

А. Н. Леонтьев

[ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И СОЗНАНИЕ][14]

Психическая реальность, которая непосредственно откры­вается нам, — это субъективный шар сознания. Потребовались века, чтобы освободиться от отождествления психического и сознательного. Удивительно то многообразие путей, которые вели к их различению в философии, психологии, физиологии: достаточно назвать имена Лейбница, Фехнера, Фрейда, Сече­нова и Павлова.

Решающий шаг состоял в утверждении идеи о разных уров­нях психического отражения. С исторической, генетической точки зрения это означало признание существования досознательной психики животных и появления у человека каче­ственно новой ее формы — сознания. Так возникли новые во­просы: о той объективной необходимости, которой отвечает возникающее сознание, о том, что его порождает, о его внут­ренней структуре.

Сознание в своей непосредственности есть открывающая­ся субъекту картина мира, в которую включен и он сам, его действия и состояния. Перед неискушенным человеком нали­чие у него этой субъективной картины не ставит, разумеется, никаких теоретических проблем: перед ним мир, а не мир и картина мира. В этом стихийном реализме заключается насто­ящая, хотя и наивная, правда. Другое дело — отождествление психического отражения и сознания, это не более чем иллюзия нашей интроспекции. <...>

Итак, индивидуальное сознание как специфически челове­ческая форма субъективного отражения объективной реаль­ности может быть понято только как продукт тех отношений и опосредствований, которые возникают в ходе становления и развития общества. Вне системы этих отношений (и вне обще­ственного сознания) существование индивидуальной психики в форме сознательного отражения, сознательных образов не­возможно.

Для психологии ясное понимание этого тем более важно, что она до сих пор окончательно не отрешилась в объяснении явлений сознания от наивного антропологизма. Даже деятельностный подход в психологическом изучении явлений созна­ния позволяет понять их лишь при том непременном условии, что сама деятельность человека рассматривается как процесс, включенный в систему отношений, осуществляющий его об­щественное бытие, которое есть способ его существования так­же и в качестве природного, телесного существа.

Конечно, указанные условия и отношения, порождающие человеческое сознание, характеризуют его лишь на самых ран­них этапах. Впоследствии в связи с развитием материального производства и общения, выделением, а потом и обособлением духовного производства и происходящей технизации языка сознание людей освобождается от прямой связи с их непо­средственно-практической трудовой деятельностью. Круг со­знаваемого все более расширяется, так что сознание становит­ся у человека универсальной, хотя и не единственной, формой психического отражения. Оно претерпевает при этом ряд ра­дикальных изменений.

Первоначальное сознание существует лишь в форме психи­ческого образа, открывающего субъекту окружающий его мир, деятельность же по-прежнему остается практической, внеш­ней. На более позднем этапе предметом сознания становится также и деятельность: осознаются действия других людей, а через них и собственные действия субъекта. Теперь они коммуницируются, означаясь с помощью жестов или звуковой речи. Это и является предпосылкой порождения внутренних действий и операций, протекающих в уме, в «плане сознания». Сознание-образ становится также сознанием-деятельностью. Именно в этой своей полноте сознание и начинает казаться эмансипированным от внешней, чувственно-практической де­ятельности и более того — управляющим ею.

Другое капитальное изменение, претерпеваемое сознанием в ходе исторического развития, состоит в разрушении перво­начальной слитности сознания трудового коллектива и созна­ния образующих его индивидов. Это происходит в силу того, что осознаваемым становится широкий круг явлений, включа­ющий в себя также явления, принадлежащие к сфере таких отношений индивидов, которые составляют особенное в жиз­ни каждого из них. При этом классовое расслоение общества приводит к тому, что люди оказываются в неодинаковых, про­тивопоставленных друг другу отношениях к средствам произ­водства и общественному продукту; соответственно и их со­знание испытывает на себе влияние этой неодинаковости, этой противопоставленности. Вместе с тем вырабатываются идео­логические представления, которые включаются в процесс осознания конкретными индивидами их реальных жизненных отношений.

Возникает сложнейшая картина внутренних связей, пере­плетений и взаимопереходов, порождаемая развитием внут­ренних противоречий, которые в своем абстрактном виде вы­ступают уже при анализе самых простых отношений, характе­ризующих систему человеческой деятельности. На первый взгляд погружение исследования в эту сложнейшую картину может казаться уводящим от задач конкретно-психологиче­ского изучения сознания, к подмене психологии социологией. Но это вовсе не так. Напротив, психологические особенности

индивидуального сознания только и могут быть поняты через их связи с теми общественными отношениями, в которые во­влечен индивид.

Чувственная ткань сознания

В явлениях сознания мы обнаруживаем прежде всего их чувственную ткань. Эта ткань и образует чувственный состав конкретных образов реальности,… Особая функция чувственных образов сознания состоит в том, что они придают… Чувственные содержания, взятые в системе сознания, не открывают прямо своей функции, субъективно она выражает­ся лишь…

Значение как проблема психологии сознания

Как известно, выпадение у человека даже главных сенсор­ных систем — зрения и слуха — не уничтожает сознания. Даже у слепоглухонемых детей в… Итак, значения преломляют мир в сознании человека. Хотя носителем значений… Сознание как форма психического отражения, однако, не может быть сведено к функционированию усвоенных извне значений,…

Личностный смысл

Трудности заключались в психологическом объяснении пристрастности сознания. Явления сознания казались имею­щими двойную детерминацию — внешнюю и… Однако действительная природа как бы двойственности явлений индивидуального… Не будем вдаваться здесь в те особенности, которые отли­чают в этом отношении различные общественно-экономические…

Заключение

Душа и тело составляют одну и ту же вещь, в одном случае представля­емую под атрибутом мышления, в дру­гом под атрибутом протяжения. (Спиноза)

Основная мысль, или главный итог, этой книги состоит в том, что психическое — это специфические нервные процессы, имеющие двойственную природу. Это особый вид или класс телесных (нервных) процессов, в которых отражается, вопло­щается объективная действительность, в силу чего они обла­дают и материальным (телесным) и идеальным бытием (вы­ступают в роли представителей других материальных объек­тов и процессов). Таким образом, эта двойственность состоит совсем не в том, что соответствующие нервные процессы име­ют две разные стороны, два разных аспекта (внешний и внут­ренний), разные свойства (материальные и идеальные) или характеризуются каким-то особым качеством субъективности, не имеющим объективного бытия и неуловимого никакими способами, кроме интроспекции субъекта. Психические не­рвные процессы субъективны лишь в том смысле, что они яв­ляются свойством индивидуального организма, не существу­ют и не могут существовать вне конкретного индивидуально­го мозга с его периферическими нервными окончаниями и нервными центрами и не являются абсолютно точной зеркаль­ной копией объективной действительности.

Интроспекционистское представление о Психическом, включая все его самые слабые, остаточные и замаскированные формы, неразрывно связано с дуалистическим решением про­блемы соотношения понятий психики и деятельности мозга, ибо в рамках этого представления в психическом, даже если оно признается целиком и полностью зависящим от деятель­ности мозга и функцией мозга, всегда мыслится нечто такое, что содержится в нем сверх материальных нервных процессов и как бы «витает» над ними.

В отличие от всех форм дуализма и параллелизма предлагае­мое решение вопроса является монистическим. В идеальном бытии одного особого вида телесных нервных процессов, когда она рассматривается в контексте материального бытия самих этих процессов, не предполагается ничего, что существовало бы сверх этих, материальный процессов, над ними, параллель­но им. Их идеальное бытие целиком и полностью заключено, воплощено в их материальном бытии. Оно обнаруживается в них не как нечто «витающее» и бестелесное, а как их собствен­ная организация, делающая возможной их особую связь со все­ми остальными материальными процессами в мире: будучи функцией наиболее высокоорганизованной из всех известных форм материи, они воплощают в себе весь остальной мир, вос­создают его свойства и отношения с большей или меньшей сте­пенью приближения в своем собственном материальном бы­тии. В силу двойственной сущности психического мир открыт для живого существа, потому что представлен в нем самом, в одной из частей его тела. Мир как бы «встроен» в живое суще­ство; он с определенной мерой приближения к оригиналу вос­произведен, дублирован в одном специфическом классе про­цессов его жизнедеятельности. Именно поэтому живое суще­ство имеет возможность сообразовывать процессы своей внутренней жизнедеятельности и поведения со свойствами и отношениями объективной действительности. Живое суще­ство организует множество процессов своей жизнедеятельно­сти и поведения на основе сигналов, поступающих из цент­ральной нервной системы, но в силу отражательной природы последних результатом этой организации является их сообра-зование, со свойствами и отношениями объективной дейст­вительности.

Необходимым элементом общего монистического мате­риалистического решения вопроса о соотношении понятия психики и деятельности мозга должно быть ясное понимание принципиального своеобразия психических процессов челове­ка по сравнению с психикой животных. Черты этого своеобра­зия, наиболее важные в контексте решения проблемы «мозг и психика», состоят в далеко идущем корковом членении ре­зультатов чувственного отражения посредством связывания его отдельных элементов и их устойчивых сочетаний со сло­весными знаками, в разнообразных процессах высшего коркового синтеза выделенных элементов и их сочетаний в актах суждения и, наконец, в анализе самих суждений. Такой подход к механизмам сознания позволяет выявить иллюзорность распространенных представлений о прямой непосредственной данности человеку его психических состояний, о существова­нии особого внутреннего опыта или внутреннего зрения (ин­троспекции как «смотрения внутрь себя»), а также иллюзорность более современных представлений о сознании как о прямом не­посредственном «явлении» объектов субъекту, личности или о непосредственной данности личности информации об объек­тах внешнего мира.

Подход к деятельности мозга как отражательной и анализ ее специфически человеческих особенностей, возникающих в связи с коллективным трудом и речью, позволяют предложить в первом приближении следующую общую схему процессов, реально лежащих за теми особенностями психики человека, которые до сих пор получали искаженное субъективистско-интроспекционистское истолкование.

1. В мозгу всех живых существ, достигших достаточно высокого уровня эволюционного развития, отражен внешний мир, их собственное тело, его действия и состояния. Посколь­ку отражение действительности основывается на анализе раздражителей, в мозгу живых существ (с достаточно разви­тым мозгом) разные классы внешних и внутренних воздей­ствий и разные их свойства представлены в деятельности от­носительно самостоятельных нейронных структур (разные анализаторы и их отдельные каналы).

2. На уровне коры больших полушарий осуществляется высшая форма анализа внешних и внутренних воздействий — анализ через синтез. Анализ через синтез является механиз­мом разнообразных форм высшего дробления и коркового обособления возбуждений, несущих функцию отражения. В той мере, в какой разные раздражители, их отдельные свой­ства и отношения, а также их устойчивые сочетания становят­ся сигналами разных условных реакций, в такой мере отра­женная действительность расчленяется в коре полушарий, с одной стороны, на элементы, а с другой — на устойчивые их сочетания.

3. У человека формируется обширная система из множества условных словесных реакций. В результате этого отражательная деятельность коры мозга и отражаемая действитель­ность приобретают высоко расчлененный характер. В частно­сти, на высшем корковом уровне обособляются возбуждения, относящиеся, с одной стороны, к внешнему миру, а с другой — к собственному телу человека. В структуре двигательных ак­тов обособляются возбуждения, относящиеся собственно к движениям, к их объектам и результатам.

4. Динамический синтез дробных элементов действитель­ности, связанных с разными словами-знаками, осуществляется в форме актов суждения.

5. На определенном этапе развития отражательных процес­сов мозга человека акты суждения, объективированные в фор­ме речевых высказываний, в свою очередь начинают подвер­гаться анализу, как и любые другие события объективной дей­ствительности.

6. Анализ суждений, в которых в расчлененном единстве представлено отражение тела человека и других объектов, тела и его движений и состояний, приводит к формированию представлений о «Я» как о субъекте, которому известно мно­жество вещей и явлений, находящихся вне его и который зна­ет также о своих собственных действиях, состояниях, мыслях, чувствах и воспоминаниях. Все это знание в его совокупности составляет реальное содержание осознаваемого внутреннего субъективного духовного мира человека. На этом этапе разви­тия процессов отражения мозговые паттерны возбуждений, формирующие представление человека о своем «Я», уже дале­ко выходят за пределы исходной первоначальной системы воз­буждений, связанной со зрительными, двигательными и интероцептивными ощущениями со стороны тела.

7. Отсутствие знаний о том, что за всеми элементами рас­сматриваемого класса суждений лежат определенные мозго­вые паттерны возбуждений, несущие функцию отражения, а также игнорирование факта анализа самих суждений, легко ведет к идеалистическому и спиритуалистичеекому истолко­ванию понятия субъекта, источников его знаний об объек­тивной действительности и о самом себе, о природе его внутреннего субъективного духовного мира и о способах его по­знания.

Очерченная схема показывает принципиальную ложность любых попыток «напрямую» понять, как именно субъектив­ные психические явления или явления сознания возникают из деятельности мозга. Раскрытие материального субстрата этих явлений требует совсем другого пути. Прежде всего деятель­ность мозга должна быть понята как отражательная по своей основной функции и по своей сущности. А далее только ана­лиз развития процессов отражения позволяет обнаружить та­кие черты работы мозга человека, на которые, и только на ко­торые уже можно «наложить» психологическую феноменоло­гию явлений сознания.

С появлением сознания связаны еще две особенности чело­веческой психики, которые следует учитывать и правильно интерпретировать при теоретическом анализе проблемы «мозг и психика». Во-первых, по мере развития единой отра­жательно-знаковой системы и по мере того как она сама начи­нает подвергаться анализу, отражательная деятельность моз­га перестает ограничиваться непосредственно доступной орга­нам чувств реальностью и ее объектом становится также, говоря словами И. М. Сеченова, широкая область возможного. Во-вто­рых, люди, обладающие сознанием, непрерывно обмениваются результатами своей индивидуальной отражательной психиче­ской деятельности. Этот обмен, будучи необходимым условием общественной жизни, является также необходимым условием возникновения и нормального функционирования сознания. На этой основе в ряду поколений происходит постоянное накопление, аккумуляция результатов отражательной дея­тельности мозга отдельных индивидов. Поэтому в отличие от психики животных, которая всегда сугубо индивидуальна, сознание, не теряя этой индивидуальной формы, становится так­же культурно-групповым и общечеловеческим явлением. Со­знательная психика не только свойство отдельных индивидов, до в определенном смысле также и свойство сначала отдель­ных культурных общностей, а затем и всего человечества. В своей надличной, надындивидуальной общеродовой форме сознание объективируется, фиксируется и воплощается в языке и во множестве объектов материальной и духовной культуры. И язык и все эти объекты становятся новыми материальными носителями сознания наряду и вместе с мозгом отдельных индивидов. Они, как и психические отражательные процессы мозга, обладают двойственным — и материальным, и идеаль­ным бытием и, являясь созданиями человеческого мозга и человеческих рук, как носители сознания, могут быть названы, го­воря словами Маркса, «неорганическим телом человека».

В европейской философской мысли в течение веков тело и дух представлялись совершенно разными по природе и происхождению сущностями. При этом тело рассматривалось лишь как косная инертная материя, не способная не только к мыш­лению, но и к активным целесообразным действиям. Непо­средственной причиной действий считалась душа, приводя­щая в движение органы тела. Начало конца этой многовековой традиции связано с именами двух выдающихся мыслителей XVII в. — Декарта и Спинозы. Декарт решительно вывел из под власти нематериальной бестелесной души большой класс поведенческих актов животных и человека, показав, как имен­но их внутренний механизм и целесообразный характер мог­ли бы быть поняты на основе чисто естественных природных причин и следствий, В монистической же системе Спинозы мышление и протяженность были представлены не как разные сущности, а как два атрибута одной и той же единой субстан­ции и была полностью теоретически отвергнута мысль о воз­можности вмешательства души в деятельность тела.

По мере развития естествознания, медицины и физиологии в XVIII-XIX вв. в умах сначала отдельных выдающихся мыс­лителей, а затем и все большего числа образованных людей стало складываться и усиливаться убеждение о неразрывной и непреложной зависимости не только некоторых, как думал Декарт, но всех так называемых духовных явлений от мате­риальных процессов в одном из органов человеческого тела — в его мозге. Однако в силу недостаточности знаний о деятель­ности мозга и неразработанности принципа отражения харак­тер этой зависимости еще долгое время «ускользал» от ясного понимания и определения. Спиноза в свое время высказал глубокую мысль, что никто не будет в состоянии адекватно и отчетливо понять единства души и тела, пока не приобретет адекватного познания о теле. В переводе на современный язык эта мысль может быть интерпретирована в том смысле, что, до тех пор пока не достигнуто адекватное понимание природы деятельности мозга, не может быть достигнуто также ясное удовлетворительное логически непротиворечивое решение психофизиологической проблемы.

Французские материалисты, опираясь уже на большой арсенал фактических данных, выдвинули тезис, что психика представляет собой функцию высокоорганизованной мате­рии, функцию мозга. Это положение оказало очень большое влияние на последующее развитие научной и философской мысли, но у многих авторов при попытках его конкретизации оно истолковывалось либо в вульгарно-материалистическом, либо в параллелистическом и эпифеноменалистическом духе. Вульгарно-материалистическая конкретизация сводилась к тому, что так называемые психические процессы — это на са­мом деле процессы деятельности мозга, которые в принципе по своей сущности ничем не отличаются от процессов во всех других органах человеческого тела. В этом случае исчезало какое-либо существенное своеобразие психических процессов по сравнению со всеми другими отправлениями тела. Если же во главу угла ставилось своеобразие психических процессов, то оно понималось исключительно в рамках субъективистско-интроспекционистской их трактовки как внутренне данных и непосредственно переживаемых явлений сознания. Это вело к параллелистическому взгляду, что процессы в мозге обладают особым свойством влечь за собой появление психических яв­лений и состояний, характеризующихся непосредственной данностью и переживаемостыо. Хотя последовательными параллелистами признавалось, что не существует психического без нервного, что тождеству, сходству или различию субъек­тивных психических состояний необходимо должно отвечать сходство, тождество или различие соответствующих нервных процессов (вторая аксиома психофизики Г. Мюллера), нерв­ное и психическое все же оставались двумя разными рядами явлений. Связь же этих двух рядов представлялось абсолют­но непостижимой, что и было со всей решительностью провозглашено Дюбуа-Реймоном. Столь же непостижимой оказывалась жизненная приспособительная роль психических процессов, что неизбежно вело к эпифеноменализму в трактовке психики. В другом широко распространенном варианте параллелизма психическое и нервное рассматривались как внутреннее и внешнее проявление одних и тех же процессов. Наблюдаемые изнутри, со стороны мыслящего.субъекта, моз­говые процессы выступают как психическое, как явления со­знания, тогда как извне, для постороннего наблюдателя, они есть и остаются телесными материальными процессами дея­тельности мозга. Но и это решение вопроса, кажущееся на пер­вый взгляд достаточно ясным и понятным, при более внима­тельном и скептическом анализе оказывается столь же непо­стижимым, как и первый вариант параллелизма. Ф. Ланге в труде «История материализма» (1899) писал, что остается, в сущности, совершенно необъяснимым, как внешний процесс природы есть в то же время внутренний для мыслящего субъекта. «Это и есть тот пункт, который вообще выходит за границы познания природы»[18]. Теория двух сторон, писал К. Штумпф, величественна, поэтична, заманчива, но темна. Это «не что иное, как слово, свидетельствующее о потребности избегнуть дуализма при невозможности действительного преодоления той пропасти, на которую наталкивается наш ум»[19]. Причина неудач решить психофизиологическую проблему в духе материалистического монизма, к чему неуклонно вела вся логика развития естествознания, коренилась, по нашему мнению, в отсутствии понимания деятельности мозга как отражательной по своей сущности. Мозговые процессы трак­товались только по аналогии с Другими процессами в теле и вообще в природе. Физико-химические и энергетические пре­вращения в мозге, протекающие во времени и в пространстве, представлялись единственно существенными характеристи­ками мозговой деятельности. Предполагалось, что с помощью этих, и только этих характеристик можно дать ее полное и ис­черпывающее описание. Материалистические теории были сосредоточены вокруг доказательства тезиса, что психика — это природные, телесные, мозговые явления и что их способ­ность вызывать определенные действия не может находиться в противоречии с законом сохранения энергии. В то же время самое главное положение французского материализма, что психика — это функция особым образом организованной мате­рии, функция высокоорганизованной материи, оставалось со­вершенно в тени. Специфические особенности организации мыслящей материи, которые могли бы отличать ее от живой, но немыслящей материи, оставались не только неизвестными, но и не обсуждались в теоретическом плане. Господствовала установка на подчеркивание черт сходства и даже тождества психики как совокупности мозговых процессов со всеми дру­гими процессами в теле и вообще в природе, а не установка на выявление их специфических отличительных черт. В силу это­го описания психического как деятельности мозга не наклады­вались сколько-нибудь содержательным образом на описание психических явлений в житейской практике, искусстве, логи­ке, философии, психологии и теории познания. Психофизио­логическая теория И. М. Сеченова представляет в этом отно­шении одно из немногих выдающихся исключений. Но в силу общего состояния современной ему физиологии и абсолютно­го господства субъективно-интроспекционистских взглядов в психологии, не до конца преодоленных и им самим, ему не уда­лось переключить естествоиспытателей на новый подход к трактовке деятельности мозга. <...>

Предлагаемое решение вопроса о соотношении понятий психики и деятельности мозга не может быть отождествлено с такими формулировками этого отношения, в которых просто ставится знак равенства между психическими процессами и нервными, между понятиями психики и деятельности мозга. Эти формулировки не учитывают того, что с самой общей теоретической точки зрения должны существовать два вида принципиально разных мозговых процессов, один из которых несет собственно функцию отражения, а другой нет. Если из-за травмы, нарушения локального кровотока или опухоли в определенных участках коры возникает медленная ритмика, то она, конечно, является мозговым процессом, но имеет ли смысл называть его психическим? Сложнейшие превращения, развертывающиеся под действием самых разных стимулов в

митохондриях нервных клеток коры полушарий, также принадлежат к категории мозговых процессов и несомненно, что без них никакое целесообразное поведение невозможно, так как в противном случае корковые клетки просто не смогут ответить залпом импульсов на приходящие к ним возбуждения Но есть ли основания относить неспецифические процессы энергетического обеспечения специфических функций нейронов к категории психических явлений? С теоретической точки зрения процессы, примеры которых мы привели, характеризуют определенные особенности работы мозга как телесного органа — носителя функции отражения, а не те изменения в нем, которые воспроизводят особенности отражаемых объектов и специфически содержательно участвуют в организаций поведения. Поэтому они не могут быть подведены под обще- теоретическую категорию информационной причинности.

Если имеется особый вид, или класс, нервных процессов, несущих специфическую функцию отражения и организации на этой основе множества процессов внутри организма и пове­дения живого существа, включая и человека, то, очевидно, должна существовать специальная наука или область знания, которая изучала бы эти процессы. По-видимому, есть все осно­вания сохранить за этой наукой или областью знания название психологии, считая ее специфическим предметом отражатель­ную деятельность нервной системы и мозга и ее роль в орга­низации поведения и реакций внутренних органов.

В. М. Аллахвердов

ПОДДАЕТСЯ ЛИ СОЗНАНИЕ РАЗГАДКЕ?[20]

О терминах

описание психического, и эмпирические термины, предназна­ченные для описания непосредственно наблюдаемой реально­сти. К сожалению, в психологии… Словарь естественного языка, как отмечают лексикографы, принципиально содержит… Если человек сообщает экспериментатору: «я запоминаю», то это не значит, что он в этот момент осознанно впечатывает в…

Проблема сознания как логический парадокс

Каждому человеку известно, что он обладает сознанием, т. е. способен осознавать окружающий мир и собственные пе­реживания. Мы воспринимаем мир и… Итак, с одной стороны, ни у кого не возникает сомнения, что сознание… Часто говорят, что у животных сознания нет и быть не мо­жет. Но разве можно это высказывание как-либо проверить? Ведь…

II

Структура и функции сознания.

Основные темы и понятия раздела

• Сознание как идеальное отражение

• О двух разновидностях неосознанного психического

• Миры сознания и структура сознания

• Сознание и сопереживание

• Основы психосемантики

Б. Ф. Ломов

СОЗНАНИЕ КАК ИДЕАЛЬНОЕ ОТРАЖЕНИЕ[29]

Проблема сознания несомненно принадлежит в психоло­гии к числу важнейших, если не является самой важной. По­нять, как, каким образом, в силу каких законов беспомощное новорожденное человеческое существо, «комочек живой мате­рии» превращается в сознательно действующего субъекта об­щественной жизни — это, пожалуй, самая главная и в то же время наиболее трудная задача психологической науки, так или иначе объединяющая всю ее проблематику. <...>

Марксистская психология рассматривает сознание как функцию мозга, представляющую собой специфически чело­веческое отражение бытия. Специфика его состоит в том, что это — идеальное отражение, формирующееся и развивающееся в процессе исторического развития человека. Отметим, что иногда, раскрывая смысл понятия идеального отражения, от­мечают его «невидимость, неощутимость, внепространственность, недоступность чувственному восприятию» (Спиркин) и в этой связи отождествляют идеальное с психическим и субъективным. Верно, конечно, что в образе нет ни грана ве­щества отражаемого объекта; верно, что психическое как тако­вое недоступно непосредственному восприятию.

Но перечисленные характеристики являются негативными и не раскрывают сути ни идеального, ни психического, ни субъективного.

Анализ психического (субъективного) отражения, как мы пытались показать в предыдущих параграфах, предполагает исследование свойств субъекта, осуществляющего это отраже­ние, и способа его бытия. Психическое отражение в его субъек­тивной форме возникает уже в животном мире. Сознание, иде­альное отражение, является исключительным достоянием об­щественного человека. Раскрыть источники, основания и движущие силы развития сознания в рамках изучения инди­вида (взятого сам по себе, т. е. натуралистически) в принципе невозможно. Как отмечает Э. В. Ильенков, «идеальное есть не индивидуально-психологический, тем более не физиологиче­ский факт, а факт общественно-исторический, продукт и фор­ма духовного производства». <...>

Оно возникает и развивается в процессе предметно-преобра­зующей деятельности общества. Более того, самая необходи­мость в нем создается этим процессом. «Без идеального образа человек вообще не может осуществлять обмен веществ между собой и природой, а индивид не может выступать действитель­ным посредником между вещами природы, поскольку эти вещи вовлечены в процесс общественного производства. Идеальное как таковое рождается только процессом предметно-практичес­кой деятельности общественного человека, изменяющего при­роду. Оно вообще только и существует в ходе этого процесса и до тех пор, пока этот процесс длится, продолжается, воспроиз­водится в расширенных масштабах»[30]. Преобразующая деятель­ность общества потребовала особой формы отражения, обеспе­чивающего предвосхищение будущего ее результата, и эта фор­ма возникла и развилась именно как идеальное отражение.

Однако, как показывают исследования П. К. Анохина и его школы, в поведении животных также действует предвосхища­ющий механизм (акцептор результатов действия). В предыду­щих параграфах отмечалось, что антиципация так или иначе обнаруживается на всех уровнях психического отражения. И если бы идеальное отражение исчерпывалось только этим моментом (предвосхищение результата), то его специфика была бы «растворена» в свойствах психического отражения вообще. Главное в идеальном определяется тем, что оно явля­ется общественно-историческим продуктом; в развитом обще­стве формируются и развиваются особые виды «духовной» де­ятельности (научной, художественной, идеологической и т. д.), специальным предметом которых является идеальное. Когда человек что-то «строит в своей голове», то он так или иначе пользуется теми приемами, способами и средствами работы с идеальными объектами (отражающими реальные объекты), которые сложились в ходе исторического развития человече­ства. Осознаваемые образы, которыми он оперирует, выступа­ют в функции идеальной меры, овеществляемой впоследствии в предметно-практической деятельности. При этом далеко не всегда (более того, редко) идеальный образ, созданный каким-либо конкретным индивидом, овеществляется им же самим. Он может овеществляться (обычно это и бывает) в деятельно­сти других людей. Иначе говоря, идеальное отражение как бы получает самостоятельное существование: человек может «от­делить от себя» идеальный образ, овеществить его (например, в чертеже) и действовать с ним, не трогая до поры до времени самый объект, отраженный в этом образе. Эта относительная самостоятельность идеального отражения, различных видов общественного сознания имеет для понимания законов разви­тия человеческой психики исключительное значение. Каждое новое поколение (и каждый принадлежащий ему индивид) застает не только сложившийся до него способ производства, но и определенную — сложившуюся также до него — систему общественных взглядов, идей, норм и т. д. Включаясь в жизнь общества, оно (и он) вместе с тем овладевает продуктами не только материального, но и духовного производства, матери­альной и духовной культурой общества. <...>

Овладение идеальным планом жизни общества протекает, конечно, не как процесс непосредственного «духовного кон­такта». Идеальное становится доступным индивиду только потому, что оно овеществляется в чувственно-воспринимае­мых формах. Решающая роль «этом принадлежит сложивше­муся в общественно-трудовой деятельности людей языку. «На "духе", — писали Маркс и Энгельс, - с самого начала лежит проклятие — быть "отягощенным" материей, которая выступа­ет здесь в виде движущихся слоев воздуха, звуков — словом, в виде языка»[31]. «Идеи не существуют оторвано от языка»[32].

На основе языка и в связи с ним в истории человечества развились и другие способы овеществления идеального — зна­ковые системы.

Язык, как и другие знаковые системы, — это не просто заместитель реальных вещей. За ними стоит общественная практика, откристаллизованная в значениях.

Идеальное овеществляется не только в языке и знаковых системах. Оно материализуется вообще в любых продуктах человеческого труда: в созданных людьми предметах, в покоя­щихся свойствах которых зафиксирована сознательная дея­тельность. Именно как продукты труда они обладают «идеаль­ной стороной», которая раскрывается в актах их осознанного восприятия, понимания, действия с ними и т. д. «История про­мышленности, — как отмечал Маркс, — и возникшее предмет­ное бытие промышленности являются раскрытой книгой че­ловеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией»[33].<...>

Законы развития сознания как общественного, так и инди­видуального, не могут быть выявлены без изучения развития промышленности (в широком смысле слова), языка (знаковых систем вообще) и социальных институтов. Сознание как иде­альная форма отражения бытия имеет реальный смысл толь­ко в обществе и для общества; результаты идеального отраже­ния, возникая в процессе общественной жизни, диктуемые ее потребностями, рано или поздно в ней же и воплощаются, ре­ализуются, овеществляются в продуктах человеческой дея­тельности.

Будучи общественным по своей сути феноменом, сознание существует не над индивидами, и не между ними, и не помимо них, а в их головах. Общественные идеи, взгляды, настроения и т. п. — это не нечто «витающее» над людьми, а формирующи­еся в процессе развития общества идеи, взгляды, настроения конкретных людей, живущих и действующих в конкретных исторических условиях.

Здесь возникает принципиально важная проблема соотно­шения общественного и индивидуального сознания. К сожале­нию, она пока еще разрабатывается недостаточно, не исследо­вано соотношение между различными видами общественного сознания и общественной психологией, так же как и соотношение между общественным, обыденным и индивидуальным со­знанием. Между тем отсутствие четкого понимания всех этих соотношений затрудняет разработку строго научной психоло­гической теории сознания.

Не вдаваясь в рассмотрение этой проблемы (она должна была бы составить предмет специального исследования), от­метим только, что индивидуальное сознание, которое интересу­ет психологию прежде всего, формируется и развивается в не­разрывной связи с сознанием общественным.

Нужно отметить, что в психологии, исследуя процесс развития сознания индивида (и его психики в целом), иногда ограничива­ются рассмотрением этого процесса лишь в связи с узко понимае­мой (часто — только как Предметно-практическая) деятельностью индивида. Вопрос же о роли общественного сознания при этом остается в тени. Однако жизнь показывает, что общественное со­знание является мощным фактором онтогенетического развития психики. Различные виды (формы) общественного сознания так или иначе включаются в систему детерминации психического раз­вития индивида, существенно влияя на формирование его миро­воззрения, социальных установок, субъективно-личностных отно­шений, его сознания в целом, регулируя поведение индивида в обществе. Развитое общество создает специальные органы, основной задачей которых является целенаправленное формирование со­знания индивидов как сознания общественного. Это прежде всего система образования, литература, искусство, идеологические орга­низации и т. д. В современных условиях все большее значение для решения этой задачи приобретают средства массовой информации. К сожалению, с точки зрения их роли в психическом развитии че­ловека эти средства исследуются недостаточно. Нам представляет­ся, что сейчас назрела настоятельная необходимость разработки и реализации такой программы психологических исследований, ко­торая позволила бы выявить реальное значение всей системы средств и способов общественного воздействия на индивидов в формировании и развитии их сознания (и психики в целом). Без таких исследований невозможно понять, как индивид овладевает идеальной формой отражения, каким образом формируется и раз­вивается его духовная жизнь.

Подчеркивая роль общественного сознания в психическом развитии индивида, необходимо при этом иметь в виду, чтоона может быть раскрыта только в контексте изучения его жизнедеятельности, индивидуального бытия в целом. Инди­вид овладевает идеальной формой отражения в процессе ре­ального включения в жизнь общества; как человек, он не мо­жет существовать вне этой жизни, вне системы общественных отношений.

Проблема индивидуального уровня общественного бытия человека продуктивно исследуется Абульхановой-Славской, которая показала, что сознание порождается и формируется как «психологический механизм» включения индивидуально­го бытия в жизнь общества и вместе с тем общественного бы­тия в жизнь индивида. Развитие индивида как члена общества необходимым образом предполагает и развитие его сознания, т. е. идеальной формы отражения бытия. Не овладев этой фор­мой, он не может развиваться как человек, как член общества, как личность. <...>

Довольно широкое распространение получил подход, утверждающий в качестве основных способов (или механиз­мов) социального развития индивида подражание, заражение, внушение и убеждение. В отечественной психологии первыми, кто начал исследовать эти способы, были Бехтерев, Плеханов и др.

