Дикая природа и американский разум

Киевский эколого-культурный центр
Серия: История охраны природы

Дикая природа и американский разум

Родерик Нэш

Сокращенный перевод с английского Сергея Колоса, Владимира Борейко

В книге известного американского историка и экофилософа Родерика Нэша рассказывается об "изобретении" американской нацией идеи дикой природы и роли последней в защите биоразнообразия и участков свободной природы на Земле. На русском языке публикуется впервые.

©Киевский эколого-культурный центр

Дикая природа и американский разум

Родерик Нэш и идея дикой природы

В настоящее время ни одна серьезная философская или историческая работа в мире о проблемах сохранения дикой природы не проходит без ссылки на эту… В своей работе автор скурпулезно показывает развитие идеи дикой природы. В… Дальнейшее развитие идея дикой природы получила у американских националистов, гордящихся, что дикие уголки США выгодно…

Глава II Отношение к дикой природе в ранние и средние века

Европейцы открыватели и поселенцы Нового Света были знакомы с дикой природой даже до того, как они пересекли Атлантику. Некоторые первые знакомства относятся к позднему средневековью, когда на континенте все еще существовали дикие пространства. Однако, более важным было значение "дикой природы", как концепции западной мысли. Под ней инстинктивно воспринималось нечто враждебное человеку - опасная и некомфортабельная среда, против которой цивилизация вела непрерывную борьбу. Европейцы знали обитателей леса, как важную часть их фольклора и мифологии. Его темные и загадочные качества сделали его декорациями, куда донаучное выражение поместило рой демонов и духов. К тому же дикой природой и фактом, и символом проникнут еврейско-христианский традиционализм. Все, кто проходил курс Библии, знакомы с понятием "дикая земля". Как результат, первые эмигранты осваивали Северную Америку с массой предвзятых идей о дикой природе. Это интеллектуальное наследие Старого Света Новому не только не помогло дать первоначальный ответ, но и оставило глубокий след в американской мысли.

Система ценностей примитивного человека состояла из категорий выживания. Он ценил то, что способствовало его благополучному существованию и боялся того, чего не понимал или не мог контролировать. "Лучшими" были деревья, которые давали пищу и укрытие. "Лучшей" была плодородная и хорошо орошенная земля, служившая к тому же обителью. Среди наиболее желанных условий жизни была простота и безопасность, так как природа, считалось, была призвана служить интересам человека. Практически все ранние культуры имели такую концепцию земного рая. Не суть важно, где они воображали себе его местонахождение и как бы они не называли его, в представлении всех он имел щедрую, обильную и благотворительную природу и в переводе, например с персидского назывался - роскошный сад. Превалировал мягкий климат. Спелые плоды падали с каждой ветви и не было шипов, ранящих протянутые руки. Животные в раю жили в гармонии с человеком. Страха в этом идеальном порядке природы не было, ибо он был нежелательным.

Если рай был наибольшим добром раннего человека - дикая природа, как его антипод, была его наибольшим злом. С одной стороны - среда, подобная саду, потакающая каждому его желанию. С другой - опасная и всегда неподвластная его контролю. И фактически, именно с последним условием вынужден был бороться примитивный человек. В то время, когда не было иной альтернативы - существование в дикой природе было запрещаемым. Безопасность, счастье и прогресс, казалось, зависили от отрыва от дикой природы. Это стало сущностью достижения контроля над природой. Огонь был первым шагом; приручение некоторых диких животных - следующим. Постепенно человек учился контролировать землю и выращивать урожай. В лесах стали появляться просеки. Это наступление на дикую природу определило человеческое продвижение к цивилизации. Но прогресс был медленным. Веками природа сопротивлялась слабому наступлению. Люди мечтали о жизни без дикой природы. Примечательно то, что многие верования "размещали" рай на острове. Но раем дикие участки, окружавшие первые поселения, не воспринимались. В мифах не было места для дикой природы.

Природа оставалась отвратительной даже в таких благосклонных к ней цивилизациях, как греческая и римская. Чествование природы, воспетое в классической литературе, ограничивалось разнообразием культивированных, пасторальных сюжетов. Красота природы была привязана к плодородию, иначе говоря, к полезности. Римский поэт первого века до н.э. Лукреций говорил о своем времени в поэме "О природе вещей", наблюдая серьезный дефект в том, что "так много земли неоправдано занято горами и лесами с дикими животными". Еще Лукреций выражал надежду, что "в нашей власти избегать эти места".

Обращаясь к истории, Лукреций рисовал мрачный портрет доцивилизованной жизни в дикой природе. Люди жили ужасным существованием, встречая опасности на каждом шагу и выживая согласно древнему закону - либо съел, либо съеден сам. С очевидным удовлетворением Лукреций констатировал, как люди избавили себя от этих условий, введя в обиход одежду, металлы и вероятно, "корабли, агрокультуру, городские стены, законы, оружие, дороги". Это помогло человеку контролировать природу и достичь безопасности. Культурное очищение и все очарование жизни последовало за освобождением от дикой природы.

Когда Лукреций и Виргилий и их последователи сознавались в своей любви к природе, выражая желание оставить города для того, чтобы вести естественную жизнь - они имели в виду пасторальную сельскую среду. Лукреций восхвалял усилия первых фермеров, чей труд "заставил леса все дальше отступать в горы". Это давало пространство таким желанным культивированным пейзажам. Они "являли собой поля, пастбища, виноградники и серо-зеленые оливковые рощи, переполненные прекрасными плодами". Если это был идеал, то дикая природа только и могла быть запрещаемой и отвратительной. В то время, как невозможность контролировать или использовать дикую природу была основным фактором человеческой враждебности - "террор" природы также имел свои корни. Фольклорная традиция многих культур имела тенденцию ассоциировать дикую природу c ужасом и чрезвычайностью. Было что-то таинственное в дикой природе, особенно ночью и это будило воображение. Испуганному глазу кроны деревьев казались чем-то гротескным, какими-то поражающими фигурами, а ветер - жутким криком. Дикий лес казался живым. Казалось, какие-то фантастические творения притаились в глубине. Лесов боялись, пытаясь умилостивить жертвоприношениями божества, либо дьяволов.

В классической мифологии был целый зверинец маленьких божков и демонов, которые, как полагали, жили в диких местах. Пан - бог лесов изображался с ногами, ушами и хвостом козла, а телом - человека. В нем сочетались чувствительность и безграничная сила. Греки, которым надо было пройти через леса или горы, ужасались от возможности встретиться с Паном. Очевидно, что слово "панический" возникло из глубокого страха, который сопутствовал путешественникам, слышавшим странные крики в дикой природе и считавшим их доказательством влияния Пана. Сородичами Пана было племя сатиров - людей-козлов, обладавших демоническим характером и любящих вино, пляски и распутство. Считалось, что они появляются только ночью и исключительно в самых темных уголках леса. Согласно греческому фольклору, сатиры обольщали женщин и воровали детей, которые рисковали вторгаться в их лесные логовища. Кентавры дополняли греческое сборище лесных духов. Эти монстры имели человеческую голову и торс, а тело и ноги - козла или лошади. В римской мифологии существа, подобные сатирам, были представлены фавнами, обитавшими также в лесистой местности.

В раннем фольклоре дикая природа центральной и средней Европы также кишела фантастическими существами. Некоторые из них были почитаемыми, но вобщем их наделяли устрашающими характеристиками. Все прочие классифицировались как демоны и когорта дьяволов. В скандинавских странах, например, предполагалось, что когда Люцифер и его приспешники были изгнаны из рая, некоторые из них приземлились в лесах и стали лесными духами или троллями. Многие средневековые европейские монстры были прямыми потомками человекоподобных мистических творений классической мифологии. В русском, чешском и словацком фольклорах присутствуют создания, жившие в лесах и горах, с лицом женщины, телом свиньи и ногами лошади.

В Германии, когда ураган проносился по лесу, полагали, что это проносится со своей сворой лающих псов похожий на приведение Дикий Охотник, убивающий все на своем пути. Людоеды-великаны и коварные человеко-волки также отождествлялись с дикими, нетронутыми местностями. Если при определенных обстоятельствах лесные обитатели, вроде эльфов, могли быть полезными людям, все же большинство из них считалось ужасными, и их добавляли к отвратительности дикой природы.

"Беовулф" - эпическая поэма восьмого столетия вобрала в себя многие из этих легенд. Суть истории состоит в конфликте между двумя гигантами вампирами и племенем, к которому принадлежал Беовулф. По мере развития сюжета, становится ясным, что дикая природа была концепцией со своим значением для раннего средневековья. На протяжении всей поэмы необитаемые регионы изображаются в самом наихудшем свете - там сыро, холодно и мрачно. Гиганты вампиры жили "на нехоженых землях, среди волчьих холмов, открытых ветру скал и опасных болотистых топей". Бравый Беовулф отправился в эту дикую природу - "мрачную рощу горных деревьев" мстить монстрам.

Наиболее важным вымышленным обитателем дикой природы средневековой Европы был человекоподобный Дикарь (или Дикарка). Его нагая фигура "вся покрытая редкой шерстью" появляется и в искусстве, литературе и в драмах того периода. Невообразимо сильный, он часто изображался в традициях кентавров - среди выкорчеванных деревьев. Согласно традициям, этот Дикарь жил в сердце леса, как можно дальше от цивилизации. Считалось, что он был кем-то вроде великана-людоеда, воровавшего детей и совращавшего девиц. Его характер в разных местах описывали по разному. В Австрийском Тироле и Баварских Альпах Дикарку воображали жутких размеров, с жесткой щетиной, с огромной отвисшей грудью и уродливым ртом - от уха до уха. Дальше на Север Германии ее воображали меньших размеров и менее жуткой наружности. Ее главным преступлением была подмена человеческих детей своими собственными отпрысками. Вместе с другими лесными демонами Дикари составляли основу мрачной, устрашающей и трудно рассеиваемой жуткости дикой природы.

Иудейско-христианская традиция сформировала иную мифологию в отношение дикой природы, нежели европейцы, которые колонизировали Новый Свет. Создатели Библии отвели дикой природе центральное место в своих повествованиях и описательно, и как символической концепции. Это словосочетание появляется 245 раз в Старом Завете переработанной версии и 35 раз - в Новом. К тому же, несколько сот раз использовались слова вроде "пустыня" и "пустошь" с тем же значением, что и дикая природа, и в некоторых случаях с идентичными староеврейскими и греческими корнями. Согласно древним географам Ближнего Востока, за год на необитаемую землю выпадало менее 4 унций осадков. Эта территория включала в себя полосу земли западнее Иерусалима вдоль реки Иордан и Мертвого моря. Отсюда пустыня простиралась на Синайский полуостров и в Аравию. Без передовых технологий люди не могли выжить в этой неблагоприятной среде. В качестве отличия этой земли от "хорошей", которая благоприятствовала урожаю и скотоводству, евреи использовали множество терминов, которые передавались словами "дикая природа".

