ЭЛЛИНИЗАЦИЯ: УСПЕХИ И ПОРАЖЕНИЯ

Александрия и Иерусалим, 200—168 гг. до н. э.

 

Враждующее соединяется, и все происходит через борьбу.

Гераклит

«Наша западная идея Бога,—справедливо утверждал Ясперс,— берет начало из двух исторических источников: Библии и греческой философии» (1). Слияние же этих источников началось в Александрии.

Живя среди египтян, евреи и греки впервые как бы открыли друг друга. Знакомство с эллинской мыслью произвело в иудействе своего рода умственный переворот, который стал прологом к проповеди единобожия среди язычников и к эллинизации иудаизма. Остается лишь пожалеть, что первые этапы этого процесса почти скрыты от нас. Скудные свидетельства, краткие фрагменты, имена без биографий, неясные предания—вот и все, что сохранилось.

Наиболее ранним свидетельством этого рода можно считать приведенный выше рассказ Клеарха об иудейском мудреце из Сирии (См. выше, гл. IX) . Будучи эллином «по языку и по духу», он, очевидно, сохранил отеческую веру и поразил Аристотеля «великой и редкой умеренностью в образе жизни и самообладанием». Замечательно, что этот человек имел широкий круг общения и объезжал многие города, беседуя с искателями мудрости. Как он говорил с эллинами о своей религии, можно представить по «Посланию Аристея» (См. выше, гл. IX).

Автор его раскрывает перед читателем разумность и нравственную высоту Моисеева учения. Объясняет он и мотивы еврейской обособленности, которая обычно раздражала греков. Она имеет, согласно «Посланию», прямой и ясный смысл, ибо продиктована необходимостью хранить веру от заблуждений. Свой народ Моисей намеренно «окружил непроницаемой оградой и железными стенами», чтобы Израиль остался «чистым душой и телом и свободным от суеверий» (2). Но при этом автор изображает религию Библии как нечто понятное и доступное для всех мыслящих людей. Один из персонажей книги—язычник—так характеризует верования иудеев: «Они поклоняются тому же Богу—Господу и Творцу Вселенной, что и все народы и мы с вами... хотя мы называем его другим именем: Зевса, или Дия» (3).

Диалогу способствовал и александрийский перевод Ветхого Завета. Предназначенный сначала для эллинизированных евреев, он в то же время дал возможность просвещенным грекам знакомиться с иудаизмом не по слухам, а по первоисточнику. Переводчики, возможно, учитывали это и многим образным выражениям Писания придали более абстрактную форму, чтобы приблизить их к мышлению греков.

По-новому иудеи взглянули и на само «язычество». Прежде они знали его по культам Ханаана, Египта, Вавилонии, с которыми их предки боролись в течение веков. Но в Александрии они встретились с феноменом, который должен был их глубоко поразить: миром эллинской философии. Оказалось, что «язычники» не настолько безумны и суеверны, как считали раньше. В творениях Анаксагора, Гераклита, Пифагора, Платона и Аристотеля александрийские евреи нашли учение о верховном Божестве и нравственные принципы, близкие к Торе.

Это открытие, взволновавшее диаспору, необходимо было осмыслить в свете Писания. Выполнить нелегкую эту задачу взялся еврейский философ Аристобул Панеадский.

По одним сведениям, он жил в III веке при Филадельфе и входил в число переводчиков Библии; по другим, более достоверным, Аристобул служил при дворе Птолемея VI Филометора и написал толкование на Моисеев Закон около 170 года (4). Иногда его называют последователем Аристотеля, но, по-видимому, Аристобул не придерживался какой-либо одной из западных систем. Поскольку греческая философия представлялась ему достойной всяческого внимания, он хотел, чтобы его соплеменники не прошли мимо этого духовного богатства.

Но как было совместить языческую мудрость со Словом Божиим?

Ответить на этот вопрос философу помогло убеждение самих греков, что их идеи имеют восточное происхождение. К тому же в ту эпоху распространилась мысль о родстве иудеев и греков, в частности, на нем настаивали спартанцы при заключении союза с Иерусалимом около 300 года (5).

Принимая все это во внимание, Аристобул развил свою теорию греко-еврейских связей и «заимствования». «Гомер и Гесиод,—писал он,—черпали из наших книг». Он доказывал, что все лучшее в эллинской метафизике имеет общий с иудаизмом источник. Среди учеников Библии Аристобул называет Орфея, Пифагора, Гераклита, Сократа. «Платон,—уверял он,—усвоил начала нашего Законодательства; и очевидно, что он тщательнейшим образом вникал во все подробности». Этим Аристобул объяснял совпадения в ветхозаветном учении и доктринах философов.