Подражание, внушение, убеждение — это, конечно, действи­тельно существующие способы социальной детерминации пси­хического развития индивида и усвоения им социального опы­та (в широком смысле этого слова). Но психология не может ограничиться только их констатацией. Ее задача состоит в том, чтобы раскрыть самый процесс реализации этих способов, сфе­ру и условия действия каждого из них, те законы, которым под­чиняется их развитие и их реальные функции в формировании индивидуального сознания (и психики в целом).

Другой подход к анализу механизмов формирования инди­видуального сознания был предложен Л. С. Выготским в его концепции высших психических функций. Опираясь на рабо­ты французской социологической школы, школы «психоло­гии образа действия» и школы Пиаже, критически переосмыс­лив накопленные ими данные, Выготский выдвинул тезис, со-

гласно которому «все высшие психические функции суть интериоризованные отношения социального порядка»[34].

В этой связи, анализируя развитие ребенка, он формулирует общий генетический закон культурного развития индивида (ре­бенка): «Всякая функция в культурном развитии ребенка появ­ляется на сцену дважды, в двух планах, сперва — социальном, по­том — психологическом, сперва между людьми как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка как категория интрапсихическая»[35].

Положение об определяющей роли общественных отноше­нии в развитии индивидуального сознания (а высшие психиче­ские функции относятся к сознанию) бесспорно является прин­ципиально важным для марксистской психологии. К сожалению, Выготский уделил главное внимание только тем отношениям, которые складываются между взрослым и ребенком: Хотя Вы­готский и делает экскурсы в историческую психологию, он огра­ничивается лишь замечаниями об отдельных формах проявления этой системы (главным образом отношений регулирования — исполнения).

Конкретизируя общее положение об определяющей роли об­щественных отношений в психологическом плане, Выготский утверждает, что основным механизмом, реализующим эту роль в психическом развитии индивида, является их превращение в психические функции, интериоризация. Именно в этой связи вводятся понятия интерпсихических и интрапсихических функ­ций. К сожалению, эти понятия не были строго раскрыты.

Когда в концепции Выготского речь идет об общественных отношениях, то остается неясным, какие общественные отноше­ния имеются в виду, а следовательно, и в какой мере общим яв­ляется выдвинутый тезис о превращении их в психические функ­ции. Недостаточно раскрыта также суть превращения отноше­ний в психические функции, т. е. интерйоризации. Наконец, вызывает сомнение общий", с точки зрения Выготского, генети­ческий закон двукратного появления психической функции. Все это требует дальнейших исследований.

Наиболее продуктивным в советской психологии оказался тот подход к изучению общественной детерминации индиви­дуального сознания, который в качестве основной положил категорию деятельности. Согласно этому подходу, сознание формируется, развивается и проявляется в социальной по сво­ему существу деятельности. Был сформулирован принцип единства сознания и деятельности, который в течение многих лет направлял (и продолжает направлять) как теоретические, так экспериментальные и прикладные исследования. Разными исследователями этот принцип раскрывается по-разному. Но общая позиция состоит в утверждении: индивид овладевает тем, что создано обществом, через деятельность и в процессе деятельности.

Отметим, что, подобно любому другому научному принци­пу, принцип единства сознания и деятельности раскрывает лишь определенную сторону общественной детерминации психического развития индивида. В этой связи возникает задача определения сферы, границ и условий действия этого принципа, а также его соотношений с другими принципами, сложившимися в марксистской психологии.

Каждый из перечисленных подходов к проблеме социаль­ной детерминации индивидуального сознания (а они перечис­лены далеко не все) позволяет раскрыть разные ее измерения и разные уровни. Дальнейшая разработка этой проблемы тре­бует синтеза всего того ценного, что содержится в разных под­ходах, и создания на этой основе системной теории, которая смогла бы раскрыть законы формирования и развития инди­видуального сознания как идеальной (социально опосредство­ванной) формы отражения бытия.

В предыдущей главе было высказано положение о трех основных функциях психики: когнитивной, регулятивной и коммуникативной. Эти функции в том или ином виде прояв­ляются на всех ступенях психического развития, но с возник­новением и развитием сознания (имеется в виду прежде всего индивидуальное сознание) они приобретают новые качествен­ные особенности.

Когнитивная функциятолько на уровне сознания высту­пает как познание в полном смысле этого слова, т. е. как активное целенаправленное приобретение знаний. «Способ, каким существует сознание и каким нечто существует для него, — писал Маркс, — это знание»[36].

При этом прежде всего имеются в виду знания как идеаль­ные результаты отражения, созданные в процессе обществен­но-исторической практики и «отлитые в форму» научных, идеологических, этических и других идей, принципов, норм и т. д. Овладевая ими, индивид вместе с тем усваивает и сло­жившиеся виды общественного сознания.

Знания фиксируются и передаются от человека к человеку в основном при помощи языка, хотя используются и другие средства. В связи с особой ролью языка (и других знаковых систем) в развитии сознания в некоторых направлениях пси­хологии утверждается, что знаковость является основной осо­бенностью сознания: сознание трактуется как произвольно построенная индивидом знаковая (условная) картина мира. Между тем сознание, конечно, является отражением бытия. Язык — лишь материальный носитель знания, форма его су­ществования. При помощи языка человек (индивид) овладе­вает теми смыслами и значениями, идеями и образами, норма­ми и принципами, которые в нем зафиксированы и которые составляют содержание сознания.

Иногда сознание рассматривается как интеллектуализированная психика; в этой связи оно отождествляется с мышлени­ем; ощущения, восприятие) чувства рассматриваются как до-сознательные уровни психического отражения или даже как не психические, а как физиологические явления. Конечно, в системе психических процессов, протекающих на уровне со­знания, мышлению принадлежит важнейшая, быть может, ве­дущая роль. Но ограничивать когнитивную функцию созна­ния только мышлением было бы неверно. Она реализуется также в процессах чувственного познания: ощущения, воспри­ятия, представления, которые составляют, говоря словами Леонтьева, «чувственную ткань сознания». (Термин «чув­ственная ткань сознания» недостаточно строг. Но он указыва­ет на то, что в анализе сознания невозможно ограничиться

только смыслами и значениями, а необходимо также рассмот­реть исходную основу отражения.) На уровне сознания эти процессы приобретают такие характеристики, как категориальность и осмысленность.

Передача знаний от общества к индивиду, конечно, не представляет собой простого их «перекачивания в его голову». Овладевая знаниями, индивид вместе с тем усваивает и обще­ственно-выработанные способы действия с ними, т. е. познава­тельные действия. Когнитивная функция психики на уровне сознания может выступать как особая относительно самосто­ятельная целенаправленная деятельность. В процессе позна­вательной деятельности индивид не только овладевает имею­щимися знаниями, но и получает возможность создавать но­вые знания.

Основная характеристика регулятивной функциина уров­не осознания — ее произвольность Поведение индивида реа­лизуется как проявление его воли. <...>

Пожалуй, наиболее обстоятельно в психологическом пла­не проблема произвольных движений исследована А. В. Запо­рожцем (1960). В последние десятилетия появилось много те­оретических схем, раскрывающих механизм произвольных движений (см., например: Анохин, Бойко, Бернштейн, Крейк и др.). Не рассматривая их специально, отметим только, что в большинстве из них в качестве важнейших звеньев этого ме­ханизма указываются заранее представляемый результат дви­жения и сигналы обратной связи; при этом подчеркивается, что движение только тогда становится произвольным, когда сигналы обратной связи (так же, как и условия, в которых со­вершается движение) осознаются. Осознание теснейшим об­разом связано со словом, с речью и формируется в общении индивида с другими людьми. (Это не значит, конечно, что сло­во — единственная форма осознания. Наблюдения и экспери­менты показывают, что осознание может осуществляться так­же в форме наглядных образов, представлений, мысленных схем и т. п.)

Произвольная регуляция относится не только к моторным компонентам поведения — к движениям. При определенных условиях индивид получает возможность целенаправленно

регулировать и самые психические процессы (перцептивные, мнемические и иные). Это показано многими исследованиями, особенно в школе культурно-исторического развития. Соглас­но позициям этой школы, непосредственные, натуральные процессы перцептивные, мнемические, мыслительные) пре­вращаются в высшие произвольно регулируемые благодаря включению в поведение специальных социально созданных стимулов (орудий, средств); в результате в мозгу человека происходит объединение простых элементов (типа условных рефлексов) в новую «единицу». Знаковые системы, в том чис­ле и язык, по Выготскому, и являются теми «стимулами-сред­ствами», «орудиями», при помощи которых человек овладева­ет своим поведением и своими психическими процессами. Именно благодаря им создается возможность саморегуляции. Основным условием овладения своим поведением является общение индивида с другими людьми.

Концепция, предложенная Выготским, выявляет некото­рые действительно существенные моменты психического раз­вития индивида. Однако деление психических процессов на «высшие» и «низшие» вызывает сомнение. Вряд ли психиче­ские процессы у человека имеют два «этажа»: натуральный (биологический) и социально-формируемый. Скорее факты, приводимые Выготским, говорят о разные уровнях регуляции и соответственно о разных способах организации одних и тех же процессов. Было бы очень большим упрощением представ­лять себе дело так, что психические процессы у взрослого че­ловека всегда и везде опосредствуются специальными стимула­ми-средствами, т. е. Протекают как «высшие». Человек может, например, запоминать что-либо не только опосредствованно (пользуясь мнемоническими средствами), Но и непосред­ственно, не только произвольно, но и непроизвольно (см.: Зинченко, 1969; Смирнов, 1966). Конечно, мнемический процесс протекает в том и в другом случае по-разному. Однако это не значит, что в одном случае имеет место социально-формируе­мый, а в другом — натуральный процесс; В обоих случаях мне­мический процесс подчиняется определенным общим зако­нам, ничего регуляция, способы организации различны.

Знаковые системы формировались в историческом процес­се не только как средства фиксации накапливаемых знаний, но и (и, пожалуй, в первую очередь) как средства регуляции по­ведения людей и организаций их совместной деятельности. Овладение ими (прежде всего — языком) является важней­шим условием формирования механизма произвольной регу­ляции психических процессов. Но дел», конечно, не просто в том, что знак сам по себе используется в качестве вспомога­тельного стимула-средства.

При помощи знаковых систем индивид овладевает общест­венным опытом, человеческой культурой (которая, конечно, не сводится к знакам). Знак может стать средством саморегу­ляции лишь тогда и лишь постольку, когда и поскольку инди­вид овладевает его значением. Чтобы раскрыть «орудийную функцию» знака в произвольной регуляции движений и пси­хических явлений, нужно исследовать процесс усвоения инди­видом достижений культуры во всей его полноте[37]. Овладение знаковыми системами — лишь момент (важный, но не един­ственный) этого процесса. Это становится очевидным при пе­реходе от изучения отдельных психических процессов и дви­гательных актов к изучению поведения индивида. В качестве регуляторов здесь выступают осваиваемые им нормы, прави­ла, принципы общественной жизни. Формирование на их основе «внутренних механизмов» поведения и определенных свойств личности предполагает практическое участие индиви­да в социальных процессах, овладение не только «знаковыми», но и материальными орудиями и средствами деятельности, осво­ение не только духовной, но и материальной культуры. <...>

Необходимость произвольной регуляции собственного по­ведения обусловлена социальным бытием индивида. Включа­ясь в общественные отношения, он должен регулировать свое поведение, иначе его жизнь в обществе будет невозможной (или весьма затрудненной). Уровень развития саморегуляции в конечном счете определяется общественно организованным образом жизни индивида.

Коммуникативная функцияпсихики получает на уровне сознания свое наиболее полное развитие. Более того, сознание без этой функции вообще не могло бы существовать как идеальная форма отражения бытия. Именно идеальное отраже­ние создает возможность качественно своеобразных форм че­ловеческого общения и вместе с тем в процессе общения раз­вивается само идеальное отражение.

Коммуникативная функция сознания формируется и раз­вивается в процессе общения между людьми, которое являет­ся необходимой «составляющей» жизни общества.

Разрабатывая теорию трудового генезиса человека и обще­ства, Маркс и Энгельс подчеркивали, что в процессе труда люди необходимым образом вступают в общение друг с дру­гом. «...Развитие труда по необходимости способствовало бо­лее тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совмест­ной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совмест­ной деятельности для каждого отдельного члена»[38]. Общест­венная сущность человека раскрывается в материальном и ду­ховном, непосредственном и опосредствованном, прямом и косвенном общении, в которое, как отмечал Маркс, «вплетено» производство сознания. Оно и возникает, подобно языку, из «потребности, из настоятельной необходимости общения»[39].

Идеи марксизма о роли общения в развитии человека и общества имеют для психологии принципиальное значение. Однако, к сожалению, проблема общения исследуется в пси­хологии явно недостаточно, а поэтому слабо изучается также и коммуникативная функция сознания, вообще психики.

Пока лишь в очень общем виде можно сказать, что именно эта функция обеспечивает обмен идеями, замыслами, деятельностями и т. д. Благодаря ей в опыт индивида включается (ко­нечно, трансформируясь) опыт других людей, происходит как бы воспроизводство, отражение свойств одного человека в другом.

Коммуникативная функция реализуется в процессах не только обмена знаниями, но также и взаимной регуляции по­ведения людей. Именно в общении формируется идеальный план деятельности (и поведения в целом) как индивидуаль­ной, так и совместной. Общение существенно повышает «мощность» и адекватность опережающего отражения.

Благодаря коммуникативной функции сознания индивид как бы освобождается от необходимости повторять в своем развитии тот путь, который прошло общество.

Конечно, общение не есть некоторый самостоятельный духовный процесс, независимый от жизни общества. Наоборот, оно необходимым образом детерминируется общественным развитием, прежде всего материальными условиями жизни общества (а значит, и отдельных индивидов). Этим определя­ется в конечном счете и развитие коммуникативной функции сознания.

Коммуникативная функция реализуется разными способа­ми. Ведущим среди них является речь, в которой в качестве основного средства используется исторически развивающий­ся язык.

В психологических исследованиях речи (и языка) большое внимание уделяется ее роли в процессах познания, в регуля­ции движений и действий; изучаются нейрофизиологические механизмы речи. Однако речевое общение как обмен знания­ми, идеями и т. п. остается в стороне. Между тем без исследо­ваний процессов общения механизмы и законы развития речи вряд ли могут быть раскрыты.

Даже такой миллионы раз повторяющийся в повседневной жизни факт, как «передача» при помощи речи образа от одно­го человека к другому, до сих пор остается «таинственным». Самый факт, казалось бы, прост: в процессе восприятия в го­лове одного человека формируется некоторый образ, он коди­руется в речевом сообщении; это сообщение принимается дру­гим человеком, в голове этого другого человека принятое со­общение как-то декодируется и воспроизводится «чужой» образ. Но как это происходит? Какие механизмы здесь дей­ствуют? В чем состоит кодирование и декодирование? Какие трансформации здесь осуществляются? От чего зависит точ­ность воспроизведения? На все эти вопросы пока еще строго научных ответов нет.

Индивид усваивает опыт других людей, конечно, не только в речевом общении (хотя оно и является основным). Процесс реального взаимодействия людей развивается как сложней­шая система, включающая совместную деятельность, подражание, научение по наблюдению и многое другое. У нас науче­ние по наблюдению впервые экспериментально начал иссле­довать Н. А. Рыков. В зарубежной психологии подобные ис­следования образовали специальное направление (Бандура, 1971).<...>

Психологический аспект проблемы самосознания обстоя­тельно рассмотрен И. И. Чесноковой (1977). На основе обоб­щения многих исследований она показала, что развитие само­сознания проходит те же стадии, которые проходит и познание человеком объективного мира, — от элементарных самоощу­щений к самовосприятиям, самопредставлениям, мнениям и понятиям о себе.

Самосознание не является некоторым самостоятельным процессом, существующим наряду или параллельно с созна­нием. Можно сказать, что одна из важнейших характеристик (свойств) сознания — рефлексивность. Самая возможность ее возникновения у индивида складывается в процессе познания окружающего мира (особенно общества), овладения исторически сложившимися деятельностями и способами общения с другими людьми, а соответственно и идеальной формой отра­жения. Рефлексивность сознания возникает только на уровне идеальной формы отражения действительности.

Рассматривая проблему сознания, мы говорили о нем как об особом уровне отражения. Однако не следует представлять дело так, что сознание — это некоторый добавочный этаж, надстраивающийся над сенсорно-перцептивным, «представленческим» и словесно-логическим уровнями психического от­ражения[40]. «Сознание — это не нечто над ощущением и мышле­нием стоящее, а через них осуществляемое, осмысленное отражение внешнего мира»[41]. Оно характеризует качество различ­ных уровней психического отражения, их идеальную форму, усваиваемую индивидом в процессе его развития в обществе.

Будучи отражением бытия, сознание (и общественное и индивидуальное) не является его прямым «сколком». Нельзя представлять себе дело так, что в каждый текущий момент со­знание точно ему и соответствует. Это — не тень, прямым об­разом, однозначно повторяющая бытие. Сознание «совпадает» с бытием лишь в глобальном масштабе. <...>

В процессе развития индивида формируется внутренняя связность его сознания, своеобразная, «собственная логика». Идеальная форма отражения дает субъекту относительную независимость от непосредственного момента. Его поведение в каждый данный момент определяется не только этим момен­том, но также предшествующей историей и представлениями о будущем, замыслами, целями, помыслами, воспоминаниями, представлениями о принципах поведения, мировоззрением и т. д. Все это в целом образует то, что принято называть «внутренним миром» личности. Нужно отметить, что понятие «внутренний мир» иногда считается якобы несовместимым с понятием отражения. Однако в действительности он выступа­ет именно как отражение, но сложно организованное, «накоп­ленное» в течение жизни, включающее многие уровни глуби­ны и полноты осознаваемого и неосознаваемого, эмпириче­ских и теоретических обобщений и т. д. Именно внутренний мир характеризует уникальность каждой личности, ее своеоб­разие. Это своеобразие проявляется в более простых феноме­нах отражения лишь в той мере, в которой они связаны с внут­ренним миром личности.

Все основные характеристики индивидуального сознания: активность, идеальная форма отражения, рефлексивность и внутренняя связность — формируются и развиваются в про­цессе жизни индивида в обществе. Раскрыть объективные зако­ны, которым подчиняется индивидуальное сознание (и внут­ренний мир личности), можно только на пути изучения развития индивида в обществе, как действительного субъекта деятельности, общения и познания. <...>

Категория личности также относится в психологической науке к числу базовых. Подобно всем рассмотренным в предыдущих главах, она не является сугубо психологической и в раз-личных планах исследуется многими, а по существу, всем» общественными науками, поэтому и здесь возникает вопрос о том специальном аспекте, в котором личность исследуется психологией. Как было показано, психические явления формируются, развиваются и проявляются в процессах деятельности и общения. Но принадлежат они не деятельности или общению, а их субъекту — общественному индивиду — личности. Ни деятельность, ни общение сами по себе никакими психическими качествами не обладают, да они сами по себе и не существуют. Но этими качествами обладает личность. Таким образом, и проблема деятельности и проблема общения «за­мыкаются» на проблему личности. В конце концов через ана­лиз деятельности и общения (более широко всей жизнедея­тельности человека) психология раскрывает — во всяком слу­чае должна раскрыть — психологический склад личности, ее внутренний, духовный мир.

Наряду с принципами единства сознания (человеческой психики в целом) и деятельности, сознания и общения в совет­ской психологии сформулирован личностный принцип, кото­рый требует исследовать психические процессы и состояния как процессы и состояния личности (Ананьев, 1968; Рубин­штейн, 1959; Платонов, 1972).

Понятие «личность» относится к определенным свойствам, принадлежащим индивиду (неверно было бы относить это по­нятие, например, к группе людей ). При этом имеется в виду и своеобразие, уникальность индивида, т. е. индивидуальность. Однако понятия «индивид», «индивидуальность» и «лич­ность» не тождественны по содержанию. Каждое из них рас­крывает специфический аспект индивидуального бытия чело­века. В данной главе рассматривается проблема личности и частично — индивидуальности. <...>

Но в любом случае личность характеризуется многообра­зием свойств, и это многообразие закономерно. Понятно, что в связи с этим особо значимой становится задача исследования организации свойств личности в единую структуру и прежде всего выявления тех из них, которые выступают в роли системообразующих.

Но чтобы подойти к решению этой задачи, необходимо в первую очередь рассмотреть вопрос о происхождении свойств личности. Откуда они берутся? Что является их объективным основанием? Какие детерминанты определяют их формирова­ние и развитие? В силу каких причин (и при каких обстоятель­ствах) у того или иного индивида складывается определенная структура личностных свойств и в силу каких причин она из­меняется?

Как известно, многочисленные попытки ответить на эти вопросы на основе изучения индивида, рассматриваемого per se, вывести психические свойства личности человека из его натуры не увенчиваются успехом. Как бы детально ни изуча­лись человеческий организм, функции человеческого мозга, динамика психических процессов и состояний, их индивиду­альное своеобразие и т. д., понять основания и другие детер­минанты свойств личности на базе только этого не удается.

Психические свойства личности не могут быть раскрыты ни как функциональные, ни тем более как материально-струк­турные. Они принадлежат к той категории свойств, которые определяются как системные. А это значит, что для раскрытия их объективного основания нужно выйти в исследовании за пределы индивида и рассмотреть его как элемент системы. Этой системой является общество. Личностные свойства как проявления социального качества индивида можно понять лишь при изучении его жизни в обществе. Только анализ от­ношения «индивид—общество» позволяет раскрыть основания свойств человека как личности. <...>

Чтобы понять основания, на которых формируются те или иные свойства личности, нужно рассмотреть ее жизнь в обще­стве, ее движение в системе общественных отношений. Эти отношения выражаются прежде всего в том, в какие общности, в силу каких объективных причин включается в процессе жиз­ни тот или иной конкретный индивид. В конечном счете его личностные свойства формируются и развиваются в зависимости от его принадлежности к определенному классу, нации, этнической группе, профессиональной категории, семье опре­деленного (исторически сложившегося) типа, от образования (если он его получает) в школе (и средней и высшей) опреде­ленного типа; членства в общественных или политических организациях и т. д.

Включенность индивида в те или иные общности определя­ет содержание и характер выполняемых им деятельностей, круг и способы общения с другими людьми, т. е. особенности его социального бытия, его образ жизни. Это либо содейству­ет его развитию (как, например, в подлинном коллективе), либо сдерживает развитие и уродует личность (как, например, в группах корпоративного типа).

Но образ жизни отдельных индивидов, тех или иных общностей людей, а также общества в целом определяется истори­чески развивающейся системой общественных отношений. Поэтому в ходе его изучения должна быть в первую очередь раскрыта специфика проявлений этой системы. Понятно, что такую задачу психология может решить только в контакте с другими общественными науками.

Однако неверно представлять себе дело так, что образ жиз­ни индивида точно и однозначно копирует образ жизни обще­ства или определенных общностей людей. Общий, характер­ный для данного общества образ жизни, выражается в огромной массе индивидуальных вариантов. Эти варианты существен­но зависят от того, в какие общности и каким образом включа­ется тот или иной конкретный индивид, мерой его участия в разных видах общественных отношений, совокупностью вы­полняемых деятельностей и кругом общения.

Изучение объективных закономерностей развития обще­ственных отношений — это, конечно, задача общественных наук. Чтобы понять основания тех или иных психических свойств личности, психология, конечно, не обязана исследо­вать их специально, но она должна опираться на результаты их исследования, получаемые другими общественными науками; без такой опоры психология вряд ли может получить доста­точно объективные данные. Вместе с тем психологические ис­следования могут дополнить (и иногда существенно) раскрываемую другими науками картину жизни общества. В этом плане психология выступает как продолжение социологии. <...>

Итак, общим объективным основанием свойств личности является система общественных отношений. В этом смысле общество порождает личность. Личность и общество не проти­востоят друг другу как две разные взаимодействующие силы. Личность — это член общества и его продукт. Отношение «ин­дивид—общество» есть отношение порождения, формирова­ния личности обществом. И вместе с тем порождение, форми­рование и развитие личностей (их исторически определенных типов) является необходимой «составляющей» самого про­цесса развития общества, поскольку без личностей ни этот процесс, ни самое общество не могут существовать.

Для личности общество — это не просто некоторая вне­шняя среда. Как член общества она объективно необходимым образом включена (осознает она это или нет) в систему обще­ственных отношений. Ее мотивы, стремления, установки, при­вычки, симпатии и антипатии зависят от того, каково ее объек­тивное отношение к производству, обмену и потреблению, ка­кими гражданскими правами она обладает, как включена в политическую и идеологическую жизнь общества и т. д. Ко­нечно, связь общественных отношений и психологических свойств личности не прямая. Она опосредствуется множе­ством факторов и условий, которые требуют специального ис­следования.

При рассмотрении социальной детерминации личности (особенно, если эта детерминация понимается как линейная) обнаруживается противоречие: с одной стороны, свойства личности, прежде всего ее сознание и воля, определяются об­щественными отношениями, которые не зависят от сознания и воли; с другой — личность (во всяком случае развитая лич­ность) в своей общественной жизни, конечно, ведет себя как сознательное существо, обладающее мотивами, целями, волей и т. п.; она активно — в большей или меньшей степени — стро­ит свои отношения с другими людьми.

Это противоречие разрешается практически — в действиях личности по отношению к другим личностям и в их действиях по отношению к ней. Социальная детерминация личностей осуществляется именно в их действиях и взаимодействиях. Напомним еще раз, что общественные отношения складыва­ются из действий конкретных личностей. <...>

Позицию личности в обществе (ее индивидуальное бытие) было бы неверно изображать как некую точку в сложной сети связей между людьми. Скорее ее можно представить как «мно­гомерное динамическое пространство», каждое измерение ко­торого соответствует определенному виду общественных от­ношений.

В жизни каждой личности эти виды имеют различные «веса»>. В одни она включена непосредственно, в другие — опосредствованно (при этом опосредствование может быть весьма сложным). Одни виды объективно оказываются доминирующими, другие — подчиненными. Некоторые «прохо­дят» через всю ее жизнь (или значительный отрезок жизни), в другие она включается эпизодически и т. д. Способы включе­ния и мера участия личности в разных видах общественных отношений так же различны; в них, в частности, по-разному складываются взаимосвязи разных форм деятельности и об­щения.

Иначе говоря, «пространство отношений» каждой лично­сти специфично и весьма динамично. <...>

Детерминированность личности общественными отноше­ниями вовсе не означает, что она является их пассивным слеп­ком. Более того, самая сущность социальной детерминации исключает это. Включение личности в систему общественных отношений и ее движение в этой системе может осуществлять­ся только как активный процесс.

Возьмем, к примеру, такие психологические характеристи­ки (состояния) человека, как переживания, чувства и эмоции (не будем обсуждать сейчас вопрос о соотношении между ними). В психологии накоплено немало данных, позволяющих теми или иными способами оценивать модальность, глубину, устойчивость, динамику эмоциональных состояний; изучают­ся также интериндивидуальные различия людей по этим по­казателям. Но они описывают эмоцию абстрактно, как тако­вую, а не в ее личностном аспекте. Переход к этому аспекту требует выяснения того, какие события являются значимыми для данного индивида и вызывают у него те или иные эмоцио­нальные состояния. Связаны ли эти состояния только с со­бытиями его собственной жизни или той группы людей, кото­рой он принадлежит (например, семьи), или же в них находят проявления гражданские чувства, содержанием которых явля­ется жизнь общества. Понять же, чем обусловливается лично­стная значимость воспринимаемых событий невозможно без анализа развития данной личности в обществе.

То же можно сказать и об интеллекте. Как и эмоции, его можно описать целым рядом показателей. Но когда интеллект рассматривается как свойство личности, то неизбежно возни­кают вопросы о том, какие жизненные задачи выбирает эта личность, с каких позиций она их решает, использует ли она свои интеллектуальные возможности, только в своих личных интересах или в интересах общества или против общества. Иначе говоря, изучение интеллекта в личностном плане пред­полагает выявление его социальной направленности.

То же можно сказать и о волевых свойствах личности. Оцен­ка этих свойств «вообще» мало что дает. Они должны быть взя­ты относительно функций, которые личность выполняет в об­ществе, ее позиции, ее общественной направленности.

Конечно, эта старая триада — эмоции, интеллект и воля — позволяет описывать лишь очень общие, глобальные черты психологического портрета личности. Его детализация пред­полагает изучение и многих других — на первый взгляд, быть может, и не очень важных — психологических (и даже непси­хологических) особенностей. При определенных условиях су­щественными свойствами личности могут оказаться, напри­мер, специфически развитая чувствительность того или иного анализатора, скорость реакции, умение распределять внима­ние или объем кратковременной памяти и т. д. <...>

Из всего сказанного выше следует, что развитие индивида как личности в обществе обеспечивается сложной системной детерминацией.

В этом развитии диалектически сочетаются два процесса. С одной стороны, личность все более полно включается в сис­тему общественных отношений; ее связи с людьми и разными сферами жизни общества расширяются и углубляются; и только

благодаря этому она овладевает общественным опытом, при­сваивает его, делает своим достоянием. Эта сторона развития личности часто определяется как ее социализация. С другой стороны, приобщаясь к различным сферам жизни общества, личность вместе с тем приобретает и все большую самостоя­тельность, относительную автономность, т. е. ее развитие в обществе включает процесс индивидуализации. Индивидуа­лизация — это фундаментальный феномен общественного развития человека. Один из его признаков (и показателей) со­стоит в том, что у каждой личности формируется ее соб­ственный (и уникальный) образ жизни и собственный внут­ренний мир. <...>

Несмотря на различие трактовок личности, во всех пере­численных выше подходах в качестве ее ведущей характеристи­ки выделяется направленность. В разных концепциях эта харак­теристика раскрывается по-разному: как «динамическая тен­денция» (С. Л. Рубинштейн), «смыслообразующий мотив» (А. Н. Леонтьев), «доминирующее отношение» (В. Н. Мя-сищев), «основная жизненная направленность» (Б. Г. Ана­ньев), «динамическая организация сущностных сил человека» (А. С. Прангишвили). Она так или иначе выявляется в изуче­нии всей системы психических свойств и состояний личности: потребностей, интересов, склонностей, мотивационной сферы, идеалов, ценностных ориентации, убеждений, способностей, одаренности, характера, волевых, эмоциональных, интеллек­туальных особенностей и т. д.

Действительно, направленность выступает как системооб-разующее свойство личности, определяющее ее психологиче­ский склад. Именно в этом свойстве выражаются цели, во имя которых действует личность, ее мотивы, ее субъективные от­ношения к различным сторонам действительности: вся система ее характеристик. В глобальном плане направленность можно оценить как отношение того, что личность получает и берет от общества (имеются в виду и материальные, и духовные ценно­сти), к тому, что она ему дает, вносит в его развитие.

То, как именно конкретная личность участвует в тех или иных социальных процессах (содействует их развитию, противодействует, тормозит или уклоняется от участия в них), за­висит от ее направленности, которая формируется в процессе развития личности в системе общественных отношений. <...>

Мотивы и цели деятельностей принадлежат личности, ко­торая их выполняет. Соотношение деятельности и мотива как личностного образования не простое и не однозначное; Тот или иной мотив, возникший у личности и побуждающий ее к определенной деятельности, может этой деятельностью и не исчерпаться; тогда, завершив данную деятельность, личность начинает другую (или же реализует этот мотив в общении). В процессе деятельности мотив может измениться и точно так же при сохранности мотива может измениться выполняемая деятельность (ее программа, структура, состав действий и т. д.).

Иногда целью деятельности для личности является не из­менение предмета, а изменение ее мотива. <...>

Как уже отмечалось, мотивационная сфера личности в це­лом неразрывно связана с потребностями, которые объектив­но закономерным образом детерминируют поведение челове­ка. Мотив является субъективным отражением потребностей, опосредствованным положением личности в обществе. <...>

Но потребностно-мотивационная сфера характеризует направленность личности все же частично; является как бы исходным ее звеном, фундаментом. На этом фундаменте фор­мируются жизненные цели личности. Следует различать цель деятельности и жизненную цель. Человеку приходится вы­полнять в течение жизни множество разнообразных деятель­ностей, в каждой из которых реализуется определенная цель. Но цель любой отдельной деятельности раскрывает лишь ка­кую-то одну сторону направленности личности, проявляющу­юся в данной деятельности. Жизненная цель выступает в роли общего интегратора всех частных целей, связанных с отдель­ными деятельностями. Реализация каждой из них есть вместе с тем частичная реализация (и в то же время развитие) общей жизненной цели личности. <...>

До сих пор речь шла о направленности как системообразующем свойстве личности в связи с анализом ее целей, мотива­ционной сферы и потребностей. Но это свойство имеет также

и другие формы проявления. Анализируя психологический склад личности, вряд ли можно обойтись без рассмотрения ее ценностных ориентации,, привязанностей, симпатий, антипатий, интересов и ряда других характеристик, которые хотя и связаны с потребностями, мотивами и целями, но не сводятся к ним[42].

На наш взгляд, наиболее общим понятием, обозначающим перечисленные выше характеристики личности (и ряд других, не перечисленных здесь), является понятие «субъективные от­ношения личности". Речь идет о том, как личность относится к тем или иным событиям и явлениям мира, в котором она жи­вет. В данном случае термин «отношение» подразумевает не только и не столько объективную связь личности с ее окруже­нием, но прежде всего ее субъективную позицию в этом окру­жении. «Отношение» здесь включает момент оценки, выража­ет пристрастность личности.