Даже в местах, где осадков выпадало более 4 унций, существование было рискованным. Необычайно засушливый сезон мог уничтожить урожай и превратить пахотные земли в пустыню. В этих обстоятельствах люди действительно ненавидели и опасались дикой природы. Более того, поскольку количество осадков было выше человеческого контроля и понимания, поэтому естественным было дать этому различные религиозные объяснения. Засуха и ее последствия в дикой природе использовались богословами для подтверждения могущественности проклятия высших сил, последствием которых воспринимали эти явления. С другой стороны, одобрение богов значило изобилие жизненно важной воды. Например, климат и география Ближнего Востока сделали многозначительным обряд крещения.

Содержание Старого Завета свидетельствует о том, что евреи считали дикую природу проклятой землей и связывали это с недостатком воды. Когда Бог из Старого Завета хотел покарать грешных людей, он счел условия дикой природы своим наимощнейшим оружием: "Я поверну реки и иссушу их русла... Я прикажу облакам не давать дождя". Города Содом и Гомора были опустошены и превращены в пустоши с колючими кустарниками в наказание за грехи их граждан.

И наоборот, когда Бог хотел выразить свое удовлетворение, его наибольшим благословением было превращение дикой природы в рай. "Земля, вроде Эдемского Сада была перед ними, - писал автор, - а за ними была отчаянная дикая природа". История о Саде и его утрате внесла в сознание Запада идею о том, что дикая природа и рай были физической и духовной противоположностями.

История израильтян добавила иное в иудейско-христианское понимание дикой природы. После исхода из египетской неволи около 1225 г. до н.э., евреи под руководством Моисея странствовали в пустыне Синайского полуострова около 40 лет. В Старом Завете делается ударение на невзгодах, которые встречались в этой "ужасающей пустыне", к тому же все пережитое в пустыне было жизненно важно для израильских племен. В течение трех лет Бог, почитаемый их отцами, как Яхве, обещал быть их специальным защитником. В сердце пустыни на горе Синай Моисей получил десять заповедей, на которых возникло соглашение между Яхве и Израилем. После того Бог чудотворным снабжением водой и пищей продемонстрировал свою защитную силу. Он также обещал, что если израильтяне останутся верными соглашению, он позволит им выйти из пустыни и войти в обетованную землю молока и меда.

Опыт 40-летних скитаний израильтян наполнили дикую природу несколькими значениями. Во-первых, она воспринималась, как убежище от грешного и преследуемого общества. Во-вторых, дикая земля обозначала среду для поиска и приближения к Богу. Это было связано со значением проверочного рубежа, где избранные люди должны были усилиться, очиститься и подготовиться войти в землю обетованную. Дикая природа никогда не теряла своего сурового и запретного характера. И именно из-за этого она была незаселенной и могла бы являться убежищем настолько, насколько им может быть дисциплинарное учреждение. Парадоксально восприятие дикой природы, как средство очищения и доставки в райскую землю обетованную. Но расположенности к самой по себе дикой природе в еврейской традиции не было.

Опыт исхода выработал традицию обращения к дикой природе за свободой и очищением веры. Когда общество стало самодовольным и ненабожным, религиозные лидеры стали смотреть на дикую природу, как на место переосмысления и как на убежище. Когда Илья искал вдохновения и руководства божьего, он отправился в дикую природу и через сорок символических дней получил их, как Моисей на пустынной горе. Иногда целые группы оставляли обжитые части Израиля и уходили в дикую природу с намерением достичь определенной степени чистоты и простоты, чтобы таким образом подготовить путь для прихода Мессии. Наиболее известным таким апокалиптическим сообществом были ессеи, которые жили в пещерах недалеко от Мертвого моря во 2 ст. до н.э. Они надеялись на то, что их пребывание, как пример их предков в Синайской пустыне, приведет к иной и лучшей земле обетованной.

Важность дикой природы, как убежища, была увековечена в христианстве. Иоан в Новом Завете был коллегой Моисея, Ильи и ессеев. Он искал дикую долину на реке Иордан для оживления веры и подготовки к приходу Мессии. Когда Иисус пришел к Иоану в Иудейской пустыне, пророчества были исполнены. Сразу же после этого Христос был направлен в пустыню Духом для искушения его дьяволом. Это, вместе с 40 днями поста, ассоциируется с испытанием Израиля во время исхода. И дикая природа сохраняла значение, как среды зла и испытаний, где происходило очищение. Иисус появлялся из дикой природы подготовленным обращаться к Богу.

В раннем и средневековом христианстве дикая природа сохраняла свое значение земного царства сил зла, с которым церковь должна была бороться. К этому сводились усилия миссионеров в Северной Европе. Христиане считали свою работу успешной, когда они вырубали дикие леса и рощи, где язычники правили свои обряды. В более фигуральном смысле, дикая природа представляла христианскую концепцию ситуации, которую человек встретил на земле. Это была смесь его природной склонности к греху, искушения суетного мира и самих сил зла. В этом мировом хаосе он был потерянным, захваченным христианством в надежде достичь земли обетованной, которая располагалась в раю, на небесах.

Вместе с тем христианство имело идею о том, что дикая природа могла быть местом убежища и религиозной чистоты. Известен успех христиан-монахов в познании уединенности дикой природы, проводя время в медитации, духовном осознании и моральном совершенствовании. Классическим примером был св. Антоний, который в 3 веке уединился в пустыне между Нилом и Красным морем. Впоследствии, монашество стало процветать, и многочисленные ревнители-фанатики искали уединенных убежищ. В 4 веке св. Василий Великий организовал монастырь в пустошах к югу от Черного моря и с гордостью повествовал: "Я живу... где есть Бог". Описание Василием лесистых гор, где он жил, предполагает даже узнаваемую красоту в дикой природе. Вобщем, монахи видели ценность дикой природы только в возможности избежать испорченности общества. Она была местом, где они надеялись разжечь пламя, которое должно было преобразить дикую природу в божественный рай.

Традиция стремления в необитаемые края, где можно достичь свободы поклонения сохранилась в средние века. Позднее, в 12 веке, например, Питер Вальдо, купец из Лиона, стал пропагандировать форму христианского аскетизма, который включал в себя отказ от всех мирских удовольствий и богатств. Церковь неодобрительно смотрела на намеки Вальдо на ее материализм. В 1184 г. последовало отлучение Вальдо от церкви, и он и его последователи были провозглашены еретиками. Отказываясь отречься и принимать смерть от инквизиции, несколько тысяч вальденианцев решили скрыться в Альпах, на границе между Францией и Италией. В пещерах и укрытых долинах дикой природы они нашли убежище от религиозного преследования в среде, способствующей их философии и самоотречению.

Среди средневековых христиан св. Франциск из Ассизи был исключением, подтверждающим правило. Он жил в покорности перед миром природы. Предполагая, что птицы, волки и другие создания имеют душу, св. Франциск проповедовал им, как равным. Этот вызов идее о возвышенности человека над природой должен был изменить превалировавшую концепцию дикой природы. Но церковь заклеймила последователей св. Франциска как еретиков. Ставка христианства была слишком велика в понятии о том, что Бог поставил человека доминировать над остальной природой (Генезис 1:28), чтобы отказаться от нее с легкостью.

Вера в то, что хорошие христиане должны поддерживать отчужденность от мирских удовольствий, помогает определить отношение к дикой природе. Идеальным фокусом для средневекового христианина было достижение небесных красот, а не наслаждение земными. Такой подход склонял к сдержанности в отношении красоты природы. Поэтому во времена Ренессанса христианство оказывало решительное сопротивление движению постижения диких ландшафтов. Подъем Петрарки в 1336 г. на гору служит примером. Скорее всего, он не имел никаких иных намерений, кроме постижения некоторых "прелестей", которые он встретил в странствиях "свободный и одинокий, среди гор, лесов и рек". "Мне открылась прекрасная панорама, - писал Петрарка другу, - и я стоял ошарашенный". Его ноги были в облаках, а на горизонте виднелись заснеженные Альпы. Возможно, Петрарка и спустился бы с горы с тем же чувством восхищения видом, если бы ему не пришло в голову открыть "Исповедь св. Августина". Случайно он открыл то место, где человеку внушалось не восхищаться красотами пейзажей, а искать избавления. Петрарка ответил как христианин: "Я был смущен. Я закрыл книгу злой на себя за то, что восхищался земными красотами, хотя должен был усвоить, что нет ничего прекрасней души". После этого он спешно покинул пик, "обратив свой внутренний взор поверх себя, и возвратился к своему пристанищу, бормоча проклятия мирской красе за то, что она отвлекает людей от их основной заботы".

Принимая пример св. Франциска и Петрарки во внимание, сравнение раннего западного отношения к "дикой природе" с другими культурами подчеркивает огромное влияние иудейско-христианской традиции во взращивании и усилении антипатии. На далеком Востоке, для контраста, отношения человека и природы были отмечены уважением и любовью, отсутствующими на Западе. Индийские ранние религии, особенно джайнизм, буддизм и индуизм подчеркивали сострадание всем живым существам. Человек воспринимался как часть природы. И дикая природа, как считали восточные люди, не была наделена значением зла и несвятости, а была почитаема, как символ и даже суть божественности. В 5 веке до н.э. китайские даосисты считали мир природы бесконечной и благотворной силой. Дикая природа не была проклятой. Далекие от избегания диких мест китайцы почитали их с надеждой достижения единения и ритма, которыми, как они считали, наполнена вселенная. Первая японская религия синто - была формой поклонения и обожествления гор, лесов, штормов и потоков рек, которым отдавалось преклонение перед плодородными сельскими угодьями, поскольку, как они полагали, нетронутые земли более сильны, чем возделываемые. В соединении Бога и дикой природы, в отличие от западных верований, синто и даосизм прививали любовь к дикой природе, а не ненависть.

Как результат этих религиозных взглядов и возможно из-за особенностей цивилизаций, лежащих в основе их государств, китайские и японские художники-пейзажисты стали воспевать дикую природу на тысячу лет раньше западных художников. В 6 веке полотна с изображениями природы были основной формой искусства. Часто художники-философы уединялись в дикой природе на многие месяцы для медитаций, поклонения и познания, и, если возможно, внутренней гармонии. Природные перспективы доминировали в этом жанре, тогда как фигуры людей если вообще и появлялись, то играли второстепенную роль на фоне деревьев, рек и скал.

Куо Ши - мастер пейзажа 11 века, выражал свою художественную философию карандашом и кистью. Его эссе "По пейзажной живописи" начиналось риторическим вопросом: "Почему благородный человек восхищается пейзажем?" Ответ был далек от ответа цивилизованного человека - "потому что это может обогатить его натуру". Расширяя свою мысль, Куо Ши продолжал: "Грохот суетного мира и закрытость людских жилищ - это то, к чему человеческая сущность питает отвращение, тогда как туманность, мглистость и охотничий дух гор есть то, что человеческая натура ищет и что редко может найти". Согласно ему, цель пейзажной живописи состоит в том, чтобы дать человеку возможность насладиться красотой природы и усвоить ее уроки тогда, когда человек не может этого сделать непосредственно созерцая природу. То, что Куо Ши имел ввиду дикую природу, а не пастораль, очевидно из части его эссе, где ударение сделано на скалах, соснах, реках и особенно на горах.

В отличие от классицизма, иудаизма и христианства - восточные культуры не опасались и не питали отвращения к дикой природе, как не чувствовали они конфликта между религией и ценностью красоты природы, как это было с Петраркой. Западная идеология сформировала предвзятое отношение к дикой природе, и заселение Нового Света было дополнительной возможностью для выражения этого отношения.