Гипотеза эта, принятая затем Филоном и раннехристианскими писателями, была ошибочной, однако она содержала плодотворную мысль о единстве духовной истории человечества. Ведь если Платон был «афинским Моисеем», значит, философию его уже нельзя было считать только заблуждением. Словом, перед нами важный шаг на пути к универсализму и целостному пониманию религиозного становления мира.

Но, пожалуй, самым интересным и перспективным у Аристобула был его метод толкования Библии. Здесь он в известном смысле продолжил дело ее переводчиков, еще более приблизив Писание к эллинистическому читателю. Основные принципы ему были опять-таки подсказаны греческой литературой. Киники и стоики, которых было немало в Александрии, в поисках умозрительного смысла мифов издавна толковали их аллегорически. Лучший ключ к Ветхому Завету, особенно к его темным местам, Аристобул едва ли мог найти, тем более что уже пророки прибегали к аллегориям (6).

Аристобул стал раскрывать значение библейской символики, переводя ее на язык отвлеченных понятий. В частности, он указывал, что антропоморфные выражения священных книг нельзя понимать буквально. Так, «рука Божия» означает силу (динамис) Творца, а если в Библии написано: «Бог сказал»—это тоже следует толковать в переносном смысле. Своим методом Аристобул положил начало библейскому богословию как искусству расшифровывагь подлинный смысл Писания, улавливая его сквозь оболочку восточных метафор. Отныне своеобразный язык Ветхого Завета перестал быть помехой для образованных греков и эллинизированных евреев.

Взаимопониманию Востока и Запада способствовало также изложение библейской истории на греческом языке. Этому делу посвятили себя три современника Аристобула Димитрий, Евполем и Артапан (7). Они пошли по пути, проложенному Беросом и Манефоном, знакомя александрийскую публику с прошлым своего народа и страны.

Книги этих историков не сохранились, мы знаем о них лишь по небольшим отрывкам, из которых ясно, что авторы придерживались взглядов Аристобула.

Артапан, например, пытался связать Моисееву теократию с кругом греческих идей. Он утверждал, будто Моисей был основателем не только иудаизма, но и верований Египта и Греции. Мусей—легендарный учитель Орфея—был, по мнению Артапана, не кем иным, как законодателем Израиля. В Египте его якобы уже давно чтили под именем Гермеса, или Тота. Понятно, что историческая ценность подобных сближений равна нулю, но здесь был важен сам факт: желание автора перекинуть мост между иудеями и язычниками. Такая цель могла возникнуть только в эпоху эллинизма.

В том же духе написал свою «Историю иудейских царей» и Евполем. В частности, он отмечал, что финикийцы и греки употребляют алфавит, изобретенный некогда Моисеем. Мнение это, к слову сказать, не столь уж нелепо, как полагали прежде. Греко-финикийская письменность возникла, по-видимому, на основе «синайской», бывшей в употреблении у семитов, подвластных Египту.

Из фрагментов «Истории» Евполема видно, что он придавал большое значение контактам древнего Израиля с соседними народами: египтянами и финикийцами. В дни, когда греческое искусство победоносно шествовало по миру, историк, стремясь доказать, что и в этой области его единоверцы не лишены дарований, дает описание Соломонова Храма. Кроме Библии, источником для Евполема служили легенды и сказания-мидраши, которые, украшая его книгу, сближали ее с историко-художественной прозой античности.

Попытки найти общую почву с греками предпринимались не только в богословии, философии и историографии. В Александрии возникла и еврейская художественная литература на греческом языке. Представителем ее во II веке был поэт Иезекииль, которого христианские пиеатели называли «сочинителем иудейских трагедий». Они приводят выдержки из его драмы «Исход из Египта», основанной на библейском сюжете. Она показывает, какие метаморфозы претерпела литература александрийских иудеев. Иезекииль заставляет Моисея говорить так, словно он герой Эсхила или Еврипида. Увидев неопалимую купину, пророк восклицает:

О, что за дивной купины явление,

Чудесное и смертным непостижное?

Отвсюду купина огнем объемлется,

Но пребывают целыми и ветвь и лист.

Что ж это? Ближе обозрю чудесное

Видение; с трудом ему поверит ум (8).