Понятие «субъективные отношения личности» близко по содержанию к понятиям «установка», «личностный смысл» и «аттитюд». Но, с нашей точки зрения, оно является по от­ношению к ним родовым. Понятие «установка», раскрывае­мое как центральная модификация личности (Узнадзе), под­черкивает интегральный-характер субъективно-личностных отношений; «личностный смысл» — их связь с общественно-выработазнными значениями: «аттитюд» — их субъектив­ность. <...>

Субъективные отношения конкретной личности, конечно, не исчерпываются только теми, основанием которых являют­ся отношения экономические. В процессе жизни у личности формируются также определенные субъективные отношения к научным открытиям, явлениям культуры и искусства, поли­тическим событиям, идеологической жизни общества и т. д.

Как уже не раз отмечалось, личность в своем развитии включается во многие как большие, так и малые общности людей. Участие в жизни каждой из них формирует у нее и определенные субъективные отношения как к той, в которую она включена, так и к другим общностям. При этом иногда возни­кают те или иные «перекосы» в развитии личности, которые выражаются в том, что некоторые из ее частных отношений начинают доминировать над общими, интересы какой-либо группы она ставит выше интересов общества. К таким переко­сам относятся национализм, шовинизм, групповщина, корпо­ративность, протекционизм и др.

В процессе жизни в обществе у каждого индивида форми­руется сложнейшая — многомерная, многоуровневая и дина­мическая — система субъективно-личностных отношений. Ее можно было бы описать как многомерное «субъективное про­странство», каждое из измерений которого соответствует оп­ределенному субъективно-личностному отношению (к тру­ду, собственности, другим людям, политическим событиям и т. д.). Эти измерения и представляют собой то, Что Э. Эриксон называл «радиусами значимых отношений». «Субъек­тивное пространство» далеко не всегда совпадает с «про­странством» общественных отношений, в которые личность включена объективно. Нередко можно встретить факты «смещения» субъективных отношений личности относитель­но тех общественных отношений, в которые она включена объективно.

Вопрос о взаимоотношениях объективного и субъективно­го «пространств» личности, так же как и вопрос о перекосах в ее развитии, требует специального психологического исследо­вания. Их конструктивное решение имеет исключительно большое значение для воспитательной работы.

Изменение объективного положения личности в обществе необходимо требует перестройки и ее субъективных отноше­ний. Если этого не происходит, то могут возникнуть трудно­сти в овладении новой социальной функцией, конфликты с окружающими людьми или «внутренний разлад». <...>

В самом широком смысле слова субъективность отноше­ний означает их принадлежность личности как общественно­му субъекту. Они формируются и развиваются в процессе на­копления и интеграции всего жизненного опыта личности.

Ими характеризуется жизненная позиция личности в обще­стве. Их детерминация общественными отношениями иногда создает у личности впечатление, что ее субъективные отноше­ния сильнее ее самой (переживание их навязанности). Пожа­луй, нигде, как в этих отношениях, не проявляется так отчет­ливо кумулятивный характер детерминации. Было бы неверно субъективность, пристрастность, связывать обязательно с ис­кажениями или иллюзорностью этих отношений. Субъектив­ность и субъективизм — это не одно и то же. Если отношения личности адекватны прогрессивным тенденциям развития общесва, то их субъективность не только не является препятствием во взаимоотношениях с другими людьми, но, напротив, способствует развитию этих взаимоотношений. Однако при определенных условиях пристрастность может выступить и в форме субъекивизма (предрассудков, предвзятости, ригид­ности в поведении и мнениях и т. д.), препятствующего нор­мальным взаимоотношениям личности с другими людьми, а значит, и ее собственному развитию.

Являясь интегральными свойствами личности, субъектив­ные отношения накладывают определенный отпечаток на все психические процессы (более широко: на все психические яв­ления). Особенно отчетливо это выражается в их эмоциональ­ном тоне, а также в тех звеньях процессов, которые связаны с выбором и принятием решений.

В ходе развития субъективных отношений формируются специфические «образования»: система предпочтений, мне­ний, вкусов, интересов. Складывается также определенная система образов, в которых с позиций данной личности, т. е. субъективно и пристрастно, репрезентируются различные стороны и компоненты действительности, в которой она жи­вет (образ других личностей, общностей, общества в целом и т. д.).

Субъективные отношения выступают в роли своего рода «костяка» субъективного мира личности.

В процессе их развития формируются также определенные привычки, стереотипы поведения, способы взаимодействия с другими людьми (например, то, что принято называть чув­ством такта) — короче, стиль поведения личности в целом.

П. В. Симонов

О ДВУХ РАЗНОВИДНОСТЯХ НЕОСОЗНАВАЕМОГО ПСИХИЧЕСКОГО: ПОД- И СВЕРХСОЗНАНИИ[43]

Говорить о неосознаваемом психическом бессмысленно и непродуктивно без более или менее четкого определения того, что понимается под термином «сознание». Из всех существу­ющих определений наиболее строгим и непротиворечивым в контексте обсуждаемой проблемы нам представляется мысль о сознании как знании, которое может быть передано, может стать достоянием других членов сообщества. Co-знание — это знание вместе с кем-то (ср. с сочувствием, сопереживанием, сотрудничеством и т. п.). Осознать — значит приобрести по­тенциальную возможность научить, передать свои знания дру­гому. Согласно современным данным, для осознания внешне­го стимула необходима связь гностических зон новой коры большого мозга с моторной речевой областью в левом (у прав­шей) полушарии. Классические труды А. Р. Лурия, открытие Г. В. Гершуни класса неосознаваемых условных реакций, ис­следования пациентов с расщепленным мозгом, справедливо увенчанные Нобелевской премией Р. Сперри, и последовав­шие затем серии работ, в том числе Э. А. Костандова, В. Л. Деглина, Н. Н. Брагиной, Т. А. Доброхотовой и др., ознаменовали поистине революционный скачок в изучении нейрофизиологических основ сознания человека.

Сформулированная выше дефиниция позволяет однознач­но провести грань между осознаваемым и неосознаваемым в деятельности мозга. Если человек перечисляет детали предъ­явленной ему сюжетной картинки, а спустя определенное вре­мя называет фрагменты, отсутствовавшие в первом отчете, мы имеем все основания говорить о наличии неосознаваемого вос­приятия и непроизвольной памяти, т. е. о следах, лишь позднее проникших в сферу сознания. Если тысячелетний опыт чело­вечества побуждает отличать военную науку от военного ис­кусства, то мы понимаем, что в военном деле существует не­что, чему можно научить, что можно сформулировать в виде правил, наряду с тем, чему научить в принципе невозможно. Разумеется, военное искусство, как всякое иное искусство, располагает своей технологией, зависит от ранее накопленно­го опыта и навыков, позволяющих использовать этот опыт наиболее эффективным образом. Вместо с тем в искусстве полководца присутствует тот элемент интуиции, который не­возможно формализовать и передать другому в виде рационально обоснованного решения. Иными словами: можно научить правилам игры. Научить выигрывать нельзя.

В обширной сфере неосознаваемого психического необхо­димо различать минимум две группы явлений. К первой при­надлежит все то, что было осознаваемым или может стать осо­знаваемым в определенных условиях. К этой группе прежде всего относятся хорошо автоматизированные и потому пере­ставшие осознаваться навыки и вытесненные из сферы созна­ния мотивационные конфликты, суть которых становится ясна только благодаря специальным усилиям врача-психоте­рапевта; За этим классом явлений целесообразно сохранить традиционный термин ^подсознание».

В сферу подсознания входят и глубоко усвоенные субъек­том социальные нормы, регулирующая функция которых пе­реживается как «голос совести», «зов сердца», «веление дол­га». Важно подчеркнуть, что интериоризация внешних по сво­ему происхождению социальных норм придает этим нормам ту чрезвычайную императивность, которой они не обладали до момента интериоризации. «Суд людей презирать нетрудно, — писал А. С. Пушкин, — суд собственный презирать невозмож­но». «Когда никто не увидит и никто не узнает, а я все-таки не сделаю — вот что такое совесть» (В. И. Короленко). «Со­весть — есть память общества, усвоенная отдельным лицом» (Л. Н. Толстой). Межличностное происхождение совести за­креплено в самом названии феномена: совесть, то есть весть, в которой незримо присутствует некто иной или иные, помимо меня, посвященные в содержание данной «вести». Нетруд­но видеть, что Сверх - Я Зигмунда Фрейда, безусловно, отличное от биологических влечений, целиком принадлежит сфере подсознания и не может рассматриваться как аналог сверхсо­знания, о котором подробнее речь пойдет ниже.

К подсознанию мы относим и те проявления интуиции, ко­торые не связаны с порождением новой информации, но пред­полагают лишь использование ранее накопленного опыта. Когда знаменитый клиницист, мельком взглянув на больного, ставит правильный диагноз, он нередко сам не может объяснить, какие именно внешние признаки болезни побудили его прийти именно к такому заключению. В данном случае он ни­чем не отличается от пианиста, давно забывшего, как именно следует действовать тем или иным пальцем. Заключением врача, как и действиями пианиста, руководит их подсознание.

Подчеркнем, что ранее осознававшийся жизненный опыт, будь то система двигательных навыков, знание симптомов тех или иных заболеваний, нормы поведения, присущие данной социальной среде и т. д., представляют отнюдь не единствен­ный канал, наполняющий подсознание конкретным, внешним по своему происхождению содержанием. Имеется и прямой путь, минующий рациональный контроль сознания. Это — механизмы имитационного поведения. Именно прямое воз­действие на подсознание приводит к тому, что пример взрос­лых и сверстников из непосредственного окружения ребенка нередко формирует его личность в большей мере, чем адресу­ющиеся к интеллекту разъяснения полезности и социальной ценности того или иного поступка.

В процессе длительной эволюции подсознание возникло как средство защиты сознания от лишней работы и неперено­симых нагрузок. Идет ли речь о двигательных навыках пиани­ста, шофера, спортсмена и т. д., которые с успехом могут реа­лизоваться без вмешательства сознания, или о тягостном для субъекта мотивационном конфликте, — подсознание освобож­дает сознание от психологических перегрузок. <...>

Подсознание всегда стоит на страже добытого и хорошо усвоенного, будь то автоматизированный навык или социальная норма. Консерватизм подсознания — одна из его наи­более характерных черт. Благодаря подсознанию индивиду­ально усвоенное (условно-рефлекторное) приобретает импе­ративность и жесткость, присущие безусловным рефлексам. Отсюда возникает иллюзия врожденности некоторых прояв­лений неосознаваемого, например иллюзия врожденности грамматических структур, усвоенных ребенком путем имита­ции задолго до того, когда он осознает эти правила на школь­ных уроках родного языка. Сходство подсознательного с врожденным получило отражение даже в житейском лексико­не, породив метафоры типа «классовый инстинкт», «голос крови» и тому подобные образные выражения.

Теперь мы перейдем к анализу второй разновидности не­осознаваемого психического, которую дихотомически к подсо­знанию и вслед за К. С. Станиславским можно назвать сверх­сознанием или надсознанием, по терминологии М. Г. Ярошевского. В отличие от подсознания, деятельность сверхсознания не сознается ни при каких условиях: на суд сознания подают­ся только результаты этой деятельности. К сфере сверхсозна­ния относятся первоначальные этапы всякого творчества — порождение гипотез, догадок, творческих озарений. Если под­сознание защищает сознание от излишней работы и психоло­гических перегрузок, то неосознаваемость творческой интуи­ции есть защита от преждевременного вмешательства созна­ния, от давления ранее накопленного опыта. Не будь этой защиты, и здравый смысл, очевидность непосредственно на­блюдаемого, догматизм прочно усвоенных норм душили бы «гадкого утенка» смелой гипотезы в момент его зарождения, не дав ему превратиться в прекрасного лебедя будущих откры­тий. Вот почему за дискурсивным мышлением оставлена функ­ция вторичного отбора порождаемых сверхсознанием гипотез, сперва путем их логической оценки, а затем в горниле экспе­риментальной производственной и общественной практики.

Деятельность сверхсознания и сознания в процессе творче­ства сопоставимы с функциями изменчивости и отбора в про­цессе «творчества природы» — биологической, а затем и куль­турной эволюции. Сразу же заметим, что сверхсознание не сводится к одному лишь порождению «психических мута­ций», т. е. к чисто случайному рекомбинированию хранящих­ся в памяти следов. По каким-то, еще неведомым нам, законам сверхсознание производит первичный отбор возникающих рекомендаций и предъявляет сознанию только те из них, ко­торым присуща известная вероятность их соответствия реаль­ной действительности. Вот почему даже самые «безумные идеи» ученого принципиально отличны от патологического безумия душевнобольных и фантасмогории сновидений.

Современная нейрофизиология располагает знанием ряда механизмов, способных привести к замыканию временных нервных связей между следами (энграммами) ранее получен­ных впечатлений, чье соответствие или несоответствие дей­ствительности выясняется лишь вторично путем сопоставле­ния с объективной реальностью. Среди этих механизмов, под­робно рассмотренных нами ранее, особое место занимает принцип доминанты А. А. Ухтомского. В настоящее время можно считать установленным, что сверхсознание (интуиция) всегда «работает» на удовлетворение потребности, устойчиво доминирующей в иерархии мотивов данного субъекта. Так, карьерист, жаждущий социального успеха, может быть гениа­лен в построении своей карьеры, но вряд ли подарит миру на­учные открытия и художественные шедевры. Здесь не следу­ет впадать в дурную «одномерность». Великий художник (или ученый) может быть достаточно честолюбив, скуп, играть на бегах и в карты. Он — человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Важно лишь, чтобы в определенные моменты бескорыст­ная потребность познания истины и правды безраздельно ов­ладевала всем его существом. Именно в эти моменты домини­рующая потребность включит механизмы сверхсознания и приведет К результатам, недостижимым никаким иным раци­ональным способом. «Пока не требует поэта к священной жерт­ве Аполлон...», — А. С. Пушкин гениально угадал эту диалек­тику деятельности сверхсознания. <...>

Материал для своей рекомбинационной деятельности сверхсознание черпает и в осознаваемом опыте, и в резервах подсознания. Тем не менее в сверхсознании содержится нечто

именно «сверх», т. е. нечто большее, чем сфера собственно со­знания. Это «сверх» есть принципиально новая информация, непосредственно не вытекающая из ранее полученных впечат­лений. Силой, инициирующей деятельность сверхсознания и одновременно канализирующей содержательную сторону этой деятельности, является доминирующая потребность. Экспериментально доказано, что при экспозиции субъекту неопределенных зрительных стимулов количество ассоциа­ций этих стимулов е пищей возрастает по мере усиления голода. Этот эксперимент может служить примером мотивационных ограничений, изначально наложенных на деятельность сверхсознания. Подчеркнём еще раз, что интуиция — отнюдь не калейдоскоп, не игра случайности, она ограничена качест­вом доминирующей потребности и объемом накопленных зна­ний. Никакое «генерирование идей» не привело бы к откры­тию периодического закона без обширнейших знаний свойств химических элементов.

Если позитивная функция сверхсознания заключается в порождении нового, то его негативная функция состоит в пре­одолении существующих и общепринятых норм. Ярким при­мером негативной функции сверхсознания может служить чувство юмора и его внешнее выражение в виде смеха. Смех возникает непроизвольно и не требует логического уяснения субъектом, почему смешное — смешно. Будучи положитель­ной эмоцией, смех возникает по универсальной схеме рас­согласования между предынформированностью (прогнозом) и вновь полученной информацией. Но в случае смеха посту­пившая информация не просто превосходит существовавший ранее прогноз, а отменяет, перечеркивает его. Классический пример тому — структура любого анекдота, всегда состоящего из двух частей — ложного прогноза и отменяющей его концов­ки. Мотивационную основу юмора составляют потребности познания и экономии сил. Остроумный ход ищущей мысли не только приближает к истине, но и ведет к решению логической задачи неожиданно коротким путем. В юморе всегда торжест­вует превосходство нового знания над несовершенством, гро­моздкостью и нелепостью устаревших норм. Вот почему, по

образному выражению К. Маркса, человечество, смеясь, расстается со своим прошлым. Присоединение к потребностям познания и экономии сил других побочных, мотиваций, - био­логических и социальных — придает смеху множество допол­нительных оттенков, делает его добродушным, злорадным, надменным, умным, глупым, беззаботным и т. д., превращая тем самым смех в «самую верную пробу душ» (Ф. М. Достоев­ский).

Неполное, лишь частичное осознание человеком движу­щих им потребностей снимает мнимое противоречие между объективной детерминированностью человеческого поведе­ния и субъективно ощущаемой свободой выбора. Эту диалек­тику поведения в свое время проницательно разглядел Бене­дикт Спиноза. Люди лишь по той причине считают себя сво­бодными, писал Спиноза, что свои поступки они сознают, а причин, их вызвавших, не знают. Поведение человека детер­минировано его наследственными задатками и условиями окружающей среды, в первую очередь — условиями социаль­ного воспитания. Науке не известен какой-либо третий фак­тор, способный повлиять на выбор совершаемого поступка. Вместе с тем вся этика и прежде всего — принцип личной от­ветственности базируются, как объяснил нам Гегель, на безус­ловном признании абсолютно свободной воли. Отказ от при­знания свободы выбора означал бы крушение любой этиче­ской системы и нравственности.

Вот почему эволюция породила иллюзию этой свободы, уп­рятав от сознания человека движущие им мотивы. Субъектив­но ощущаемая свобода и вытекающая из нее личная ответ­ственность включают механизмы всестороннего и повторного анализа последствий того или иного поступка, что делает окончательный выбор более обоснованным. Дело в том, что практическая мотивационная доминанта, непосредственно определяющая поступок («вектор поведения», по А. А. Ухтом­скому), представляет интеграл главенствующей потребности, устойчиво доминирующей в иерархии мотивов данной лич­ности (доминанта жизни или сверх сверхзадача, по К. С. Ста­ниславскому), наряду с той или иной ситуативной доминантой, актуализированной экстренно сложившейся обстанов­кой. Например, реальная опасность для жизни актуализирует ситуативную доминанту — потребность самосохранения, удов­летворение которой нередко оказывается в конфликте с доми­нантой жизни — социально детерминированной потребностью соответствовать определенным этическим эталонам. Созна­ние (как правило, с участием подсознания) извлечет из памя­ти и мысленно «проиграет» последствия тех или иных дейст­вий субъекта, скажем, последствия нарушения им своего воин­ского долга, предательства товарищей по оружию и т. п. Кроме того, в борьбу мотивов окажутся вовлеченными механизмы воли-потребности преодоления преграды на пути к достиже­нию главенствующей цели, причем преградой в данном случае окажется инстинкт самосохранения. Каждая из этих потреб­ностей породит свой ряд эмоций, конкуренция которых будет переживаться субъектом как борьба между естественным для человека страхом и чувством долга, стыдом при мысли о воз­можном малодушии и т. п. Результатом подобной конкурен­ции мотивов и явится либо бегство, либо стойкость и муже­ство. В данном примере нам важно подчеркнуть, что мысль о личной ответственности и личной свободе выбора тормозит импульсивные действия под влиянием сиюминутно сложив­шейся обстановки, дает выигрыш во времени для оценки воз­можных последствий этого действия и тем самым ведет к уси­лению главенствующей потребности, которая оказывается способной противостоять ситуативной доминанте страха.

Таким образом, не сознание само по себе и не воля сама по себе определяют тот или иной поступок, а их способность уси­лить или ослабить ту или иную из конкурирующих потребно­стей. Это усиление реализуется через механизмы эмоций, кото­рые, как было показано нами ранее, зависят не только от вели­чины потребности, но и от оценки вероятности (возможности) ее удовлетворения. Ставшая доминирующей потребность (практическая доминанта) направит деятельность интуиции (сверхсознания) на поиск оптимального творческого решения проблемы, на поиск такого выхода из сложившейся ситуации, который соответствовал бы удовлетворению этой доминирующей потребности. Тщательный анализ военных мемуаров выдающихся летчиков Отечественной войны показывает, что виртуозное боевое мастерство с принятием мгновенных и нео­жиданных для противника решений человек проявлял при равной степени профессиональной квалификации (запасе на­выков) не в состоянии страха (потребность самосохранения) и не в состоянии ярости (потребность сокрушить врага любой ценой), а в эмоционально положительном состоянии боевого азарта, своеобразной «игры с противником», т. е. при наличии компонентов идеальной потребности творчески-познава­тельного характера, сколько бы страной она ни казалась в ус­ловиях борьбы не на жизнь, а на смерть.

Если главенствующая потребность (доминанта жизни) на­столько сильна, что способна автоматически подавить ситуа­тивные доминанты, то она сразу же мобилизует резервы под­сознания и направляет деятельность сверхсознания на свое удовлетворение. Борьба мотивов здесь фактически отсутству­ет, и главенствующая потребность непосредственно транс­формируется в практическую доминанту. Примерами подоб­ной трансформации могут служить многочисленные случаи самопожертвования и героизма, когда человек, не задумыва­ясь, бросается на помощь другому. Как правило, мы встреча­емся здесь с явным доминированием потребностей «для дру­гих», будь то «биологический» родительский инстинкт или альтруизм более сложного социального происхождения.

Формирование практической доминанты может оказаться тяжкой задачей для субъекта, когда главенствующая и ситуа­тивная доминанты примерно равны по силе и находятся в кон­фликтных отношениях. Такого рода конфликты лежат в осно­ве многих произведений классической литературы. С другой стороны, отсутствие практической доминанты (у пенсионера, у человека, оказавшегося не у дел) переживается отдельными личностями исключительно тяжело. Не менее печально по своим последствиям отсутствие главенствующей потребности (доминанты жизни), в результате чего человек становится игрушкой ситуативных доминант. «Отклоняющееся» поведе­ние подростков, алкоголизм и наркомания дают множество

примеров такого рода. Подчеркнем, что человек, как правило, не осознает подлинной причины тягостного для него состоя­ния, давая самые разнообразные объяснения своему бесцель­ному и пустому времяпрепровождению.

Выше мы сравнили взаимодействие сознания и сверхсозна­ния с ролью отбора и непредсказуемой изменчивости в про­цессе биологической эволюции. Подчеркнем, что речь идет не об аналогии, но об универсальном принципе всякого разви­тия, который проявляется и в «творчестве природы» (проис­хождении новых видов), и в творческой деятельности инди­видуального субъекта, и в эволюции культуры. Здесь нелепо говорить о каком-то «перенесении» биологических законов на социально детерминированную психику или на историю человеческой цивилизации в целом. Наука не раз встреча­лась с подобного рода универсальными принципами. Доста­точно вспомнить регуляторные функции обратной связи, ко­торые обнаруживаются и в регуляции кровяного давления (даже в биохимических процессах!), и в управлении промыш­ленным производством. Это отнюдь не значит, что мы «пере­несли» физиологические эксперименты на экономику или за­коны общественного развития на биологические объекты. Дело не в «переносе», а в универсальности фундаментальных правил теории управления.

То же самое мы встречаем и в динамике происхождения нового, где бы это новое ни возникало: в процессе филогенеза, в индивидуальном (научном, техническом, художественном) творчестве человека, в истории человеческой культуры. Про­цесс возникновения нового с необходимостью предполагает наличие четырех обязательных компонентов: 1) эволюциони­рующую популяцию, 2) непредсказуемую изменчивость эво­люционирующего материала, 3) отбор, 4) фиксацию (наследо­вание в широком смысле) его результатов. В творческой деятельности человека этим четырем компонентам соответ­ствуют:

1. Опыт субъекта, который включает присвоенный им опыт современников, равно как и опыт предшествующих поколе­ний.

2. Деятельность сверхсознания (интуиция), т. е. такие транс­формации и рекомбинации следов (энграмм) ранее получен­ных впечатлений, чье соответствие или несоответствие реальной действительности устанавливается лишь позднее.

3. Деятельность сознания, подвергающего гипотезы (свое­образные «психические мутации») сначала логическому отбо­ру, а затем экспериментальной, производственно-практиче­ской и общественно-практической проверке.

4. Закрепление результатов отбора в индивидуальной па­мяти субъекта и в культурном наследовании сменяющихся поколений.

В случае развития цивилизации эволюционирует культура в целом, однако новое (идея, открытие, изобретение, этическая норма и т. д.) первоначально возникает не в абстрактном меж­личностном и надличностном пространстве, а в индивидуаль­ном материальном органе — мозге конкретного человека, перво­открывателя и творца. Это обстоятельство уместно сопоставить с тем фактом, что, хотя эволюционирующей единицей в биоло­гии является популяция, отбор может действовать только через отдельных особей. Непредсказуемость открытия, его защищенность от вмешательства сознания и воли представляют необхо­димое условие развития, подобно тому, как непредсказуемость мутаций обязательна для биологической эволюции. Полная рациональность (формализуемость) и произвольность перво­начальных этапов творчества сделали бы это творчество не­возможным и означали бы конец развития цивилизации.

Поясним сказанное примером. Допустим, что успехи ген­ной инженерии и усовершенствованная система воспитания позволили нам формировать «идеальных людей». Но ведь они будут идеальны с точки зрения наших сегодняшних, истори­чески преходящих и неизбежно ограниченных представлений об этом идеале. Тем самым, идеально запрограмированные люди могут оказаться крайне уязвимыми при встрече с буду­щим, которое потребует от них непредусмотренных нами ка­честв. К счастью, в области психофизиологии творчества мы встречаемся с одним из тех запретов природы, преодоление которых было бы нарушением законов этой природы, подобно

скорости света в вакууме, закону сохранения энергии и прин­ципу дополнительности. Вот почему все попытки формализа­ции и кибернетизации творчества напоминают попытки со­здать вечный двигатель или одновременно определить им­пульс и положение электрона на орбите.

Поскольку сверхсознание питается материалом, накоплен­ным сознанием и частично зафиксированным в подсознании, оно в принципе не может породить гипотезу совершенно «сво­бодную» от этого опыта. В голове первобытного гения не мог­ла родиться теория относительности или замысел Сикстин­ской мадонны. Гений нередко опережает свое время, но дис­танция этого опережения исторически ограничена. Иными словами, человечество берется за решение только тех задач, к которым оно относительно подготовлено. Здесь вновь мы встречаемся с непредсказуемой неслучайностью «психиче­ских мутаций». Вместе с тем общественное развитие реализу­ется через активно преобразующую мир деятельность конк­ретных личностей, через деятельность их сверхсознания, где зарождаются научные и технические открытия, новые этиче­ские нормы и замыслы художественных произведений. Сугу­бо индивидуальная находка в области технологии позднее оборачивается промышленной революцией, в свою очередь меняющей ранее существовавшие производственные отноше­ния. Так высшая нервная деятельность человека, ядром кото­рой являются его витальные («биологические»), социальные и идеальные (творчески-познавательные) потребности, стано­вится, по выражению В. И. Вернадского, великой планетарной и космической силой среди других природных сил.

Сверхсознание в несопоставимо большей мере, чем созна­ние (не говоря уж о подсознании!) реагирует на сдвиги тенден­ций общественного развития. В тот момент, когда сознанию все окружающее представляется незыблемым и устоявшимся на века, чувствительнейший сейсмограф сверхсознания уже регистрирует подземные толчки надвигающихся изменений. И появляются идеи, столь странные и неожиданные с точки зрения господствующих норм, что сознанию современников трудно примириться с их предсказующей правотой.

В. П. Зинченко

МИРЫ СОЗНАНИЯ И СТРУКТУРА СОЗНАНИЯ[44]

<...>

Структура сознания: характеристика компонентов

Значительно более продуктивной является давняя идея Л. Фейербаха о существовании сознания для сознания и со­знания для бытия, развивавшаяся Л. С.… Все компоненты предлагаемой структуры уже построены как объекты научного… Описаний каждого из компонентов структуры требует мо­нографического изложения. Здесь мы ограничимся лишь ука­занием на…

Структура сознания: Общие свойства

Мои слова печальны. Знаю. Но смысла вам их не понять. Я их от сердца отрываю, Чтоб муки с ними оторвать. Другой поэт — И. Северянин — убеждает нас в том, что смыслы открыты ему: Я так бессмысленно чудесен, Что Смысл склонился предо мной!

Самосознание в мире сознания

Попытаемся условно выделить презентированные ему миры и соотнести с ними выделенные в структуре сознания компоненты. Мир идей, понятий, житейских и… Конечно, сознание нельзя свести ни к одному из выделен­ных миров, как нельзя… В то же время сознание рождается и присутствует во всех этих мирах. Оно может метаться между ними: погружаться в…

Теоретический анализ проблемы значения

Вслед за Л. С. Выготским будем понимать под значением совокупность признаков, служащих для классификации, а под понятием — такую форму значения, в… В системной организации человеческого сознания выделя­ются такие образующие… Под личностным смыслом понимается отношение субъек­та к миру, выраженному в значениях, т. е. как бы «значение…

Формы существования значения в индивидуальном сознании

Подчеркивая ведущую роль языка как носителя обще­ственного опыта, А. Н. Леонтьев тем не менее отмечает воз­можность фиксации значений не только в… В последнее время наблюдается экспансия лингвистиче­ских методов и средств в… Акцент при классификации анализируемой реальности де­лается, таким образом, не на особенностях ее материального…

Сознание и бессознательное

Основные темы и понятия раздела

• Я и Оно

• Сознание и бессознательное

• Флюктуации сознания

• О некоторых современных тенденциях развития теории «бессознательного»: установка и значимость

• Механизмы психологической защиты

3. Фрейд

Я И ОНО[57]

Сознание и бессознательное

Деление психики на сознательное и бессознательное явля­ется основной предпосылкой психоанализа, и только оно дает ему возможность понять и… Если бы я мог рассчитывать, что эта книга будет прочтена всеми интересующимися… Быть сознательным — это прежде всего чисто описательный термин, который опирается на самое непосредственное и…

СОЗНАНИЕ И БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ[67] Стадии жизни

Но что такое узнавание или «знание» в этом смысле? Мы говорим о «знании» чего-либо, когда нам удается связать новое восприятие е уже существующим… На этой детской ступени сознательности еще нет никаких проблем; ничто не… До достижения пубертатного периода психической жизнью индивидуума управляет, в основном, инстинкт, и поэтому про­блем…

Структура души

Единственное, что переживается нами непосредственно, — это содержания сознания. Говоря так, я не пытаюсь свести «мир» к нашему «представлению»… Разумеется, моя точка зрения является психологической; более того, она… Моя главная потребность — попять сложные состояния и смочь рассказать о них. Я должен уметь дифференцировать различные…

Отношения между Эго и Бессознательным

Личное и коллективное бессознательное

Согласно этой теории бессознательное содержит в себе лишь те стороны личности, которые вполне могли бы быть со­знательными и были подавлены только… Поэтому мы настаиваем на том, что в добавление к вытес­ненному материалу… так и из теоретических соображений), что бессознательное со­держит также весь материал, который еще не достиг порога…

Трансцендентная функция

Опыт аналитической психологии достаточно полно пока­зал что сознательное и бессознательное редко сходятся в том, что касается их содержаний и… 1. Сознание обладает порогом интенсивности, которой его содержание должны были… 2. Сознание, вследствие его направленных функций, осу­ществляет задержку (которую Фрейд называет цензурой) все­го…

Мгновенное целое: состояние сознания

Феномены возникают не по отдельности; причины, обус­ловливающие возникновение единичных феноменов, редки. Отдельные феномены порождаются общим… Говоря об отдельных феноменологических данностях, мы придерживались допущения,… Следовательно, очень важно уметь оценить все субъектив­ные феномены с точки зрения того, происходят ли они в…

Внимание и флюктуации сознания

Обман чувств может иметь место в условиях как полноцен­ного внимания, так и абсолютного невнимания. Например, не­которые виды обмана чувств могут… иных средствах, помогающих отвлечься (таких, как молитва, бормотание… «Я чувствовал, будто постоянно нахожусь среди преступни­ков или чертей. Стоило моему напряженному вниманию слегка…

О НЕКОТОРЫХ СОВРЕМЕННЫХ ТЕНДЕНЦИЯХ РАЗВИТИЯ ТЕОРИИ

<...> Оценивая ретроспективно работы Фрейда, мы не мо­жем не обратить внимания на одну их характерную черту. Десятилетия, истекшие после… В подобных условиях отнюдь не должно вызывать удивле­ния, что и перед нами… Уклонение от задачи такого «перепрочтения» приводит, несомненно, только к нежелательному упрощению психологи­ческих…

IV. Филогенетическое развитие сознания

 

Основные темы и понятия раздела

• Сверхъестественное в первобытном мышлении

• Первобытное сознание

• Психология познания за пределами непосредственно и информации

Л. Леви-Брюль

СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОЕ В ПЕРВОБЫТНОМ МЫШЛЕНИИ[82]

«Первобытное мышление» — выражение, которым очень часто пользуются с некоторого времени. Работы, предложен­ные русскому читателю в настоящем издании, в известной мере содействовали привлечению внимания к этому предме­ту. Быть может, не бесполезно будет напомнить в нескольких словах, что я разумею под «первобытным мышлением».

Выражение «первобытное» — чисто условный термин, ко­торый не следует понимать в буквальном смысле. Первобыт­ными мы называем такие народности, как австралийцы, фид­жийцы, туземцы Андаманских островов и т. д. Когда белые вошли в соприкосновение с этими народностями, последние еще не знали металлов и их цивилизация напоминала обще­ственный строй каменного века. Таким образом, европейцы столкнулись с людьми, которые казались скорее современ­никами наших предков неолитической или даже палеолити­ческой эпохи, нежели нашими современниками. Отсюда и взя­лось название «первобытные народы», которое им было дано. Эта «первобытность», однако, весьма относительна. Если при­нять в расчет древность жизни человека на земле, то люди ка­менного века отнюдь не более первобытны, чем мы. О перво­бытном человеке в строгом смысле слова мы ровно ничего не знаем. Поэтому следует иметь в виду, что мы продолжаем пользоваться словом «первобытный» потому, что оно уже вошло в употребление, оно удобно и его трудно заменить. Этим термином, однако, мы обозначаем просто то, что немцы называют «естественные народы» (Naturvolker).