Глава III Романтизм и дикая природа

Как велики преимущества уединения!
Как величественна тишина вечных сил природы!
Есть нечто в великом слове - "дикая природа",
ласкающее ухо, ободряющее дух человека.
В нем содержится религия!
Ествик Ивенс, 1818

Признание дикой природы начиналось в городах. Писатель, владеющий пером, сделал первый жест, направленный на сопротивление распространенной сильной антипатии, чего не сделал первопроходец с его топором. Идеи этих литераторов определились их опытом, потому что в большинстве они видели в дикой природе то, что хотели видеть. В шестнадцатом и семнадцатом веках европейцы заложили основы подходящих интеллектуальных позиций. Понятие грандиозности и колоритности вело к использованию эстетики диких мест в пользу деизма, соединявшего природу и религию. Объединенные с примитивистской идеализацией жизни в природе, эти идеи подготовили почву для романтического движения с далеко идущим значением для дикой природы.

Дикая природа не стала от этого менее заброшенной, мистической, хаотичной, но, в некоторой степени, были желанны новые интелектуальные воззрения на эти качества. Европейские романтики восторгались дикой природой Нового Света, и постепенно некоторые американцы в городах из литературного интереса начали заимствовать сходные позиции. Однако, безразличие и враждебность относительно дикой природы оставались вобщем-то доминирующими. Даже энтузиасты защиты природы считали трудным полностью исправить точку зрения первопроходцев. Еще в середине 19 века некоторые американцы имели сильно выраженный акцент этого воззрения.

Часть людей представляла себе дикий простор как проклятое и безбожное место, враждебно воспринимаемое. Понимание появилось в объединении Бога и диких мест. Смена подхода началась с прорыва европейских астрономов и физиков, ознаменовавшего начало эры просвещения. Как только ученые обнаружили Вселенную всю сразу, которая была безбрежной, сложной и гармоничной, они усилили веру в божественное начало этого величественного и чудесного творения. И в то же время они чувствовали благоговейный страх, что расширение знаний о Солнечной системе вызвало увеличение великих физических черт Земли, таких как пустыни и океаны. Результатом была поразительная смена понятия "дикая природа". Горы, например, в начале 17 века рассматривались как бородавки, прыщи, волдыри и другие безобразные деформации поверхности Земли. Названия отдельных горных вершин, как-то Дьявольский перст в Англии, говорят о господствующем мнении. Но в конце столетия возникли противоположные подходы. Книги, названия которых говорят сами за себя: "Священная теория Земли" Томаса Барнета (1684), "Мудрость божья и сотворение Земли" Дж. Рея (1691), использовали детально разработанные теологические и географические аргументы для усиления вероятности факта, что горы могли быть творением рук Господа, хотя и не совсем по его образу. Сознание того, что нецивилизованные регионы оказались под влиянием Бога раньше, нежели Сатаны, было только шагом к постижению того, что прелесть и величие картин дикой природы сравнимо разве что с Богом.

Выражение этого нового ощущения дикой природы, как понятия возвышенного, получило широкое распространение и употребление в 18 веке. Понятие возвышенного, как эстетическая категория, изменило мнение о том, что природа прекрасна тогда, когда она удобна, плодородна, упорядочена. Безбрежные, хаотичные пейзажи также приятны. В соответствии с критериями возвышенности даже страх, внушаемый дикой природой, был необязательным. Эдмунд Бурк в своей работе "Философское исследование происхождения наших идей о возвышенном и прекрасном" (1757) выразил идею, что ужас в отношении природы произошел скорее в результате благоговейного торжества и восхищения, нежели от боязни и отвращения. Шестью годами позже Иммануил Кант в своей работе "Наблюдения за ощущениями прекрасного и возвышенного" выделял из двух чувств то, которое дает возможность относиться к природным чертам Земли - горам, пустыням, штормам, как к эстетически приятным. Такие взгляды значительно расширили понятие упорядоченной, пропорциональной красоты. В "Ремарках к лесным пейзажам и картинам лесной местности" Гилпина (1792) внушался риторический стиль четкого определения нецивилизованной природы. Дикая природа осталась той же, но изменение вкуса было изменением отношения к ней.

Возвышенность предполагала связь Бога и Природы. Деизм с его акцентом на Создателя или первопричину Вселенной использовал эти взаимоотношения, как основание религии. Конечно, с той начальной поры человек думающий поверил в духовное начало всех объектов и процессов природы, но природные доказательства были обычно второстепенными и дополняющими открытие. И дикая природа, как что-то нелогичное, была исключена из категории природы. Деисты, несмотря ни на что, полностью основывались в своей вере в существование Бога, обращаясь за объяснениями к природе. Более того, они рассматривали дикую природу, как чистое проявление природы как таковой, специальным предназначением которой являлось быть чистейшей средой, посредством которой Бог показывает свою силу и величество. Духовная истина наиболее убедительно проявилась в незаселенных местностях, тогда как в городах и селах люди были заняты работой, ниспосланной Богом. Вместе со смыслом возвышенности деизм помогал заложить фундамент значительного интеллектуального поворота. В середине 18 века дикая природа воспринималась с чистотой и набожностью, что предварительно определялось отсутствием людей. Люди находили все больше возможностей для восхваления, даже возводя в культ то, что прежде ненавидели. Хотя деизм и возвышенность произошли в большей мере от просвещения, они содействовали возникновению различных понятий о природе.В отношении к природе романтики предпочли дикий, свободный путь развития. Отбрасывая дотошно упорядоченные сады Версаля, так привлекательные для просвещенного разума, они вернулись к запущенным лесам. Дикая жизнь, терпящая и чувствующая отвращение к человеку и его делам, взывала к ним. Она не только предоставляла им спасение от общества, но также была идеальной платформой индивидуалам-романтикам в осуществлении культа. Заброшенность и полная свобода пустоши создавали наилучшее окружение для меланхолии или торжества.

Примитивизм был одной из наиболее важных идей романтизма. Примитивисты верили, что человеческое счастье и благополучие убывают в прямой пропорции от степени цивилизованности. Они идеализировали культурные проявления, наиболее близкие к дикости или предыдущей эпохе, в которой, как они верили, каждый человек был проще и лучше. Притягательности примитивизма и романтизма предшествует западная мысль о сути дикой природы, а также позднее средневековье, где многие народные традиции основывались на благородном варварстве. Выхваченный из своего дикого убежища и принесенный назад в цивилизацию, Дикий Человек, возможно, стал больше рыцарем, чем заурядной личностью. Контакт с дикой жизнью был основоположником его исключительной силы, дикости, твердости, смешанной с невинностью и врожденным благородством. Более того, перед эротической удалью Дикого Человека бледнеет цивилизованное человечество.

Традиция Дикого Человека-супермена вела к идее благотворного уединения в дикой природе. Германские писатели 15 века замечали, что жители городов делали все для поисков среды обитания Дикого Человека. Идиллическая жизнь, вероятно, ждала вошедших в леса. Мир, любовь и гармония, думали они, заменяют тоску, конфликты и материализм городов. Что возвращение к примитивизму может освободить человека от социальных ограничений, которые препятствуют полному выражению чувственности. Ганс Захс в своем труде "Оплакивание Диким Человеком мира безверия" (1530) начал с каталога недостатков, присущих городам и попытался объяснить, как протестуя, недовольные бросили цивилизацию, дабы обитать в пещерной пустоши. По словам Захса, они живут там в высшей простоте, успокоенные, и ждут там своих заблудших собратьев.

Ганс Захс писал за пол-столетия до выхода эссе "О каннибалах" Монтеня, ознаменовавшего начало расцвета европейского примитивизма. После этого заявления резко возрос энтузиазм у популярных литературных собраний к благородной дикости и дикой жизни в природе. В начале 18 века они широко использовались как инструмент критики цивилизации. В Англии такие писатели, как Уортонс, Шефтсбери и Поуп атаковали "дымные города" с их "блеском и помпой", одновременно тоскуя по "неразрушенной, непроторенной дикой жизни". Более разоблачительным в этом отношении был Даниель Дефо с "Жизнью и неожиданными приключениями Робинзона Крузо". Опубликованная в 1719 г., с огромным успехом вышедшая книга повествовала о действительном опыте, испытанным моряком, проведшем годы в неблагоприятных условиях на пустынном острове возле чилийских берегов.

В Европе лидером примитивистов был Жан Жак Руссо. Одно время он не идеализировал полностью дикое состояние и не выражал личного желания возвратиться в леса. В "Эмиле" (1762) Руссо убеждал современников объединить примитивистские качества с современной цивилизованной жизнью. Его книги восхваляли грандиозность диких пейзажей Альп, стимулирующих поколение писателей и художников к восприятию обычаев романтизма.

Новый Свет с его изобилием дремучих лесов и дикой жизни будоражил романтическое воображение. Некоторые европейцы предприняли путешествие через океан, чтобы удовлетворить свою потребность примитивизма. Среди первых посетителей был Франсуа Рене Шатобриан, который провел пять зимних месяцев в Соединенных Штатах в 1791-92 гг. Путешествуя чащами северного Нью-Йорка, он отмечал "бредовое" состояние, охватившее его, наслаждавшегося отсутствием дорог, городов, правителей и королей. В заключение он сказал: "Напрасным представляю себе скитание по большим (европейским) обработанным равнинам... зато среди этих пустынных мест душа наслаждается возможностью скрыться и потеряться среди безбрежных лесов... смешаться и раствориться... с дикой величавостью Природы". Вернувшись во Францию, он написал две популярные новеллы: "Атала" и "Рене", повествующие в романтическом свете о жизни индейцев в "величественных пустошах Кентукки". Главный герой новелл, прототип романтического героя, ищет "нечто для заполнения безбрежной пустоты своей сущности" и находит свободу, волнующую новизну весьма привлекательной дикой природы.

Следуя Шатобриану, ряд европейцев с романтическими представлениями, такие как Алексис Торквилль, посетили или писали о американской дикой природе. Джордж Гордон, больше известный как лорд Байрон, стал одиним из наиболее откровенных и влиятельных защитников дикой природы. "С ранней юности мой дух отличался от душ других людей... мои беды, переживания и мои силы сделали меня чужим... моя радость в пустоши" - гласила одна из его характеристик. Для своих героев Байрон выбрал меланхолический цинизм, как последствие разочарованности цивилизацией, ведущий их к пониманию истинной ценности забвения диких мест. Обворожительность возможности побега от общества привлекала внимание к дикой жизни Нового Света и к людям, поглощенным этой идеей. Байрон прославляет Даниеля Буна, героя-романтика, а не первопроходца-завоевателя. В байроновской "Исповеди" (1816), взятой его поколением за манифест, читаем: "Есть наслаждение от дремучих лесов, есть восторг от одинокого берега, есть общество, где совсем нет вторжения... Я люблю больше не человека, а природу". Байрон думал именно о дикой части природы и его работа, явившаяся высшей точкой достижений европейских романтиков, на протяжении столетия была непререкаемой. Американцы, признавшие дикую природу, полностью доверились этим традициям и сделали эти идеи первостепенными.