Бесспорно, этот носивший столь громкое имя поэт—не более чем бледная тень аттических трагиков и ветхозаветных писателей; и все же произведения, подобные «Исходу», сыграли немаловажную роль. Благодаря им западный человек мог легче понять загадочный мир Библии.

Таким образом, Септуагинта и Аристобул, историки и поэты Александрии в какой-то мере засыпали ров, отделявший эллинство от иудейства.

Люди диаспоры не мыслили себя, однако, вне старого духовного центра Израиля—Иерусалима. Они были лишь популяризаторами и миссионерами иудаизма, а средоточием его по-прежнему оставалась земля отцов. Она тоже, естественно, не избежала встречи с эллинизмом. Но произошла эта встреча далеко не так мирно, как в Александрии. Натиск западной цивилизации привел в Иудее к глубокому конфликту, принявшему поистине трагический оборот.

Эллинизм просачивался в Палестину исподволь, незаметно, постепенно захватывая все новые и новые позиции. С каждым годом множество греков переселялось в иудейские города, многие из которых даже сменили свои названия; Бетшан стал Скифополисом, Акко—Филадельфией. В арамейский язык вошло немало греческих слов, да и само наречие койне стало общеупотребительным. Некоторые евреи уже начали носить вторые, греческие имена. Менялась одежда, домашняя утварь, виды пищи, архитектура—и вообще весь быт и облик страны становился эллинистическим.

Некоторое время ничто, казалось бы, не предвещало катастрофы. Но в какой-то момент правоверные иудеи поняли, что над ними нависла серьезная угроза. Мало того, что иноземные веяния обезличивали нацию—за внешней культурой крылось миросозерцание, явно чуждое и даже враждебное духу Библии.

Нет, не Пифагор и не Платон шли в Иудею вместе с колонистами. Греческий образ жизни, светский дух, любовь к увеселениям—вот что служило приманкой, особенно для богатых решаим, чувствовавших себя стесненно в рамках Торы. Стало модным опошленное «эпикурейство» с его моральной неразборчивостью и скепсисом. Впоследствии талмудическая традиция так и называла безбожников: эпикоросим.

Израиль никогда не осуждал радостей жизни. Это доказывает хотя бы Песнь Песней, которая в окончательной форме сложилась в эпоху Второго Храма. Бен-Сира тоже являет собой пример библейского жизнеутверждения. Но бесконтрольная свобода нравов, погоня за наслаждениями и разгул чувственности, воспринятые у греков их подражателями, внушали людям, выросшим на Законе, естественное отвращение.

В сущности, это была не сама Греция, но карикатура на нее, воплотившая худшие стороны западного мира. Те торговцы, ремесленники, искатели заработков, которых судьба привела в Иудею, никак не могли достойным образом представлять старую Элладу. Они принесли с собой не то прекрасное, что было создано в век Перикла или Платона, но—поверхностный лоск и семена нравственного разложения.

В Иерусалиме в то время даже возникла особая партия грекоманов-эллинизаторов, в основном состоявшая из представителей знати. Аристократы, землевладельцы, откупщики, нажившиеся за счет соотечественников, строили себе роскошные виллы, вводили новшества по примеру греков. Все иностранное представлялось им превосходным, а отечественное—отжившим балластом. Эта тенденция породила беспокойство и ответную реакцию среди людей старого закала. Некоторые из них с целью дать отпор тлетворному влиянию «эпикоросим» образовали братство, или союз, члены которого называли себя хасидаим, то есть благочестивыми (9).

Хасиды держались сплоченно, их дома и синагоги стали чем-то вроде орденских опорных пунктов. Там они сходились, чтобы взаимно укреплять друг друга в непримиримости. «Дом трои,— говорил хасид-священник Иосе из Цереды,— да будет местом собрания для мудрецов» (10). Под «мудрецами» этот предтеча фарисейства разумел, понятно, не светских хакамов, но таких же ревнителей Закона, как он и его товарищи.

Хасидов можно сравнить с английскими пуританами и русскими старообрядцами. В своей борьбе за веру они впали в противоположную крайность: начисто отвергали все «мирское» и все идущее от иноплеменников как языческую заразу. Их узость доходила порой до абсурда. Иосе объявил, что для иудея нечиста даже самая почва чужой земли. Это был выпад против диаспоры и тех, кто стремился эмигрировать.