Но если это так, то существует ли достаточно устойчивое «первобытное мышление», четко отличающееся от нашего мышления, и вправе ли мы изучать его самостоятельно, как нечто обособленное? Мне представляется бесполезным спо­рить по этому поводу. Факты, изложенные в настоящем тру­де, достаточно полно отвечают на поставленный вопрос, если только анализ, который я попытался здесь дать, действитель­но верен и за этим мышлением можно признать характер пралогического и мистического мышления.

Как бы там ни было, уместно будет предостеречь читателей против недоразумений, появлению которых до сего времени не смогли помешать мои оговорки и которые, несмотря на мои разъяснения, часто возникают вновь. Слово «пралогическое» переводят термином «алогическое», как бы для того, чтобы показать, что первобытное мышление является нелогическим, т. е. что оно чуждо самым элементарным законам всякой мыс­ли, что оно не способно осознавать, судить и рассуждать по­добно тому, как это делаем мы. Очень легко доказать обратное. Первобытные люди весьма часто дают доказательства порази­тельной ловкости и искусности в организации своих охотни­чьих и рыболовных предприятий, они очень часто обнаружи­вают дар изобретательности и поразительного мастерства в произведениях искусства, они говорят на языках, подчас чрез­вычайно сложных, имеющих порой столь же тонкий синтак­сис, как и наши собственные языки, а в миссионерских школах индейские дети учатся так же хорошо и быстро, как и дети бе­лых. Кто может закрывать глаза на столь очевидные факты?

Однако другие факты, не менее поразительные, показывают, что в огромном количестве случаев первобытное мышление от­личается от нашего. Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают абсолютно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, пытаемся найти устойчивые предшеству­ющие моменты (антецеденты), первобытное мышление обра­щает внимание исключительно на мистические причины, дей­ствие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких за­труднений допускает, что одно и то же существо может одновременно пребывать в двух или нескольких местах. Оно подчинено закону партиципации (сопричастности), оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум. Вот почему позволительно назы­вать это мышление, при сравнении с нашем, пралогическим.

«Все эти факты, — могут сказать, — наблюдаются также и в нашем обществе». Я и не думаю это оспаривать. Тем не менее бесспорно то обстоятельство, что наши мыслительные навыки отличаются от мышления австралийцев или даже негров бан­ту в большом количестве случаев, а изучение «первобытного мышления» законно в принципе и полезно на деле. Это дока­зывается хотя бы следующим наблюдением. До тех пор пока мы изучали только привычные процессы человеческого ума, характерные для западных народов, не удавалось выявить ту мыслительную структуру, которую я попытался описать, а также пролить свет на результаты закона партиципации. Лишь анализ первобытного мышления выявил существенные черты этой организации.

Отсюда вовсе не следует, однако, что подобная структура встречается только у первобытных людей. Можно с полным правом утверждать обратное, и что касается меня, то я всегда имел это в виду. Не существует двух форм мышления у чело­вечества, одной — пралогической, другой — логической, отде­ленных одна от другой глухой стеной, а есть различные мыс­лительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, быть может всегда, в одном и том же созна­нии...

Представления, называемые коллективными, если опреде­лять только в общих чертах, не углубляя вопроса об их сущно­сти, могут распознаваться по следующим признакам, прису­щим всем членам данной социальной группы: они передаются в ней из поколения в поколение, они навязываются в ней от­дельным личностям, пробуждая в них, сообразно обстоятель­ствам, чувства уважения, страха, поклонения и т. д. в отноше­нии своих объектов, они не зависят в своем бытии от отдель­ной личности. Это происходит не потому, что представления .предполагают некий коллективный субъект, отличный от ин­дивидов, составляющих социальную группу, а потому, что они проявляют черты, которые невозможно осмыслить и понять путем одного только рассмотрения индивида как такового. Так, например, язык, хоть он и существует, собственно говоря, лишь в сознании личностей, которые на нем говорят, — тем не менее несомненная социальная реальность, базирующаяся на совокупности коллективных представлений. Язык навязыва­ет себя каждой из этих личностей, он предсуществует ей и пе­реживает ее.

Отсюда непосредственно вытекает весьма важное послед­ствие, которое вполне основательно подчеркивалось социоло­гами, но ускользало от антропологов. Для того чтобы понять механизм социальных институтов, особенно в низших обще­ствах, следует предварительно отделаться от предрассудка, заключающегося в вере, будто коллективные представления вообще и представления в низших обществах в частности по­винуются законам психологии, базирующейся на анализе ин­дивидуального субъекта. Коллективные представления имеют свои собственные законы, которые не могут быть обнаружены, особенно если речь идет о первобытных людях, изучением бе­лого взрослого и цивилизованного индивида. Напротив, лишь изучение коллективных представлений, их связей и сочетаний в низших обществах сможет, несомненно, пролить некоторый свет на генезис наших категорий и наших логических принци­пов. Уже Дюркгейм и его сотрудники дали несколько приме­ров того, чего можно достигнуть на этом пути. Последний, не­сомненно, приведет к новой и позитивной теории познания, основанной на сравнительном методе. <...>

Коллективные представления являются социальными фактами, как и институты, выражением которых они служат: если есть в современной социологии твердо установленное положение, так это то, что социальные факты имеют свои соб­ственные законы, законы, которые не в состоянии выявить анализ индивида в качестве такового. Следовательно, претен­довать на «объяснение» коллективных представлений, исходя единственно из механизма умственных операций, наблюдае­мых у индивида (из ассоциации идей, из наивного применения принципа причинности и т.д.), — значит, совершать попытку, заранее обреченную на неудачу. Так как при этом пренебрега­ют существеннейшими элементами проблемы, то неудача не­избежна. Можно ли также применять в науке идею индивиду­ального человеческого сознания, абсолютно не затронутого каким-либо опытом? Стоит ли трудиться над исследованием того, как это сознание представляло бы себе естественные явления, происходящие в нем и вокруг него? Действительно, ведь у нас нет никакого способа узнать, что представляло со­бой подобное сознание. Как бы далеко в прошлое мы ни восхо­дили, как бы «первобытны» ни были общества, подвергающи­еся нашему наблюдению, мы везде и всюду встречаем только социализированное сознание, если можно так выразиться, за­полненное уже множеством коллективных представлений, которые восприняты этим сознанием по традиции, происхож­дение которых теряется во мраке времени.

Представление об индивидуальном человеческом созна­нии, не затронутом каким-либо опытом, является столь же хи­мерическим, как и представление о дообщественном человеке. Оно не соответствует ничему, что могло бы сделать его науч­но проверенным фактом, и основывающиеся на этом представ­лении гипотезы могут быть только совершенно произвольны­ми. Если, напротив, мы будем исходить из коллективных пред­ставлений как из чего-то данного, как из реальности, на которой должен быть основан научный анализ, то у нас, не­сомненно, не будет в распоряжении правдоподобных и заман­чивых «объяснений», которые можно было бы противопоста­вить объяснению английской антропологической школы. Все окажется значительно менее простым. Перед нами возникнут сложные проблемы, и чаще всего у нас будет недостаточно данных для того, чтобы их разрешить. Решение, которое мы предложим, скорее всего будет гипотетическим. Но в таком случае по крайней мере можно надеяться, что положительное изучение коллективных представлений приведет нас мало-помалу к познанию законов, которые ими управляют, даст нам возможность достичь более точной .интерпретации мышления низших обществ и даже нашего собственного. <...>

Перед тем как начать исследование наиболее общих зако­нов, управляющих коллективными представлениями низших обществ, не бесполезно будет вкратце определить основные признаки этих представлений, дабы предупредить почти неиз­бежные недоразумения. Терминология, употребляющаяся в анализе умственных функций, применяется к этим функциям в том их виде, в каком они обнаружены и определены филосо­фами, психологами и логиками в нашем обществе. Если допустить, что эти функции тождественны во всех человеческих обществах, то не возникает никаких затруднений: одна и та же терминология может в таком случае быть пригодна всюду с той только оговоркой, что у дикарей скорее мышление дет­ское, нежели взрослое. Если, однако, отказаться от этого допу­щения — а у нас имеются самые серьезные основания считать его необоснованным, — то термины, подразделения и класси­фикация, которыми пользуются для анализа наших умствен­ных функций, не подходят для функций, отличающихся от наших; напротив, они будут служить только источником пута­ницы и ошибок. Для исследования мышления первобытных людей, которое является новым делом, нужна новая термино­логия. Во всяком случае необходимо по крайней мере специ­фицировать тот новый смысл, который должно приобрести известное количество общепринятых выражений в примене­нии их к объекту, отличному от того объекта, который они обозначали раньше. Так, например, обстоит дело с термином «коллективные представления».

В общепринятом психологическом языке, который разде­ляет факты на эмоциональные, моторные (волевые) и интел­лектуальные, представление отнесено к последней категории. Под представлением разумеют факт познания, поскольку со­знание наше просто имеет образ или идею какого-нибудь объекта. Обычно отнюдь не отвергается то обстоятельство, что в реальной жизни сознания каждое представление более или менее касается влечений человека, стремится вызвать или за­тормозить какое-нибудь движение. Но при помощи отвлече­ния, в котором нет ничего незаконного для огромного числа случаев, мы пренебрегаем этими элементами представления и имеем в виду лишь основную связь его с познаваемым объек­том. Представление по преимуществу явление интеллектуаль­ного или познавательного порядка.

Совсем не так следует понимать коллективные представле­ния первобытных людей. Деятельность их сознания слишком малодифференцированна для того, чтобы можно было в нем самостоятельно рассматривать идеи или образы объектов, не­зависимо от чувств, эмоций, страстей, которые вызывают эти идеи и образы или вызываются ими. Именно потому, что деятельность нашего сознания более дифференцированна, а так­же потому, что анализ его функций нам более свойствен и при­вычен, очень трудно реализовать одним усилием воображения более сложное состояние, в котором эмоциональные и мотор­ные элементы выступают составными частями представления. Нам кажется, что эти состояния реально не являются представлениями. И действительно, для того чтобы сохранить данный термин, нам следует изменить его значение. Под этой формой деятельности сознания следует разуметь у первобыт­ных людей не интеллектуальный или познавательный фено­мен в его чистом или почти чистом виде, но гораздо более сложное явление, в котором то, что считается у нас собствен­но «представлением», смешано еще с другими элементами эмоционального или волевого порядка, окрашено и пропита­но ими, предполагая, таким образом, иную установку сознания в отношении представляемых объектов.

Кроме того, коллективные представления достаточно час­то получаются индивидом при обстоятельствах, способных произвести глубочайшее впечатление на сферу его чувств. Это верно, в частности, относительно тех представлений, которые передаются члену первобытного общества в тот момент, когда он становится мужчиной, сознательным членом социальной группы, когда церемонии посвящения заставляют его пере­жить новое рождение, когда ему, подчас среди пыток, служа­щих суровым испытанием, открываются тайны, от которых зависит сама жизнь данной общественной группы. Трудно преувеличить эмоциональную силу представлений. Объект их не просто воспринимается сознанием в форме идеи или образа. Сообразно обстоятельствам теснейшим образом перемешива­ются страх, надежда, религиозный ужас, пламенное желание и острая потребность слиться воедино с «общим началом», страстный призыв к охраняющей силе; все это составляет душу представлений, делая их одновременно дорогими, страшными и в точном смысле священными для тех, кто полу­чает посвящение. Прибавьте к сказанному церемонии, в кото­рых эти представления периодически, так сказать, драматизи­руются, присоедините хорошо известный эффект эмоциональ­ного заражения, происходящего при виде движений,

выражающих представления, то крайнее нервное возбужде­ние, которое вызывается переутомлением, пляской, явления­ми экстаза и одержимости, все то, что обостряет, усиливает эмоциональный характер коллективных представлений; когда в перерывах между церемониями объект одного из представ­лений выплывает в сознании первобытного человека, то объект никогда, даже если человек в данный момент один и совершенно спокоен, не представится ему в форме бесцветно­го и безразличного образа. В нем сейчас же поднимается эмо­циональная волна, без сомнения менее бурная, чем во время церемонии, но достаточно сильная для того, чтобы познава­тельный феномен почти потонул в эмоциях, которые его оку­тывают. В меньшей степени такой же характер имеют и дру­гие коллективные представления, например передающиеся из поколения в поколения мифами и сказками, или те, которыми регулируются наиболее, казалось бы, безразличные обычаи и нравы. Если эти обычаи обязательны и почитаемы, следова­тельно, коллективные представления, которые с ними связа­ны, носят императивный, повелительный характер и оказыва­ются не чисто интеллектуальными фактами, а чем-то совер­шенно иным.

Таким образом, коллективные представления первобыт­ных людей глубоко отличны от наших идей или понятий и не равносильны им. С одной стороны, как мы это скоро увидим, они не имеют логических черт и свойств. С другой, — не буду­чи чистыми представлениями в точном смысле слова, они обозначают или, вернее, предполагают, что первобытный че­ловек в данный момент не только имеет образ объекта и счи­тает его реальным, но и надеется на что-нибудь или боится чего-нибудь, что связано с каким-нибудь действием, исходя­щим от него или воздействующим на него. Действие это ста­новится то влиянием, то силой, то таинственной мощью, в за­висимости от объекта и обстановки, но само действие неизмен­но признается реальностью и составляет один из элементов представления о предмете. Для того чтобы обозначить одним словом общее свойство коллективных представлений, кото­рые занимают столь значительное место в психической дея­тельности низших обществ, я позволю себе сказать, что эта психическая деятельность является мистической. За неимени­ем лучшего я буду употреблять этот термин благодаря не его связи с религиозным мистицизмом наших обществ, который является чем-то в достаточной мере иным, а тому, что в самом узком смысле термин мистический подходит к вере в силы, влияния, действия, неприметные, неощутимые для чувств, но тем не менее реальные.

Другими словами, реальность, среди которой живут и дей­ствуют первобытные люди, — сама мистическая. Ни одно су­щество, ни один предмет, ни одно явление природы не вы­ступают в коллективных представлениях первобытных лю­дей тем, чем они кажутся нам. Почти все то, что мы видим в этих явлениях и предметах, ускользает от внимания перво­бытных людей или безразлично им. Зато последние видят много того в них, о чем мы не догадываемся. Например, для первобытного человека, который принадлежит к тотемическому обществу, всякое животное, всякое растение, всякий объект, хотя бы такой, как звезды, солнце и луна, представ­ляет собой часть тотема, класса или подкласса. Поэтому каж­дый объект наделен определенными сродством, правами на членов своего тотема, класса или подкласса, обязательства­ми в отношении их, мистическими отношениями с другими тотемами и т. д. Даже в тех обществах, где не существует то­темизма, коллективные представления об определенных жи­вотных имеют, однако, мистический характер. Так, у гуичо-лов «птицы, полет которых могуч, например сокол и орел, видят и слышат все: они обладают мистическими силами, присущими перьям их крыльев и хвоста... эти перья, надетые шаманом, делают его способным видеть и слышать все то, что происходит на земле и под землей, лечить больных, преобра­жать покойников, низводить солнце с небес и т. д.». Индей­цы чероки верят, будто рыбы живут такими же обществами, как и люди, что у них есть свои селения, дороги под водой и они ведут себя как существа, одаренные разумом. Чероки по­лагают, что болезни, в частности ревматизм, обязаны своим происхождением мистическим действиям, совершаемым жи­вотными, рассерженными на охотников: приемы врачевания этих индейцев ясно выражают такую веру.

В Индонезии, а также в Южной Африке крокодил (в дру­гих местах тигр, леопард, слон, змея) — объект подобных веро­ваний и церемоний. А если мы обратимся к мифам Старого и Нового Света, героями которых выступают животные, то не окажется ни одного млекопитающего, ни одной птицы, ни од­ной рыбы, даже ни одного насекомого, которым не приписы­вались бы где-нибудь самые необыкновенные мистические свойства. Впрочем, магические обряды и церемонии, которые почти во всех низших обществах обязательно сопутствуют охоте и рыбной ловле, искупительные обряды, соверша­ющиеся после умерщвления дичи или рыбы, свидетельствуют достаточно ясно о тех мистических свойствах и способностях, которые неизменно фигурируют в коллективных представле­ниях, относящихся к животным.

Так же обстоит дело и с растениями: достаточно упомянуть церемонии интихиума[83], описанные Спенсером и Гилленом, призванные мистическим путем обеспечить нормальное раз­множение растений; следует указать также на развитие аграр­ных обрядов (соответствующих охотничьим и рыболовным церемониям) везде, где низшие общества добывают всецело или частично средства к существованию обработкой почвы; наконец, можно указать на те необычайные мистические свой­ства, которые во многих местах приписываются священным растениям, например соме в ведической Индии[84] или гикули у гуичолов.

А если мы обратимся к человеческому телу? Каждый орган его, как об этом свидетельствуют распространенные канни­бальские обряды, а также церемонии человеческих жертво­приношений (в Мексике), имеет мистическое значение. Серд­цу, печени, почке, глазам, жиру, костному мозгу и т. д. припи­сывается способность оказывать определенное действие на тех, кто их ест. Отверстия тела, экскременты всякого рода, волосы, обрезки ногтей, детское место, пуповина, кровь и другие жидкие составные части тела — всем им приписывается опре­деленное магическое влияние. Коллективные представления приписывают всем перечисленным объектам мистическую силу, и огромное число поверий и обрядов, имеющих повсе­местное распространение, связано именно с этой силой. Точно так же особыми свойствами наделены и определенные части животных и растений. Иногда все то, что живет, обладает вред­ной мистической силой. В Индонезии «бади» называется злое начало, которое, подобно злому ангелу, пристает ко всему жи­вущему. Фон Валь описывает это «бади» как «колдовское или разрушительное влияние, которое исходит из какого-нибудь предмета: от тигра, который промелькнул перед глазами, из ядовитого дерева, под которым пришлось пройти, из слюны бе­шеной собаки, из совершенного кем-нибудь деяния». <...>

Даже предметы, изготовленные человеком и служащие ему для повседневного употребления, имеют свои мистические свойства и становятся, в зависимости от ситуации, благодетель­ными или опасными. Факт этот был обнаружен удивительным наблюдателем Кэшингом, который жил среди зуньи, был усы­новлен ими, его необычайная умственная гибкость позволила в конце концов мыслить подобно им. «Зуньи, — говорит он> — подобно первобытным народам вообще, представляют себе из­готовленные человеком предметы живыми — на манер расте­ний, животных, погруженных в зимнюю спячку, заснувших людей. Это своего рода приглушенная жизнь, тем не менее весь­ма могучая, способная проявляться пассивно своим сопротив­лением и даже активно действовать тайными путями, могущая производить добро и зло. А так как известные им живые суще­ства, животные, например, имеют функции, соответствующие их формам: у птицы крылья и она летает, у рыбы — плавники и она плавает, четвероногое прыгает и бегает и т. д., то и предме­ты, созданные рукой человека, также имеют разные функции в соответствии с приданной им формой. Отсюда следует, что мельчайшая деталь в форме этих предметов имеет свое значе­ние, которое может иногда стать решающим.

Таким образом, различие в строении нижней части лап приводит к тому, что медведь, овладевая добычей, душит ее тогда как пантера вонзает в нее когти. Подобно этому, "способ­ности" той или иной домашней утвари, лука, стрелы, дубины и всякого иного оружия тесно связаны с каждой деталью их формы; вот почему эти детали неизменно воспроизводятся с величайшей точностью. Кроме того, формы предметов не только наделяют их "способностями", но и ограничивают при­роду и силу этих способностей. Если предметы сделаны как следует, т. е. изготовлены по тому образцу, по которому дела­лись всегда, то ими можно спокойно пользоваться для надле­жащего употребления. Рыба не может летать при помощи плавников, птица не может плавать при помощи крыльев, для плавания птица должна иметь соответствующие лапы, хотя бы на манер утиных: точно так же какой-нибудь предмет утвари, например сосуд определенной традиционной формы, может служить лишь для той цели, для которой всегда служили со­суды подобного рода; в этом случае нечего будет бояться неве­домых "способностей", которыми могла бы быть наделена но­вая форма».

Сказанным объясняется, по словам Кэшинга, необычайная устойчивость этих форм у первобытных народов, вплоть до мельчайших деталей орнамента, которым они украшают про­дукты своей промышленности, своего искусства. Индейцы английской Гвианы, например, «обнаруживают поразитель­ную ловкость в изготовлении некоторых предметов: они, одна­ко, никогда их не улучшают. Они делают их точно так же, как делали их предки до них». Мы здесь наблюдаем отнюдь не простой результат, как это думали раньше, верности обычаю и консерватизма, свойственных этим народам. Пред нами непо­средственный результат действенной веры в мистические свойства предметов, связанные с их формой, свойства, которы­ми можно овладеть при помощи определенной формы, но ускользающие от контроля человека, если изменить в этой форме хотя бы малейшую деталь. Самое незначительное на вид новшество открывает доступ опасностям, оно может раз­вязать враждебные силы, вызвать гибель новатора и тех, кто с ним связан.

Точно так же всякое изменение, вносимое рукой человека в состояние почвы, новая постройка, земляные работы, закладывание шахты, сооружение железной дороги, разрушение здания или просто изменение его внешнего вида, какая-нибудь пристройка — все это может послужить причиной величайших несчастий. «Если кто-то внезапно заболевает или умирает, — говорит де Гроот, — то семья этого человека немедленно гото­ва взвалить ответственность на кого-нибудь, кто осмелился внести изменения в установленный порядок вещей, внести какое-нибудь улучшение в свое хозяйство... Можно было бы назвать много случаев, когда семья больного или покойника брала штурмом дом подозреваемого, избивала его, разрушала его обстановку... Нет ничего удивительного в том, что китай­цы не чинят своих жилищ, а доводят их до полного развала». Сооружение колокольни католической церкви в Пекине вы­звало столь дружный протест со стороны населения, что при­шлось отказаться от этого дела. Эта мистическая вера тесно связана с тем, что китайцы называют fung-shui. Подобная вера встречается, однако, и в других местах. Так, например, на Ни­кобарских островах «некоторые вожди племен муси ланти явились ко мне и просили меня подождать с сооружением мо­его павильона до возвращения их людей из Чаура. Дело в том, сказали они, что вследствие этой новой работы, а также вслед­ствие порубки дерева, совершенной г-ном Доби на их кладби­ще у самого берега, море разгневалось: оно подняло сильней­ший ветер, на нем появились высокие волны. Все это застави­ло их бояться, как бы их друзья не утонули». <...>

Из приведенных фактов, как и из большого количества других, которые можно присовокупить к ним, вытекает следу­ющее заключение: первобытные люди ничего не воспринима­ют так, как мы. Точно так же как социальная среда, в которой они живут, отличается от нашей, и именно поэтому внешний мир, воспринимаемый первобытными людьми, отличен от того мира, который воспринимаем мы. Они, несомненно, име­ют те же органы чувств, что и мы, правда, скорее, менее утон­ченные, чем наши, вопреки существующему предубеждению противоположного характера, и то же строение мозгового ап­парата, что и у нас. Следует, однако, учитывать тот элемент, который вносится в каждое их восприятие коллективными представлениями. Каков бы ни был предмет, появляющийся в

их представлении, он обязательно содержит в себе мистиче­ские свойства, которые от него неотделимы, и познание перво­бытного человека действительно не отделяет их, когда воспри­нимает тот или иной предмет.

Для первобытного сознания нет чисто физического факта в том смысле, какой мы придаем этому слову. Текучая вода, дующий ветер, падающий дождь, любое явление природы, звук, цвет никогда не воспринимаются так, как они восприни­маются нами, т. е. как более или менее сложные движения, на­ходящиеся в определенном отношении с другими системами предшествующих и последующих движений. Перемещение материальных масс улавливается, конечно, их органами чувств, как и нашими, знакомые предметы распознаются по предшествующему опыту, короче говоря, весь психофизиоло­гический процесс восприятия происходит у них так же, как и у нас. Однако продукт этого восприятия у первобытного чело­века немедленно обволакивается определенным сложным со­стоянием сознания, в котором господствуют коллективные представления. Первобытные люди смотрят теми же глазами, что и мы, но воспринимают они не тем же сознанием, что и мы. Можно сказать, что их перцепции состоят из ядра, окруженно­го более или менее толстым слоем представлений социального происхождения. Но и это сравнение неточно и довольно гру­бо. Дело в том, что первобытный человек даже не подозревает возможности подобного различения ядра и облекающего его слоя представлений. Это мы проводим такое различение, это мы в силу наших умственных привычек не можем не проводить та­кого различения. Что касается первобытного человека, то у него сложное представление еще недифференцированно. <...>

Общеизвестен факт, что первобытные люди и даже чле­ны уже достаточно развившихся обществ, сохранившие более или менее первобытный образ мышления, считают пластиче­ские изображения существ, писанные красками, гравирован­ные или изваянные, столь же реальными, как и изображаемые существа. «У китайцев, — пишет де Гроот, — ассоциирование изображений с существами превращается в настоящее отож­дествление. Нарисованное или скульптурное изображение, более или менее похожее на свой оригинал, является alter ego (вторым Я) живой реальности, обиталищем души оригинала, больше того, это сама реальность... эта столь живучая ассоциа­ция является на деле основой идолопоклонства и фетишист­ского культа в Китае». <...>

Если первобытные люди воспринимают изображение ина­че, чем мы, то потому, что они иначе, чем мы, воспринимают оригинал. Мы схватываем в оригинале объективные реальные черты, и только черты: форму, рост, размеры тела, цвет глаз, выражение физиономии и т. д. Мы находим эти черты воспро­изведенными в изображении и опять-таки видим только их. Для первобытного человека, восприятие которого иначе на­правлено, объективные черты и признаки, если он их и схва­тывает подобно нам, вовсе не исчерпывающие или наиболее существенные, чаще всего такие черты только знаки-провод­ники таинственных сил, мистических свойств, тех свойств, которые присущи всякому, а особенно живому существу. По­этому для первобытного человека изображение живого суще­ства вполне естественно представляет такое же смешение при­знаков, называемых нами объективными, и мистических свойств. Изображение так же живет, так же может быть; бла­годатным или страшным, как и воспроизводимое и сходное с ним существо, которое замещается изображением...

Таким образом, то отождествление, которое кажется нам столь странным, возникает здесь вполне естественно. Оно про­исходит не вследствие грубой психологической иллюзии или ребяческого смешения предметов. Когда мы поняли, как пер­вобытные люди воспринимают живые предметы, мы ясно ви­дим, что они точно так же воспринимают и их изображения. Когда восприятие существ перестает быть мистическим, их изображения также теряют свои мистические свойства. Эти изображения уже не кажутся больше живыми. Они становят­ся тем, что они есть для нас, т. е. простыми материальными воспроизведениями предметов.

Кроме того, первобытные люди рассматривают свои имена как нечто конкретное, реальное и часто священное. Вот не­сколько свидетельств из большого количества имеющихся в нашем распоряжении. «Индеец рассматривает свое имя не как простой ярлык, но как отдельную часть своей личности, как нечто вроде глаз и зубов. Он верит, что от злонамеренного упот­ребления его имени он так же будет страдать, как и от раны, на­несенной какой-нибудь части его тела. Это верование встреча­ется у разных племен от Атлантического до Тихого океана». На побережье Западной Африки «существуют верования в реаль­ную и физическую связь между человеком и его именем: можно ранить человека, пользуясь его именем... настоящее имя царя является тайным... может показаться странным, что только имя, дающееся при рождении, а не повседневное имя считается спо­собным переносить в другое место часть личности... Дело в том, однако, что туземцы, по-видимому, думают, будто повседневное имя не принадлежит реально человеку». <…>

Первобытный человек, как известно, не меньше, чем о сво­их имени или изображении, беспокоится о собственной тени. Если бы он потерял тень, то счел бы себя безвозвратно поте­рянным. Всякое посягательство на его тень означает посяга­тельство на него самого. Если тень попадает под чужую власть, то ему следует бояться всего. Фольклор всех стран дает мно­жество фактов подобного рода: мы укажем лишь некоторые из них. У туземцев Фиджи, как и у большинства народов, сто­ящих на той же ступени, считается смертельной обидой насту­пить на чью-нибудь тень. В Западной Африке «убийства» иногда совершаются путем вонзания ножа или гвоздя в тень человека: преступник такого рода, пойманный с поличным, немедленно подвергается казни...

Малайцы Саравака нисколько не сомневаются в своем род­стве с каким-нибудь животным, если они об этом узнают во сне. «Прадед Вана сделался кровным братом крокодила... Ван во сне несколько раз встречал этого крокодила. Так, например, один раз он видел во сне, будто упал в воду, когда в ней было много крокодилов. Он взобрался на голову одного из них, ко­торый ему сказал: "Не бойся" — и доставил его на берег. Отец Вана имел талисманы, которые ему были якобы даны кроко­дилом, он ни за что ни при каких обстоятельствах не соглашал­ся убить крокодила. Сам Ван, очевидно, рассматривал себя как близкого родственника крокодилов вообще».

В заключение можно привести особенно удачную форму­лу Спенсера и Гиллена: «Все, что дикарь узнает во сне, для него так же реально, как и то, что он видит наяву». <...>

То, что для нас — восприятие, для него оказывается преж­де и больше всего общением с духами, с душами, с невидимы­ми и неосязаемыми, таинственными силами, окружающими его со всех сторон, от которых зависит судьба и которые в со­знании индейца занимают гораздо больше места, чем постоян­ные, видимые, осязаемые элементы его представлений. Но в таком случае у него нет никаких оснований снижать сновиде­ния до степени субъективного сомнительного представления, которому не следует верить. Сновидения для него отнюдь не низшая и ошибочная форма восприятия. Напротив, это выс­шая форма: поскольку в ней роль материальных и осязаемых элементов минимальна, постольку общение с духами и неви­димыми силами осуществляется наиболее непосредственно и полно.

Этим и объясняется та вера, которую первобытный человек питает в отношении своих сновидений: снам он верит по край­ней мере не меньше, чем обычным восприятиям. Этим также объясняются поиски средств, позволяющих человеку видеть пророческие сны: у североамериканских индейцев, например, образовалась целая техника, призванная обеспечить правди­вость и полноценность снов. Так, молодой юноша, перед по­священием пытающийся увидеть во сне животное, которое будет его ангелом-хранителем, его личным тотемом, должен подготовиться к этому сну путем соблюдения ряда предписа­ний. «Прежде всего, он очищается посредством инипи (паро­вой бани), соблюдает трехдневный пост. В течение этого пери­ода он избегает женщин, живет в стороне от людей и всяче­ским путем старается в надлежащей мере очистить себя для получения откровения божества, к которому обращается. В заключение он подвергает себя разным истязаниям до тех пор, пока не получит желанного видения». Этим объясняется также то почтение и благоговение, которое питают к визионе­рам, ясновидящим, пророкам, а иногда даже к сумасшедшим. Им приписывается особая способность общаться с невидимой реальностью, т. е. способность высшего восприятия. Все эти хорошо известные факты вытекают естественно из ориента­ции коллективных представлений, которые господствуют в первобытных обществах, и одновременно придают мистический характер действительности, среди которой «дикарь» жи­вет, и восприятию «дикарем» этой действительности. <...>

В Танне (Новые Гебриды) «кажется почти невозможным определить, как идеи туземцев ассоциируются между собой. Например, один из них, проходя по дороге, видит, как на него с дерева падает змея: пусть он назавтра или на следующей не­деле узнает, что сын его умер в Квинсленде, и уж он обязатель­но свяжет эти два факта. Однажды ночью на землю выползла черепаха и отложила в песок свои яйца. Она была поймана как раз в этот момент. Никогда на памяти туземцев не случалось ничего подобного, поэтому они сейчас же сделали заключение, что христианство явилось причиной того, что черепаха снесла яйца на берегу. Туземцы сочли поэтому нужным отдать чере­паху миссионеру, который принес сюда новую религию»...

Общепринятое объяснение всех этих фактов сводится к следующему: здесь налицо неправильное применение перво­бытными людьми закона причинности, они смешивают пред­шествующее обстоятельство с причиной. Это просто частный случай весьма распространенной ошибки в рассуждении, ко­торой присвоено название софизма Post hoc, ergo propter hoc («После этого, — значит, вследствие этого»). Первобытные люди, мол, не имеют даже и понятия о том, что подобное рас­суждение ошибочно. Последовательность представлений в их сознании является для них достаточной гарантией того, что предметы связаны между собой и в действительности: говоря точнее, первобытные люди даже не помышляют о том, что эта связь нуждается в какой-нибудь гарантии, в проверке. Сами наблюдатели обычно подсказывают такое именно объяснение. «Для туземцев, — говорит д-р Пехуэль-Леше, — нет ничего слу­чайного. То, что смежно во времени, хотя бы даже в очень уда­ленных между собою пунктах, легко принимается ими за пред­меты или явления, причинно связанные между собою». <...>

Умственный процесс протекает здесь совершенно иначе и более сложно. То, что мы называем опытом и последователь­ностью явлений, отнюдь не находит у первобытных людей со­знания, готового просто их воспринять и склонного пассивно подчиниться полученному впечатлению. Напротив, сознание первобытного человека наперед заполнено огромным числом коллективных представлений, под влиянием которых все предметы, живые существа, неодушевленные вещи или ору­дия, приготовленные рукой человека, мыслятся всегда облада­ющими множеством мистических свойств. Следовательно, первобытное сознание, чаще всего совершенно безразлично 'относящееся к объективной связи явлений, обнаруживает осо­бую внимательность к очевидным или скрытым мистическим связям между этими явлениями. Источником этих ассоциа­ций, предопределяющих восприятие первобытного человека, служит отнюдь не опыт, и против них последний совершенно бессилен.