Энтузиазм, проявившийся к дикой природе, основанный на романтизме, деизме и чувстве возвышенности, развивался в среде интеллектуальных европейцев, окруженных городами и книгами. В Америке первыми отдали должное природе писатели, художники, ученые, туристы, интеллигенция - люди, не смотревшие на природу взглядом первопроходца.

Вильям Берд Второй был одним из первых в данном случае. Родившись в штате Вирджиния, формировался как личность в Лондоне, где получил знания и овладел манерами английского мелкопоместного дворянства. Вернулся в колонию в 1705 г. на обширную семейную плантацию Вестовер, которую унаследовал, занялся политикой. Но все же Берд был сильно втянут в английскую социальную и литературную моду, включая рождающееся романтическое восхищение дикой природой.

В 1728 г. Берд начал работать в комиссии штата Вирджиния по исследованию границы между колонией и штатом Северная Каролина. Работа забросила его в верховья Южных Аппалачей, и его описание этого региона "История линии раздела" явилось первым в Америке расширенным комментарием о дикой природе, вызывавшим иные чувства, нежели враждебность. Берд описал экспедицию в эту "большую глушь", как полное восторга приключение. Он говорил о том, что партии случалось останавливаться в домах, но даже когда это случалось, они отдавали предпочтение ночевке под открытым небом, потому что намного приятней находиться в природном жилье. В примитивистской манере он обобщает: "Человечество много теряет, пребывая в теплых жилищах на мягких постелях".

Исследовательская работа вела их дальше на запад, в необитаемые земли, и возбуждение Берда росло. 11 октября 1728 г. они впервые достигли Аппалачских гор. Берд описал их в "кручах облаков, восходящих одно за другим".

Несмотря на недостаток сильных религиозных предпосылок, Берд наслаждался дикой природой полностью благодаря своим интеллигентским склонностям. Первым делом, он был хорошо знаком с эстетическими и литературными взглядами относительно дикой природы, о которых большинство его колониальных современников ничего не знало.

Опыт Берда также показывает, что американская признательность дикой природе была не всегда безупречной. Старая антипатия первопроходцев сдавалась нелегко; в некоторой степени романтический энтузиазм служил прикрытием противоречивых отношений. Неубедительными выглядели ссылки Берда на "печальную дикую жизнь" и высказанная благодарность "день за днем нас кормила щедрая рука Провидения среди необитаемой природы". В духе приграничных жителей Берд идеализировал пасторальную природу. Созерцая дикую долину, замечая, что "ничего ей не нужно, но все же эту картинку дополнили бы пасущиеся на лугу коровы, овцы и козы на холме".

В середине столетия новые ноты зазвучали в научных записках. Джон Клейтон, Питер Калм, Андре Мишу и местный самоучка Бертрам, ботаник, были взволнованы таким положением дел, ибо американская природа - это не только сырьевая база цивилизации, но и научная лаборатория. Завоевание не было их первичным интересом, иногда они бросали работу, чтобы полюбоваться пейзажем. Полагаясь на европейскую мысль о мире природы, взрастившую деизм и смысл возвышенности, они предположили, что, как писал Марк Кейтсби, дикая природа учила их "славным делам Создателя".

Ботаник второго поколения, Бертрам, возвел свои впечатления от дикой природы в исключительную степень. Родившись в семье, где высоко ценили живость мысли, Бертрам, перед тем как начать в 1773 г. обширное исследование природы на Юго-Востоке, был хорошо осведомлен о романтическом мировоззрении. На протяжении последующих четырех лет он прошел около 5000 миль, ведя детализированный дневник. Предыдущие ботаники Нового Света, поглощенные изучениями, уделяли слишком поверхностное внимание дикой природе. Бертрам менял такой порядок. В 1975 г. он забрался на гору в северной Джорджии. " Оттуда я наслаждался обзором, онемев от великолепия и глубины... гор, дикую чащу которых я пересек недавно". Позднее он добавил: "Мое воображение с этого момента полностью занято раздумьями об этом великолепном просторе... Я был почти без чувств... от нового вида рододендрона".

Что заставило Вильяма Бертрама забыть рододендрон и радоваться дикой природе - ее грандиозность. Его описания отмечают первое широкое использование этого термина в американской литературе. Этому служит примером почти каждая страница его "Путешествий". Разбив лагерь на берегу озера Джордж во Флориде, Бертрам признавал настоящее "соблазнение этой очаровательной сценой примитивной природы", а в пустошах Каролины он "заметил с восторгом изумительную, благоговейно величественную сцену великолепия и энергии, мир, загроможденный скалами". Для него, как и для европейских эстетов, величественность природы обозначала суть Божью, и Бертрам неоднократно восхвалял "высшего автора", чья "мудрость и сила" нашла отражение в дикой природе.

Как и Вильям Берд, Бертрам поддержал сущность романтического примитивизма. "Наше состояние, - сообщал он из одного лагеря во Флориде, - было подобно состоянию первобытного человека - мирное, удовлетворенное, дружественное". Но, опять же, как у Берда, позиция относительно дикой природы у Бертрама была во многом изменчива. Горы казались мрачными, даже угрожающими. Пользуясь этим случаем, Бертрам заметил, что, возможно, люди нашли утеху в цивилизации, ибо были стадными существами. Вспоминая приятную остановку в Чарльстоне, он сравнил себя с несчастным Небугаднеззаром, выгнанным из общества "и вынужденным скитаться в горах и чащах, питаться и ходить стадом с дикими лесными чудовищами". Однажды, охваченный такими депрессивными мыслями, Бертрам взошел на утес, с которого была видна простирающаяся на запад дикая равнина. В тот же момент страхи покинули его, и он восторженно воскликнул: "Это поразительная картина великолепия". Страхи и сомнения не смогли затмить любовь Бертрама к дикой природе.

Таких, как Берд и Бертрам, было в колониях немного. Многие из современников разделяли с первопроходцами их неприязнь к дикой природе, поэтому трудно двигалось признание свободной природы в океане сомнения. Новые отношения сосуществовали с немного измененными старыми. Похоже, ранний национальный период романтического мировозрения был только частью американской оценки дикой природы.

В конце 18 века некоторые американцы открыли для себя примитивизм. В 1782--82гг. Филипп Френо печатает серию эссе под необычным названием "Лесной философ", в которой отшельник служит в качестве глашатая авторской критики цивилизованного общества. Неоднократно философ противопоставляет свою простую, моральную жизнь в лесу Пенсильвании извращенному существованию жителей городов. Десять лет спустя Френо вернулся к этой же теме в "Томо-Чики эссе". Там он принял облик индейца, ознакомившегося с цивилизацией и противопоставил "этого дикого лесного гения безвкусице от искусства". В 1880 г. Бенджамин Раш, врач из Филадельфии, точно увязал примитивизм и дикую природу, подмечая, что "человек есть природное дикое животное и... взятое из леса, не будет никогда счастливым... пока не вернется снова обратно".

Пока Френо и Раш излагали свой примитивизм в гостинных Филадельфии, выдающийся адвокат Ествик Ивенс воплощал свою философию в практику. Зимой 1818 г. Ивенс одел буйволью меховую шубу, высокую меховую шапку и мокасины и в компании двух собак выступил в пеший тур на Запад длиной в 4000 миль. Он заявил: "Я желаю снискать простоту, первобытные ощущения и добродетель дикой жизни, избавиться от искусственных привычек, предрассудков и недостатков цивилизации... и среди уединения и благородства западных лесов исправить человеческие представления и найти правду, интересующую людей". Это было сущностью примитивизма, и Ивенс придерживался ее с последовательностью и уважением к дикой природе. Однажды, проходя краем южного берега озера Эри, он излил свои чувства в победную романтическую песню: "Как велики преимущества уединения! Как величественна тишина вечных сил природы! Есть нечто в великом слове - "дикая природа", ласкающее ухо, ободряющее дух человека. В нем содержится религия!" В рамках западной мысли это была относительно новая идея с революционными выводами. Отождествление религии с дикой природой вопреки принятым взглядам, создало основу признания, а не ненависти.

Заявив о том, что путешествие состоялось зимой из-за его желания полностью ощутить "удовольствие от страданий и новизну опасности", он предложил иную причину, по которой американцы его поколения смогли бы смотреть на природу благосклонно. В начале 19 века, впервые в американской истории, стало возможным жить и даже путешествовать, не соприкасаясь с природой. Все больше люди стали жить на обустроенных фермах или в городах, где они были лишены трудностей и страха перед природой. Учитывая преимущества комфорта больших ферм, библиотек и городских улиц, пустошь приобрела совсем иной характер, нежели во время первопроходцев. Для Ествика Ивенса и других джентльменов дикая природа стала новизной в виде альтернативы цивилизации.

Его последователи с романтическими вкусами все более находили удовлетворение в общении с дикой природой. В начале 1792 г. Джереми Белнеп, выпускник Гарварда и министр по делам конфессий в Нью-Гемпшире, опубликовал восхищенное описание Белых Гор. Он отметил, что регион этот является "непролазной чащей", достойный внимания "созерцательного ума". Объясняя тем, что "поэтическая фонтазия" может найти полное удовлетворение среди этих диких и суровых пейзажей", Белнеп выделил "древние горы, изумительные подъемы, бегущие облака, грозные скалы, зеленые леса... и бурные потоки", которые "изумляют, успокаивают и восхищают". Он заключает, что почти все в природе, что может вдохновить на создание идей возвышенности и красоты, находится здесь (в пустоши).

Теддеус Мейсон Харрис тоже показал свою признательность дикой природе в журнале, описыващим его путешествие в верховья долины Огайо. Как и Белнеп, Харрис был из Гарварда, и занимал пост министра. Его знали как чувствительного, застенчивого и болезненного; улучшению его здоровья способствовало путешествие на Запад. Начиная с Филадельфии его впечатления возрастали по мере углубления в горы. Особенно ему нравились пустынные горные пейзажи, вызывавшие у него "благоговейный страх и восхищение". Пытаясь понять свои ощущения, он сказал, "что есть что-то, что впечатляет нас с благоговением в тени и тиши этих безбрежных лесов, в глубоком одиночестве наедине с природой человек общается с богом". Так же как и в идеях возвышенности, созданных англичанами 100 лет до того, необъятность и величие дикой природы отождествляется с качествами творца.

Вместе с распространением романтических настроений, признательность дикой природы становилась литературным стилем. В 1840 г. это было уже литературной банальностью - делать периодические вылазки на природу, собирать "впечатления" и, возвратясь к своим письменным столам, описывать брызжущие любовью пейзажи и заброшенные места в романтической манере. Способность воздать должное дикой природе фактически считалось одним из качеств джентльмена. Эссеисты неизменно сочетали наслаждение от дикой природы с изысканностью и хорошей производительностью. Один автор, подписывающийся только как "Джентльмен из Бостона", высказывался, описывая путешествие 1883 г. в Нью-Гемпшир так: "Если родители желают развивать вкус своих детей, то пусть будут близки с лесами, пустошами и горами". Дальше он заявляет, что каждый, стремящийся постичь значимость природы, первым делом должен уйти с головой в природу, "жить среди ее великолепия, часто посещать ее сокровенные романтические уголки, переживать ее колоритные и пустынные пейзажи". Писатели-романтики подобно этому, представляли себя, как особенный социальный тип, восприимчивость которых была выше, нежели у тех, кто применял только экономические критерии относительно дикой природы. Наслаждение дикой природой было для них аристократической чертой.