Ригоризм хасидов не встречал широкого одобрения. Представители высшего духовенства, такие, как Симон Праведный, недвусмысленно осуждали их. Сам Симон был сторонником умеренной партии, которая, следуя Моисееву Завету, не отказывалась от плодов западной цивилизации. Однако положение умеренных, как во все критические эпохи, было наиболее шатким. На них нападали и хасиды и эллинисты. Сторонники трех течений нередко переходили от полемики к ожесточенной борьбе.

 

Таково было положение дел в Иудее, когда на сирийский престол вступил второй сын Антиоха Великого, Антиох IV Эпифан. Настали дни, когда маленькой крепости Ветхого Завета, раздираемой спорами, предстояло выдержать самый яростный штурм, какой она когда-либо испытала в прошлом.

Антиох Эпифан одна из наиболее странных и демонических фигур времен эллинизма. Необычными были и характер, и судьба Антиоха. Воспитывался он в Риме, куда его отправил отец после заключения мира с Сенатом. Наследником короны считался брат Эпифана Селевк IV, и поэтому в Риме молодой грек жил без особого надзора. Он сблизился со столичной знатью, очаровывая всех живостью своей натуры. Антиоху удалось усыпить бдительность римлян, которые считали его причуды безобидными. Он любил, как впоследствии Нерон, слоняться, переодевшись, по ночным притонам, ему нравилось задавать дорогостоящие пиры, сорить деньгами, беседовать с толпой на рынке, показывать перед художниками свою любовь к искусству. Пылкий и необузданный человек, Антиох действительно был влюблен в Элладу, особенно в культ Диониса, который так соответствовал его темпераменту. В Риме как раз вышел указ, запрещающий Вакханалии, но тайных последователей у фригийского бога оставалось немало. Среди них был, конечно, и Эпифан.

Даже став царем, Антиох не отказался от своих эксцентричностей. Он мог, например, появиться среди гостей в виде покойника, завернутого в саван, или, обнажившись, плясать перед ними. Полибий, рассказывая о бесчинствах Антиоха, замечает, что его следовало бы назвать не Эпифаном, Славным, а Эпиманом— Помешанным. «Не верилось,—писал историк,—что в одном существе может совмещаться такая доблесть и такое злонравие» (11). И в самом деле, Антиоху были знакомы порывы великодушия, не мешавшие ему быть ловким интриганом и изворотливым политиком. Успешно проявил он себя и в военном деле. По словам того же Полибия, Эпифан «был деятелен, способен и достоин носить имя царя». Загадка этой противоречивой личности в какой-то мере проясняется, когда мы узнаем, что умер он в состоянии умопомрачения.

После гибели Селевка IV, убитого царедворцами, возможно не без ведома брата, Антиох стал властителем сирийской державы Селевкидов. Рим одобрил кандидатуру своего воспитанника, надеясь сделать его послушным орудием. Но впоследствии сенаторы поняли, что просчитались.

Прибыв в 175 году в Антиохию, Эпифан развил кипучую деятельность, украшая и расширяя свою столицу. В короткий срок ему удалось сделагь ее жемчужиной Востока в греческой оправе. Не забывал он и своих римских покровителей: в угоду им ввел у себя гладиаторские бои и построил храм Юпитеру Капитолийскому (впрочем, к тому времени его уже отождествили с Зевсом).

Заветной мечтой Антиоха IV была тотальная эллинизация государства. Этим он надеялся одновременно достичь двух целей:

насадить дорогие ему греческие обычаи и культы и подавить национальные очаги сопротивления в плохо спаянной монархии.

Серьезных препятствий на пути к своим замыслам царь не встретил. В Малой Азии и Сирии эллинизм и без того уже пустил прочные корни. По приказу Антиоха повсюду вводились греческие праздники и игры, воздвигались храмы в честь Зевса, Аполлона, Геракла, которые заменяли местных Молохов и Ваалов.

Камнем преткновения оказалась лишь Иудея.

В библейской традиции Эпифан стал прототипом Антихриста. Начиная с Книги Даниила до Иоаннова Апокалипсиса, священные писатели будут придавать Врагу Божиему черты Антиоха. Этот человек не только впервые в истории решил полностью искоренить иудейскую религию, но и был первым царем после Александра, который всерьез воспринимал свой божеский титул. Бог Израиля был поэтому для него противником, которого надлежало свергнуть с престола.

Понимая, что быстро склонить евреев к почитанию олимпийских богов не удастся, Антиох решил использовать партийные распри в Иерусалиме и оказать поддержку эллинофилам.