А. Н. Леонтьев

ПЕРВОБЫТНОЕ СОЗНАНИЕ[85]

В буржуазной психологической литературе понятию пер­вобытного сознания (чаще говорят: мышления) незаконно придается весьма широкое и недостаточно определенное зна­чение. Первобытным, или примитивным, называют всякое со­знание, отличающееся от сознания людей, принадлежащих к так называемым цивилизованным обществам (Леви-Брюль и др.). Этим создается в корне ложное противопоставление друг другу двух типов психики — «низшего» и «высшего», проти­вопоставление, обосновывающее реакционные, колонизатор­ские «учения» о якобы психической недостаточности целых народов.

Говоря о первобытном сознании, мы имеем в виду другое — мы имеем в виду сознание людей на первоначальных этапах развития общества, когда люди, уже владевшие примитивны­ми орудиями, вели совместную борьбу с природой; когда они имели общий труд, общую собственность на средства произ­водства и общую собственность на его продукт; когда, следова­тельно, не существовало еще общественного разделения труда и отношений частной собственности, не существовало эксплу­атации человека человеком; короче говоря, мы имеем в виду сознание людей на ранних этапах развития первобытнооб­щинного строя.

Чем же психологически характеризовалось строение созна­ния человека на этих ранних исторических этапах?

Его характеристика вытекает из тех главных особенностей, которые присущи деятельности человека в рассматриваемых условиях. Первая из них состоит в том, что новое, обществен­ное по своей природе строение деятельности первоначально не охватывало всех видов ее.

Круг сознаваемого ограничивался лишь отношениями ин­дивида, которые непосредственно являлись отношениями про­цесса материального производства. «Производство идей, пред­ставлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение лю­дей...» — говорит Маркс. Поэтому, например, сфера половых отношений вовсе не была представлена в примитивных языко­вых значениях, о чем ясно свидетельствует тот факт, что все сек­суальные термины первоначально были асексуальными. По этой же причине названия домашних животных появились раньше, чем диких; то же и с названиями растений.

Иначе говоря, на заре развития человека сфера языковых значений еще сосуществовала с гораздо более широкой сфе­рой инстинктивных, биологических смыслов, так же как еще сосуществовали наряду с общественно опосредствованными отношениями людей к природе и их еще многочисленные ин­стинктивные связи с ней. Это во-первых.

Другая черта, характеризующая сознание в эту самую ран­нюю пору его развития, состоит в том, что даже в узких преде­лах сознаваемого не было еще полноты его.

Таким образом, развитие сознания происходило вовсе не так, как если бы прежде темное внутреннее поле восприятия вдруг равномерно осветилось «светом сознания», сначала тусклым, едва мерцающим, а потом все усиливающимся, по­зволяющим все более правильно и точно различать выступа­ющее в нем содержание. Первоначально сознаваемое было узко ограничено.

Наконец, мы находим ту черту первобытного сознания, ко­торая определяет собой его общее строение, как бы общую формацию его, сохраняющуюся на всем протяжении суще­ствования первобытной общины.

Первоначально люди вовсе не сознают своих отношений к коллективу. Появляется лишь начало сознания того, что чело­век вообще живет в обществе. «...Начало это, — говорит Маркс, — носит столь же животный характер, как и сама обще­ственная жизнь на этой ступени; это — чисто стадное сознание, и человек отличается здесь от барана лишь тем, что сознание заменяет ему инстинкт, или же, — что его инстинкт осознан».

На дальнейших этапах, когда сознание людей, как мы уви­дим, делает важные шаги в своем развитии, языковые значе­ния, формирующиеся в совместной трудовой деятельности людей, отражают уже не только их отношения к природе, а также и друг к другу. Но так как отношения отдельных участ­ников коллективного труда к условиям и средствам производ­ства остаются в общем одинаковыми, мир одинаково отра­жается как в системе языковых значений, образующей созна­ние коллектива, так и в сознании отдельных индивидов — в форме этих же значений.

Психологически это связано с тем, что смысл сознаваемого явления для отдельного человека и его смысл для коллектива в целом, фиксированный в языковых значениях, совпадают между собой. Такая нерасчлененность в сознании смыслов и значений возможна потому, что круг сознаваемого еще долго остается ограниченным теми отношениями людей, которые непосредственно являются и отношениями всего коллектива, а с другой стороны, потому, что сами языковые значения яв­ляются недостаточно расчлененными.

Совпадение смыслов и значений составляет главную осо­бенность первобытного сознания. Хотя распад этого совпаде­ния подготавливается еще внутри первобытнообщинного строя, он происходит лишь вместе с распадом этого строя.

Условие, которое подготавливает расчленение смыслов и значений, состоит со стороны развития самого сознания в рас­ширении круга сознаваемого, к чему необходимо приводит

развитие труда — его орудий, форм и трудовых связей участ­ников производства.

Первое важное изменение, происходящее в направлении расширения круга сознаваемого, вызывается фактом усложне­ния трудовых операций и самих орудий труда. Производство все более требует от каждого участника труда целой системы соподчиненных действий, а следовательно, и целой системы сознаваемых целей, которые вместе с тем входят в единый про­цесс, в единое сложное действие. Психологически такое сли­вание в единое действие отдельных частных действий пред­ставляет собой превращение последних в операции. При этом то содержание, которое прежде занимало структурное место сознаваемых целей этих частных действий, занимает в строе­нии сложного действия структурное место условий его выпол­нения. А это значит, что теперь и операции, и условия действия также могут входить в круг сознаваемого. Только они входят в него существенно иначе, чем собственно действия и их цели. <...>

Современные исследования показывают, что всякая дея­тельность физиологически представляет собой динамическую функциональную систему, управляемую сложными и много­образными сигналами, поступающими как со стороны внеш­ней среды, так и со стороны самого организма. Эти сигналы, поступающие в разные взаимосвязанные нервные центры, в том числе проприоцептивные, синтезируются. Участие тех или иных нервных центров и характеризует структуру дея­тельности с неврологической ее стороны. Деятельность может протекать на разных этажах нервной системы, при участии различных ее «уровней». Эти уровни, однако, неравноправны. Один из них является ведущим, в то время как другие играют роль фона («фоновые уровни», по терминологии Н. А. Берн-штейн). При этом замечательно, что, как это специально под­черкивает Бернштейн, сознаваемыми всегда являются чув­ствительные сигналы наиболее высокого, ведущего уровня. Это сознаваемое содержание и управляет деятельностью, строение которой может быть различно. Сам же ведущий уро­вень ее определялся тем, что Н. А. Бернштейн называет зада­чей, т. е. как раз тем, что по нашей терминологии должно быть названо целью (задачей мы называем несколько другое, это цель, данная в определенных условиях).

Хотя описанные отношения установлены для вполне раз­витого сознания, они позволяют понять также и историческое происхождение возможности осознания не только содержа­ния, занимающего в деятельности структурное место цели, но также и способов деятельности и условий, в которых она про­текает.

Необходимость осознания операций создается уже перехо­дом к изготовлению дифференцированных орудий, особенно составных. Самые ранние орудия, как об этом свидетельствуют археологические находки, могли еще быть результатом про­стого «прилаживания» естественных предметов к условиям трудового действия (например, «естественная ретушь» универ­сальных каменных орудий в процессе самого употребления их).

Другое дело — производство специализированных орудий. Их изготовление необходимо требует выделения и осознания операций. Ведь производство такого орудия имеет в качестве своей цели именно трудовую операцию, ту, которая овеществ­лена в данном орудии.

Итак, трудовые операции, первоначально формировав­шиеся в ходе простого приспособления к наличным внешним условиям, приобретают в связи с их усложнением другой ге­незис: когда цель действия входит в другое действие как усло­вие его выполнения, то первое действие превращается в спо­соб осуществления второго, в сознательную операцию. Это и создает огромное расширение сферы сознаваемого. Легко по­нять все значение этого факта для дальнейшего развития че­ловеческой деятельности.

Со стороны строения сознания человека формирование сознательных операций обозначает собой новый шаг в его раз­витии. Этот шаг состоит в возникновении наряду с презентированным в нем содержанием также содержания «сознатель­но контролируемого» и переходов одного в другое. Чтобы из­бежать здесь недоразумения, следует только отметить, что описываемое отношение сознания сохраняется, как мы виде­ли, и в развитых его формах; оно, однако, не схватывается сра­зу нашим самонаблюдением. Когда, например, человек читает, то ему кажется, что и выраженные в книге мысли, и вне­шняя графическая форма их выражения, т. е. самый текст, оди­наково сознаются — как то, так и другое. В действительности же это не вполне так; в действительности презентированным в сознании являются только мысли, их выражение, внешняя же сторона текста может лишь оказаться сознаваемой, что обычно и бывает при пропусках, грубых опечатках и т. п. Од­нако если читающий спрашивает себя, сознает ли он также и внешнюю сторону текста, и этим смещает цель с содержания текста на эту именно его сторону, то он, конечно, ясно сознает ее. Такого рода незамечаемые превращения операций в дей­ствие — в данном примере превращение восприятия текста как способа чтения в восприятие его как самостоятельного, целе­направленного внутреннего действия — и создают иллюзию бесструктурности «поля» сознания.

Расширение круга сознавания путем включения в него предметных условий, средств и способов действия не исчер­пывает этого процесса.

Имеет место еще одно существенное изменение деятельно­сти, которое приводит к тому, что сознаваемой становится не только сфера непосредственного производства, но и других отношений людей.

Необходимость этого изменения создается появлением отно­сительно устойчивого технического разделения труда, которое выражается в том, что отдельные люди приобретают фиксиро­ванные производственные функции, т. е. постоянно занима­ются выполнением определенного круга действий. Естествен­ное следствие этого (опять-таки уже описанное в старой пси­хологии) состоит в том, что происходит как бы сдвиг мотива на цель этих действий. Действие теперь тоже преобразуется, но уже превращаясь не в операцию, как мы видели это выше, а в деятельность, теперь имеющую самостоятельный мотив. Благодаря этому мотивы также вступают в круг сознаваемого.

Подобные сдвиги мотивов постоянно наблюдаются и на высших ступенях развития. Это те обычные случаи, когда че­ловек под влиянием определенного мотива принимается за выполнение каких-либо действий, а затем выполняет их ради них самих, в силу того что мотив как бы сместился на их цель.

А это значит, что данные действия превратились в деятель­ность. Мотивы деятельности, имеющие такое происхождение, являются сознательными мотивами. Их осознавание совер­шается, однако, не само собой, не автоматически. Оно требует некоторой специальной активности, некоторого специального акта. Это акт отражения отношения мотива данной конкрет­ной деятельности к мотиву деятельности более широкой, осу­ществляющей более широкое, более общее жизненное отноше­ние, в которое включена данная конкретная деятельность.

Первоначально возникая в результате фактически проис­ходящего сдвига мотивов на сознательные цели, процесс осо­знания мотивов становится далее как бы общим механизмом сознания. Поэтому и те мотивы, которые соответствуют пер­вичным биологическим отношениям, могут также сознавать­ся, могут входить в круг сознаваемого.

Этот факт имеет двоякое значение.

Во-первых, он делает психологически понятным, как мо­жет на известном этапе общественно-исторического развития становиться сознательным не только отражение сферы, непо­средственно материального производства, но также и сферы других человеческих отношений.

Так, например, на заре развития общества половые отноше­ния людей, ничем еще не ограниченные, лежали в сфере чисто инстинктивных отношений. Однако начавшееся постепенное сужение круга возможных отношений брачной общности меж­ду полами говорит о том, что и эти отношения вступают затем в сферу сознаваемых отношений. Уже тот факт, что некоторые из них становятся запретными, предполагает возможность сознавания отношений родства.

Во-вторых, факт сдвига мотивов на цели действий делает психологически понятным, как могут возникать новые потреб­ности и как меняется самый тип их развития.

Предпосылкой всякой деятельности является та или иная потребность. Сама по себе потребность, однако, не может оп­ределить конкретную направленность деятельности. Потреб­ность получает свою определенность только в предмете дея­тельности: она должна как бы найти себя в нем. Поскольку потребность находит в предмете свою определенность («опредмечивается» в нем), данный предмет становится мотивом деятельности, тем, что побуждает ее.

В деятельности животных круг возможных мотивов стро­го ограничен наличными природными предметами, отвечаю­щими их биологическим потребностям, а всякий шаг в разви­тии самих потребностей обусловлен изменением их физичес­кой организации.

Иначе обстоит дело в условиях общественного производ­ства людьми предметов, служащих средствами удовлетворе­ния их потребностей. Производство не только доставляет по­требности материал, говорит Маркс, но оно доставляет и ма­териалу потребность.

Что это, однако, значит психологически? Сам по себе факт удовлетворения потребности посредством новых предметов — средств потребления — может привести лишь к тому, что дан­ные предметы приобретут соответствующий биологический смысл и их восприятие будет в дальнейшем побуждать дея­тельность, направленную на овладение ими. Речь же идет о производстве предметов, служащих средствами удовлетворе­ния потребности. А для этого требуется, чтобы потребление — в какой бы форме оно ни происходило — вело к отражению средств потребления как тоги что должно быть произведено. Психологически это и значит, что предметы — средства удов­летворения потребностей — должны сознаваться как мотивы, т. е. должны выступить в сознании как внутренний образ, как потребность, как побуждение и как цель.

Связь между сознанием мотивов и развитием потребностей, конечно, не исчерпывается фактом сознания мотивов, отвечаю­щих естественным потребностям. Решающий психологический факт состоит в сдвиге мотивов как раз на такие цели действия, которые непосредственно не отвечают естественным, биологи­ческим потребностям. Таковы, например, возникающие в даль­нейшем познавательные мотивы. Познание, как сознательная цель действия, может побуждаться и мотивом, отвечающим ес­тественной потребности в чем-либо. Превращение же этой цели в мотив есть также и рождение новой потребности, в данном примере — потребности познания.

Рождение новых высших мотивов и формирование соот­ветствующих им новых специфических человеческих потребностей представляет собой весьма сложный процесс. Этот про­цесс и происходит в форме сдвига мотивов на цели и их осо­знания.

Итак, уже в условиях первобытного общества развитие про­цесса материального производства и складывающихся в этом процессе взаимных отношений людей друг к другу создает не­обходимость полного расширения сферы сознаваемого. По мере того как все большее число сторон и отношений человеческой жизни начинают определяться общественно, т. е. становятся общественными по своей природе, создание все более приобре­тает характер всеобщей формы психического отражения чело­веком действительности. Это, конечно, не значит, что вся дей­ствительность фактически входит теперь в сферу сознаваемого: это значит только, что все может входить в эту сферу.

Мы не имеем возможности проследить в кратком очерке те конкретные зависимости, которые связывают между собой последовательные этапы расширения сферы сознаваемого с историческими ступенями развития первобытного общества. Это требует специального обширного исследования. Мы мо­жем только отметить, что факты, характеризующие уровень развития производства, взаимных отношений людей и их язы­ка, бесспорно, свидетельствуют о том, что процесс расширения сферы сознаваемого является завершенным еще на ступени первобытно-общинного строя.

Описанные этапы расширения сферы сознаваемого выража­ют развитие сознания лишь с функциональной его стороны, со стороны развития процесса осознания. Как бы наслаиваясь друг на друга, эти этапы и образуют функциональное строение со­знания. Оно характеризуется тем, что процесс осознания со­держания, занимающего различное место в структуре деятельно­сти, происходит в психологически различной конкретной форме.

Так, содержание, занимающее в действии структурное ме­сто цели, всегда презентировано, т. е. всегда сознается акту­ально. Иначе сознается, как мы видели, то содержание, кото­рое входит в структуру деятельности как условия действия и как отвечающие этим условиям операции. Наконец, еще ина­че сознаются мотивы деятельности. Таким образом, уже с этой функциональной и описательной своей стороны сознание выступает перед нами отнюдь не как бескачественное и однород­ное «психическое пространство», ограниченное только своим «объемом» и ясностью своего «свечения», но как характери­зующееся определенными соотношениями, определенной ис­торически сформировавшейся структурой. Формирование этой функциональной структуры сознания и составляет глав­ное содержание развития сознания человека, которое проис­ходит в пределах общего пердобытного его типа.

Этот общий тип сознания характеризуется, как мы уже го­ворили, совпадением значений и смыслов. Их совпадение пер­воначально является психологическим выражением одинако­вости отношения людей к средствам и продуктам труда — этим первым предметам, входящим в круг сознаваемого.

Однако развитие средств и отношений производства и про­исходящее на этой основе расширение сферы сознаваемых явлений неизбежно должны были привести к расхождению между собой того, как отражаются эти явления в головах от­дельных людей, и того, как они обобщаются в языковых зна­чениях, в форме которых только и может происходить их осо­знание. Это расхождение в эпоху первобытного общества вы­ражается в том, что смысл явлений действительности для человека осознается в ограниченном круге значений. По­следние приобретают зато способность переходить из одного круга явлений действительности, которые они отражают, на явления другого круга.

Дж. Брунер

РАЗВИТИЕ СОЗНАНИЯ[86]

Уникальным свойством человека является то, что его инди­видуальное развитие зависит от истории его вида в целом — но не той истории, которая закодирована в генах и хромосомах, а, скорее, той, которая отражена в культуре, внешней по отношению к человеческому телу и по своему охвату превышающей опыт каждого отдельного человека. Развитие сознания, таким образом, неизбежно оказывается процессом, требующим по­сторонней помощи. Поскольку культура, особенно высокораз­витая, выходит за пределы индивидуального опыта, границы индивидуального развития, по определению, шире тех, кото­рых достиг любой отдельный человек когда-либо в прошлом; эти границы развития зависят от того, какую помощь оказы­вает культура индивиду в использовании присущего ему интеллектуального потенциала. Будь то с эмпирической или с «канонической» точки зрения, мы, по всей вероятности, и весьма приблизительно не можем реально представить тех масштабов, которых способна достичь эта помощь.

Установленным на сегодняшний день является тот факт, что полная эволюция интеллекта стала возможной лишь в ре­зультате перехода к прямохождению и использованию ору­дий. Обширный мозг человека эволюционировал постепенно с момента первого применения булыжника в качестве орудия нашим человекоподобным предком. Сводя историю к одной фразе, можно сказать, что человекоподобный, или гоминид, с чуть большим объемом мозга и булыжником-орудием в руках имел больше шансов выжить в представленных ему природой экологических условиях, чем гоминид, который полагался не на орудия, а на собственную силу и устрашающие челюсти. Естественный отбор благоприятствовал первобытному вла­дельцу орудий. Со временем, благодаря лучшим возможно­стям для выживания и продолжения рода, он усилил эти свой­ства. Те, кто выживал, имели большой мозг, меньшие челюсти и менее хищные зубы. Вместо агрессивной анатомии они раз­вивали орудия и мозг, который делал возможным использо­вание этих средств. С тех пор человеческая эволюция стала в меньшей степени делом клыков и когтей и в большей — ис­пользования и совершенствования орудий, выражавших силу более развитого мозга, который в свою очередь также совер­шенствовался. Без орудий мозг приносил мало пользы незави­симо от того, сколько кубических сантиметров составлял его объем. Следует сказать также, что без изначально запрограм­мированной способности включать орудия в последовательности действий ранние гоминиды не начали бы эпигенетиче­ского прогресса, который привел их к современному состоянию. По мере стабилизации человеческих групп орудия станови­лись все более сложными и стандартными по форме, так что исчезла необходимость изобретать их заново, чтобы выжить, нужно было лишь овладевать навыками, необходимыми для их использования. Короче говоря, начиная с некоторого мо­мента основным средством человеческой эволюции стала пе­редача посредством культуры тех навыков, которые были не­обходимы для использования ранее изобретенных приемов, орудий и средств.

Помимо этого, развитие шло, как представляется, еще по двум параллельным путям. По мере того как прямохождение гоминидов укреплялось и руки все более освобождались для использования случайно подвернувшихся орудий в виде кам­ней и палок, естественный отбор все более благоприятствовал особям с массивным тазовым поясом, способным выдержать ударную нагрузку, связанную с передвижением на двух ногах. Добавочное преимущество безопасности достигалось, разуме­ется, и постепенным сужением детородного канала. Здесь есть некий акушерский парадокс: существо со все более объемным мозгом и все более узким детородным каналом, через который ему приходится выбираться. Решение, очевидно, было найде­но в виде незрелости новорожденного, особенно неразвитости его мозга, которая влечет за собой не только меньшие размеры головы, но и более долгий срок передачи навыков, требуемых человеческой культурой. В ту же самую эпоху должен был возникнуть язык, не только давший человеку новое мощное средство отражения действительности, по и расширивший его возможности помогать умственному развитию ребенка до сте­пени, дотоле невиданной в природе. <...>

Роль культуры в деле помощи развитию умственных спо­собностей ее носителей состоит, по существу, в том, что она предоставляет в их распоряжение некоторые системы средств, которыми они, вооруженные соответствующими навыками, имеют возможность оперировать сами. Это, прежде всего, средства, усиливающие действия: молотки, рычаги, ломы, ко­леса, а также, что еще важнее, программы действий, в которые эти орудия включаются. Затем имеются средства, усиливающие работу органов чувств, способы рассматривания и фиксирова­ния событий с помощью различных устройств от сигнализа­ции дымом костров до фотографий и диаграмм, фиксирующих мгновенное состояние действия, микроскопов, увеличиваю­щих видимые размеры. И наконец, самое главное — существу­ют мощные средства усиления умственных процессов. Это способы мышления, использующие сначала обиходный язык, затем некоторым образом оформленные рассуждения, впо­следствии — языки математики и логики и, наконец, приобре­тающие даже автоматических помощников в виде устройств, которые сами подводят необходимые итоги. Таким образом, культура — это создатель, хранитель и передатчик систем уси­ления природных возможностей и устройств, необходимых для того, чтобы пользоваться этими системами. Точнее гово­ря, мы весьма мало знаем о функции передачи этих знаний, т. е. о том, как производить обучение человека, чтобы в макси­мальной степени использовать его потенциал на основе дости­жений культуры.

Достаточно ясно, однако, что существует коренное раз­личие между способами передачи этих знаний в технически развитом обществе, имеющем школы, и в обществе туземцев, где культура передается в контексте действия. Дело не в том, что туземное общество распадается с поразительной быстро­той, когда разрушены его способы действия — как случилось в результате стихийной урбанизации в некоторых частях Афри­ки, — а в том, что институт школы служит преобразованию знаний и навыков в более символическую, более абстрактную, более вербализованную форму. К этому процессу передачи знаний, весьма поздно появившемуся в истории человека и еще недостаточно понятому, мы теперь переходим.

Для решения вопроса о том, как надо действовать общест­ву, чтобы подготовить молодежь к жизни, необходимо соблю­дение некоторых условий. Общество должно привести мате­риал, подлежащий передаче — будь то навык, или система представлений, или связная система знаний, — к форме, при­годной для овладения. Чем больше мы будем знать о процессе развития, тем лучше мы сможем обеспечить такой процесс формирования знаний. Если современному человеку не дает­ся математика и естественные науки, то причиной, возможно, является не столько остановка в развитии, сколько наша не­способность понять, как следует преподавать эти предметы. Далее, поскольку время, отпущенное на обучение, ограничено, необходимо строго следить за тем, чтобы избавить учащегося от излишнего обучения. Должен делаться определенный упор на экономность, на передачу и изучение основных правил. За­тем, всякое общество должно уметь (и, по-видимому, все об­щества это умеют) отличать способного человека от тупицы — хотя мало кто умен или глуп вообще, во всем диапазоне своей деятельности. Способность к определенному делу почти без исключений связана с использованием стратегии, с экономно­стью, с эвристикой, с высокой обобщенностью знаний и навы­ков. Общество обязано также уделять большое внимание тому, насколько преподаваемый материал может служить руковод­ством к действию. Действительно, в туземном обществе почти невозможно отделить то, что человек делает, от того, что он знает. В более же развитых обществах такое разделение нали­цо и борьба с ним часто оказывается неразрешимой пробле­мой. Причина здесь, вероятно, в слишком большой роли, кото­рую в обучении играет сложная передача знаний. Всякое об­щество должно обеспечить интерес молодежи к учебному процессу. Это сделать легко, когда обучение происходит в кон­тексте жизни и действия, но становится трудным, когда обу­чение носит абстрактный характер. И наконец, совершенно очевидно, что общество обязано обеспечить в полной сохран­ности передачу от поколения к поколению всех жизненно не­обходимых навыков и операций.

V. Онтогенетическое развитие сознания

 

Основные темы и понятия раздела

• Онтогенез уровней сознания

• Общественная детерминация индивидуального сознания

• Стадиальность развития индивидуального сознания и труд

 

Г. К. Ушаков

ОЧЕРК ОНТОГЕНЕЗА УРОВНЕЙ СОЗНАНИЯ[87]

...Понятие онтогенеза объемлет весь процесс развития, в частности человека, от момента рождения до смерти. Однако наибольшие возможности изучения формирования явлений сознания имеются у детей и подростков — до периода зрело­сти. Именно эти этапы онтогенеза содержат величайшее богат­ство переходов одних уровней сознания в другие по мере бур­ного формирования психической зрелости индивидуума.

...Правомерно ли говорить об уровнях сознания? Безуслов­но, правомерно. Доказательством тому служат:

а) положения работ Гризингера, Дарвина, И. М. Сеченова, Модзли, Г. Я. Трошина, В. М. Бехтерева, И. П. Павлова, Пиа­же, Валлона, Пейпера, Н. К. Одуевой и др.;

б) результаты непосредственного наблюдения нами детей и подростков больных неврозом навязчивых состояний, за­тяжными реактивными состояниями и шизофренией;

в) многолетнее собственное наблюдение над развитием трех здоровых детей от рождения их до младшего школьного и юношеского возраста;

г) особенности сравнительно-возрастного формирования психических расстройств; качественные изменения симпто­мов и синдромов в онтогенезе; различия возраста появления ряда сложных расстройств сознания «Я» и нарушений созна­ния личности и др.

В рамках настоящего сообщения нет возможности изло­жить весь фактический материал. Именно поэтому пришлось в большей степени прибегнуть к скупому синтез/его, оставляя широкий анализ на будущее.

Этимологический смысл термина «сознание» и его семан­тическое значение раскрывают некоторые аспекты самого по­нятия. Co-знание — знание себя, обогащение знаний о себе, выделение себя из окружающего. Co-знание — соотнесение знаний в пределах пространственных связей (знание себя, окружающего; отношений внутри себя, в окружающем; отно­шений себя и окружающего) и в пределах последовательных временных связей. Последние включают связь знаний, полу­чаемых в момент отражения, афферентации нового со знания­ми приобретенными, накопленными ранее, возможность со­хранять и воспроизводить позднее соотнесенные, накоплен­ные знания.

Содержание понятия «сознание» лучше других раскрыл К. Маркс в известной формуле: мое сознание — мое отношение к моей среде.

Развивая положение Шеллинга о том, что свобода челове­ческого действия предполагает как неотъемлемое качество — необходимость, Гегель, как известно, рассматривал деятель­ность человека с двух сторон.

Сознавая себя причиной общественных явлений, человек полагает, что от него зависит вызвать эти общественные явле­ния или нет. Именно поэтому, в частности, индивидуум счи­тает свою деятельность сознательной и свободной. На этом уровне трудно отделить сознание от верования.

Объективно же человек представляет собою следствие общественных явлений (продолжает Гегель), которые опреде­ляют структуру его характера и направление его воли. По­скольку он (человек) — следствие, поскольку не от его жела­ний зависели обстоятельства, определившие направление его воли. Его деятельность подчинена, следовательно, закону не­обходимости, т. е. является деятельностью закономерной, объективно обусловленной. Сознание общественной принад­лежности, объективной общественной обусловленности выс­ших качеств своего «Я» и составляет высшее, специфическое человеческое качество.

Эти два аспекта раскрывают, как видим, разные уровни со­знания. Последовательность их смены можно видеть как в ис­тории развития человека, историческом факте перехода созна­ния индивидуального в общественное, так и в изменениях со­знания в онтогенезе.

Онтогенез явлений сознания раскрывает значительно бо­лее широкий диапазон поэтапных уровней формирования явлений и структуры его, доступных более точной регистра­ции и анализу.

1. Реакции ребенка в первые месяцы жизни (крик, плач, двигательное беспокойство, застывание), возникающие в от­вет на голод, холод, продолжительное необычное положение и изменения положений тела — являются первыми, наиболее простыми формами выражения его отношения к меняющейся внутренней и внешней среде и вместе с тем демонстрируют ведущее значение непосредственных сенсо-моторных реакций в постнатальном формировании сознания.

В случаях ранней церебральной патологии изменение (на­рушение) этих форм отношений, как правило, выражено в рас­стройствах интенсивности либо качества тех же реакций. Формирование в болезни новых реакций и феноменов на этом уровне не происходит.

2. Первичные ассоциации, формируясь на сенсо-моторной основе (движения глаз, фиксация ими предметов, прослежи­вание перемещения их, дифференциация ярких красок, про­стейших качеств пищи — консистенции, вкуса, запаха и пр.) вначале в форме преимущественно осязательной, тактильной, зрительной, а затем и слуховой афферентации (поворот голо­вы, глаз в сторону звука и пр.) становятся базой для развития первичных целенаправленных движений, активных форм об­щения с окружающей средой. Протягивание руки к висящей игрушке, подтягивание ее к себе, отстранение и т. п. знаменует (примерно 3-6 месяцев) новый уровень отношения ребенка к его среде.

От предыдущего этот уровень отличается расширением объема овладеваемого пространства — от ограниченного не­посредственной близостью к ограниченному расстоянием вы­тянутой руки. Расширяется как среда, используемая в движе­ниях, так и отношение к ней — целенаправленность движений, начальное отграничение целенаправленного допустимого от нецеленаправленного, случайного, недопустимого; активная фиксация, установка органов чувств на приятное, желанное и удовлетворяющее и первичное активное отстранение от себя (себя от) неприятного, нежеланного, недостаточного.

Именно в этот период происходит первичное формирова­ние процесса «объективирования впечатлений», под которым Сеченов понимал вынесение отдельных впечатлений вовне, в сторону их внешних источников.

Сенсо-моторные реакции, усложняясь, достигают все бо­лее высоких степеней координации, на всем протяжении раз­вития индивидуума (до периода зрелости) продолжают играть ведущую роль. Именно мышечное чувство, как указывал Се­ченов, становится измерителем и дробным анализатором про­странства и времени. Иными словами, сенсо-моторные реак­ции играют роль той матрицы, непрестанное усложнение, формирование, совершенствование которой создает условия и вместе с тем определяет последующее развитие сознания.

В совершенствовании сенсо-моторных реакций, как и по­зднее, развитие происходит в соответствии с законом эмбрио­генеза К. М. Бэра путем преобразования ранее существовав­ших качеств. Или, как писал В. М. Бехтерев, новые приобре­тения в организме не могут иметь место раньше, чем будет усвоено все, для этого необходимое. Подчеркивая значение факта преемственности в развитии, И. П. Павлов писал: «Все прошлое вовсе не уничтожается новыми впечатлениями, а но­вые раздражения складываются, суммируются с прошлым, образуя настоящее».

Этот начальный этап — сенсо-моторный этап познания себя и ближайшего окружения; этап первичного сравнения, выделения себя из окружающей среды знаменует собою пер­вые ростки сознания. Трошин (1915) удачно подметил, что не существует акта сознания без акта познания. Мы можем по­знавать, писал через 40 лет Фурст (1957), не понимая, т. е. без сознания, но мы не можем иметь сознания без познания.

Виды и качество расстройств в случаях патологии имеют те же особенности, что и в предыдущем периоде.

3. Переход ребенка из горизонтального положения в верти­кальное (10-13 месяцев) знаменует собою чрезвычайный ска­чок в его развитии. Этот переход резко расширяет для ребенка горизонты подвластного его обозрению, его познанию про­странства, непомерно увеличивая объем его впечатлений, предметов и явлений окружающего, отражаемых в его созна­нии; создает условия для формирования константности вос­приятия, усложнения акта перцепции за счет ассоциации раз-

дражений из разных афферентных систем, повышения роли слуховых раздражений; высвобождает, побуждая к бурному развитию, руки ребенка.

С освобождением руки происходит более быстрый переход от непосредственного к опосредованному пользованию пред­метом, т. е. новый и весьма существенный шаг к абстрагирова­нию от конкретного. Высвобождение руки определяет и дру­гую важную веху в развитии ребенка: пользование ею как пер­вым орудием труда и использование с ее помощью первых простейших предметов (игрушек) в качестве орудий труда.

Конец первого года жизни ребенка это вместе с тем и пери­од начала пользования сменяющими лепет словами (речью), т. е. теми специфическими человеческими категориями, кото­рые создают условия для использования не только личного не­посредственного и опосредованного опыта, но и опыта, накоп­ленного человечеством ранее.

Успех развития перечисленных явлений сознания обуслов­лен в этот период увеличением продолжительности узнава­ния, удержания образов впечатлений до нескольких недель. Или иными словами упрочением памяти: способности сплачи­вать (по И. М. Сеченову) всякое предыдущее со всяким после­дующим.

Усложнение предметной, в первую очередь игровой, дея­тельности ребенка к началу второго года жизни расширяет объем его познания. Этому способствуют также свойственные данному периоду повторение и подражание... Известно (Сече­нов), что по мере повторения любое впечатление выигрывает в легкости воспроизведения.