Несмотря на то, что в моде был романтизм, происходящий от индивидуального, романтического торжества дикой природы, в начале 19 века возник характерный образец стиля и языка. Типичным было послание в "Американский месячник" в 1833 г., содержащее "нежные чувства, неизменно вызываемые впредь уединенными прогулками по просекам". Выборочные цитаты из прозы Байрона и других писателей свидетельствуют о "существовании в нынешнем утонченном состоянии постоянной жажды диких развлечений и опасностей на лоне дикой природы". То были ссылки на преимущества природы, которые "минуя неестественные города, говорят прямо в сердце". Дикая природа была святилищем, избавленным от "суматохи, беспокойства и пустоты общества", а также от "мест, переполненных грязными дельцами от бизнеса". Эти идеи, опора сословия романтиков-энтузиастов дикой природы, регулярно появлялись в периодике, "пейзажных" альманахах, литературных ежегодниках и другой изящной, светской литературе того времени. Прилагательные "возвышенный" и "колоритный" применялись так беспорядочно, что утратили свое значение.

Чарльз Фенно Хофман, нью-йоркский писатель и редактор, был одним из тех, кто сделал вклад в возрастание интереса к дикой природе. Он предпринял путешествие в долину Миссисипи в 1833 г. Письма шли назад в нью-йркскую "Америкен", позднее он собрал их в книгу, повествующую о человеке, очарованном "прекрасной дикой природой", с которой он неожиданно встретился. Однажды прозревшие люди чувствуют нехватку смысла "прекрасное и величественное". Для Хофмана это "необыкновенная радость в дикой природе". Путешествия привели его в места, не нуждающиеся ни в обработке, ни в товариществе, - в этом была их привлекательность. "Я чувствовал, - писал он, - дикое наслаждение сродни явлениям эгоистичного удовольствия тем, что это место, столь уединенное и прелестное... цвело в одиночестве для меня". После экскурсии на Запад, Хофман становится редактором "Американского Ежемесячника" в Нью-Йорке, но продолжает искать дикую природу в период отпусков. Фактически, он одним из первых превознес горы Адирондак как Мекку для любителей диких пейзажей. Для жителей Нью-Йорка, которые не могли отлучиться далеко от города, Хофман включил в журнал такие статьи, как "Дикие пейзажи возле дома, или намеки для летнего туриста".

После хофмановского "открытия" Адирондакских гор, они приобрели популярность, как прибежище энтузиастов дикой природы. Д.Т. Хедли в своей работе "Адирондак или жизнь в лесу" описал удовольствие отдыхающих, находящихся там. Плодовитый автор и репортер нью-йоркской "Трибюн", Хедли разработал общепринятые нормы восхваления дикой природы. Горы, объявленные "туманностью, ужасом, грандиозностью, силой и красотой", были в деистическом смысле, произведением Господа и "символом Его всемогущества". Как человек чувствительный, Хедли заявлял, что "найти избавление в дикой среде от борьбы и раздоров людей" было сущим "очарованием". Или о себе: "Я люблю свободу дикой природы и отсутствие общепринятых форм в ней. Я люблю долго бродить в лесу, волнующие, восхитительные картины, открывающиеся с вершин седых гор. Я люблю все это и я знаю, что это лучше, чем переполненные города, и всегда будет лучше и для души и для тела". Хедли сказал в своей книге "Руководство путешественнику": "Каждый, имеющий сильные ноги и крепкое сердце, любящий природу и свободу, сможет наслаждаться отпуском в Адирондакских горах и вернуться к цивилизации лучшим и окрепшим".

Те, чей бизнес заключался в исследовании, ловле животных, возделовании земель и других способах завоевания дикой природы были менее чувствительны, чем городские жители и отдыхающие, к романтическому состоянию. Даже эти случайные показания в донесениях приграничных жителей свидетельствовали о силе этого мнения. В начале 1784 г. Даниель Бун, ссылаясь на "автобиографию" (большей частью это была работа Джона Филсона из Кентукки), показал новые мотивы бок о бок с обычным осуждением дикой природы. Они начинались со стандартных ссылок на "мрачную пустошь", годящуюся разве что для превращения в "плодородное поле". Но сообщение показало также "удивительное восхищение" Буна дикими картинами. Происходило превращение первопроходца в философа-примитивиста. "Не густонаселенный город, - заявил он, - с его многообразием коммерческих и государственных структур, доставил мне такое большое удовольствие, а прекрасная природа, находящаяся здесь".

Росло число приверженцев эстетической ценности природы среди приграничных жителей. Например, Джеймс Огайо Петти, выросший в приграничной семье и ставший траппером в Зап. Миссури, отмечал в своем дневнике: "Я видел много прекрасного, интересного и внушительного в картинах дикой природы". Другой траппер, Осборн Рассел, был более определенным. 20 августа 1836 г. он стоял лагерем в долине Ламар в северо-западном Вайоминге, области, позднее включенной в Йеллоустонский национальный парк, и писал: "Что-то есть в этом романтическом пейзаже этой долины, что я не могу... описать, но впечатление выше моего сознания". Старания Рассела передать свои чувства привели к высокопарной прозе, но это свидетельствовало о наличии способностей к признанию эстетических качеств дикой природы.

Романтизм смягчал мнения тех, кто считал необходимостью завоевывать дикую природу. Упорно преследуя индейцев-семинолов через Эверглейд (болотистая местность во Флориде) в конце 1830 г., врач-хирург в составе армии "пристально рассматривал", несмотря на дискомфорт, "переживая смешанные чувства восхищения и благоговения", этот романс природы. Дневник Джона С. Фремонта о путешествии в 1842 г. в горы Вайоминга переполнен эпитетами "грандиозный", "великолепный", "романтический" пейзаж. Даже когда партия Фермонта скоропостижно закончилась на порогах Платт Ривер и потеряла оснащение, он писал, что "картины были так красочны и, несмотря на наше безнадежное положение, мы заставляли себя часто останавливаться и любоваться ними".

Для некоторых пионеров дикая природа была привлекательна возможностью найти в ней свободу и приключения. По окончании серии экспедиций в Скалистые Горы, Бенджамин Л.Е. Бунвилль отмечал, что возвращение к цивилизации неприятно тем из нас, "чья жизнь прошла в волнующем возбуждении и бдительности приключений в пустоши". Он завершает тем, что радовался бы возвращению из "роскоши и беспутства городов и погружению снова в испытания и риск дикой жизни". Исайя Грегг согласен с этим. Один из первых торговцев в Санта-Фе, он предпринял свое последнее путешествие в 1839 г. и остался жить в дикой природе. Он так и не смог терпеть дальше"спокойное течение цивилизованной жизни" после его "высшей степени возбуждения" в диких чащах. После этой свободы ему было трудно жить в условиях заточения его собственных физической и моральной свобод в тиски "сложных механизмов общественных учреждений". "Выход только в возвращении к природе" - решает Грегг.

Отношение к дикой природе находилось в переходном состоянии. Романтизм, включая деизм и эстетику дикой жизни, рассеяли старые предубеждения, дав дорогу в жизнь благосклонным традициям в отношении дикой природы.

Глава IV Американская дикая природа

Хотя американский пейзаж и не обладает многими чертами,
составляющими особую ценность пейзажа европейского,
ему присущи свои славные элементы,
неизвестные Европе...
наиболее отличительным и, возможно, наиболее впечатляющим
американским "пейзажем" является его дикая природа.
Томас Коул, 1836

Благодаря романтизму в Америке были созданы благоприятные предпосылки для положительного отношения к природе, факт же независимости стал причиной возникновения другого главного источника подобного энтузиазма. Все стали считать, что главной задачей Америки является оправдание ее недавно обретенной свободы. С этим связывалось не только создание процветающей экономики или стабильного правительства. Построение отличительной культуры считается признаком настоящей народности. Американцы хотели быть уникальными и достаточно ценными, чтобы превратиться из смущенных провинциалов в городах в уверенных в себе граждан. Трудности с этим возникли сразу же. Короткая история страны, слабые традиции и незначительные литературно-художественные достижения явно проигрывали с подобными ценностями Европы. Но, по крайней мере, в одном американцы могли указать на одну неповторимую свою черту - дикую природу, не имевшую аналогов в Старом Свете.

Ухватившись за это различие и подкрепив его теологическими и романтическими идеями о ценности природы, националисты стали утверждать, что природа является не помехой, а настоящим достоинством Америки. Разумеется, источником гордости американцев во многом продолжало оставаться покорение диких территорий, но к середине XIX cт. в них начали видеть культурный и моральный ресурс и основу национального самоуважения.

Сразу после обретения независимости, националисты начали исследовать значение дикой природы. Сперва они пренебрегли "природой вообще", предпочтя ей конкретные природные явления необычного характера или размера. Так, Филип Френо в поисках путей восхваления своей страны в 1780-е Миссиссиппи называл "принцем рек, в сравнении с которым Нил является всего лишь небольшой речушкой, а Дунай - лишь канавой". Томас Джефферсон в особенности восторгался "природным мостом" Вирджинии и такими местами, как ущелье, которое Потомак разрезает в Аллегхинских горах подле Гарпер Ферри (западная Вирджиния). В 1784 г. он заявил: "Этот пейзаж стоит того, чтобы ради него пересекли Атлантику". Итак, американская природа, если не культура, должна была привлечь внимание мира. Поняв, что природа является одним из немногих явлений, способных конкурировать с другими феноменами из Европы, американцы стали отстаивать свою природу от клеветы европейцев. "Примечания по Вирджинии" Джефферсона отчасти объяснялись желанием оградить Новый Свет от нападок французских ученых, касающихся того, что их природные объекты являются худшими по качеству и даже меньшими по масштабу. Он настаивал на том, что в отношении природы его страна не уступает никому, и в качестве доказательства указывал на недавно найденный скелет мамонта, утверждая, что его наследники, возможно, до сих пор бродят в глубине континента. Самюэль Уильямс, священник, интересующийся естественной историей, подобные идеи высказывал в своей истории Вермонта (1794): "Не следует считать, что американская природа является дефективной. Ее животные характеризуются энергией и размерами, превосходящими то, что было найдено в Европе".

Американцы, путешествющие по Старому Свету, прибегали к подобной тактике оправдывания своей страны. Летом 1784 г. Абигайл Адамс приехала к своему мужу, служившему представителем своей страны в Париже. В следующем году Адамсы переехали в Лондон. Несмотря на весь ее патриотизм, блеск и изысканность Европы подавили мисс Адамс. Почти отчаянно она стала искать способы утверждения своей веры в Америку. Должным направлением ей представилась природа, и в своем письме другу в Массачусете в 1786 г. она написала: "Не буду спорить, и с этим согласны все, что в Европе изящные искусства, мануфактура и сельское хозяйство достигли большей степени зрелости и совершенства". Но в некоторых отношениях, как ей казалось, Новый Свет имел свои преимущества - "знаете ли вы, что европейские птицы поют хуже наших? Их плоды также не такие сладкие,как наши, их цветы не такие прекрасные, как наши, их манеры не так чисты и их люди не так добродетельны". И все же Абигайл Адамс не была в этом уверена и она предупреждала своего друга: "Никому этого не рассказывай, иначе будут думать, что я что-то не понимаю и что у меня нет вкуса".

