О терминах

Психологика стремится к строгой терминологии, а потому различает теоретические термины, включенные в логическое

описание психического, и эмпирические термины, предназна­ченные для описания непосредственно наблюдаемой реально­сти. К сожалению, в психологии основныетермины до сих пор не являются теоретическими. Они описывают некоторые на­блюдаемые людьми явления и, вообще говоря, напрямую за­имствованы из естественного, языка. Это часто бывает в на­уке — например, из обычного языка в механику и физиологию пришел термин «сила», а в оптику и электродинамику — «вол­на». Однако бытовой термин, включаясь в структуру научной концепции, всегда существенно меняет и уточняет свое значе­ние. «Высота» в геометрии, «корень» и «иррациональность» в арифметике обозначают совсем не то же самое, что можно было бы предположить из этимологии этих слов. Термины только тогда становятся теоретическими, когда они включены в теорию. В психологии же слова обычно используются стро­го в том же смысле, что и в обыденной жизни. Поэтому счита­ется вполне надежным даже теоретические положения обо­сновывать лингвистическим анализом слов: например, дока­зывать, как это делает А. Н. Леонтьев, что сознание, поскольку оно сознание, есть совместное знание; или что эмоция — это движение изнутри (от лат. е — из, и movere — двигаться).

Словарь естественного языка, как отмечают лексикографы, принципиально содержит лишь донаучные понятия, язык пре­доставляет в распоряжение человека не научную, а «наивную картину мира». Поэтому опасно строить психологическую на­уку, исходя из этимологического анализа терминов или спосо­бов их употребления в обычной речи. В противном случае, на­пример, пришлось бы признать, опираясь на сотни выражений русского языка, что орган, где локализуются различные эмо­ции, — это сердце. Поэтому же фраза «ужас леденит мне душу» отнюдь не означает измеряемое термометром реальное снижение температуры души. Семантический анализ слов очень полезен для перевода идиом, но не слишком применим для построения психологической теории. <...>

Если человек сообщает экспериментатору: «я запоминаю», то это не значит, что он в этот момент осознанно впечатывает в память какие-то реальные следы — такое не под силу никому. Но все же при этом он испытывает какие-то реальные субъективные переживания, обозначающие для каждого весьма разные процессы: один испытуемый начинает повторять предъявленный материал или применять другие известные ему мне монические приемы; второй — просто напрягается как только может; третий - удивляется малости того, что может воспроизвести, хотя чувствует, что. помнит намного больше, а потому раздражается на экспериментатора и т. д. Субъективное переживание испытуемого — конечно же, психическая реальность. Однако эта реальность лишь метафорически выражается терминами наивной психологии. Опасно строить на мета-форах логически стройную теорию.

Дело еще белее усложняется тем, что большинство психологических терминов — омонимы, обозначающие одновременно весьма разные представления. Даже ключевое понятие психологической науки — сознание — имеет едва ли не сотню разных и противоречащих друг другу значений:

— как идеальное оно находится в оппозиции к материальному;

— как осознанное — в оппозиции к бессознательному;

— как проявление исключительно человеческой психики — в оппозиции к психике животных;

— как состояние бодрствования — в оппозиции к состоя­нию сна;

— как механизм, как процесс или как состояние — в оппо­зиции друг к другу;

— как выражаемое в словах (вербальное) — к словесно не­выразимому[21];

— как осознание собственных переживаний и своей лично­сти (самосознание) — в оппозиции к осознанию внешних явлений и предметов;

— как нечто качественное: например, как способ маркиров­ки имеющейся информации, как некий «луч", освещающий психические процессы, как «субъективную окрас­ку», которой сопровождаются многие из этих процессов; — как нечто количественное, подлежащее измерению: напри­мер, объем сознания, время сознательной реакции и пр. Этот перечень, разумеется, далеко не завершен. Ведь еще говорят об уровнях сознания, об измененных состояниях со­знания и т. д.