Образы представлений уже к началу второго года возника­ют не только на основе зрительных, но и прогрессивно обогаща­ющихся слуховых впечатлений. Образование к этому времени более прочных следов от впечатлений пережитого создает усло­вия как для более полного воспроизведения'последователъной се­рии образов (соответственно последовательности их образова­ния), так и для первоначального пересочетания образов и по­строения собственных, индивидуальных представлений. <...>

Виды патологических феноменов и реакций в этот период, с одной стороны, представлены однотипными предыдущим: нарушение сна, аппетита, энуреза, энкопреза, двигательное беспокойство, повышенная подвижность, суетливость, мотор­ная заторможенность, судороги, тики; с другой — новыми фор­мами расстройств: острые состояния утраты приобретенных психических функций (переходящие и стойкие), прото-пати-ческие страхи, моторные стереотипии, привычные движения и действия (сосание пальца, ритмические поворачивания го­ловы, раскачивания тела, ощупывания головы, выдергивание волос). Последние феномены напоминают навязчивые движе­ния и действия, однако в этом возрасте в структуре их трудно установить качества, типичные для навязчивых феноменов. В случаях госпитализма и начала эндогенного процесса, уже на этом этапе развития обнаруживают себя явления, близкие к аутистической, шизоидной перестройке личности.

4. Растущее значение слова, развитие речи значительно обогащает и усложняет способы отношений ребенка к его сре­де и вместе с тем «уже обобщает» (В. И. Ленин). Иллюстраци­ей может служить сокращенное описание развития речи маль­чика С. (14-24 месяца).

Вслед за периодом использования звуков, выражающих желания, требования, позднее определяющих факт появления и исчезновения предмета (лица), наиболее поражающие вооб­ражение ребенка впечатления (предметы, люди, факты) они получают словесное (речевое) выражение. На первых порах это слова, отражающие названия предметов, а позднее и иные существительные. Одновременно возникали слова, обознача­ющие близких лиц (Ма-ма; Па-па; Ба-ба) и предметы, пере­мещающиеся в пространстве — Би-би (автомобиль); Ку (кури­ца); Ня (кошка); Ав-ав (собака) и пр.

Эти слова-слоги вначале конкретны, но в то же время уже обобщают определенные группы свойств и качеств: Би-би — автомобиль, автобус, троллейбус, трамвай, поезд, пароход. Они же в самом начале обозначали перемещающихся живот­ных, а иногда и неперемещающиеся предметы (дом). Два по­следних значения вскоре утратили свою актуальность. Вместе с тем и внутри данной группы происходила дифференциация в словесном обозначении самих движущихся предметов. Из Би-би, за которым сохраняется обозначение автотранспорта,

вычленяется: Дзынь-дзынь (трамвай). Аналогично Ку (кури­ца) расчленяется на Ку-ка (курочка), Га (гусь), Кря-кря (утка). Лошадь с повозкой утрачивает первоначальное обозна­чение Би-би и приобретает обозначение Тпру.

Несколько позднее (18 месяцев) многие речевые обозначе­ния в зависимости от ситуации стали приобретать уменьши­тельное, ласкательное содержание: Ку-ка (курочка), Ма-ка (ма­мочка), Ня-ка (кошечка). Ав-ка (собачка), Тпру-ти (лошадка) и пр. Об уменьшительном значении этих обозначений говори­ло использование их в обстановке благожелательности, благо­получия, радости и соответствующих ласкательных движений.

Еще в периоде формирования слов появляются объедине­ния отдельных незавершенных слов во фразы (19-20 меся­цев): Нени дома (Лена дома), Тпру-ти то-топ—лошадка идет, Аня ням-ням (Саня кушает). Такого рода фразы раньше ис­пользуются для повествования, регистрации событий. Жела­ния же в этот период выражаются в более лаконичных и менее развернутых формулах: Ням-ням — хочу кушать; Тпруа — хочу гулять и пр.

На всем протяжении предыдущих периодов формирования речи большое значение принадлежит не только эхолалиям, но и персевераторному частому повторению слов (слогов), кото­рое легко обнаружить уже в самой структуре словообразова­ния (няня, га-га, ням-ням, пи-пи, би-би, ма-ма и пр.).

Позднее (22-24 месяца) слово обретает большую полноту. В структуре его отсутствуют лишь наиболее трудные для произношения буквы: би-би становятся Ина (машина), Ня преобразуется в Ня-ка, Няшка, Киса (кошка); Би-би — в Обиль (автомобиль), Ку — в Ку-ка — Кур-ка, курочка; Аня — Саня; пи-ать — писать и пр. К 24-26-му месяцу жизни слова, используемые ребенком, приобретают законченную форму, строятся в простые фразы, которые приобретают первоначальную грамматическую структуру. Освоение новых, более сложных слов и фраз осуществляется, по сути дела, в тех же направле­ниях, но в одних случаях более растянуто во времени, в дру­гих — коротко. Действия, перемещения, желания, ранее выра­жаемые единым словом, обозначаются теперь короткими фра­зами, включающими первые глагольные формы.

Во множестве задаваемые ребенком в этом периоде (возра­сте первых вопросов) вопросы типа «что это такое?» раскры­вают растущий круг представлений о пространственно-вре­менных отношениях. Они же знаменуют собою формирование незаконченных, незавершенных суждений, начало все услож­няющегося процесса индукции и новый этап расширения от­ношений ребенка к окружающей его среде.

Освоение грамматических конструкций, начало использо­вания (к концу третьего года) в речи падежных форм суще­ствительных, союзов, предлогов, местоимений, личных форм глаголов, наречий времени (раньше — теперь, сейчас — потом) выражает растущее богатство познания фактов, явлений, от­ношений, пространственно-временных связей. Объединение в представлениях образов .предметов непосредственного и опо­средованного опыта между собою и с накопленным ранее опы­том (образы впечатлений удерживаются в сознании уже на протяжении нескольких месяцев) позволяет ребенку констру­ировать свои представления о действительности, свои пред­ставления о себе, свое мировоззрение, не выделяя однако еще себя в полной мере из действительности. Частица «Я» в этот период, как писал Сеченов, уже придает мысли ребенка актив­ный характер.

5. Следующий скачок в развитии сознания ребенка проис­ходит в возрасте 3-5 лет в период так называемого «первого возрастного криза». Особенно важным в этот период является дальнейший процесс освоения ребенком категорий простран­ства и времени. Если уже в ранних повторяющихся ассоциа­циях движений со зрительными, осязательными, а позднее и слуховыми впечатлениями ребенок формирует первые про­странственные ощущения (представления); если уже на­чальные повторяющиеся ритмические движения становятся измерителем и основой первых ощущений (представлений) времени, то особенности поведения ребенка в этот период сви­детельствуют о значительном овладении им этими сложными категориями. Характер и качество такого освоения видны, в первую очередь, из следующих фактов:

а) дифференцированное использование движений, дости­жение цели (игрушки, предмета, лица) в ограниченном про­странстве кратчайшим путем;

б) знание окружающих лиц (в привычном окружении) и целенаправленное обращение к ним;

в) пользование в речи союзами, предлогами, падежами, выражающими соразмещение предметов, людей, ситуаций, от­ношений. Начало систематического применения существитель­ных в родительном (категория противопоставления именитель­ному), винительном (противопоставление: «что, кто есть», «чего, кого нет» — «кого, что вижу, имею, хочу»), творительном (кем сделано, каким путем сделано; кем, чем удовлетворен, не­удовлетворен и пр.) падежах; это уже само по себе раскрывает сложные формы отношений предметов, людей, ситуаций, полу­чившие отражение в образных представлениях (сознании) ребенка; сознание отношений (изменений, непостоянства, пере­мещения) как в пространстве, так и во времени особенно на­глядно демонстрируют приобретающие все более прочное мес­то в лексиконе ребенка предлоги, союзы, наречия, сравнения: «Саша, мама — Саша и мама — я и мама, я с мамой» и пр.;

г) если ранее ребенок, выделяя себя в разговоре, связывал в фразах свое имя с глаголами преимущественно в третьем и втором лице (Хочешь кушать? — Хочешь, Саша хочет кушать, и пр.), то теперь глагол в первом лице, как правило, связан в фразах с местоименном «я» (да, хочу; я хочу); если в предыду­щем периоде личное местоимение в устах ребенка звучит пре­имущественно в дательном падеже (мне, ему), то в настоящем — упрочивается именительный падеж их (я, он); все это выражает один из качественно новых уровней развития сознания, фор­мирование представления <<Я» и начало прогрессирующего процесса выделения «Я» из окружающего, процесса формирова­ния самосознания;

д) преображается в этом периоде (возрасте вторых вопро­сов) и характер предъявляемых ребенком вопросов (где? ког­да? откуда? куда?). Вряд ли имеется необходимость подробно обосновывать тот факт, что содержание этих вопросов свиде­тельствует прежде всего об усвоении ребенком понятий, более широко раскрывающих категории пространства и времени. А это, в свою очередь, чрезвычайно расширяет горизонты свя­зей и отношений ребенка с его средою. Нарастающая слож­ность познания этих категорий видна из появляющихся к концу данного периода вопросов: «почему? зачем?», обнаруживаю­щих первые ростки сложных каузальных, сущностных связей предметов, явлений, человеческих отношений.

Подобный прогресс явлений сознания в онтогенезе опреде­ляется и обусловливает богатые возможности пересочетания образов настоящего с образами пережитого, сохраняющихся в памяти уже на срок до года. Так осуществляется замечатель­ный переход от представлений о пространстве воспринимае­мом (существующем вне индивида) к формированию представ­лений о пространстве «представляемом», субъективном (со­зданном за счет сложного пересочетания образов пережитого и пересеиваемого).

6. В возрасте 5-7 лет уровень сознания ребенка приобрета­ет многие новые качества, из числа которых имеется возмож­ность остановиться лишь на некоторых.

а) Первым и, думается, наиболее существенным является факт дальнейшего значительного развития упомянутого выше (5-д) «перехода». На всех предшествующих уровнях все не­привычные, неупроченные, не уложившиеся в последователь­ную систему связей и сложные представления отличаются иллюзорностью. Более того, множество сформировавшихся представлений явились следствием не столько пересочетания образов впечатлений от настоящего с предшествующим опы­том, сколько комплексами образов воспринятых опосредован­но из рассказов взрослых (окружающих). В этой связи моти­вы неопределенных иллюзий, смутные неясные страхи (как писал Валлон), картины сновидных переживаний, если они и возникают, то, как правило, ведут начало от таких рассказов взрослых.

Коренное отличие уровня сознания ребенка в описывае­мом возрасте состоит в первую очередь в том, что происходит скачок в формировании его индивидуального сознания.

Еще в 6-6,5 лет в фабуле сновидений не раскрываются эле­менты будущего, содержание их часто малоопределенное и, главным образом, включает сведения, непосредственно до того почерпнутые извне. Сон и реальность, образы представ­ления и предметы, явления действительности имеют еще мало очерченные грани. Только в 7-8 лет сновидения ребенка приобретают содержание, включающее индивидуально сфор­мулированные представления о действительности и зачатки перспектив на будущее. В этом же возрасте возникает способ­ность создавать фантастические персонажи за счет индивидуаль­ных интерпретаций (пересочетания образов представлений). Эти последние качества и являются отражением и выражением прогрессирующего обогащения содержания субъективного мира ребенка за счет накопления новых и пересочетания их с ранее приобретенными образами представления. Длитель­ность удержания в памяти образов представлений в этом воз­расте охватывает уже многие годы.

Описанное явление, с одной стороны, лежит в основе фор­мирующегося рефлективного мышления, с другой вместе с усложняющейся рефлексией предшествует бурному созрева­нию самосознания.

б) Самосознание на данном уровне в большой мере опреде­ляется степенью конструктивного синтеза воображения. До­ступные ребенку этого возраста пересочетания образов пред­ставлений, различные комбинации их используются им для объяснения явлений и ситуаций окружающей действительно­сти. Несмотря на познавательную ограниченность воображе­ния, в сравнении с возможностями познания, свойственными подросткам, оно представляет собою несомненный и суще­ственный фактор развивающегося самосознания. Оно обога­щает процесс детского творчества, усложняет возможности фантазирования и создает условия для более совершенного конструирования гипотез. В отличие от памяти (писал Тро-шин), которая лишь воспроизводит, воображение уже и про­изводит. Процесс воображения и детских фантазий особенно наглядно воплощается ребенком в его деятельности, творче­стве, играх. Однако и на этом уровне он еще не может опери­ровать гипотетическими, возможными ситуациями, не может формулировать гипотезу.

в) Именно в возрасте 7 лет наблюдаемые нами дети начали более или менее определенно дифференцировать стороны сво­его тела (фон Штоккерт относит это к возрасту 9 лет).

Уже к восьми месяцам жизни ребенок избирательно брал предметы преимущественно правой рукой и в правую руку. К 22-24 месяцам по нашей просьбе он показывал части своего тела. Позднее он (правша) при еде, в играх всегда отдавал пре­имущество правой руке. Но различать правую и левую сторо­ны тела он начал лишь с 7 лет (вначале на себе, позднее и на собеседнике). Это явление знаменовало собою существенный этап в формировании представления о «схеме тела», в диффе­ренциации самосознания. С этим новым уровнем развития со­знания естественно расширяются и углубляются представле­ния ребенка в своем «Я».

г) О степени созревания в этом периоде временных пред­ставлений говорит в первую очередь способность ребенка ори­ентироваться в отношение дней недели.

7. В следующем периоде (7-11 лет) продолжается развитие и бурное обогащение объема сознания, чему в большой мере способствует начало систематического обучения ребенка в школе. Создаются особенно благоприятные условия для того, чтобы через оформленное слово и фразу индивидуальный опыт проникал в коллективный и наряду с этим пополнялся за счет последнего. Из материалов наблюдений Пиаже и Вал­лона можно сделать вывод, что до 12-летнего возраста, при продолжающемся усложнении и обогащении сознания ре­бенка понятиями, суждениями и умозаключениями, основной исходной категорией познания остается, наряду с другими, представление. В противоположность взрослому, который может вычленить один конкретный образ объекта, сколь бы разнообразными не были его аспекты, у ребенка (особенно до 12 лет) между образами одних и тех же предметов и явлений действительности существует прерывистость (дискретность).

К концу данного периода ребенок все более полно обретает способность наряду с практическим оперированием непосред­ственно наличествующими объектами строить предварительный план действий, поступков в уме. Возникающая в этой связи, по Валлону, «удвоенность» реальности становится дополнитель­ным внутренним условием развития. Говоря об «удвоенно-сти» реальности он имел в виду реальность наличествующую, объективную, с одной стороны, и взаимопроникающую ее ре­альность представляемую, мыслимую, — с другой.

Из этого проистекают значительно более широкие возмож­ности, для развития последующих уровней сознания (12-16 лет), формирования сложных суждений не только путем привлечения и интеграции конкретных фактов действитель­ности, но и интеграции фактов (образов, представлений, поня­тий) данных гипотетически, фактов пережитых или возмож­ных в будущих ситуациях.

После 12 лет (на чем настаивает и Пиаже) накопленные в сознании образы представлений, понятия; высокий уровень созревания сознания создают условия для широкого опериро­вания абстрактными категориями, построения абстрактных концепций, гипотетических рассуждений и осуществления наблюдения с целью проверки, контроля своих гипотез.

По сути дела этот уровень сознания представляет собою основу для научного мышления и создает условия для высо­кой рефлексии. Все сказанное находит подтверждение в извест­ной мысли Сеченова. Сравнивая ребенка со взрослым, он под­черкивал, что первый живет почти исключительно настоя­щим, тогда как второй — наполовину живет и действует для будущего. Переход этих качеств из низшего в высший уровень наряду с прочим знаменует собою переход сознания индиви­дуального в сознание общественное.

Отношения ребенка с окружающим миром определяются в большой мере и качеством, степенью зрелости его чувств, от­ражающих общее отношение его к среде. Завершение форми­рования высших эмоций — эстетических, этических, интел­лектуальных, так же как и самосознания, имеет место лишь в юношеском (17-21 год) возрасте. Когда индивидуум не толь­ко испытывает удовольствие от красивого, чувство радости при совершении благородного, нравственного поступка и тру­довой деятельности, но и может самостоятельно выразить сло­вами сущность этих высших специфически-человеческих ка­тегорий.

...Максимальный на данном отрезке онтогенеза уровень со­знания и самосознания определяется не только и не столько зрелостью перцепции, сколько формированием способности высшего абстрагирования и полноты активной комбинатори­ки, пересочетания образов представлений (фундамента поня­тий, суждений и умозаключений) в строгом соответствии с объективной последовательностью накопления опыта, объек тивными закономерностями окружающей действительности. Именно эта способность практически беспредельного пересо­четания образов представлений служит не только основой дальнейшего, углубляющегося познания действительности, но и обеспечивает весьма существенный переход содержания сознания ребенка. Если на первых этапах формирования пред­ставлений о действительности ребенок живет лишь настоя­щим (реальные, наличествующие раздражители определяют ясность и содержание его сознания), позднее, по мере накоп­ления запаса представлений для него становится более акту­альным близкое и затем более отдаленное прошлое (пересоче­тание образов впечатлений непосредственного отражения действительности с экфорированными образами предыдуще­го опыта), то наиболее высокий уровень сознания обусловлен и определяет возможность жить будущим столь же реально, как и настоящим. Эта реальность субъективного предвидения, планирования не только цели, задачи, путей их достижения, но и возможных результатов основана на постоянном конструи­ровании, выборе гипотез, т. е. на сложном пересочетании на­копленных образов представлений и высших категорий по­знания действительности.

Если в возрасте до 12 лет структура психопатологических феноменов в целом соответствует таковой предшествующего периода, то позже психиатр наблюдает у психически больных подростков все многообразие симптомов и синдромов типич­ных и психически больным зрелого возраста. Все эти рас­стройства, однако, во-первых, усложняются по мере возникно­вения в более старших возрастах или в ходе развития болезни, и имеют, во-вторых, многие качественные отличия от анало­гичных, появляющихся в зрелом возрасте. Вопрос об особен­ностях качества симптомов и синдромов у подростков — боль­шой, сложный и требует специального рассмотрения.

Завершая настоящее исследование следует вновь подчерк­нуть чрезвычайную сложность обсуждаемой проблемы — про­блемы сознания: высшей формы отражения действительно­сти, сознания — продукта человеческого мозга: высшей формы организации материи, тем более проблемы онтогенеза созна­ния.

Б. Г. Анальев

ВЗАИМОСВЯЗИ ТРУДА, ПОЗНАНИЯ И ОБЩЕНИЯ В ИНДИВИДУАЛЬНОМ РАЗВИТИИ ЧЕЛОВЕКА[88]

Общественная детерминация индивидуального сознания

Проблема социальной детерминации в отличие от более общей проблемы причинной обусловленности сознания мате­рией включает в себя характеристику… Деятельность человека как фактор человеческого развития составляет необходимое… С какой бы стороны мы ни рассматривали социальную де­терминацию индивидуально-психического развития челове­ка,…

Стадиальность развития индивидуального сознания и труд

В этом, конечно, нет ничего нового, но такое сближение со­знания и бодрствования, произведенное с наибольшей тща­тельностью П. П. Блонским,… Ребенок с определенного возраста осознает эффект, ре­зультат произведенного им… По мере такого расширения возникает возможность более длительного удержания в сознании целей деятельности. От…

VI. Общественное сознание Основные темы и понятия раздела

 

• Общественное сознание и сознание индивида

• Духовно-нравственные ценности российского общества

• Социальная мифология России и проблемы адаптации

• О роли индивидуального и коллективного сознания в социальной динамике

Б. А. Чагин

ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ И СОЗНАНИЕ ИНДИВИДА[89]

Общественное сознание на его различных уровнях и в раз­личных формах не только познает предметный мир, оценивает его явления, активно воздействует на общественные отноше­ния, но в процессе этого воздействия регулирует взаимоотно­шения людей. Само собой разумеется, эта регуляция проис­текает из того обстоятельства, что сознание отражает суще­ствующие объективные связи и отношения в обществе. Под регулятивной функцией общественного сознания следует по­нимать его целесообразные воздействия на деятельность лю­дей в определенном направлении, что находит свое отражение в их практике, формирует их мировоззрение, идеалы, застав­ляя их действовать в жизни соответствующим образом.

Регулятивной функцией обладают как идеология, так и психология, а также различные формы общественного созна­ния. Регулятивная функция каждой из них характеризуется специфичностью и относительной самостоятельностью, но исходит в конечном счете из потребностей и интересов инди­вида, социальной группы, класса и общества в целом. Регуля­ция сознания в обществе может принимать стихийный харак­тер, выступая в форме подражания, моды и пр. Признание тех или иных социальных ценностей, принципов и идеалов явля­ется весьма важным моментом в регулирующей функции со­знания. Регулятивная функция общественного сознания со­здает необходимые условия функционирования и развития общества. Стержнем духовной жизни общества на любом ис­торическом этапе является общественное сознание, отражаю­щее основные черты и закономерности общественного бытия в тех или иных формах, присущих определенным классам. Общественное сознание тем самым определяет основной ха­рактер и закономерности духовной жизни общества, все его духовные процессы и отправления. Ставя вопрос о соотноше­нии сознания и знания, основоположники марксизма отмеча­ли: «Способ, каким существует сознание и каким нечто суще­ствует для него, это — знание». Осознание человеком объек­тивной действительности и самого себя в обществе является познанием. Общественное сознание внутренним образом свя­зано со знанием, с его производством, приращением и функцио­нированием.

Общественное сознание представляет собой духовный результат развития общества, выражение его социального, экономического и политического бытия. Общественное созна­ние возникает как продукт всей общественной деятельности людей. Оно представляет собой социальную функцию обще­ства. Поэтому его результаты в различных сферах всегда носят общественный характер. По общественному сознанию можно судить не только об образе духовной жизни общества, но и о его коренных основах бытия, чего нельзя сказать об индиви­дуальном или обыденном сознании. Общественное сознание вырабатывается обществом, является квинтэссенцией его ду­ховных процессов. В обществе, расколотом на антагонистичес­кие классы, общественное сознание приобретает противоречи­вый характер. Оно прежде всего отражает интересы господ­ствующего класса, но не сводится только к идеям последнего.

Поэтому нельзя говорить об однотипности общественного сознания в обществе, разделенном на классы и социальные группы. Плеханов писал: «Структура цивилизованных об­ществ настолько сложна, что, в строгом смысле слова, нельзя даже говорить о состоянии духа и нравов, соответствующем данной форме общества. Состояние духа и нравов горожан часто существенно отличается от состояния духа и нравов кре­стьян, а дух и нравы дворянства очень мало похожи на дух и нравы пролетариата. Поэтому "тип", являющийся "господ­ствующим" в представлении одного какого-нибудь класса, от­нюдь не господствует в представлении другого класса». Но господствующий класс стремится навязывать свою идеологию другим классам. Основоположники марксизма отмечают, что «тот класс, который представляет собой господствующую ма­териальную силу общества, есть в то же время и его господ-

ствующая духовная сила». В меньшей мере это может быть отнесено к общественной психологии.

Диалектика соотношения сознания человека и обществен­ного сознания весьма сложна. Человек не просто часть обще­ства. Он так или иначе выражает собой общество на конкрет­ной ступени его развития в определенных социальных фор­мах. Общественное сознание аккумулирует также минувший исторический опыт, который участвует в формировании со­знания человека. <...>

Общественное сознание отнюдь не представляет конгломе­рата индивидуальных сознании, хотя именно в них оно и име­ет свою реальную основу и источник. <...> Вбирая в себя со­держание индивидуальных сознаний, общественное сознание отнюдь не является простым их итогом. Общественное созна­ние отражает наиболее общее, основное, решающее, что содер­жится во множестве индивидуальных сознаний.

Но этого недостаточно, чтобы охарактеризовать соци­альную природу общественного сознания. Общественное со­знание вырастает не на пустом месте. Оно внутренне связано с предшествующим развитием общества. Действует закон ис­торической преемственности, связи. При этом способы исто­рической преемственности и сохранения прогрессивных идей в сознании людей крайне разнообразны. Нередко это прямое наследование прогрессивных идей, иногда — признание толь­ко важнейших принципов прошлых учений и т. д. Обществен­ному сознанию присуще сохранение, усвоение и дальнейшее развитие возникших идей. Но формы этой преемственной свя­зи в науке, философии, искусстве, морали в различные эпохи имели свой конкретно-исторический характер. Подлинная научная история общественного сознания невозможна без анализа исторической преемственной связи идей, учений.

Индивидуальное сознание само по себе не может охватить всю совокупность всех связей и опосредований, существую­щих в обществе, выделить главное и существенное. На него неизбежно воздействует общественное сознание, которое от­личается от него глубиной отражения действительности, масш­табом понимания исторических событий, широким охватом об­щественных явлений, предвидением исторических процессов. Сознание индивида невозможно без связи, взаимодействия с общественным сознанием. Это происходит с помощью средств, выработанных обществом. Материализуясь в языке, объекти-вируясь в книгах и других предметах и явлениях культуры и находя выражение в разнообразных средствах и формах обще­ния, представления и идеи индивида становятся достоянием общественного сознания. И наоборот, результаты общественно­го сознания становятся идейным богатством индивида.

Индивидуальное сознание — отражение индивидом об­щественного бытия и своего места в нем. Сознание индивида представляет собой его внутренний духовный мир, через приз­му которого оно взаимодействует с общественным сознанием и, следовательно, с общественным бытием. «Какова жизнеде-ятельность индивидов, таковы и они сами. То, что они собой представляют, совпадает, следовательно, с их производ­ством — совпадает как с тем, что они производят, так и с тем, как они производят». Через индивидуальную психически-иде­ологическую и научную деятельность человек отражает свою объективную связь с обществом, классом, социальным коллек­тивом. Процесс освоения мира в сознании человека всегда ин­дивидуален, но в индивидуальном сознании людей содержит­ся прежде всего общее, основное, свойственное обществу, классу. Методологической основой изучения взаимодействия индивидуального сознания и сознания общества является ди­алектический принцип соотношения общего, частного и еди­ничного. Этот принцип относится, само собой разумеется, не только к гносеологической, но и к социологической стороне анализа проблемы. Общее раскрывает общечеловеческие чер­ты, а также общезначимые, типические стороны содержания сознания индивида на данном этапе исторического развития, частное — принадлежность черт, свойств, относящихся к со­циальной группе или классу, и единичное — особенности в духовном развитии личности. Все эти аспекты внутренне свя­заны и выражают общественный характер сознания индивида, зависимость его индивидуального сознания от общественного сознания и тем самым детерминацию поведения индивида.

Для общественного сознания характерно такое отражение общественного бытия, в котором дано самое основное, существенное в нем, стремление открыть законообразное в общест­венных явлениях. В нем находят свое выражение потребности и главные интересы общества или класса на данном этапе ис­торического развития. Индивиды, составляющие тот или иной класс, сплачиваются вокруг общих социально-экономических интересов благодаря действию общественного, классового со­знания, которое выполняет тем самым определенную регуля­тивную социальную функцию.

Процесс отражения действительности индивидом возмо­жен только в результате выработанных обществом форм и средств отражения, создания учений, теоретических принци­пов, усвоения духовной культуры прошлого, взаимодействия идеологических отношений людей. Сложнейший механизм общества можно познать в результате творческих усилий мно­гих поколений людей. Общественное сознание — это сознание определенной исторической эпохи. Индивидуальное сознание возникает на базе общественного сознания, в главном и реша­ющем определяется им. В общественном сознании закреплен исторический путь культуры человечества в различных обла­стях духовных отношений людей.

В. Е. Семенов

ДУХОВНО-НРАВСТВЕННЫЕ ЦЕННОСТИ — ГЛАВНЫЙ ФАКТОР

Исходя из традиционного марксистского политэкономи-ческого образа мысли, характерного для нашей страны в по­следние три четверги века, все, что… Однако есть и другие философские подходы к обществен­ной жизни, в частности в… которая затем продолжала развиваться в русском зарубежье (И. А. Ильин, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, Г. П. Федотов и…

Социокультурный миф как основа генезиса других форм мифологии

Принципы гармонии природы и общества и отдельных эле­ментов общества между собой нормативно закрепляются в виде традиций, нарушение которых жестко… Социокультурный миф несет в себе определенные эмоции, настроения, чаяния,…

О двойственной функции мифа

Рассмотрим как адаптивную, так и деформирующую функ­ции мифа подробнее. Способствует адаптации то, что миф в известных границах дает целостное… друга. Но каждая из этих картин в отдельности, хотя и являет­ся односторонней,… Действительно, модель общества, выработанная в рамках науки, оказалась далекой от совершенства. Ее реализация…

Мифы, нравственность и идеология

Миф и нравственность

В этих условиях зло приобретает привлекательность, наде­ляется чертами романтики и героизма. На это обращали вни- мание многие исследователи. Так, например, И. Ильин совер­шенно справедливо… Некоторые авторы сближают мифологию с религией. Нам кажется, что для этого нет никаких оснований. В религии эти­ческое…

Миф и идеология

самому своему существу воздействует на эмоциональную сфе­ру человека и это воздействие многократно усиливается, если ему придается соответствующая и… Мы удивляемся тому, что целые народы принимают как руководство к действию… О мифологизации индивидуального сознания можно гово­рить; начиная с того момента, когда человек начинает действо­вать…

О РОЛИ ИНДИВИДУАЛЬНОГО И КОЛЛЕКТИВНОГО СОЗНАНИЯ

Противоречия между индивидом и социумом сохранялись (с колеблющимися показателями напряженности) на протя­жении всей истории человечества. Именно… Это базовое противоречие достаточно рельефно отражает­ся в специфике… Соотношение двух рассматриваемых здесь форм сознания изменчиво в разные исторические эпохи и в разных этносах.. Многие…

VII. Измененные состояния сознания

 

Основные темы и понятия раздела

• Гипнотическое состояние сознания

• Феномены гипноза

• Измененные состояния сознания: психологический анализ

• Психотерапия в особых состояниях сознания

В. Л. Райков

ГИПНОТИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ СОЗНАНИЯ КАК ФОРМА ПСИХИЧЕСКОГО ОТРАЖЕНИЯ[120]

<...> В наших предыдущих работах была выделена новая специфическая форма состояния сознания, которую мы клас­сифицируем как «гипнотическое сознание» (Райков, 1978; Райков, 1981). Анализ особенностей этого состояния созна­ния, диалектическое сопоставление его результатов с фило­софским пониманием проблемы сознания может расширить и дополнить наше представление о сознании в целом. Кроме того, этот анализ поможет систематизировать, определить и более конкретно разработать вопросы о некоторых особенно­стях гипнотических эффектов и проявлений психопатологии как в мельчайших деталях, так и в системно-научном обоб­щенном понимании в целом. <...>

Согласно нашей концепции, гипноз есть особая, резервная форма психического состояния и реагирования, потенциальная готовность к максимальной мобилизации психики, когда изме­ненная функция сознания и самосознания получает расширен­ные возможности управления центральной и периферической нервными системами, включая некоторые элементы бессозна­тельного, а в какой-то степени и организмом в целом.

Гипнотические явления привыкли традиционно рассмат­ривать только в свете лечебных психотерапевтических проце­дур или эффектных номеров, осуществляемых в цирке. За этим, как правило, не замечались или сознательно игнориро­вались те беспрецедентные возможности, которые несет в себе гипнотическая феноменология для изучения явлений созна­ния, исследования эффектов бессознательного, искусственно­го сознания и изучения моделей психических состояний, а так­же исследования резервных возможностей психики, в том чис­ле возможностей более активного управления организмом в целом. Мы попробуем показать, что явления гипноза пред­ставляют собой естественный психологический феномен, воз­никающий при необходимости мобилизации резервных воз­можностей человеческой психики. Для этого углубимся в неко­торые частности теории гипноза, практической и теоретической гипнологии. Мы рассчитываем также проиллюстрировать, как можно использовать психологический и философский прин­ципы понимания сознания в методологических задачах изуче­ния гипнологии.

Первая из исторически сложившихся научных оценок гип­ноза принадлежит Д. Брэду (Braid) и И. П. Павлову, полагав­шим, что гипноз есть форма естественного сна (частичный сон), частичное торможение коры головного мозга. В этой свя­зи, однако, необходимо отметить, что естественный сон состо­ит из шести стадий — А, В, С, D, Е и КЕМ (парадоксальный сон). Согласно нашим данным, ЭЭГ гипноза может напоми­нать только первые две стадии сна — А и В. Однако эти стадии не считаются еще стадиями настоящего сна. Их ЭЭГ-характе-ристика может возникать и у совершенно бодрствующего че­ловека. Однако при попытке «внедриться», т. е. начать гипно­тическое внушение в стадии С (характеризующейся особым ритмом ЭЭГ: «фаза веретен» и вспышки сигма-ритма), проис­ходит немедленное электроэнцефалографическое пробужде­ние до появления альфа-ритма. Любопытно, что клинически испытуемый продолжает как бы спать, лежит с закрытыми глазами. На самом деле состояние сна в этом случае сменяется гипнотическим состоянием. Аналогичные результаты возни­кают и при внедрении в более глубокие стадии сна D, E или в стадию парадоксального сна, в которой, как правило, наблю­даются сновидения. Таким образом, электрофизиология не дает оснований приравнивать явления гипноза к естественно­му сну.

Наиболее распространенная в оценке гипноза ошибка, ви­димо, связана с тем, что некоторые ученые смешивают особое состояние, называемое гипнозом, с тем или иным феноменом, который в гипнозе можно внушить, т. е. сущность гипноза как состояния измененной психической активности приравнива­ется к явлениям и эффектам, получаемым в гипнозе. Само

проявление гипноза фантастически полиморфно, и для тако-: го рода ошибок есть, конечно, основания. Например, сама про-^! цедура гипнотизирования включает слова «сон», «спите», «за­сыпайте». И здесь заключена психологическая ловушка для теоретической ошибки. Действительно, в гипнозе человек чем-то напоминает спящего, хотя, как мы показали выше, никакой электрофизиологической корреляции с естественным сном в гипнозе нет. Кроме того, мы разработали и начали применять метод гипнотизации, когда слова «сон», «спать» не употребля­ются и тем не менее испытуемые могут быть введены в самые глубокие стадии гипноза.

