Lt; Всньямин К.Москва/УБеньямин В. Произведение искусства в эпоху его техническойвос­производимости. Избранныеэссе. —М., 1996. — С. 165.

равна жестокости. Жестокость, в отличие от ненависти, имела цель, о чем свидетельствует история. У ненависти нет истории. Это пре­дел социального. Каждый день мы становимся свидетелями ненави­сти без цели. Мы сами ее испытываем, когда рано утром час, а то и более, проводим в переполненном вагоне метро. Ненависть холодна и пассивна: без жара, без пыла. Терроризм — высшая степень нена­висти. Он больше, чем жестокость, ибо бесцелен и беспредметен. То же относится и к расизму, который сегодня имеет столько лиц. В нем нет выраженной и понятной мотивации, и за него трудно наказать. Жестокость виртуальная пришла на смену классовой жестокости.

В то время как универсальные ценности утрачиваются, происхо­дит универсализация насилия. Угроза отчуждения, о котором все еще так любят говорить, исчезла. Отчуждение — золотой век. Мы имеем дело с угрозой утраты другого. Если не найти другого хотя бы для ненависти, разрушаешь себя. Утрачивается своеобразное, инди­видуальное. Мы производим идентичное себе, отсюда — ненависть к себе. Ненависть — форма дестабилизации, ибо она не целерацио-нальна. Депрессия — страсть накопительная.

Новые и такие с виду привлекательные социальные пространст­ва приоткрывают бездны. Пространства аэропортов и вокзалов ока­зываются эпицентрами опустошения. В городах происходит распад организаций, а общества в целом равнодушны к собственным систе­мам ценностей.

ЗАПАДНЫЙ ВАРИАНТ, ИЛИ ОТ ЧЕЛОВЕКА ЭКОНОМИЧЕСКОГО К ЧЕЛОВЕКУ

ПОТРЕБЛЯЮЩЕМУ

1Проблемы эти в западной социальной мысли решаются в контек­сте рассуждений о конце эпохи Модерна, или индустриальной совре­менности. Этот конец интерпретируется как конец истории, даже как предел антропологии. Понятно, эти теоретики пишут прежде всего о том обществе, в котором живут сами.

Осмысление существенных сдвигов в жизнедеятельности запад­ных обществ началось довольно давно. Напомню о концепциях постиндустриального общества, коммуникационного общества, не­которые из которых упоминались выше. Нынче в обиход вошел термин Постмодерн, который указывает на социальное состояние после Модерна. Собственно Постмодерн часто понимается как дис­курс о Модерне. Нет Постмодерна без Модерна. Итак, что мы видим нового?

Новизна ситуации в обществе и культуре, взятая в антропологиче­ском измерении, состоит, по мнению западных исследователей, в «ис­чезновении» экономического человека.

Знаменитый итальянский семиотик У.Эко сравнивает закат об-

ществ Модерна с закатом Римской империи: «...что совершенно точно исчезало, — это Римлянин, подобно тому, как сегодня исчезает Сво­бодный человек, говорящий по-англосаксонски предприниматель, чьим героическим эпосом был Робинзон Крузо, а Вергилием — Макс Вебер. В пригородных виллах обычный руководящий работник еще воплощает доблестного Римлянина древнего склада, но его сын носит волосы, как у индейца, пончо, как у мексиканца, играет на азиатской цитре, читает буддийские тексты или ленинистские брошюры и часто умудряется (как это случалось во времена поздней Империи) соеди­нять Гессе (имеется в виду известный немецкий писатель. — Авт.), зо­диак, алхимию, маоизм, марихуану и технику городской партизанской войны; достаточно прочитать Джерри Рубина или подумать о програм­мах Альтернативного университета, который несколько лет тому на­зад организовал в Нью-Йорке лекции о Марксе, кубинской экономике it астрологии. С другой стороны, сам уцелевший еще Римлянин в ми­нуты скуки развлекается, обмениваясь женами с другом, и разрушает модель пуританской семьи. Все еще оставаясь членом большой корпо­рации, ... этот же Римлянин с бобриком на самом деле уже живет при абсолютной децентрализации и кризисе центральной власти, ... пре­вратившейся в фикцию»⁵.