В итоге любая попытка строгого определения сознания, к сожалению, обречена на справедливую и беспощадную крити­ку, так как не может соответствовать всем популярным значе­ниям этого понятия. Одни из этих значений в принципе проти­воречат другим. Так, если идеальное тождественно сознатель­ному (как понимается большинством философов), то бес­сознательное — идеально, поскольку находится в оппозиции к материальному, и следовательно, сознательно! Это, кстати, со­гласуется с позицией ряда специалистов по бессознательному. Так, по мнению А. Адлера, «бессознательное... не таится в ка­ком-то бессознательном или подсознательном уголке нашей психики, а составляет неотъемлемую часть нашего сознания, значение которой мы не вполне понимаем»[22]. Неосознанное как словесно невыразимое может переживаться человеком и в со­знательном (бодрствующем) состоянии, а в сновидениях, в свою очередь, встречается много словесных высказываний. Объем сознания формально количественно можно измерить у якобы не имеющих сознания животных, которые могут, по-ви­димому, — например, под воздействием наркотических ве­ществ — иметь измененные состояния сознания. И проч., и проч. Можно понять А. Бэна, который в XIX столетии назвал сознание самым запутанным словом в человеческом словаре. И понять, почему и сегодня Дж. Рэй, констатируя разноречи­вость использования слова «сознание», уверяет, что «нет ясно­го смысла, который можно было бы связать с этим словом в тер­минах какого-либо реального феномена в мире»[23]. А К. Изард добавляет: «Ученые часто говорят о сознании, не только не оп­ределяя его, но даже и не соотнося со смежными понятиями»[24]

Иногда даже один автор умудряется использовать одинаковые термины в самых разных и зачастую противоречивых смыслах. Например, для 3. Фрейда понятие «бессознатель­ное» имеет не менее десятка разных значений. В частности, со­гласно Фрейду, бессознательное:

— выступает как проявление влечений организма (как Оно в терминологии Фрейда); но в то же время и как проявление высших социальных идеалов (т. е. как Сверх-Я);

— как вытесненное из сознания порождается истории индивидуального сознания, т. е. вторично по отношению к сознанию, но одновременно является также первичным процессом, порождающим само сознание и определяющий eго становление в онтогенезе;

—-как архаческое наследие, когда, как он пишет, «человек выходит за границы собственного переживания (т. е.за границы собственного сознания) и переживает события глубокой древности. При таком понимании увеличивается неопределенность, что же именно (сознание или бессознательное) являет­ся причиной, а что — следствием. Действительно: как решить, является ли нечто осознанно пережитое в архаическом про­шлом бессознательным влиянием на нынешнее сознательное или, наоборот, влиянием прошлого сознательного на Нынеш­нее бессознательное?

— противопоставляется сознанию как нечто принципи­ально отличное от него, но при этом рассматривается как единный энергетический источник всей психической (а значит, и сознательной) жизни...

Вряд ли стоит этому удивляться. Если ключевое понятие — сознание — плохо определено, то тем хуже будут определены любые другие базовые психологические понятия. Поэтому в психологии вообще нет ясных и общепринятых определений практически всех важнейших терминов. Крайне загадочны определения психики, эмоций; памяти, интуиции, личности... Существующую психологическую терминологию не ругает только ленивый. Ее критика весьма популярна и ведется с са­мых разных точек зрения. <...>

Все психологи признают, что психические процессы вза­имосвязаны друг с другом. Горы литературы доказывают, что память невозможна без восприятия, а восприятие — без памя­ти. Психотерапевты знают, что даже такие вроде бы разные вещи, как эмоции и мысли, плохо различимы. Вот, например, как об этом пишет А. Эллис: «Большую часть того, что мы на­зываем эмоциями, можно другими словами назвать просто-напросто мышлением... Мышление и эмоции иногда становятся по сути одним и тем же — мысль превращается в эмоцию, а эмо­ция — в мысль (1998). В целом, как глубокомысленно сооб­щается во многих книгах, воспринимает и мыслит не восприя­тие и мышление, а личность. Без воспринимающей, запомина­ющей, чувствующей и мыслящей личности не бывает никаких психических процессов. И тем не менее все эти процессы обычно почему-то считаются реально существующими как нечто отдельное и самостоятельное. А следовательно, подразумева­ется, что они подлежат независимому изучению и подчи­няются своим собственным законам.