В некоторых случаях в состоянии гипноза можно внушить моделирование и воспроизведение, например, некоторых про­явлений невроза, хотя, естественно, гипнотическое состояние не может быть идентифицировано с ним. В гипнозе человеку можно внушить различные галлюцинации и тем не менее при этом гипнотическое состояние не будет формой душевного расстройства хотя бы потому, что галлюцинации можно и не внушать, а факт гипноза будет иметь место и в достаточной степени. В глубоком состоянии гипноза можно внушить чело­веку, что он заикается или находится на борту космического корабля, но пока еще никто не утверждал, что гипноз — это форма космического полета или особый вариант заикания. Од­нако в связи с этим проявляется важнейший аспект применения гипноза как метода моделирования сложнейших психологиче­ских состояний, имеющий большое значение для психологии.

Гипноз также не может быть и частичным торможением коры головного мозга, так как понятие «торможение» неприменимо к популяции нервных клеток и тем более по отношению к коре го­ловного мозга. Несмотря на недостаточность понимания гипно­за как частичного сна и частичного торможения, павловское тол­кование гипнотического процесса бытует, к сожалению, в отдель­ных случаях и до сих пор, чему в немалой степени способствуют некоторые научные и популярные публикации. Одна из послед­них теоретических позиций в этом вопросе связана с определени­ем гипноза как «искусственно вызванного приема психологиче­ской защиты» (Рожнов, Бурно, 1981).

По нашему мнению, гипноз является естественной реакцией психики, сформировавшейся филогенетически, естественной

формой особого состояния сознания. Кроме того, гипноз — осо­бое психическое состояние, вызываемое с помощью специаль­ных приемов, но не являющееся само приемом. И, наконец, с по­мощью гипноза можно усилить психологическую защиту при условии специально направленного внушения для лечебных це­лей. Таким образом, в вышеуказанной позиции авторов возника­ет логическая ошибка смешения причин и следствия. Шарко, на­пример, внушал своим пациентам истерические параличи рук и ног, а потом снимал их, т. е. тем самым использовал (или внушал) ослабление или снятие контроля сознания как психологической защиты. Затем он использовал в гипнозе управление неосознан­ными процессами с целью усиления психологической защиты, восстанавливая нормальную функцию конечностей. Однако ис­ходя из этого не следует рассматривать гипноз лишь как состоя­ние, искусственно вызывающее ослабление психологической за­щиты (хотя практически, с помощью особых внушений, это и имело здесь место). <...>

Особенности воздействия гипноза и его результатов сформировались, по нашему мнению, филогенетически при развитии человека как социального существа; они имеют свои социологические, психологические, поведенческие, а не толь­ко биологические характеристики. Очевидно, гипноз или гип-нозоподобные состояния могли развиваться как феномены, имеющие полиморфное значение, и смысл их сводился к воз­можности оптимизации эффективного общения людей в слу­чаях, когда возникали особые психические состояния. Здесь могла иметь значение, например, выработавшаяся необходи­мость вожаку племени или рода передать как можно больший объем информации членам своего клана, используя эффект повышенной восприимчивости в какой-то очень важный мо­мент жизни, связанный, допустим, с какой-либо опасностью или, наоборот, с ощущением большой радости. Необходимость для людей верить в излечение болезней, спасение от опасно­стей, преодоление жизненных трудностей способствовало раз­витию такого исторического явления, как шаманство, колдов­ство и т. п., эффекты которого были, как правило, связаны с особым состоянием психики людей.

Специфические элементы отношений могли, очевидно, складываться между родителями и детьми, а также между любящими супругами, где в связи с доброжелательным отно­шением друг к другу возникала ситуация повышенного дове­рия, снижающая критическое отношение друг к другу. Это вело к повышению внушаемости и восприимчивости инфор­мации друг о друге, что также вызывало особую реакцию пси­хики и сознания и повышенное воздействие подобной инфор­мации могло доходить в определенных случаях до «транса», т. е. почти до гипнотического уровня (случаи глубокой любви, преданности, почти фанатической самоотреченности).

Выработка определенных социальных установок по отно­шению к тем или иным людям вызывает у человека повышен­ную селективную восприимчивость, внушаемость по отноше­нию к словам и действиям этих людей, восприимчивость, ко­торая в процессе общения может значительно увеличиваться. Такое нарастание внушаемости (хотя и в несравненно более короткий период и в более глубоко выраженном варианте) всегда имеет место в состоянии гипноза. Таким образом, здесь улавливается определенное сходство механизмов указанных

явлений.

Вспомним, кстати, что, по Форелю (Forel), первая стадия гипноза — сонливость называется «очарованием». Этим еще раз подчеркивается тот факт, что увеличение внушаемости связано необязательно с отрицательными эмоциональными проявлениями психики, как, например страх или элементы невротической психопатологии, а, наоборот, может быть ре­зультатом влияния положительных эмоций и проявлением нормальной здоровой естественной психической функции, ес­тественной формой отражения на уровне сознания. Иными словами, появление гипнотического состояния чаще возника­ет не на уровне эмоции запугивания и страха, а, наоборот, на уровне «максимального благоприятствования», максимально­го доверия к гипнологу. И даже самая глубокая гипнотическая внушаемость является также нормальной естественной пси­хической реакцией, проявлением нормально повышенной в данный момент восприимчивости. В свою очередь такое повы­шение восприимчивости связано с действием определенных сознательно-бессознательных установок. Такая психическая реакция может управляемо фокусироваться в желаемом и заданном для субъекта направлении, а гипнотический эффект будет высшим ее проявлением. При этом огромное значение имеет готовность «поддаться» гипнозу или, наоборот, актив­ное сопротивление гипнотизации. Кроме того, функция созна­ния, его активность не является постоянно стабильной. Сте­пень активности отражения может варьироваться в зависимо­сти от внутренних сознательно-бессознательных установок, от воздействия окружающей среды, связанной с изменением той или иной ситуации, окружающей психологической атмосфе­ры. Степень активной акцепции будет, таким образом, связа­на с интегративным сознательно-бессознательным отношени­ем к воздействию, когда восприимчивость (внимание) выбо­рочно направляется на те или иные предметы, тех или иных людей. Восприимчивость по отношению к словам или дей­ствиям определенных людей, внушаемость также может есте­ственно и значительно меняться (вплоть до гипнотического воздействия в особых случаях).

Таким образом, внушаемость в гипнозе является функци­ей, адекватной пластичности нервной системы и одной из форм ее актуализации. Здесь внушаемость актуализируется лишь тогда, когда, повторяем, общая интегративная созна­тельно-бессознательная реакция психики как бы «считает это целесообразным». Нормальная пластичность психики являет­ся важнейшим средством адекватной реакции человека и его поведения. Она связана с ситуационно обусловленной адек­ватной реакцией на отрицательные и положительные стиму­лы, на их интенсивность и длительность. В процессе углубля­ющейся гипнотизации восприимчивость и внушаемость за­гипнотизированного постепенно увеличиваются и нарастают, а их воздействие становится настолько мощным, что можно говорить о качественном изменении сознания по типу «сверх­внушаемости». Возникает как бы переключение всей психи­ческой деятельности и особенно функций сознания на другой психический уровень, на другую степень психического реаги­рования.

Внушаемость может стать и патологической в результате разнообразных невротических срывов как следствие болез­ненных проявлений психики и нарушения нормальной функции отражения на уровне сознания. Очень важно, что в этом случае внушаемость повышается не в целом, как адекватная реакция психики, а локально, по отношению к «травмирующе­му агенту». Например, человек, ставший свидетелем смерти близкого, может быть патологически внушаемым по отноше­нию к любым разговорам о смерти. Иногда патологическая внушаемость является генерализованной по отношению к це­лому ряду эмоционально отрицательных переживаний, чем создается как бы общий фон негативной отрицательной вну­шаемости. Внушаемость же к различного рода позитивным явлениям, связанным с эмоционально положительными пере­живаниями, не только не возрастает, но, как правило, даже уменьшается по сравнению с периодом до заболевания (имен­но этот факт становится известным препятствием на пути ле­чения таких больных гипнозом!).

Таким образом, невроз способствует и вызывает появление патологической внушаемости, в то время как с помощью гип­нотического лечения, иногда достаточно длительного, возни­кает возможность нормализации внушаемости, т. е. коррекция патологической функции сознания в плане понижения «отри­цательной» внушаемости к патологическому агенту и повыше­ния общей внушаемости к позитивным эмоционально окра­шенным ощущениям и переживаниям.

В настоящее время существует законодательство, разреша­ющее проведение гипнотических сеансов только людям, име­ющим медицинское образование и знакомым с психиатрией. В некоторых случаях, когда гипнотизируются пациенты с глу­бокой психопатологией, могут, правда, сравнительно редко, иметь место патологические формы гипноза, т. е. может иметь место искажение и самой гипнотической реакции. Патологи­чески измененное и искаженное отражение вызывает ис­кажение отражения при гипнотических внушениях. Этот факт еще раз подчеркивает отсутствие связи гипноза с различными формами психопатологии, т. е. при патологии психики гипноз может протекать патологически, а при нормальной — обычно протекает нормально.

Отсюда также ясно, что нельзя объяснять гипноз только как результат просто повышенной внушаемости, так как сама внушаемость неоднородна и может быть патологической.

Гипноз же связан с повышением общей внушаемости, воз­никающей, однако, на короткое время, в нормальной, а не па­тологически функционирующей психике. Вопрос о психоло­гическом определении гипноза, как мы указали, очевидно, бо­лее целесообразно связывать с функцией сознания, которое трансформируется с помощью особого качества сверхвнушае­мости.

Продолжая теоретический анализ гипнотического состоя­ния, нужно отметить, что гипноз не может быть также формой истерического невроза (Шарко), потому что феноменологи­ческое многообразие гипнотических проявлений не укладыва­ется в сравнительно узкий диапазон невротических проявле­ний человека. Широкий спектр поведенческой активности людей в глубоком гипнозе, как правило, совершенно не со­впадает с поведением больных неврозом. За исключением си­туации, когда элементы невроза внушаются в состоянии гип­ноза или форма проведения гипнотического сеанса имеет «нервный», чересчур экспрессивный, «императивный» харак­тер, например при эмоционально-стрессовой терапии. Кроме того, именно с помощью гипноза зачастую и возможно излече­ние невротических проявлений.

Гипноз не может быть также и формой более глубокой психопатологии, так как его эффекты связаны всегда с продук­том нормальной активной психики. Общеизвестно, насколько трудно и порой невозможно загипнотизировать людей, боль­ных глубоким неврозом и шизофренией, у которых нарушена нормальная адекватность пластической функции психики.

Суггестивный метод, как показала практика многих деся­тилетий, может быть очень полезным и представляет собой весьма удобный вариант для психофизиологической трени­ровки, развивая управление рядом вегетативных, а в отдель­ных случаях и высших психических функций, включая спо­собность к эйдетизму, творчеству, активной саморегуляции эмоций и т. д. Это может происходить в условиях обеих степе­ней аутогенной тренировки, самогипноза, где имеет место уже самовнушение и саморегуляция, когда человек становится ве­дущим, лидером уже для самого себя. Аналогичные возможно­сти возникают и в условиях гетерогипноза, где способность к этому «лидерству» также проявляется после 10-15 сеансов.

При гетерогипнозе расширение именно управляющей функции состояния измененного сознания при повторных се­ансах вырабатывает способность уже самостоятельно созда­вать подобное состояние и регулировать необходимое воздей­ствие как на психическую сферу, так и на психосоматическую

и вегетативную.

Основываясь на вышесказанном, можно сделать такие вы­воды. Рассматривая некоторые явления психопатологии, мы должны говорить об искажении или даже трансформации от­ражательной функции сознания. В то же время при гипноти­ческом сознании на фоне трансформированного и измененно­го сознания возникает очень своеобразное функционирование отражения: отражается не объективная реальность как тако­вая и не ее искажение, а субъективная форма отражения со­держания словесных внушений, связанных с определенной суммой знаний индивида, полученных им в онтогенезе.

При часто проводимых в наших исследованиях внушениях испытуемому в гипнозе образа, например, И. Е. Репина, транс­формация самосознания и его «гипнотическое формирование» осуществляется за счет конкретного знания испытуемого о Репи­не. Это знание в данной ситуации как бы становится на короткое время самосознанием загипнотизированного, и оно собственно будет обусловливать степень убедительности и яркости его пове­денческих реакций. При внушении, однако, образа человека, не­известного участнику эксперимента, например Ивана Иванови­ча Иванова или Навуходоносора, о которых испытуемый заведо­мо ничего не знает, загипнотизированный испытуемый будет соглашаться с внушенным именем, но ничего не сможет сооб­щить о нем или воплотить его в своих поведенческих реакциях. В связи с этим мы считаем нужным отметить, что отражение сознанием самого себя имеет двойную природу. С одной сторо­ны, сознание отражает и оценивает себя в самосознании отража­ющего субъекта, т. е. знания субъекта о самом себе, критическую оценку своей личности, своей деятельности, своих мыслей, сво­их поступков; с другой — сознание этого субъекта может отра­жать сознание другого человека или других людей посредством знаний об этих людях и оценивать себя посредством суждений этих других людей.

Таким образом, сознание идеально отражает не только ма­териальный мир, но и его условное отображение.

Анализируя с этой позиции состояние гипнотически изме­ненного сознания, можно проиллюстрировать указанные нами его особенности: возникают или могут возникнуть при опреде­ленных внушениях условия, когда отражение внешнего матери­ального мира в гипнозе практически приостанавливается (не ис­кажается, не трансформируется, а именно приостанавливается); в то же время рефлексивная функция сознания, базирующаяся на усиленном функционировании памяти и ассоциативных и, может быть, творческих процессов, не только продолжает оста­ваться неизменной, но и приобретает неожиданную силу, значи­тельно увеличивая свои возможности в гипнозе. Это можно объяснить тем, что энергетическая система, обслуживающая пси­хическую деятельность, переключается больше на внутреннее отражение, связанное с воздействием внушений гипнолога, трансформируя отражение широкого спектра внешней реально­сти. В этой связи возникает вопрос об обоснованности слишком жесткого разделения отражения внешней и внутренней реально­сти для субъекта, так как в конечном итоге все, что внушается субъекту, становится для него внешней реальностью.

Как уже указывалось, мы можем в гипнозе внушить испытуе­мому N, что он, например И. Е. Репин, великий художник, т. е. сформировать совершенно иное, новое самосознание. Испытуе­мый совершенно забудет на время, что он есть он, и будет чувствовать и вести себя именно так, как мог бы вести себя, по его представлению, Репин. Более того, в этом состоянии испытуемо­му можно внушить, что он может воспринимать некоторые ре­альные окружающие предметы как художник и будет их воспри­нимать; он будет их даже рисовать, и его творчество в гипнозе часто превосходит его способности в обычном состоянии; эти способности от сеанса к сеансу развиваются в гипнозе, как пока­зал опыт, заметно быстрее, чем в обычных условиях.

Таким образом, восприятие внешней реальности будет осу­ществляться и отражаться практически почти адекватно, однако оценка этого отражения в рефлексии будет происходить с пози­ции вновь «созданного самосознания Репина». Интересно, что в этом случае для испытуемого можно создать условия, когда от­ражение внешней реальности будет направленно связанным только в процессе творческой активности во время рисования. Это, естественно, еще больше мобилизует и фокусирует ориента­цию сознания только в заданном направлении, усиливая фокус активности внимания, что также является причиной больших

успехов в достижении творчества в гипнозе, чем в обычном со­стоянии.

Анализ экспериментальных результатов показывает, что основная закономерность гипнотического состояния связана с возможностью усиления (возможно, максимального) управ­ляемости функцией отражения в состоянии измененного со­знания по гипнотическому типу. Повышенная активность психики является адекватной состоянию измененного созна­ния. Это дает возможность говорить об определенной норме функционирующей системы (явление столь же нормальное, как, например, естественный сон).

Таким образом, гипноз является резервной формой психи­ческого управления, резко сфокусированного и четко направ­ленного, энергетически активизированного и связанного с особым уровнем сознания, по-видимому, с максимально воз­можной управляемостью организма как психическими, так и соматическими «бессознательными» и физиологическими функциями. Особенно важное значение для активации твор­ческого процесса имеет активация энергетических ресурсов на бессознательном уровне. Гипноз как психическое состояние — это форма повышенной готовности психики к приему инфор­мации, ее переработке и реализации в деятельности. Это — со­стояние измененной восприимчивости сознания, связанной с повышенной управляемостью почти всех функций организма. Степень глубины гипноза может быть различной, от первой стадии реакции, называемой Форелем «очарованием», когда в результате воздействия внушений повышается восприимчи­вость к словесным формулировкам, до глубинных воздей­ствий на психику при трансформации самосознания и моби­лизации всех резервов психики, и в частности памяти.

В этой связи целесообразно заметить, что оживление ней-рофизиологического уровня функции памяти проявляется не только в виде воспроизведения запомнившейся информации, но и сопровождается воспроизведением соответствующих психических состояний, включая, как мы уже упомянули, до-сознательный рефлекторный уровень (например, при внуше­нии испытуемому состояния новорожденного). Более того, воспроизведение этих психических состояний при внушении

возрастной регрессии сопровождается ярко выраженным про­явлением эмоциональных реакций соответствующего возрас­та. Таким образом, воспроизводится очень сложный комплекс памяти интегрированных сложных реакций на сознательном и бессознательном уровне. И в этом случае гипноз является по существу единственным механизмом, позволяющим доби­ваться такого воспроизведения. Именно в этом эксперименте подчеркивается психофизиологическая специфичность гип­нотического состояния по типу сверхвнушаемости, так как ни в каких других условиях и состояниях мы не можем модели­ровать и воспроизводить неврологические реакции у взросло­го здорового человека.

В первом приближении кажется, что нет разницы между гипнозом и внушением. Многие авторы сводят его только к внушению. Однако здесь возникает необходимость достаточ­но сложного анализа. Гипноз, гипнотическое состояние вы­зывается внушением, но сам гипноз есть состояние психики, связанное с повышенной внушаемостью. Таким образом, в про­цессе гипнотизации внушения гипнолога повышают внуша­емость пациента и в процессе сеанса приобретают все боль­шую и большую силу, способствуя углублению гипнотическо­го состояния. Следовательно, гипноз вызывается внушением, способствуя усилению внушаемости, но не является внушени­ем. В настоящее время это общепризнанный факт.

В гипнозе, очевидно, осуществляется более широкая воз­можность связи внушаемой информации с информационным блоком мозга, с памятью и управлением памяти на уровне трансформации сознания и даже самосознания. Отражение содержания словесного внушения в гипнозе может углублять­ся до галлюцинаторных эффектов и эйдетизма, опирающихся также на значительное усиление и мобилизацию памяти, вооб­ражения и внутренних ассоциативных и творческих процессов.

Мобилизация резервных возможностей человека может осуществляться и помимо гипноза, например при общеизвест­ных фактах увеличения физической силы в особо опасных для человека ситуациях.

Даже в случае, когда довольно сложно говорить о гипноти­ческом проявлении и практически полностью отсутствует внешнее сходство явлений, необходимо указать, что по суще­ству они не так уж далеки друг от друга. Ведь в момент пере­живания жизненно важной ситуации, когда грозит, допустим, смертельная опасность, сознание человека суживается, гос­подствует активнейший доминантный очаг — спасение, борь­ба, бегство. Все психофизиологические, физические и пове­денческие реакции функционируют в одном режиме макси­мальной мобилизации психики организма для спасения. Поэтому в известной мере здесь функционирует механизм та­кой же, как и при мобилизации психической активности при гипнозе. Отсюда само состояние в какой-то степени может считаться гипноидным, и это опять-таки позволяет лишний раз подчеркнуть мысль об определенном единстве психофизио­логических механизмов психической деятельности.

В связи с этим мы можем по-новому рассматривать и при­чинную сущность многих так называемых «пограничных» за­болеваний (неврозы и психосоматические болезни) как явле­ний, так или иначе связанных с нарушением нормального ба­ланса, нормальной корреляции сознательно-бессознательных процессов в нервно-психической деятельности (известно, на­пример, что такого рода нарушения могут вызвать язвенную болезнь или гипертонию и т. д.).

Отсюда выкристаллизовывается еще одна общая методо­логическая задача психотерапии как лечебного метода с помо­щью «расширенной» активной деятельности сознания доби­ваться восстановления нормального баланса «бессознатель­но» сознательных процессов, нормальной их взаимосвязи, а в связи с этим адекватной отражательной функции на уровне сознания, так как сознание является результатом общего ин-тегративного функционирования нервной системы. Кроме того, подчеркнем, что, рассматривая нашу позицию под углом психогигиены и психопрофилактики, мы можем полагать, что человек, овладевший системой саморегуляции психических процессов, регулирующих сознательное и «неосознанное» балансирование, несомненно будет самостоятельно способен «психопрофилактически» снимать, предотвращать появление дисфункции в результате каких-либо стрессовых ситуаций. Тем самым он будет предохранять себя от многих невротических и

психосоматических нарушений, а в дальнейшем даже развивать при этом способность мобилизации творческих ресурсов. Отсю­да, естественно, необходимо возникает вопрос о необычайно широких возможностях применения гипноза в задачах психо­логического характера, связанных с психофизиологической мобилизацией человека, развитием его памяти, внимания, спо­собности к творчеству и т. д. Однако это вопрос отдельной ста­тьи, тем более, что результатом этой психофизиологической мобилизации являются также лечебные успехи. Итак, гипноз — это:

1. Состояние измененного сознания, возникающее под воздействием особых ситуаций, особых воздействий, особых внушений.

2. Психическое состояние.

3. Форма человеческого общения.

4. Форма повышения психической управляемости орга­низма, иллюстрация максимальной активации возможностей пластичности психики.

5. Состояние повышенной и повышающейся внушаемости в количественном отношении вплоть до качественного скачка состояния измененного сознания.

6. Условие возможности расширения социального и психо­логического контакта в особых случаях и жизненных ситуациях. Гипноз имеет особые биологические, психологические, по­веденческие и социологические характеристики. Он является одной из форм адекватной реакции психики, сформировав­шейся эволюционно; особый настрой, особая установка на вос­приятие внушения на фоне измененного сознания.

8. Гипноз возникает в результате воздействия на сознание с целью его трансформирования и последующего целевого внушения.

9. Искусственным явлением гипноз может быть в очень глубоких своих вариантах, однако в неглубоких стадиях неко­торые его элементы могут проявляться в естественном обще­нии в виде повышения внушаемости.

10. Гипнотическое изменение сознания отличается от оней-роидного, истерического, сумеречного и прочих патологиче­ских форм измененного сознания тем, что гипнотическое со-

знание не связано с патологией, с искажением отражательной функции.

К гипнотическому состоянию могут быть близки пережи­вания глубокой внутренней сосредоточенности, задумчиво­сти, когда внешние раздражители почти полностью игнориру­ются за счет этой внутренней сосредоточенности. Однако это еще не гипноз, хотя, конечно, состояние гипноидное. От само-и гетерогипноза оно отличается отсутствием гипнотического раппорта.

11. Наконец, гипнотическое состояние в связи с достаточ­ной активностью психики и вместе с тем блокадой отражения элементов внешней среды не только оживляет внутренний мир ассоциативных представлений, но и «расцвечивает», «укра­шает» его творческим самоощущением.

Подводя итог сказанному, можно заключить, что гипноз — эволюционно сформировавшаяся система резервного состоя­ния сознания, система специфического реагирования психики на особые формы человеческого общения, особые формы воспри­ятия информации и, как следствие, возможности психофизио­логической мобилизации.

Таким образом, утверждая сознание как детерминирующее начало в психической жизни человека и психотерапии, мы от­рицаем непреодолимость влияния стихийного бессознатель­ного и вместе с ним фрейдистское понимание взаимодействия психических функций. Тем самым мы делаем свой скромный вклад в утверждение необходимых принципов формирования не только здоровой, но и гармонически развитой личности, на основе методологически правильного понимания функци­онирования сознания при применении специфических мето­дов психотерапии и психопрофилактики.

Возвращаясь к началу статьи, можно заключить, что с по­зиций материалистического понимания сознания в состоянии гипноза возникают условия значительного повышения спо­собности управления отражательной функцией сознания на фоне его измененного, но нормального функционирования.

Это, по нашему мнению, является методологическим кри­терием как в теоретической и экспериментальной гипнологии, так и в, практической и теоретической психотерапии.

Гипноз — это важнейший резервный уровень организма. Состояние гипноза создает условия для более расширенного управления явлениями бессознательного, а также мобилиза­ции энергетической способности трансформированного (по типу сверхвнушаемости) сознания. Это позволяет более кон­центрированно фокусироваться в заданном состоянии, что при определенных обстоятельствах может вызвать мобилиза­цию физических, интеллектуальных и психофизиологических резервов личности.

 

О. В. Овчинникова, Е. Е. Насиновская, Н. Г. Иткин

ФЕНОМЕНЫ ГИПНОЗА[121]

 

Феноменология гипнотических проявлений отличается удивительным, необычайным полиморфизмом. В гипнотиче­ском состоянии репродуцируются практически любая дея­тельность, любые психологические состояния (как имевшие место в жизненном опыте субъекта, так и гипотетически воз­можные), моделируются самые разнообразные клинические проявления функционального и в ряде случаев органического характера, наблюдаемые во врачебной практике.

В связи с тем что именно специфичность гипнотических феноменов послужила основой для излагаемого далее цикла экспериментальных исследований с целью разработки новой методики изучения личности (с применением гипноза), опи­шем эти феномены. Преимущественное внимание будет уде­лено тем особенностям загипнотизированного, которые харак­теризуют стадию глубокого гипноза (сомнамбулизм).

Двигательная сфера.В гипнотическом состоянии рука ис­пытуемого, поднятая гипнологом, остается в приданном ей положении. Гипнолог изменяет позицию руки, предплечья, кисти, пальцев, тела и они удерживаются в самых причудли­вых положениях. Субъект «застывает» в странных и трудных

позах, в любой позиции, какую придаст ему гипнолог (ката­лепсия). Используя пластическую гибкость мышц, создаются разнообразные «скульптурные композиции» (восковая гиб­кость).

Гипнотическое внушение может вызвать любое произволь­ное движение. Так, посредством внушения осуществляются движения рук, ног, тела в любом направлении, автоматические вращательные движения рук, сближение рук, кивание головой и т. д., движения ускоряются или замедляются. В глубоком гипнотическом состоянии можно также и лишить возможно­сти движения: вызвать паралич рук, ног, языка, мышц голосо­вых связок, шеи и т. д. При соответствующих внушениях воз­никают кашель, смех, зевота, различные сложные действия (расхаживание, танцы, посвистывание, напевание песен и т. д.), но с таким же успехом можно и воспрепятствовать осуще­ствлению простых или сложных актов. Например, загипноти­зированного можно лишить возможности писать при сохран­ности остальных функций руки, говорить и т. п. (системный паралич). В глубоком гипнотическом состоянии вызывается машинальное записывание, когда испытуемый, разговаривая с гипнологом, автоматически, неосознанно пишет о своих лич-нозначимых переживаниях, воспоминания о которых ему бо­лезненны. При этом он не отдает себе отчета в том, что именно написала его рука, и смысл написанного будет осознан лишь при его прочтении после гипноза.

Сенсорная сфера.С помощью внушений в гипнотическом состоянии вызываются разнообразные изменения в деятель­ности любого органа чувств. В состоянии гипноза спонтанно и с помощью внушения происходит понижение чувствитель­ности к боли (анальгезия), прикосновению, температурным раздражителям вплоть до полной нечувствительности любого участка кожной поверхности или слизистых оболочек (анесте­зия). Гипнотик не реагирует ни жестами, ни мимикой на уко­лы иглой, прокалывание кожной складки и т. д. Важно отме­тить, что во время гипноза боль воспринимается (это регист­рируется с помощью электромиографических исследований), но пациент ее не «переживает». Таким образом, при гипноти­ческой анальгезии и анестезии отмечается функциональная диссоциация: информация о болевом воздействии сохра­няется, но его эмоциональный компонент исчезает.

Под гипнозом можно вызвать и увеличение чувствительно­сти (гиперестезия) к тем самым, раздражителям, которые ра­нее вызывали ее понижение. При этом гипнотик будет реаги­ровать гримасой дискомфорта на прикосновение, укол, незна­чительные изменения температуры и т. д. В гипнотическом состоянии путем внушения вызываются снижение и увеличе­ние остроты зрения, полная слепота или слепота на один глаз, сужение поля зрения, цветовая слепота (полная или на отдель­ные цвета), глухота на одно или оба уха или, напротив, обост­рение слуха. Подобно зрению, слуху, осязанию в гипнозе по­нижаются или обостряются обоняние, вкус.

В состоянии гипноза можно вызвать также изменения об­щего чувства (ощущения, соотносимые не с внешними объек­тами, а с собственным организмом) — чувство телесного бла­гополучия и неблагополучия, чувство слабости/утомления, ощущение силы, свежести, бодрости, отвращение к пище или, наоборот, повышенный аппетит, жажду, зуд, тошноту, чувство свободного или затрудненного дыхания, чувство тяжести, стеснения, давления в области сердца.

Психосоматические феномены.В состоянии гипноза воз­можно моделирование многих симптомов психосоматических расстройств. Ряд исследователей считают, что с помощью пря­мых словесных внушений в гипнозе можно спровоцировать тканевые, гуморальные и даже иммунологические измене­ния — ожог, ослабление кожных реакций на инъекции аллер­генов, остановку кровотечения и т. п.

Обманы чувств.В гипнотическом состоянии продуциру­ются самые разнообразные галлюцинации и иллюзии. Их можно вызвать как в сфере каждого из различных органов чувств, так и в любой их комбинации. Гипнотизируемый под влиянием внушения съеживается от мнимого холода с появле­нием гусиной кожи, «изнывает» от жары, обмахиваясь вооб­ражаемым веером; «обливается» водой, купается в мнимом море; «вдыхает» запах роз в цветущем саду, французских ду­хов (из пустого флакона), аромат соснового бора, на вершине горы «наслаждается» чистым горным воздухом; из соседней

комнаты он «слышит» игру на фортепьяно, оркестр, несуще­ствующий разговор; «ест» с аппетитом различные яства, «пьет» мнимое вино (при этом наблюдается покраснение ли­ца), соки, на лимон реагирует яркой соответствующей реакци­ей. Гипнотика можно отправить в «кинотеатр», где он будет «смотреть» кинокомедию и живо реагировать, смеяться, де­литься впечатлениями с «окружающими», проявляя индиви­дуальные адекватные реакции; тут же его можно перевести в «концертный зал», и он будет сосредоточенно «слушать» му­зыку. Гипнотизируемый посредством внушения оказывается в ресторане, магазине, общественном транспорте, на профсоюз­ном собрании и т. д. Можно создать любые жизненные колли­зии с эмоционально адекватными формами реагирования, с проявлением активной позиции в различных моделируемых ситуациях. Гипнотизируемый живо разговаривает с «другом», возвратившимся из заграничной командировки, обсуждает в «кругу семьи» общественно-политические проблемы совре­менности, высказывает свое отношение к происходящим со­бытиям. Причем человек, лишенный сценического дарования, начинает говорить и действовать в соответствии с внушением. Однако не все внушения реализуются, и в зависимости от индивидуальных особенностей гипнотизируемого отмечается различная степень их выраженности и коррекции. Процессы порождения сенсорных образов основываются на прежнем жизненном опыте испытуемого. Например, слюнотечение и соответствующая реакция в гипнозе на мнимый лимон воз­никнут лишь в том случае, если гипнотик знает его вкус.

Противоположность вышеописанным положительным галлюцинациям представляют отрицательные галлюцинации, когда не воспринимается какой-либо объект или его часть. Гипнотизируемому можно внушить, что он не видит и не слы­шит человека, находящегося непосредственно перед ним, и он не реагирует на любые действия этого человека и на то, что он ему говорит громким голосом. Все предметы, окружающие человека, гипнотик видит. Расхаживая по комнате, он не на­талкивается, как слепой, на человека, которого мы исключили из его поля зрения, он его обходит. Таким образом, он бессо­знательно воспринимает его. Гипнотизируемому можно внушить, что он видит этого человека без головы, без руки, без ноги и т. д. Интересно отметить, что соответствующим внуше­нием можно вызвать воспоминание обо всем том, что говорил и делал «человек-невидимка». Следовательно, действия и сло­ва этого человека все же воспринимались, регистрировались на бессознательном уровне, не достигая сознания.

Различные галлюцинации (позитивные и негативные) мо­гут быть вызваны соответствующим внушением и после гип­ноза. Испытуемый после пробуждения может видеть отсут­ствующего человека, слышать его «голос», отвечать на его «вопросы» и задавать их сам, прикасаться к несуществующим предметам и даже описывать их, ощущать несуществующий запах, есть мнимые фрукты и, наоборот, не видеть реального человека, быть глухим к произносимым словам, не ощущать вкус и запах реального апельсина, лимона и т. д. Причем пост­гипнотические галлюцинации настолько выражены, что их затруднительно отличить от реальных видений.

Память.В постгипнотическом состоянии большинство испытуемых могут вспомнить почти все, что происходило в гип­нозе, другие забывают лишь частично, избирательно, и, нако­нец, третьи не помнят абсолютно ничего (спонтанная постгип­нотическая амнезия). Спонтанная амнезия является показате­лем глубокой сомнамбулической стадии гипноза. Различают спонтанную и внушенную постгипнотическую амнезию. Ва­риантом внушенной амнезии является «амнезия источника», когда, например, человека чему-либо обучают и результат это­го обучения сохраняется в постгипнотическом периоде, но на­лицо амнезия того факта, что он научился этому под гипнозом. Путем внушения можно также вызвать эффект селективной, избирательной амнезии.