Такое отсутствие уверенности в природе, как основе национализма, объяснялось частично тем, что американцы понимали, что в других странах также имеются интересные птицы, плоды и цветы. Как бы ни хотел этого Френо, Дунай это не канава, и европейские животные не уступают по размерам и силе американским. И в Старом Свете существуют пейзажи, не уступающие видам, превозносимым Джефферсоном. Одной "природы" было недостаточно, нужно было найти аттрибут, присущий исключительно Новому Свету. И поиски эти привели в дикую природу. В начале XIX в. американские националисты стали понимать, что исключительность их природы состоит в ее дикости. В других странах можно было встретить дикий горный пик или участок с диким вереском, дикого же континента не было нигде. И если дикую природу считать посредником, с помощью которого Бог выражается наиболее ясно, то Америка обладает явным моральным преимуществом над Европой, где века цивилизации наложили на Его творения отпечаток искусственности. В силу той же самой логики, американцы стали полагать, что раз их дикая природа обладает такими эстетическими и вдохновляющими качествами, то им самим предначертано художественное и литературное величие.

После появления в 1804 г. поэмы Александра Уильсона "Лесники", многие в Америке иногда с уверенностью, иногда с тревогой, заговорили о том, что дикая природа вдохновляет великую культуру. Уильсон, орнитолог шотландского происхождения, указывал на то, что если "голый вереск и ручьи длиной в пол-мили могут вдохновить тысячи бардов британского острова", то американские "безграничные леса" должны стимулировать еще более великолепную поэзию. Однако, сетовал Уильямс, "дикое величие" Нового Света было все еще неиспользованным. Многие чувствовали, что это лишь вопрос времени. Достаточно, как говорил Дэниэль Брайан, стоять на "диком утесе Аллегани", чтобы начать "говорить восторженным языком вдохновения".

Де Витт Клинтон соглашался с тем, что его страна могла быть оптимистичной в отношении своих культурных перспектив. После обозрения художественных достижений других стран в своем обращении перед Американской Академией искусств, он риторически спросил: "Есть ли в мире страна более подходящая, чем наша, для развития воображения, претворения в жизнь творческих сил мышления и лелеяния взглядов на прекрасное, чудесное и возвышенное?" Мешая романтизм с национализмом Клинтон продолжал утверждать, что "здесь природа совершает свои операции на великолепном уровне". Американские горы, озера, реки, водопады и "безграничные леса" не имеют аналогов в мире. "Дикие, романтические и впечатляющие пейзажи, - заключил он, - создают соответствующее впечатление на воображение, вдохновляют все стороны души и мышления". Примеров подобных заявлений имеется множество. Любого, попытавшегося бы заявить о том, что "необязательно человек, живущий возле большой горы должен быть великим поэтом", тут же обвинили бы в неверности своей стране. Одним из проявлений подчеркивания американцами своих пейзажей была серия иллюстрированных "пейзажных альбомов", отражающих природный национализм. В 1820 г. было запланировано выпустить серию "Живописные виды Америки", где должны были быть изображены "наши величественные горы... беспримерные масштабы наших водопадов, дикая грандиозность наших западных лесов... непревзойденные любыми хвалеными пейзажами других стран". Вышло три выпуска этой серии, и поскольку романтический интерес к природе впоследствии только возрастал, то подобных попыток делалось еще очень много. В тексте Натаниэля П. Уиллиса к "американским пейзажам" утверждается, что "природа в Америке была создана более смелой рукой". Согласно Уиллису, американская природа представляет собой "буйную и масштабную возвышенность... совершенно непохожую на пейзажи других стран". Несколько лет спустя появилась "Домашняя книга пейзажей" со вступительным эссе "Пейзажи и дух". Ее автор Элиас Лиман Магун был уверен в том, что природа является источником божьего откровения: в последних параграфах он благодарит Бога "за то, что еще сохранились дикие места и природа... откуда наши мысли могут отправляться в бескрайнее путешествие". В таких местах, утверждал Магун, "развивались самый сильный патриотизм, интенсивная энергия и наиболее ценные мысли мира". Другим примером этой серии попыток были "Иллюстрированные пейзажи США". Как обычно, здесь имелось вступительное эссе, восхваляющее американский пейзаж, как "не менее дикий, романтический и красивый, чем в любой другой части мира". "И конечно же, - восклицает автор, - "свежие, как будто только что доставшиеся от Творца, являются, несомненно, несравнимыми".

Уверенные заявления приглушили те чувства, которые многие американцы чувствовали в отношении связи их страны с Европой. Несмотря на все свои надежды и официальные провозглашения, националисты все-таки могли скрыто считать Старый Свет меккой всего красивого, утонченного и творческого. Их проблема заключалась в том, что они были провинциалами, желавшими культурной независимости и все же неспособными оторвать своих глаз от европейского солнца или не отправиться за границу для обучения и вдохновения. Особенно трудно было пренебречь длинной историей Старого Света и его богатыми традициями, которые резко выделялись на фоне относительной "грубости" Америки. Никто не мог отрицать того, что когда открыли Новый Свет, Европа испытывала блестящий художественный ренессанс, основанный на двух тысячелетиях культурного развития.

Вашингтон Ирвинг дал этой дилемме провинциалов классическое выражение. Когда в 1815 г. он отправился в Старый Свет, он уже был известной литературной личностью и предметом гордости американцев. В Англии его охватили противоречивые чувства, и он выразил их в своей "Книге набросков" (1819-20). В качестве достоинств "своей страны" Ирвинг перечислял "чудеса природы", включая "ее долины, изобилующие диким плодородием..., ее безграничные равнины и дремучие леса". В заключении он говорил: "У американцев нет потребности в поиске величия и красот природных пейзажей за границей". Но в Европе, по мнению Ирвинга, было также много достойного похвалы: именно тех качеств, которые зависили от отсутствия той же самой дикости, которая прославили Америку. Особое впечатление на него произвели "накопленные сокровища веков", хроника прошлых достижений человека, отраженных в пейзаже. "Мне хотелось бродить, - говорил Ирвинг, - по местам прославленных достижений, ступать следами древних, слоняться вокруг разрушенного замка, размышлять на развалинах башни, короче говоря, отрешиться от реальности настоящего и затеряться в тени величия прошлого". Романтический темперамент, влекший его к дикой природе, заставил его также восторженно относиться и к истории Европы.

17 лет Ирвинг оставался за границей, и его соотечественники стали считать, что он "отвернулся" от Америки. Однако, патриотизм Ирвинга не исчез, и в глубине души он продолжал испытывать тягу к дикой природе. В 1832 г., перед своим отплытием в Америку, он писал своему брату о желании увидеть американский Запад, "попрежнему пребывающий в состоянии девственной дикости, где можно увидеть стада буффало, бродящих по прериям индейцев". Прибыв в Нью-Йорк, Ирвинг присоединился к партии комиссионеров, отправлявшихся к индейцам Канзаса и Оклахомы. Этот контакт с дикой природой для человека, только что прибывшего из Европы, обладал особым значением. Несколько недель, проведенных среди природы, убедили его в том, что мало что может быть полезнее для молодых людей, чем "жизнь в диком лесу среди прекрасной природы". Он добавлял: "Мы отправляем нашу молодежь за границу, где она становится праздной и изнеженной, мне кажется, что перед этим ей следовало бы побывать в наших прериях, где она смогла бы обрести мужество, простоту и самостоятельность, согласующуюся с нашими политическими институтами". Если этими словами Ирвинг и хотел оправдаться за свое долгое добровольное пребывание в Европе, как утверждали критики, контраст Старого и Нового Света на основе дикой природы был очень разительным. И все же Ирвинг пренебрег собственным советом и в 1842 г. опять пересек океан, чтобы задержаться в Европе еще на четыре года. Его поведение следует объяснить не лицемерием, а противоречивостью. Симпатии Ирвинга, как в случае со многими его современниками, не были однозначно на одной стороне. Цивилизованная утонченность Старого Света и дикость Нового Света были одинаково притягательными.

Противопоставить или возразить что-либо древности Европы, привлекшей Ирвинга, было разумеется нечего, и все же кое-кто пытался представить это в ином свете. К 1830-м гг. некоторые интеллектуальные патриоты ухватились за саму идею отсутствия американской истории - ее дикую природу, как ответ на притязания Европы и свои собственные сомнения. Например, во время своего путешествия на Запад в 1833 г. Чарльз Фенно Хоффман сказал, что он почитает "седой дуб" более, чем "загнивающую колонну". Эти символы Нового и Старого Света вызывали и более эмоциональный контраст: "Разве могут сравниться храмы, воздвигнутые римскими грабителями, башни, где укреплялись феодалы-угнетатели, разве могут сравниться кровавое происхождение первых или деспотические суеверия вторых, с древними лесами, в которых чувствуется божья рука, и где природа, в ее ненарушаемой неприкосновенности, веками откладывала свои плоды и цветы на Его алтарь!" Дикая природа, как считал Хоффман, заменила Америке историю. Более того, сравнивая грабителей, кровь, деспотизм и варварство с алтарями и святынями, он не оставлял никаких сомнений относительно своей убежденности в том, что американское наследие является более невинным и моральным. Не в состоянии повторить европейские замки и костелы, Хоффман просто заменил их на природу.

После Ирвинга и Хоффмана путешественники с романтическими вкусами часто выражали ту идею, что дикая природа Америки превосходит природу других стран. Немногие из них, вроде поэта Джоэля Т. Хэдли, действительно видели Альпы. Он, кстати, также заявлял о том, что Адирондак их превосходит. Другие, менее путешествовавшие, все же были удовлетворены тем, что "Альпы настолько известные своей историей, и которыми восхищаются все путешественники и поклонники горных ландшафтов, не сравнятся по дикости, величию, романтичности, живописности и красоте, которая окружает озеро Тахое". Иногда защита американской природы обретала очень страстный характер: "Фигу вашей итальянской природе!, - кричал один патриот, - в нашей стране природа царит в ее девственной красоте..., природа нашей страны предстает во всем ее пышном очаровании..., первозданная красота и сила здешней природы заставляет душу распуститься подобно цветку". Природа оказывалась козырем националистов.

В начале XIX в. настолько много усилий было затрачено на призывы к созданию национального стиля, что, повидимому, на актуальное его сотворение сил практически не осталось. Однако, постепенно американская литература и искусство стали обретать свою отличительную характерность. "Темы" Нового Света были сущностными, и дикая природа оправдывала чаяния американцев. Романтики наделили ее ценностью, тогда как националисты вещали о ее уникальности. Творческие натуры вскоре нашли применение природе в поэзии, прозе и живописи.