Но когда психологи на самом деле выделяют какой-либо теоретический психический процесс, будь то вытеснение в психоанализе или выделение фигуры из фона в гештальт-пси­хологии, то этот новый процесс всегда оказывается одновре­менно и перцептивным, и мнемическим, и мыслительным, А это значит, что стандартная классификация не привносит в теоретические рассуждения ничего нового. Как отмечают В. П. Зинченко и А. И. Назаров, из дидактического приема эта классификация превратилась в теоретическую догму[25]. В ито­ге идущая от античности и средневековья классификация пси­хических процессов с помощью плохо определенных терминов (ощущение, восприятие, мышление и т. д.) имеет для совре­менной экспериментальной психологии в лучшем случае та­кой же теоретический смысл, как для современной химии — классификация спосо6ов добывания философского камня, со­зданная алхимиками. <...>

Отказаться от существующих терминов уже нельзя — они сами стали психической реальностью, в них отражается уни­кальный опыт самосознания человечества, веками складывающееся в сознании людей представление о психической жизни. Именно поэтому анализ встречающихся в словарях понятий, характеризующих человеческие качества, позволил Р. Кеттеллу создать один из самых авторитетных личностных опросников. Поэтому же психологика не отказывается от привычной тер­минологии, но использует обычно употребляемые слова лишь как сложившуюся классификацию накопленного опыта психической жизни. Тем самым психологика рассматривает их как предназначенные для удобного описания эмпирических феноменов и соответствующих им экспериментальных проце­дур — но и только, т. е. как понятия эмпирические, операцио­нальные, a не теоретические.

Так, если в психологике употребляется слово «восприя­тие», то предполагается, что речь идет не о названий некоего пусть неведомого, но реального психического процесса, а об описании и анализе эмпирики — конкретных реакций субъекта на нечто им увиденное или услышанное. (И в этом психо­логика солидаризируется с таким тонким психологом, как К. Коффка. «Когда я говорю о восприятии, — писал Коффка в 1922 г., — я не имею в виду специфической психической функ­ции; все, что я хочу обозначать этим термином, относится к той области опыта, которую мы не считаем воображаемой, пред­ставляемой или мыслимой»[26]). Аналогично, если упоминается память, то это значит, что описывается сообщение испытуемо­го о том, что именно он запомнил или как он запоминал. Если мы говорим» что испытуемый нечто осознает, то это обознача­ет как факт представленности субъекту картины мира и само­го себя, так и выраженную в словах способность испытуемого отдавать себе отчет в том, что происходит.<...>

Разумеется, эмпирические термины сами по себе проблем" не решают и остаются достаточно неопределенными. Напри­мер, эмпирическое определение осознанного как того, о чем человек может дать словесный отчет, не позволяет всегда од­нозначно интерпретировать наличие ососзнанности Напри­мер, ребенок, с младенчества живущий в двуязычной среде, учится полнее и точнее свои мысли выражать сначала на одном языке, а затем уже на другом. Значит, осознанность, вы­раженная на одном языке, отличается от осознанности, выра­женной на втором языке. Все же, когда ребенок на одном язы­ке владеет падежными окончаниями и сообщает, что кладет «куклу в ящик», а на другом говорит лишь «кукла ящик», то обычно из этого делают вывод, что ребенок лучше осознает пространственные отношения, чем их произносит на втором языке[27]. При болезни Альцгеймера (форма старческого слабо­умия) описан так называемый «синдром зеркала»: больней, увидев в зеркале свое изображение, принимает его за другою человека и вступает с ним в «беседу». Данное выше эмпирическое определение осознанности не позволяет однозначно ре­шить, находится ли этот разговаривающий сам с собой больной в сознании. Ведь больной отдает себе отчет, что видит в зеркале человека, выражает это понимание словами, но при этом, прав­да, не узнает сам себя..,. Да и вообще, как это ни парадоксально, в любом языковом сообщении содержится информация, не пе­редаваемая в явном виде единицами языка. На основе предло­женной эмпирической характеристики осознанности нельзя решить, осознается такая информация или нет. <...>