Душой этой партии был в то время брат первосвященника Ония III—Иешуа, предпочитавший называться Ясоном. Он задумал осуществить реформу иудейства, сломив хасидов и тех, кто им сочувствовал. Оний III, сторонник умеренных, стоял у Ясона на пути, но тот сумел отстранить мешавшего ему брата. Когда первосвященник был вызван в Антиохию, Ясон тоже прибыл туда и убедил царя сместить Ония. Предложив свою кандидатуру в качестве первоиерарха, Ясон обещал Антиоху, что будет содействовать его политике и сможет собирать больше налогов, нежели брат. Этот последний аргумент, видимо, оказался весьма веским: расточительный царь постоянно нуждался в средствах. Оний, таким образом, был оставлен пленником при Антиохе, а Ясон вернулся в Иерусалим.

Древний еврейский историк говорит о «непомерном нечестии» Ясона, называя его «святотатцем, а не архиереем». Но такую оценку едва ли можно считать вполне объективной (12). Хотя мы не знаем подлинных планов Ясона, но вряд ли он желал гибели отеческой веры. Не исключено, что он стремился лишь преобразовать быт Иудеи и приблизить его к греческим стандартам. Ясон добился того, что Антиох даровал палестинцам равные права с антиохийцами, а это само по себе было дипломатической победой. Он действовал, по-видимому, весьма осторожно и даже сумел завоевать расположение народа. Но, увы, не в добрый час пришла эллинизация в Иерусалим. Мало того, что она ассоциировалась с покушением на нравственные устои нации—ее вдохновитель Антиох имел намерение растворить иудеев в общей массе язычников; сделать же это, не уничтожив религию Библии, было невозможно.

Ясон начал с вещей, на первый взгляд, вполне невинных: построил при содействии царя гимнасий для спортивных упражнений. Естественно, что туда стали стекаться иудейские юноши. У самых стен Храма можно было теперь видеть обнаженных бегунов, борцов и метателей дисков. Даже некоторые молодые священники, забывая о своих обязанностях, охотно принимали участие в играх и состязаниях. Вскоре начались совместные соревнования иудеев и язычников. Казалось бы, что могли возразить против этого самые правоверные люди? Но дело обстояло не так просто. Следует напомнить что у греков спорт издавна был связан с религиозными обрядами. Игры всегда посвящались тем или иным богам. Участвуя в них, иудейская молодежь невольно втягивалась в чуждую духовную орбиту.

Это вскоре обнаружилось со всей очевидностью. Во время спортивного праздника в Тире Ясон вынужден был послать триста драхм серебра в дар храму Геракла, того самого Геракла-Мелькарта, с которым некогда боролся пророк Илия. Этот поступок смутил даже грекоманов, и они решили переадресовать деньги на устройство гребного флота. Но можно ли было ожидать, что такое двусмысленное положение продлится вечно? Рано или поздно пришлось бы выбирать между верностью Закону и участием в языческих предприятиях.

Хасиды и их сторонники, разумеется, встретили начинания Ясона крайне враждебно. Их оскорбляло, что иудеи смешиваются с идолопоклонниками, что они посещают гимнасии, которые, как известно, были у греков рассадниками противоестественных пороков. Ревнителям стало известно, что многие юноши, выступая на стадионах, по греческому обычаю, обнаженными, стремятся скрыть следы обрезания. Видимо, и умеренные тоже решили, что Ясон зашел слишком далеко. Точку зрения обеих патриотических партий выразил автор 1-й Маккавейской книги, когда писал:

«В те дни вышли из Израиля сыны беззакония и убеждали многих, говоря: пойдем заключим союз с язычниками, окружающими нас, ибо, с тех пор как мы отделились от них, нас постигли многие бедствия. И добрым показалось это в глазах их. Некоторые из народа изъявили желание и отправились к царю, и он дал им право исполнять установления языческие... И сделали себя необрезанными, и продались, чтобы делать зло» (1 Макк 1, 11—15).

Следовательно, некоторое время грекофилы пользовались поддержкой масс и их противникам было нелегко бороться с Ясоном. Торжественная встреча, которую он устроил в 172 году Антиоху, посетившему Иерусалим, еще более упрочила положение первосвященника. Царь же надеялся, что его тактика даст желаемые результаты и без актов насилия. Пока еще он не затрагивал иудейской религии, полагая, что под воздействием эллинизма она падет сама собой.