Уильям Каллен Брайант был одним из первых главных американских писателей, обратившихся к дикой природе. В его стихотворении "Танатопсис" (1811) он говорит о "бескрайних лесах, где течет Орегон". Четыре года спустя Брайант выявил свою полную приверженность романтическому духу, советуя тем, кто видел уже достаточно "печали, преступлений и тревог" цивилизованной жизни, "отправиться в эти дикие леса и посмотреть на природные логова". Он также чувствовал моральное и религиозное значение природы: "Лесной гимн" (1825) начинается со слов: "Рощи были первыми божьими храмами", и Брайант говорил о своем собственном намерении удалиться в "дикие леса", чтобы обрести там спокойствие и возможность поклоняться Богу. Гордясь тем, что в его стране имеются такие места, Брайант заявлял в стихотворении, прославляющем гору Монумент в Беркшире, что "те, кто хочет увидеть красивое и дикое, смешанное в гармонии на лике природы, должны взобраться на наши скалистые горы". В 1833 г. в "Прериях" он прославлял уже изолированность и необъятность Великих Равнин. Заключает свое стихотворение он выражением восторга, который чувствует, пребывая на природе в одиночестве. Сорок лет спустя его энтузиазм вовсе не ослабел. В 1872 г. он отредактировал и написал вступление к "Живописной Америке", альбому с пейзажами, и заявил о том, что "у нас самые дикие и красивые пейзажи во всем мире". Зачем путешествовать в Швейцарию, считал Брайант, если на американском Западе имеется множество диких гор.

Писатели-романисты также не остались в стороне. В романе Джеймса Кирка Полдинга "Лесной житель" (1818) описывается, как один пастушок оставил Гудзонскую Долину, отправившись в "западную глушь". Этот роман заставил американских писателей задуматься о литературном потенциале границы. Обращение к Западу, а не Европе, по мнению Полдинга должно было "дать новизну темы". Сперва Фенимор Купер не обратил на это внимания. Его первый роман "Предосторожность" (1820) был явным подражательством английскому жанру. На следующий год появился "Шпион", повествовавший о событиях американской революции, и общественность приняла его намного лучше. Но настоящим литературным героем страны Купер стал с выходом "Пионеров" (1823). Благодаря этому своему первому бестселлеру и четырем другим очень популярным романам о Кожаном чулке, написанным в последующие 18 лет, он воспользовался литературными возможностями дикой природы. Дикие леса и прерии, которые Купер знал и прекрасно изображал, были неотъемлемой частью этих романов. Романы о Кожаном чулке и другие "лесные" романы Роберта Монтгомери Бирда, Тимоти Флинта и Уильяма Симмса были явно американской прозой, так как они отмечены печатью уникальности американской среды.

С точки зрения зарождающегося американского восхищения природой, важным было то, что хотя Купер и был "заинтересован" в распространении цивилизации на запад, он не изображал природу, как досадное препятствие, которое следует победить и покорить. Вместо этого Купер хотел показать ценность природы, как явление, оказывающее моральное воздействие, источник красоты и место волнующих приключений. Нэтти Бампо, или Кожаный чулок, стал глашатаем романтических веяний, касающихся возвышенности и святости природы. Сам Нэтти является лучшим наглядным тому свидетельством, так как долгое пребывание среди лесов сделало его добрым и моральным человеком. В силу своего благородства, он и многие дикари были вынуждены отступать перед злом белых поселенцев. В "Пионерах" Нэтти перебирается из города в уединение леса и говорит, что городской житель не знает "насколько часто божья рука видна в данной природе". Он также критикует Европу, утверждая в "Прериях" (1827), что в отличие от девственного Нового Света, Старый Свет следовало бы назвать "изношенным, изнасилованным и святотатственным". И Нэтти и Купер верили в "честность лесов".

Купер косвенно облагораживал природу, осуждая тех, кто был нечувствительным к их этическим и эстетическим ценностям. Хотя его романы о Кожаном чулке описывали события, происходящие на границе, эксплуатация природы в них не одобряется. Пионеры, бездумно уничтожающие природу и ее существа, такие как Билли Кирби в "Пионерах", семья Измаэля Буша в "Прериях" и Харри Хэрри в "Убийце оленей" (1841), занимают на общественной шкале Купера самые нижние позиции. Кожаный чулок, с другой стороны, был идеальным пионером, так как он почитал дикую природу и пользовался ею с уважением. Его устами Купер выражает осуждение эксплуататоров: "Они бичуют своими топорами саму землю. Те горы и охотничьи земли, которые я видел, лишены своих даров Господа безо всяких угрызений совести со стороны тех, кто это совершил!" Конец Нэтти был уже близок. Он ушел за Миссиссиппи, но волна переселенцев настигала его. На своем смертном одре он сказал: "Насколько ухудшенной оказалась красота природы за два коротких поколения".

Хотя Купер и восхищался силой духа Нэтти, его собственное отношение было гораздо противоречивее. Влечением к природе и огорчением по поводу ее исчезновения его мысли не ограничивались. Купер знал, что цивилизация также обладает "правами", которые в итоге должны будут возобладать. Уничтожение природы было трагедией, но это была вынужденная трагедия, цивилизация была большим благом. Конечно, на пограничной стадии общество вряд ли будет иметь таких достойных людей, как Кожаный чулок и даже многие индейцы, но для Купера это была полуцивилизация. Со временем, как от считал, появятся утонченные джентльмены и леди, вроде капитана Миддлтона и Инез де Кераваллос из "Прерии", судьи Мармадьюк Тэмпла и Оливера Эффингема из "Пионеров", и можно подозревать, самого Купера. Это была элита, чье понимание красоты и закона возвысило человека над зверем. Даже Нэтти Бампо, несмотря на все его достоинства, недоставало общественного статуса, чтобы чувствовать себя на равных на таком уровне. Купер полагал, что ради такого общества стоило пожертвовать дикой природой. Выводов пионеров он достиг, не прибегая к их аргументации, и не осуждая дикую природу. Для Купера это было противопоставлением не добра злу и света тьме, а двух видов добра, при котором победителем выходит большее добро. Романы о Кожаном чулке заставили многих соотечественников Купера чувствовать себя и гордыми, и пристыженными в связи с покорением природы.

В 1833 г., когда были написаны "Пионеры" Купера, один молодой человек отказался от нестабильной карьеры портретиста и обратил свой значительный талант на изображение, как он сказал, "диких и великих черт природы: горных лесов, не знавших человека". В последующие несколько десятилетий Томас Коул привлекал широкое внимание, как человек, прославляющий природу Америки. Его пейзажи дополняли поэзию и прозу, явившись средством приучения американцев к великолепию родных ландшафтов. Но, как в случае с Купером, любовь Коула к природе временами омрачалась влечением к цивилизации. Коул - романтик-энтузиаст, пантеист и вдохновитель появления школы реки Гудзон, не был односторонним человеком. Он не только рисовал, но и писал, и в его письменных трудах раскрывается его душа, поглощенная диалогом с самой собою насчет преимуществ и "ограничений" американской природы.

Коул эмигрировал в США из Англии в 1818 г. в возрасте 17 лет и осел со своей семьей в Огайской Долине. Красота, которую он прочувствовал в лесах этого региона, глубоко его тронула и определила выбор его профессии. Надеясь перевести свои чувства в образы, Коул перебрался в Нью-Йорк и открыл для себя горы Кэтскилл. Три пейзажа, робко выставленные на выставке, привели поклонников искусства в восторг и поощрили Коула продолжить свое занятие. Следующие четыре года он путешествовал с блокнотом и тетрадью для скетчей по самым диким местам. Для него природа обрела как эстетическое, так и религиозное значение, и увиденное приводило его в романтическое исступление. Результатом кэтскиллского периода были такие картины, как "Восход на горе", "Пейзаж со стволами деревьев" и "Вид возле Тикондерога", драматические композиции, изображающие отрывистые утесы, темные ущелья и нависающие грозовые облака. Эти работы и "Северо-Западная бухта, озеро Виннепесоки, Н.Х." были непохожи на произведения в классической пейзажной традиции, так как в них не было каких либо следов человека и его трудов, или же они были уменьшены до муравьиных размеров. На этих полотнах доминировала дикая природа, и Купер с Брайантом присоединились к восхвалениям Коула, как человека, делавшего вклад в дело популяризации дикой природы и в американский национализм. Согласно одному из его друзей, Коул "старался воплотить то, что было характерным в удивительном величии и дикости горы, озера, леса и американской дикой природы".

Хотя в конце 1820 гг. Коул писал, что "на лоне дикой природы приятное встречается также часто, как и цветы" и заявлял о том, что он всегда из гор в город возвращается "с предчувствием зла", иногда он страшился диких мест. Грань между благоговением перед возвышенным и настоящим страхом была очень незначительной. Однажды в Кэтскиллс Коулу пришлось пережить бурную грозу. Сперва, как он пишет в журнале, он отдался стихии и объявил эту ситуацию "романтической". Но по мере усиления бури, его экстаз сменился на недобрые предчувствия. Когда же буря утихла, Коул с радостью увидел как "в долине внизу расположился домик, из которого спокойно курился голубой дымок". Осенью 1828 г. художник отправился в Белые Горы, где перед лицом дикой природы его охватили противоречивые чувства. В своем журнале он пишет: "Человек может стремиться к таким местам и находить удовольствие в их открытии, но на него находит мистический страх, который заставляет его побыстрее оттуда убраться. Величественные элементы природы слишком суровы, чтобы одинокий человек мог глядя на них быть счастливым". В более позднем, неопубликованном стихе "Духи дикой природы" говорится о том, что дикой природы для ободрения и воодушевления недостаточно, любовь и дружба также необходимы. Тяга к уединению в дикой природе и притягательность цивилизации разрывали Коула и его искусство в разные стороны.

В 1829 г. Коул обрел финансового покровителя, готового оплатить его путешествие за океан, но его американские поклонники, и возможно сам Коул, испытывали неуверенность и сомнения. Не станет ли его пребывание за границей причиной перемены его художественных вкусов? Его друг Брайант понимал это и в 1829 г. написал "Коулу, художнику, отбывающему в Европу". Смысл этого произведения заключался в том, что во время своего путешествия Коул должен стараться "сохранить яркими ранние, дикие образы". Коул оставался за границей, главным образом в Лондоне, Париже и Флоренции и, как подозревал Брайант, величие Европы не прошло для него незамеченным. Хотя он не колеблясь раскритиковал нынешних художников, старые мастера были вне всякой конкуренции. Как и Ирвинг, Коул особенно остро воспринял те осязаемые пласты, которые история и традиция наложили на европейские пейзажи. "Хотя американские пейзажи часто очень хороши, - утверждал он, - нам не хватает того, что заставляет нас так ценить пейзаж в Старом Свете. Просто природы недостаточно. Чтобы пейзаж выглядел законченным, он должен содержать человеческий интерес, фактор и действие". И все же Коул почти с отчаянием продолжал сопротивляться "этому ходу мыслей". В 1832 г. он написал из Флоренции о том, что полотно, которое он посылает домой, заставит его соотечественников "похвалить меня за то, что я не позабыл эти величественные пейзажи дикой природы..., сцены, чье удивительное величие не имеет себе равных в этой части Европы". И все же, в то же самое время он продолжал рисовать замки, акведуки и разрушенные храмы. Вернувшись в Америку, Коул продолжал исследовать эти противоречия. Свои мысли он изложил в "Эссе об американском пейзаже", зачитанном 16 мая 1835 г. перед Национальной Академией дизайна. Он сказал: "В цивилизованной Европе первозданные элементы природы уже давным давно уничтожены или изменены... На утесах, которых нельзя было убрать, высятся башни и все долины упорядочены плугом. Повсюду ландшафты свидетельствуют о пребывании человека и его "героических делах". "Время и гений наложили свой неизгладимый отпечаток" на пейзажи Старого Света. Это действительно прекрасно, но Коул тут же добавляет, что американцам тоже есть чем похвалиться. Америке не хватает прошлого, но "ее пейзажи своим великолепием превосходят европейские. Наиболее характерным и самым "впечатляющим в американском пейзаже является дикая природа". Тем самым это означало то, что в родном пейзаже следует искать следы не человека, а "Творца". Дикая природа представляла собрание его "неиспорченных, первозданных деяний, и на ее лоне человек погружается в созерцание вечных вещей". А спустя несколько недель Коул написал: "Американская природа нова для искусства, она не избита и не измусолена кистями художников, ее леса, озера и водопады девственны".