Аналогичный ход мысли можно обнаружить у целого ряда других исследователей современных стилей жизни. Тот же Ж.Бодрийяр пока­зывает, как с исторической поверхности исчезает Homo economicus, красота которого состояла в том, что он знал чего хотел: счастья, а также тех объектов, которые обеспечивали ему максимальное удовле­творение. Пуритане рассматривали самих себя и свое реальное бытие как предприятие для получения прибыли ради прославления Господа. На собственные «личностные» качества и «характер» они смотрели как на капитал, который надо было разумно инвестировать и которым надо было управлять без спекуляций и потерь. Это был человек Труда и Производства. Он был наделен принципом формальной рациональ­ности. Это был человек, представление о котором складывалось из по­нятий Человеческой природы и Человеческих прав''.

При рассмотрении антропологического типа буржуа (см. тему 5} отмечалось, что миф о Робинзоне — единственный миф, созданный буржуазией. Сейчас, в условиях Постмодерна, который характеризуют также как поздний капитализм, этот миф трансформируется. Француз­ский писатель МЛурнье «переписал» «Робинзона Кру ю> Правда, ро­ман называется «Пятница, или Тихоокеанский лимб»'. Суть переделки мифа состоит в том, что в образ Робинзона добавлены параметры же­лания и сексуальности. Робинзон перестает быть рациональным нако­пителем и производителем, культивирующим принципы методизма. Он

Эко У. Средние века уже начались//Иностранная литература. — М., 1994. — №4.—С. 261. * Bnudrillard J. Op.cit.

' Туриье М. Пятница, или Тихоокеанский лимб. — М., 1992. Этот роман стал предметом ана­лиза французского философа Ж. Делеза. См.: Делез Ж. Мишель Турнье и мир без Друго­й/Комментарии. —СП6.19У6. — № 10.

вдруг понимает, что, быть может, прав не он, а Пятница, который на­чисто отвергает такие категории, как труд, порядок, экономия, расчет, организация. Робинзон превращается в род нового Нарцисса. Его мир — «мир без другого».

Сегодня представление о рациональном выборе не работает. Ско­рее можно говорить о том, как человек поддается соблазну. Ключе­вой деятельностью для нового, уже неэкономического человека ста­новится потребление.

Человек потребляющий считает своим долгом испытывать удо­вольствие. Он сам становится предприятием по получению удоволь­ствия и удовлетворения. Человек обязан быть счастливым, влюблен­ным, льстящим и льстимым, соблазняющим и соблазняемым, участ­вующим, динамичным, пребывающим в эйфории. У отдельного чело­века умножаются контакты и связи, а общество предпринимает сис­тематическую эксплуатацию всех возможностей удовольствия.

Удовлетворение потребностей выражается в апелляции к ценно­стям. Фундаментальный, бессознательный и автоматический выбор потребителя состоит в принятии того или иного жизненного стиля. Стандартная потребительская корзина более не ассоциируется с сум­мой вещей в их материальности. Она представляет собой набор потре­бительских практик, которые отнюдь не носят материального харак­тера. Ж.Бодрийяр пишет о «текучести» как самих потребностей, так и их объектов. Что мы покупаем? Вещь или символическое покрывало, которое ее окутывает?

Потребитель не может избежать призыва к счастью и удовольст­вию. Счастье и удовольствие для человека потребляющего вытесня­ют принуждение к труду и производству. Современный человек вес меньше и меньше времени проводит в производстве и все больше в созидании личных потребностей и личного благополучия. Он должен быть в постоянной готовности актуализировать весь свой потенциал, всю свою способность к потреблению. Если он забывается, то ему мягко напомнят, что он не имеет права не быть счастливым. Насла­ждение — императив новой культуры.

Все надо попробовать, испытать: не только кухню всех народов, но и культуру, науку, религию, сексуальность. Потребительский че­ловек боится «пропустить» какой-либо неиспытанный вид удоволь­ствия. Для одного это Бит Мак в Макдональдсе или новое платье, для другого рождество на Канарских островах, изыски французской кух­ни (которую завтра можно сменить на китайскую), Лувр, героин или ЛСД, японские техники секса. Число «испробованных» практик мо­жет приближаться к бесконечности⁸. Возможные практики нам пока­зывают журналы в глянцевых обложках или телеклипы.