Неизвестно, как бы в дальнейшем протекала реформа Ясона, если бы из-за интриг ему не пришлось уйти со сцены. Он сам попал в ту же ловушку, которую три года назад приготовил брату. Некий Менелай, посланный в Антиохию отвезти дань, уверил Антиоха, что Ясон не способен выплачивать обещанную сумму. Менелай заявил, что берется доставлять царю большую подать, если его поставят первосвященником. Антиох, заинтересованный как в деньгах, так и в раздорах среди иудеев, утвердил Менелая.

В результате такого поворота дел Ясону пришлось скрыться, а Менелаю — изыскивать средства, чтобы сдержать слово, данное Эпифану. Не зная, откуда их взять, он послал своего брата Лисимаха в Иерусалим добыть ценности из казны Храма. Старик Оний III, живший на покое в Антиохии, узнав об этом, стал горячо протестовать. С поведением своего брата Ясона он еще мог мириться, но когда архиерейский трон занял авантюрист, даже не происходивший из священнического рода. он больше не желал молчать.

Антиоха в тот момент не было в столице, и Менелай, подкупив наместника, внушил ему мысль убить Ония. И вот последний иерарх старого рода принужден был, спасая жизнь, укрыться в языческом святилище, которое считалось неприкосновенным. Он надеялся дождаться там возвращения царя, но наместник выманил оттуда Ония, обещая сохранить ему жизнь, и предательски умертвил. Это произошло в 171 году до н.э.

Вернувшийся из похода Антиох был недоволен самоуправством наместника и наказал его, но в конце концов согласился оставить Менелая первосвященником.

Однако в Иерусалиме против Менелая и Лисимаха вспыхнуло настоящее восстание. Хасиды требовали изгнания святотатцев. В свою очередь и Ясон, обманутый слухами о гибели Антиоха на войне, явился в город и был принят народом с радостью. Междоусобица разгорелась с новой силой. Отныне Менелай уже мог не сомневаться: народ его ненавидит, и единственная его опора — это царь.

Легко вообразить, как эти события отразились на реформе. Все больше иудеев переходило на сторону хасидов. Эллинисты оказались в изоляции: в них видели теперь предателей веры и нации, орудие иноземного угнетения.

В 170 году Антиох Эпифан почувствовал себя достаточно сильным и, пользуясь смутами при дворе Птолемеев, выступил в поход против Египта. Римлян он не боялся, зная, что они заняты войной с Македонией.

Но хотя Эпифан разбил египетское войско, захватить власть над страной ему не удалось. Решив более тщательно подготовить новый поход, он двинулся обратно.

Путь Антиоха лежал через Иерусалим, где все еще бушевали схватки между сторонниками Ясона и Менелая. Последний приветствовал царя как своего избавителя. И действительно, тот расправился с городом беспощадно. Ясон вторично бежал, а Антиох учинил в Иерусалиме зверскую резню.

«Он приказал воинам нещадно избивать всех, кто попадется, и умерщвлять всех, кто скрывается в домах. Так совершилось истребление юных и старых, умерщвление мужей, жен и детей, заклание дев и младенцев. В продолжение трех дней погибло восемьдесят тысяч... и не меньше чем убитых было продано» (2 Макк 5, 12—14).

Город оцепенел. А Менелай лично сопроводил в Храм царя, пожелавшего взять новую партию сокровищ. Впоследствии рассказывали, что Антиох открыто надругался над иудейской религией и вошел в святилище. Язычники при этом добавляли, будто царь нашел там золотое изваяние осла, «которому поклоняются иудеи». Эта сказка пришла, видимо, из Египта, где жрец Манефон отождествил евреев с гиксосами, у которых осел был священным животным (13).

В страхе и отчаянии ждали уцелевшие жители Иерусалима дальнейших расправ. В случившемся большинство видело кару за готовность пойти на уступки языческим обычаям. Из уст в уста передавались зловещие слухи говорили об огненном воинстве, проносившемся над городом; в темном небе будто бы видели «взмахи мечей, бросание стрел и блеск золотых доспехов»...

Тем временем злополучный Ясон, отвергнутый всеми, скитался за Иорданом из города в город, быть может, сознавая себя виновником катастрофы. Конец свой он нашел в Греции, где его приютил спартанский царь, бывший некогда союзником Иерусалима. «Оставивший многих без погребения,—замечает летописец,—он сам остался неоплаканным и не удостоился ни погребения, ни отеческой гробницы».

Таковы были итоги Антиоховой эллинизации Палестины. И если, со своей стороны, иудеи проявили мятежность и неуступчивость, то и греческий мир обернулся для них силой разрушительной и богоборческой.

Но самое страшное ожидало Иерусалим впереди.