В гипнозе наблюдается повышенная способность к восста­новлению забытых воспоминаний различного возраста (ги-пермнезия). Особо важное значение это приобретает во вра­чебной практике при актуализации амнезированных травми­рующих переживаний далекого прошлого, послуживших основой для развития болезненных явлений. Таким образом выявляется причина расстройств, и далее в процессе гипноте­рапии происходит изживание вытесненных аффектов.

Путем внушения можно вызвать у гипнотика искусствен­ную амнезию разнообразного характера: «стереть» из памяти определенные периоды его жизни, и он, например, забывает, что недавно женился, переехал на другое место жительства, и т. д.; можно лишить гипнотика практических навыков и зна­ний и тем самым сделать его неспособным писать, читать, играть, рисовать, шить или производить даже самые простые действия при полной сохранности функционирования муску­латуры.

В гипнотическом состоянии вызываются представления, не соответствующие действительным событиям, носящие харак­тер ложных воспоминаний (парамнезии): гипнотик живо опи­сывает пожар, автомобильную аварию, конфликт в очереди и т. д., которых на самом деле не было. И наоборот, внушение мо­жет снять воспоминания о событиях, реально имевших место.

Диссоциация. Этот феномен проявляется в способности субъекта вычленить себя из текущей ситуации. Он подобен состоянию, когда мы впадаем в мечтательность, фантазируем, «смотрим» сновидения. Субъект «видит» себя выполняющим те или иные акты. Гипнотик может «выйти из себя», «оставить свою оболочку» и наблюдать себя со стороны, «находясь» в другом месте и в различных внушенных ситуациях. Феномен диссоциации часто используют для вызывания гипноанесте-зии. Например, загипнотизированному пациенту, сидящему в кресле стоматолога, говорится:

«Вы не возражали бы выйти в парк? Такой прекрасный день. Не правда ли?» И субъект не ощущает боли, так как он, «отделенный от тела, прогуливается по парку». В результате он становится нечувствительным к манипуляциям стоматоло­га. Или другая ситуация. Рука испытуемого введена в каталеп­тическое состояние, гипнолог создает зрительные и тактиль­ные галлюцинации: «Ваши руки спокойно лежат на коленях. Вы их видите!» И субъект действительно видит обе руки, ле­жащие на коленях. В то же время конечность, находясь в ката­лепсии, становится автоматически безболезненной (без упо­минания об анестезии) и, следовательно, на ней можно прово­дить хирургическую операцию.

Превращения личности. В глубокой сомнамбулической стадии гипноза вызываются самые разнообразные превраще­ния личности. Легко осуществляются регрессия и прогрессия возраста с соответствующим поведением. Взрослый мужчина в «пятилетнем возрасте» шалит, играет детской саблей, стре­ляет из игрушечного пистолета, строит домик, залезает под стол; женщина забавляется куклой, моет ее, наряжает, шутит, смеется, плачет, говорит, как пятилетняя девочка. Можно так­же достичь глубокой трансформации психики, моделируя пе­риод новорожденности с-адекватными этому возрасту пове­денческими и неврологическими реакциями: характерный детский плач» спонтанные хаотические движения, «плавание» глаз, сосательный рефлекс, хватательный рефлекс, рефлекс Ба-бинского и даже соответствующая детской ЭЭГ. В частности, рефлекс Бабинского рассматривается как психофизиологиче­ский показатель аутентичности состояния данного возраста.

При регрессии возраста субъект обнаруживает много лич­ностных черт, присущих воспроизводимому периоду жизни: детский интеллект, соответствующую артикуляцию, словар­ный состав, изменение почерка и другие объективные показа­тели регрессируемого возраста.

В случаях внушения прогрессии возраста искусственно вызывается дезориентация во времени с галлюцинаторными представлениями о том, что гипнотик живет в будущем, оста­ваясь в своем хронологическом возрасте. Например, человеку средних лет можно внушить, что он присутствует на юбилее по случаю своего 70-летия. Феномен прогрессии возраста помо­гает понять, как данный субъект мог бы реагировать в буду­щем на различные моделируемые в гипнозе значимые для него ситуации, в частности ситуации стресса.

В глубоком гипнотическом состоянии при соответствую­щем внушении гипнотик «превращается» в Цезаря, Наполео­на, бога, царя, оратора, в кого-либо из художественно одарен­ных людей (Репина, Ван Гога, Рахманинова и т. д.), атеист — в духовное лицо, городской житель — в крестьянина. Наблю­даемое поведение соответствует внушенному образу, происхо­дит глубокая трансформация самосознания. При внушении образа другой личности гипнотик не узнает себя в зеркале и его трудно переубедить, что он не является внушенной лично­стью.

В глубокой сомнамбулической стадии гипноза вызываются различные метаморфозы. Многие сомнамбулы соответствую­щим внушением превращаются в противоположный пол, в ка­ких-либо животных, в неодушевленные предметы. Поведение гипнотика при подобных внушениях резко меняется: как соба­ка, он ходит на четвереньках и лает, как кошка — мяукает и языком пьет мнимое молоко, как корова — мычит и пережевы­вает сено, как столб — замирает в оцепенении в вытянутом положении, как ковер — растягивается на полу и т. п. Гипно-тик при внушенных превращениях личности ведет себя соот­ветственно содержанию вторичного образа.

Постгипнотические внушения. Этот феномен находит свое выражение в различных актах, которые выполняются после выхода из гипноза в ответ на специфические внушения гипнолога. Запрограммированное во внушении действие реа­лизуется испытуемым в постгипнотическом периоде автома­тически, помимо его воли. При этом субъект объясняет это вдруг возникшим желанием выполнить тот или иной акт. Че­ловек что-то делает по причине, самому ему неизвестной. Для обоснования собственных действий он пытается найти рацио­нальное объяснение, не связанное с инструкцией гипнолога, которая им забыта по причине спонтанной или внушенной амнезии.

Таким образом, инструкция гипнолога является бессозна­тельной, но вполне реализуемой. Крогер сравнивает постгип­нотические внушения с теми автоматическими, импульсивны­ми действиями, которые человек иногда совершает вне гипно­за. «Мы знаем, что мы делаем в данный момент, но не знаем, почему»[122].

Сам факт постгипнотического внушения был известен в первой половине XIX в. Уже И. Бернгейм, Л. Левенфельд, А. Молль, А. Форель и другие авторы в сочинениях по гипно­тизму приводят множество примеров выполнения постгипно­тических внушений. Например, П. Жане так формулирует свое понимание этого явления: «Внушенная во время сомнам­булизма идея не теряется после пробуждения, хотя субъектом она, по-видимому, и забыта, и он ничего о ней не знает... Ино­гда она достигает полного развития, вызывая исполнение вну­шенного акта, не проникая обычно в сознание. Существенным здесь является факт подсознательной мысли, существование которой прекрасно подтверждается фактом постгипнотиче­ского внушения: иначе этот последний не может быть объяс­нен»[123].

В постгипнотическом внушении можно запрограммиро­вать самые разнообразные действия, ощущения, галлюцина­ции, иллюзии, равно как и время их осуществления. Время ослабляет тенденцию к проявлению постгипнотических вну­шений, хотя они могут быть действенными в течение несколь­ких лет. Принято считать, что обычно постгипнотические вну­шения эффективны по крайней мере в течение двух месяцев.

Выполнение разнообразных постгипнотических внушений находится в большой зависимости от степени внушаемости, от характера внушений (особенно бессмысленных и странных), трудностей в их осуществлении, а также от психологических особенностей личности, ее нравственной позиции, системы ценностей, привычек, целей, потребностей. Гипнотик выпол­няет внушения не как марионетка, а как личность. При пост­гипнотических внушениях, противоречащих базовым пред­ставлениям, нравственным основам, испытуемые прямо в гип­нозе могут отказаться от их исполнения либо реализуют их частично, избирательно. Если гипнолог настаивает в гипноти­ческом состоянии на выполнении внушения, вызывающего негативизм, то обычно испытуемых очень трудно разбудить. При введении конфликтных внушений (противоречащих лич­ностным установкам) у истероидных субъектов, например, может возникнуть истерический припадок. Тип взаимоотно­шений между гипнологом и субъектом также оказывает боль­шое влияние на выполнение постгипнотических внушений. Мягкая, эмоционально насыщенная атмосфера, непрямые внушения уменьшают сопротивление субъекта.

Искажение времени. Моделирование в гипнозе этого ин­тереснейшего феномена связано с исключительной способно­стью мозга предвосхищать время, «сжимать» его или «расши­рять». У каждого человека есть биологические часы, которые способны оценивать время с удивительной точностью. Многие люди обладают способностью просыпаться в определенное время. Гипнотическое состояние позволяет включать био­логические часы, и испытуемый пробуждается точно в наме­ченное программой время с тем, чтобы выполнить действия, указанные в постгипнотическом внушении.

В соответствии с содержанием постгипнотических внуше­ний каждая минута актуального времени может субъективно оцениваться как 10 минут или, например, каждые 5 минут со­стояния будут тянуться очень медленно и казаться такими долгими, как целый час («расширение» времени). В других случаях, наоборот, 10 минут объективного времени могут быть спрессованы до 1 минуты субъективного, так же как целый час до 5 минут («сжимание времени»).

Сомнамбулизм. Это одна из глубочайших стадий гипноза, имеющая две основные разновидности. При активном типе сом­намбулизма испытуемые обнаруживают значительную психи­ческую активность, быстро выполняют внушения гипнолога, совершают сложные действия, вступают в беседу и т. д. При пассивном типе субъекта трудно побудить даже к самым про­стым действиям, не говоря уже о сложных: на вопросы он либо вовсе не отвечает, либо реагирует с трудом, отдельными сло­вами, медленным движением губ. Оба типа сомнамбулизма, естественно, представляют собой крайности, между которыми наблюдаются разнообразные переходные степени.

Характерной особенностью сомнамбулической стадии явля­ется то, что в ней необходимы специальные указания гипноло­га с определенными внушениями, чтобы вывести испытуемого из состояния пассивности и побудить его к активному поведе­нию. Только гипнолог может воздействовать на загипнотизи­рованного (изолированный раппорт). Функция ответственно­сти в большой степени — охотно и с удовольствием — пере­дается гипнологу. Эта особенность гипноза определяется как спад функции планирования.

Многими исследователями отмечается, что в гипнотиче­ском состоянии происходит перераспределение внимания, проявляющееся в необычайной избирательности по отноше­нию к окружающей среде. Э. Хилгард, в частности, приводит описание эксперимента В. Джемса, который прекрасно иллю­стрирует данное положение: «...Проведите штрих на бумаге или на доске и скажите субъекту, что этого штриха там нет, и он не будет видеть ничего, кроме чистого листа бумаги или чистой доски. Затем, когда он не смотрит, окружите первый штрих другими точно такими же штрихами и спросите его, что он видит. Он будет указывать один за другим на все новые штрихи и пропускать первый каждый раз независимо от того, сколько будет добавлено новых штрихов и в каком порядке они будут расположены. Очевидно, что он не слеп ко всем штрихам как к виду. Он слеп только к одному конкретному штриху, занимающему определенное положение на доске или на бумаге, т. е. к структуре сложного объекта; и, как ни пара­доксально это может звучать, он должен с большой точностью отличать его от всех других ему подобных, чтобы оставаться слепым к нему, когда рядом с ним появились другие. Он "вос­принимает" его в качестве предварительного шага к тому, что­бы не видеть его вообще!»[124].

Таким образом, внимание субъекта полностью локализует­ся на словах гипнолога, к которым проявляется повышенное доверие. В гипнотическом состоянии устанавливается рап­порт — тесная связь и глубокая взаимозависимость гипнотика и гипнолога, нарастает внушаемость, вплоть до состояния осо­бой гипервнушаемости. Гипнотические внушения автомати­чески приобретают статус убежденности. В результате приме­няемые гипнологом внушения предохраняют входящую ин­формацию от критики, контроля сознания, наступает сен­сорная и логическая «слепота» на несоответствие реальности. Вводимая информация принимается за действительность, сливается с концепцией гипнолога, в соответствии с которой и реализуется.

Отсутствие чувствительности к логическим противоречи­ям является одним из критериев глубокого гипнотического состояния. Например, субъекту можно, внушить, что человек, сидящий от него слева, одновременно находится и справа (удвоение людей). В большинстве случаев он испытывает зна­чительные трудности в дифференциации реального образа от галлюцинаторного и воспринимает наличную ситуацию без критической оценки. Сомнамбулы легко верят самым стран­ным и необычным внушениям: присутствие в одной комнате с ними галлюцинаторных разговаривающих животных, кото­рые вообще не водятся в этих местах (гремучая змея, скорпи­он и т. п.), отсутствие отдельных органов (головы, ног, рук) у ходящих по комнате людей, их удвоение и т. д. Таким образом, все виды и способы реалистических и нереалистических иска­жений в глубоком гипнотическом состоянии могут быть при­няты без критики. Этот факт послужил основой для утверж­дения М. Орна о наличии особой трансовой логики, которая означает своеобразное принятие того, что в нормальном состоянии считалось бы совершенно абсурдным.

В заключение подчеркнем, что у читателя при знакомстве с феноменами гипноза, поражающими своим многообразием, может возникнуть ложное впечатление об абсолютной власти гипнолога и его возможности неограниченного управления психикой гипнотика. Между тем, как отмечалось выше, гипно­тизируемый отнюдь не является каким-то автоматом, прояв­ляющим полную покорность. На самом деле загипнотизи­рованный в состоянии различным образом противодействовать требованиям гипнолога. Беспрепятственно выполняются толь­ко нейтральные для личности инструкции, так как они не про­тиворечат основным чертам его характера и доминирующим представлениям. Даже в случаях глубокого транса испытуемо­го невозможно заставить совершить действия, которые не со­гласуются с его мировоззрением, ценностями, личностными установками, что с очевидностью свидетельствует о сохранении контроля над гипнотической ситуацией.

В. В. Кучеренко, В. Ф. Петренко, А. В. Россохин

ИЗМЕНЕННЫЕ СОСТОЯНИЯ СОЗНАНИЯ: ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ

Если в XIX в. психика отождествлялась с собственно созна­нием и ведущим методом исследования был метод интро­спекции, то открытие 3. Фрейдом… Измененные состояния сознания (altered states of conscious­ness) возникают при… В литературе ИСС определяется как психическое состоя­ние, вызванное тем или иным физиологическим, психологи­ческим или…

Завоевание внутреннего рая

Многочисленные наблюдения за последними так называе­мыми примитивными народами, которые пытаются выжить в нынешнем мире, также подтверждают наше… Еще в самом начале развития человечества считалось, что все процессы в… Наиболее древним элементом трансовой культуры был то­темизм — трансовая способность непосредственно «видеть» и…

VIII Расстройства сознания Основные темы и понятия раздела

• Клиническая неврология и расстройства сознания

• К вопросу о судебно-психиатрической оценке расстройств сознания

А. М. Вейн, Н. И. Гращенков

КЛИНИЧЕСКАЯ НЕВРОЛОГИЯ И РАССТРОЙСТВА СОЗНАНИЯ[129]

Проблема сознания объединяет вокруг себя интересы философов, психологов, физиологов, невропатологов и психи­атров, что способствует более всестороннему обсуждению вопроса, но не позволяет однозначно определить его сущность. Задачу нашей работы мы видим в освещении неврологических аспектов сознания. Изучение патологии мозга создает широ­кие возможности для анализа деятельности головного мозга в целом и его отдельных структур. В настоящее время обще­признанно, что... «сознание есть высший продукт особым об­разом организованной материи», что субстратом, обеспечива­ющим нормальный уровень сознания и ответственным за его нарушения, является головной мозг. Все это делает для кли­нического невролога крайне увлекательным проследить связь нарушений сознания с характером и главное локализацией патологического процесса в головном мозгу. Анализ указанных явлений должен базироваться на правильной методологиче­ской основе. Одним из основополагающих принципов являет­ся выдвинутое еще Джексоном положение о невозможности локализовать функцию по локализации патологических фено­менов.

Обсуждение неврологических аспектов сознания имело место в 1957 г. на первом международном конгрессе невроло­гических наук, а в 1961 г. на специальном симпозиуме в Сан-

Морице.

Попытки выделить определенные отделы мозга, как цент­ры сознания и дискуссия вокруг этой проблемы являются в действительности скорее результатом недоговоренности, чем отражением расхождения во взглядах на этот вопрос. Созна­ние, являющееся свойством функционирующей нервной си­стемы, включает в себя в широком смысле такие процессы как поддержание бодрствования, избирательной активности, внимания, памяти, речи, интеллекта, самосознания и т. д., являет­ся высшей, свойственной лишь человеку, формой психической деятельности. Для правильного ориентира в разборе указан­ных компонентов сознания, мы считаем необходимым разде­лить их на две группы. К первой могут быть отнесены процес­сы, обеспечивающие сенсорное внимание, т. е. диффузные процессы поддержания бодрствования и несколько более избирательные процессы дифференцированного афферентного восприятия. С биологической точки зрения указанные функ­ции являются по своему существу базовыми для второй груп­пы элементов сознания, обеспечивающих интеграцию воспри­ятия, процессы консолидации и репродукции памяти, обеспе­чение адекватного поведения и речи. Перефразируя несколько выражение Джаспера, можно сказать, что первая группа про­цессов является сценой, на которой разворачивается деятель­ность более дифференцированных, сложных компонентов моз­говой деятельности. Совершенно естественно, что попытки обнаружить особые структуры, связанные с обеспечением це­лостной функции сознания, абсолютно бессмысленны. Более перспективно вести анализ указанных компонентов сознания порознь.

В неврологической практике широко представлены раз­личные степени нарушения бодрствования, начиная от легкой сонливости до грубого патологического сна и от оглушения до тяжелых коматозных состояний. Между указанными состоя­ниями существует большое число переходных форм, а очер­тить четкую границу между гиперсомническими и коматозны­ми состояниями очень трудно.

Наиболее распространенной формой среди пароксизмальных гиперсомний является нарколепсия. Старое представле­ние о редкости этого вида расстройств бодрствования не соот­ветствует действительности. Выявление большого числа боль­ных нарколепсией связано с изменением условия труда, внедрением автоматики, все большим вовлечением людей в орбиту умственного труда, с уменьшающимся удельным весом тяжелой физической мускульной нагрузки. Детальная разра­ботка семиологии нарколепсии привели к описанию характер­ной пентады симптомов. В нее входят приступы дневных засыпаний (возникают в неадекватной обстановке, сон поверх­ностен и легко обратим), катаплексия, гипнагогические гал­люцинации, катаплексия засыпания или пробуждения, наруше­ния ночного сна. У больных нарколепсией удалось обнаружить также характерный неврологический синдром, основными компонентами которого являются глазодвигательные и пар-кинсоноподобные нарушения. Обнаружены и эндокринно-ве-гетативные синдромы.

Вторым по частоте клиническим синдромом среди парок-сизмальных форм гиперсомний является периодическая спяч­ка. Особенностью ее является отсутствие сочетаний с каким-либо проявлением нарколептической пентады, большая пове­денческая глубина сна, менее яркая императивность развития пароксизма...

Помимо уже указанных форм пароксизмальные гиперсом­ний могут возникать при гипогликемических состояниях, свя­занных с центрогенными нарушениями углеводного обмена, а также в картине развернутых вегетативно-сосудистых кризов, возникающих в результате дисфункции церебральных вегета­тивных приборов...

Большую группу составляют больные с перманентной сон­ливостью, возникающей на фоне острого или резидуального периода нейроинфекций черепно-мозговой травмы, сосуди­стых и опухольных поражений нервной системы... К той же группе нарушений сознания относится и ряд коматозных со­стояний, возникающих в связи с различными патогенными факторами. Выраженные формы расстройств сознания сопро­вождают и закрытую черепно-мозговую травму, при которой наиболее сильно повреждаются диэнцефально-стволовые структуры... Мозговые инсульты, как правило, также сопро­вождаются коматозными нарушениями сознания. Особенно часты они при нарушениях мозгового кровообращения в бас­сейне позвоночно-основной артерии...

Гиперсомнические и коматозные нарушения составляют первую группу расстройств сознания, являясь нарушениями, связанными с дисфункцией диэнцефально-стволовых струк­тур и близкими по своему генезу. Между указанными состоя­ниями имеются переходы. Так эпилептическая кома переходит постепенно в сон, при опухолях ствола мозга патологиче­ский сон может перейти в кому. Степень выключения созна­ния зависит от интенсивности и размеров поражения структур ретикулярной формации ствола мозга. Анализ указанных рас­стройств позволяет уточнить физиологическую роль рост­ральных структур ретикулярной формации ствола мозга, гипоталамуса и таламуса, обеспечивающих уровень бодрство­вания, сенсорное внимание, избирательную активность по­средством восходящих активирующих влияний. Совершенно очевидно, что в осуществлении указанных процессов из­вестную роль играют и корковые поля, направляющие им-пульсацию к стволовым структурам и, таким образом, наряду с афферентными влияниями поддерживающие тоническое состояние активирующей ретикулярной формации...

При всем многообразии указанных проявлений в диапазо­не патологическая сонливость — кома, в этих наблюдениях четко выражены расстройства ориентировки в месте и про­странстве, времени и собственной личности, что позволяет характеризовать их как расстройства сознания. Вместе с тем следует подчеркнуть, что отдельные элементы, характерные для сохранного сознания, имеют место и при неполном бодр­ствовании (сновидения, обучение во сне и т. д.).

Такова первая группа расстройств сознания, связанная с дисфункцией ретикулярно-кортикальных связей, возникаю­щая, как правило, при дисфункции мезенцефально-гипотала-мических структур.

Более сложной для анализа является вторая группа рас­стройств сознания. Общепринятое определение сознания как ориентировки во времени, месте и пространстве, является крайне недостаточным. Больные без нарушения указанных функции тем не менее могут быть часто лишь формально при­числены к категории лиц с сохранным сознанием. Попытки сформулировать удовлетворительно сущность сознания очень сложны. Крайне важна исходная позиция. Социолог подчер­кивает социальный смысл сознания, психиатр — связь созна­ния с собственным «Я». Для клинического невролога указан­ные определения менее пригодны и недостаточно служат для выявления уровня сознания у постели больного. Нам кажется, что сохранное сознание в клиническом понимании должно включать в себя ориентировку в месте и времени, способность правильного восприятия, способность к интеграции получен­ной информации и ее переработке и, наконец, возможность ор­ганизации целенаправленной деятельности. Выпадение одно­го из указанных звеньев приводит к утрате сознания в целом, либо его парциальному выпадению. В первой части мы рас­сматривали патологию сознания, проявляющуюся сочетан-ным нарушением ориентировки в месте и времени, что само по себе часто исключает функционирование и других элементов, определяющих степень сохранности сознания. Теперь же мы делаем попытку проанализировать нарушения сознания, возникающие при формально сохранной ориентировке в мес­те и времени. Встает вопрос о том, не расширили ли мы опре­деление сознания (хотя подчеркивалось, что речь идет о кли­ническом, неврологическом понимании предмета). Подобные попытки делались и в прошлом. Джексон рассматривал созна­ние как способность человека адаптироваться к окружающей среде. Созвучные определения можно обнаружить и в совре­менной философской литературе: сознание — высшая, связан­ная с речью, присущая только человеку функция мозга, заклю­чающаяся в обобщенном отражении действительности в регу­лировании целенаправленной, планомерной деятельности человека, на основе этого отражения (Е. В. Шорохова). Все сказанное позволяет считать, что нарушения гнозиса (при этом страдает способность правильного, адекватного воспри­ятия) и праксиса (что приводит к нарушению организации це­ленаправленной сознательной деятельности, утрате образа двигательных актов) приводит к состояниям, которые с невро­логических позиций могут оцениваться как состояние с нару­шенным сознанием.

Разбор этих состояний следует начать с расстройств вос­приятия. Учитывая, что сознание обеспечивает адекватное от­ражение объективной действительности, нарушения деятель­ности каналов, по которым информация из внешней и внут­ренней среды поступает в мозг, могут привести к нарушению интегративных функций мозга. Однако одно лишь выключе­ние каналов информации, что обычно происходит при периферическом дефекте афферентных систем (слепота, глухота, нарушение чувствительности) не ведет к нарушению Созна­ния. Иная ситуация возникает при очаговом поражении голов­ного мозга, органа, являющегося субстратом сознания. При этом следует разграничить нарушения сознания, связанные с расстройством осознания человека самого себя, и нарушение восприятия объектов внешнего мира. Сознание включает в себя отношение человека к самому себе, к собственной лично­сти. Важно не только выделять себя из окружающей среды, но и обладать способностью к самосознанию. Из этого ясно, что к категории расстройства сознания относятся возникающие у больного нарушения схемы тела, анозогнозия, аутотопогно-зия, характеризующиеся неосознаванием имеющегося у них дефекта...

С другой стороны, при агнозических процессах происходит искажение образов реального мира (зрительная, слуховая, тактильная, вкусовая), несомненно сказывающееся на объек­тивном адекватном отражении в мозгу действительности (при этом значение отдельных видов агнозических расстройств да­леко неравноценно: явления вкусовой агнозии в минимальной степени скажутся на деятельности больного в то время как зрительная агнозия приводит к значительным расстройствам сознательной деятельности). К этой же группе нарушения со­знания относятся и другие виды психосенсорных расстройств. Патологические очаги при указанных синдромах локализуют­ся в определенных корковых зонах доминантного полушария.

Афатические больные (амнестическая, сенсорная афазии) также формально остаются ориентированными во времени, месте, пространстве. Однако часто у них отсутствует осозна-вание имеющегося дефекта, а контакт с внешним миром явля­ется резко затрудненным. С этих позиций нам кажется фор­мальным трактовать указанных больных как находящихся в полном сознании. К этим нарушениям приводит обычно очаг в корковых височных полях доминантного полушария. Своеобразной формой речевых расстройств является акине­тический мутизм, заключающийся в исчезновении контакта (в том числе и речевого) с окружающими, при сохранности бодрствования и способности к движениям (синдром, описываемый при первичных нарушениях гипоталамуса и среднего мозга). Внедрение психологических методов исследования в неврологию позволяет улавливать более тонкие расстройства гнозии пространства и времени. А. Крейндлер и А. Фрадис выявили у больных с сенсорной афазией нарушение зритель­но-пространственной ориентировки и ориентировки во време­ни с помощью специальных проб. При клиническом исследо­вании указанные нарушения не выявляются. Таким образом, оценка степени сохранности ориентировки в пространстве и времени связана с разработкой специальных тестов, которые выявляют указанные нарушения у больных с очаговыми поражениями головного мозга, формально находящихся в со­знании.

Для осуществления сенсорной интеграции, правильного отражения объективной действительности необходимо сопо­ставление поступающей информации с опытом личности, от­ложенным в виде памяти на прошедшие события. Нарушение краткосрочной или долговременной памяти приводит к чет­ким расстройствам сознания. В настоящее время очевидна структурная основа указанных расстройств, возникающих при поражении корковых полей левой височной области, ме-диобазальных структур виска обоих полушарий, глубинных структур лимбической системы, мамиллярных тел гипотала­муса. Особенности локализации определяют различные кли­нические формы амнестического синдрома.

Наконец, в определение сознания входит организация целенаправленной деятельности на фоне правильной сенсор­ной интеграции. При поражении теменной коры доминантно­го полушария могут возникать нарушения целенаправленной деятельности (апраксия), не сопровождающиеся какими-либо агнозическими расстройствами...

Таким образом, очаговые поражения мозга, приводящие к определенным дефектам, в той или иной мере влекут за собой нарушение высших психических функций. Можно ли при этом говорить о нарушениях сознания? Нам кажется это воз­можным, если возникающие расстройства приводят к неадек­ватному восприятию окружающей среды, к нарушению пере­работки поступающей информации и к невозможности организации поведенческих актов («сознательной деятельности»). Все эти процессы определяют и социальную адекватность личности, а нарушения приводят к рассогласованию взаимо­действия личности и среды. Совершенно понятно, что уровень нарушения сознания связан с глубиной и характером разби­равшихся дефектов. Может возникнуть ложное впечатление об экспансионистском характере наших представлений, вклю­чающих в понятие сознания всю психическую деятельность. Во-первых, сознание рассматривается как высшая ступень психической деятельности. Психическая деятельность обычно протекает на фоне ясного сознания. В свою очередь наруше­ние отдельных психических функций находит отражение в расстройстве сознания.

Во-вторых, мы анализировали не все психические процес­сы, а лишь их часть, определяющую состояние, которое мож­но характеризовать как ясное сознание.

В-третьих, рассматриваются лишь неврологические аспек­ты сознания, при этом патология его соотносится с понимани­ем его сущности, с точки зрения клинициста-невролога.

Исходя из сказанного, можно построить систему представ­лений, при которой расстройства сознания могут проявляться в результате дисфункции гипоталамо-мезенцефально-талами-ческих структур в виде нарушений бодрствования различной интенсивности (сонливость, комы), при этом, как правило, исчезают все проявления, характерные для сохранного созна­ния. Следует учесть, что при комах обменно-эндокринного ге-неза наряду с указанными структурами поражаются диффуз-но и корковые поля. Вторую большую группу составляют так называемые парциальные формы нарушения сознания, имею­щие место при нормальном уровне бодрствования. Эти нару­шения могут касаться гностических расстройств, мнестиче-ских процессов, организации деятельности и связаны они, как правило, с очаговым поражением специальных корковых по­лей (в одних случаях доминантного, в других — противопо­ложного ему полушария). Важно подчеркнуть, что некоторые формы этих парциальных нарушений сознания связаны с ло­кализацией патологического процесса и в глубинных структу­рах мозга (память).

Большой интерес для невролога представляет анализ пато­логии сознания при эпилепсии. Выключения сознания имеют место при малых и больших генерализованных припадках (очаг расположен в ретикулярной формации ствола мозга), могут отсутствовать при корковых джексоновских параксиз-мах, когда эпилептический разряд не распространяется на ука­занные выше структуры. Крайне своеобразные формы нару­шения сознания в виде автоматизмов возникают при очагах в височной доле и проявляются в совершении поступков, часто нелепых в своей сущности, но формально правильно осуще­ствляемых с полной амнезией всего совершенного. На приме­ре эпилепсии можно наблюдать как полное, так и частичное выключение сознания, а также анализировать роль определен­ных структур в возникновении тех или иных нарушений его.

Теперь мы вновь хотели бы вернуться к проблеме локали­зации сознания. Очевидно, что попытка узко локализовать эту сложнейшую функцию мозга является не только трудной, но и бессмысленной. Перед нами не встает дилемма о корковом, либо подкорковом уровнях локализации сознания. Корково-подкорковые взаимоотношения мы рассматриваем не в индук­ционном плане, а как единую вертикально построенную сис­тему, вернее, ряд систем, работающих обычно в одном знаке. При этом могут возникать реципрокные взаимоотношения между отдельными системами. В наших прежних работах (И. И. Гращенков, А. М. Вейн, О. А. Колосова) мы подверга­ли специальному анализу систему регулирующую вегетатив­ное равновесие, систему организующую двигательные акты (А. М. Вейн). В этом же плане мы рассматриваем и организа­цию такой сложной функции, как сознание. Нам кажется оче­видным, что различные поломы, нарушения сознания связаны с вовлечением в патологический процесс определенных уров­ней головного мозга. Следует рассматривать сознание не гло­бально, а дифференцированно, различать онтогенетическую и гносеологическую его стороны, а при патологии общие и пар­циальные его расстройства.

При этом дисфункция определенных структур мозга нахо­дит клиническое выражение в различных формах нарушения сознания и крайне важным является вывод о специфичности

нарушения сознания (полное или парциальное) при локаль­ном поражении указанных структур. При этом, как было по­казано, недостаточно свести все парциальные, дискримина-тивные виды нарушений сознания к разрушению корковых полей (так амнестические и некоторые речевые расстройства могут быть связаны с локализацией процесса в глубинных структурах мозга), а общие, глобальные нарушения поля со­знания к патологии стволово-диэнцефальных систем (комы при диффузном поражении клеток коры).

Неврологический анализ позволяет ограниченно трактовать роль этиологических факторов в возникновении расстройств сознания и подчеркнуть значение локализации поражения.

При рассмотрении неврологических аспектов сознания не­сомненно можно было бы обсуждать вопросы о временной ха­рактеристике нарушений сознания (транзиторные, перманент­ные), о их количественной оценке (легкие, средней интен­сивности, грубые). Однако подобные подходы не вносят чего-либо принципиально нового в главный вопрос об архи­тектурной основе функциональной системы, обеспечивающей сознание.

Д. Р. Лунц, Я. И. Морозов, Н. И. Фелинская

К ВОПРОСУ О СУДЕБНО-ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ ОЦЕНКЕ

<...> Исследования последних лет убедительно показали значение для состояния сознания функциональных взаимоот­ношений различных нервных… Чрезвычайно важным для понимания патологии сознания является то, что эти два… Нарушения нейродинамики, лежащие в основе синдромов расстройства сознания, могут, как известно, вызываться раз­личными…

Приложение

Терминологический словарь

Краткие биографические сведения об авторах статей

ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ

Аменция— синдром расстроенного сознания, состояние острой спутанности. Основные признаки — полная дезориен­тировка в месте, времени, собственной… Анозогнозия— отсутствие сознания болезни. Наблюдает­ся при некоторых психозах… Астенический тип— один из трех основных типов телесной организации (по Э. Кречмеру), ему свойственны отказ от борь- …

КРАТКИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ СТАТЕЙ

Ананьев Борис Герасимович(1907-1972) — доктор пси­хологических наук, профессор. После окончания Горского пе­дагогического института во Владикавказе… Б. Г. Ананьевым проведены масштабные исследования по истории психологии,… Ахмедов Тариэл Ильясович— доктор медицинских наук, профессор, заведующий кафедрой медицинской реабилита-