Как националист, Коул защищает дикую природу, но как провинциал, он придерживается другой точки зрения. В том же самом обращении, в котором он радуется в связи с отсутствием в его стране пашен и горных замков, он с гордостью предсказывает будущее, подобное европейскому: "Там, где бродит волк, будет сверкать плуг, на серой скале встанет храм и башня - в бездорожной глуши будут совершены великие дела". В подобном духе Коул говорил о том времени, когда дикие берега Гудзона покроются "храмами, башнями и куполами различной красоты и великолепия". Рейн, по его мнению, во многом уступал американскому Гудзону.

Коул, как и Купер, не мог полностью утвердить местную дикую природу. Как и предвидел Брайант, Европа затмевала "ранний дикий образ". Точнее, после посещения Европы, Коул стал идеализировать сочетание дикого с цивилизованным. Картина "Ярмо", изображающая вид на Коннектикутскую долину (1836), служит тому примером. Слева изображен суровый утес с разбросанными кучками деревьев, над которыми темнели грозовые облака, представляющие дикую природу. Справа же, вдоль дальней стороны реки, изображено сельское "благополучие". Аккуратные поля и рощи разделяют ухоженные долины и теплое солнышко согревает эту часть пейзажа приятным светом. В этом полотне воплощена идея, которую Торо считал аксиоматичной: оптимальной средой человека является сочетание дикой природы с цивилизацией. В своей работе из пяти картин "Ход империи" (1836) Коул представил эту идею по-другому. Здесь последовательно изображены дикая природа, уступающая место пасторальному обществу и затем - славной цивилизации. Но на четвертой картине новые дикари грабят великий город, и на пятой - дикая природа опять постепенно возвращается, восстанавливая тем самым цикл. Жизненность, по мнению Коула, исчезает по мере удаления общества от своих диких корней. Этим Коул хотел показать необходимость любовного отношения к природному наследию Америки.

Коул умер еще в зрелом возрасте в 1848 г., но к тому времени американская пейзажная живопись была уже совершенно готова к принятию американской дикой природы. В 1855 г. Ашур Б. Дюранд, вместе с Коулом "зачавший" школу реки Гудзон, призвал к "искусству дикой природы". "Не отправляйтесь за рубеж в поисках материала для упражнения ваших кистей, - писал он в "Карандаше", - так как дикое очарование нашей родной земли вполне заслуживает вашей глубочайшей любви". "Первозданная природа Америки, - продолжал Дюранд, - все еще избавленная от загрязнения цивилизацией, позволяет иметь репутацию оригинальности, которую везде ищут и не могут найти". В память же о Коуле Дюран нарисовал "Родственные души". На ней изображены художник и Уильям Каллен Брайант, обсуждающие красоты дикого горного ущелья.

В искусстве Фредерика Черча, ученика Коула, американская дикая природа стала изображаться с настоящим триумфом. Поворотным моментом в взглядах Черча, как художника, было его 8-ми дневное путешествие в 1856 г. в Катахдинский регион северного Мэна. Результатом этого путешествия стало создание "Захода солнца", изображающего озеро Мэн и окружающие его горы. На переднем плане - простая дорога и несколько овец являются единственным напоминанием о цивилизации. Четыре года спустя Черч нарисовал великолепные "Сумерки среди дикой природы", что во многом было олицетворением того, что американская среда является вдохновляющим фактором в искусстве. Все следы пасторальности исчезли, так как зритель "смотрит" с покрытого елями утеса на реку с виднеющимися вдали горами, похожими на Катахдинские. Сцена залита светом сияющего заката, навевающего мысль об апокалипсе, с которым также связывался и девственный континент.

Во второй половине XIX в. другое поколение пейзажистов перенесли свои палитры и тему национальной гордости через Миссисипи, дикая природа Запада смогла обеспечить их материалом и для первого и для второго. Спустя несколько лет после своего первого посещения реки Маунтэнс в 1858 г., Альберт Бирштадт стал изображать горы и каньоны этого региона на колосальных полотнах. Реагируя на общественную заинтересованность, Бирштадт изобразил все знаменитые места: Йосемит, Йеллоустоун и Гранд Каньон. Его преувеличенный, драматический стиль напрашивался на некоторую критику, но представлял искреннюю попытку передать его восхищение западным пейзажем.

Соперником Бирштадта в изображении дикой природы был Томас Моран. Он также, как и Бирштадт, использовал огромные полотна и яркие краски. Настоящий исследователь, Моран участвовал в Йеллоустоунской экспедиции Фердинанда Хэйдена (1871), и его искусство во многом помогло созданию национального парка. Моран много путешествовал по Западу, рисуя Тетонскую гряду Вайоминга (гора Моран носит его имя), Калифорнийскую Сьрру и гору Святой Крест в Колорадо. Когда в 1874 г. Конгресс приобрел за 10 тыс. долларов одну из картин Морана, чтобы вывесить ее в Сенатском вестибюле, американская дикая природа тем самым получила подтверждение того, что она является предметом национальной гордости. В одном из западных путешествий Морана в числе его спутников был Уильям Х. Джексон, первый пейзажный фотограф, талант которого вскоре полностью раскрылся, направляя внимание американцев к дикой природе, как к источнику национализма.

Глава V Генри Торо. Философ

Из лесной пустоши
доносятся тонизирующие звуки,
укрепляющие человечество.
Генри Торо

23 апреля 1851 г. Генри Торо, легкий и сутулый, взошел на лекторскую трибуну Конкорд-лицея. "Я хочу, - начал он, - сказать слово в пользу дикой природы, абсолютной чистоты и свободы". Торо пообещал, что его утверждение будет категорическим в попытке ответить многочисленным поборникам цивилизации. "Дайте мне жить, где я живу, - провозгласил он, - с одной стороны город, с другой - дикие просторы. Каждый раз, когда я покидаю город, все больше и больше ухожу в дикие просторы". Заканчивая послание, в конце он сконцентрировал свою мысль в изречении: "В дикости находится сохранение мира".

Ничего подобного американцы еще не слышали. Предшествующие этому дискуссии велись главным образом с использованием романтических или националистических стереотипов. Учитывая важность вопроса, Торо отбросил их при попытке приблизиться к истине дикой природы. Работая в этом направлении, он четко обозначил результат, который другими различался слабо. В то же время он перекрыл иные каналы, по которым протекала значительная часть тогдашних размышлений о дикой природе.

Комплекс подходов к человеку, природе и Богу, известный как трансцендентализм, был одним из важных факторов, повлиявших на формирование идей Торо относительно дикой природы. В традициях идеалистов, таких как Платон и Кант, американские трансценденталисты утверждали существование действительности, высшей физической. Ядром трансцендентализма было убеждение в существовании адекватности или параллелизма между сферой духовной истины и нижней - материальных объектов. По этой причине объекты природы приобретают большое значение, потому что если правильно посмотреть, они отображают одухотворенность вселенной. Именно это побудило Ральфа Эмерсона провозгласить в своем манифесте 1836 г., что "... природа есть символ духа. ... Мир есть символичен".

Трансценденталисты имели четкую концепцию о месте человека во Вселенной, разделенном между объектом и сущностью. Его физическое существование приковывает его к материальной части, подобно всем объектам природы, но его душа дала ему ... подняться выше этого состояния. С помощью интуиции или воображения (как это понимает рационализм), человек может проникать в духовные истины. Таким же образом он может открыть свое собственное соответствие божественному бытию и оценить свое могущество для морального усовершенствования. Как подчеркивают трансценденталисты, каждый индивид имеет эту способность, но процесс самосознания настолько тяжел и деликатен, что редко используется. Подавляющее большинство было безучастным, но даже те, кто искал высшие истины, интуитивно находили их лишь разрушительные всплески. Однако Торо подчеркивает: "Человеку не под силу быть натуралистом для непосредственного созерцания природы..., он должен смотреть сквозь и через нее".

По способу осмысления человека и природы, трансцендентализм имел существенные привязки к американскому пониманию дикой природы. Доктрина пришла к кульминации и дала мощный подъем давнишним идеям, что существо выше божественного в мире природы. Отбрасывая допущения деистов о силе разума, трасценденталисты соглашались с ними в том, что природа была средой для религий. Они даже больше совпадали с английскими поэтами-романтиками, такими как Вильям Вордсворт, который верил в моральные "импульсы", излучаемые полями и лесами. Теоретически, трансценденталисты оставили мало места ранним идеям об аморальности дикой природы. Вместо того, дикая природа, как контраст городу, рассматривалась как среда, где духовные истины менее всего были искажены. Развивая эту мысль, Эмерсон писал: "В дикой природе я нахожу что-то более дорогое и натуральное, нежели в улицах или селах..., в лесах мы возвращаемся к вере и благоразумию".

Трансцендентальная концепция человека косвенно прибавилась к привлекательности дикой природы. Вместо оседания зла в каждом сердце, которое было постулатом кальвинизма, Эмерсон, Торо и их коллеги распознавали искру божественности. Под влиянием Кальвина пуритане боялись, что первичная греховность человеческой природы выйдет у него из под контроля, если ее оставить в вакууме дикой природы. Люди дегенерируют в животных, или еще хуже, сделав шаг в лес. Трансценденталисты, наоборот, не видели никакой опасности в дикой природе, поскольку верили в первоначальную доброту человека. В противоположность пуританским предположениям, они доказывали, что возможность достижения морального совершенства и познания Бога максимализируется с возвращением к дикой природе.

Другим фактором, который формировал отношение Торо к дикой природе, было его отношение к цивилизации. В середине столетия американская жизнь ускорила темп и приобрела материалистическую окраску, что побуждало Торо и многих его современников чувствовать себя неспокойными и незащищенными. Официальная вера в прогресс была сильна. Но идея, что технологическая цивилизация и наступление прогресса уничтожает старое, лучшие образцы жизни, не могла быть полностью отброшена. Механизированный стиль жизни казался границей простоты и хорошего вкуса. "Вещи в седле, - шутил Эмерсон, - и едут верхом на человечестве". Торо негодовал из-за невозможности приобрести тетрадь для записей, единственным, что могли предложить ему в Конкорде, были бухгалтерские книги для учета долларов и центов. В Гарварде, на ежегодном присуждении стипендий в 1837 г. он говорил про "коммерческий вирус", который инфицировал его эпоху. Развитие философии дикой природы Торо приобретает наибольший смысл при сопоставлении с чувством неудовлетворенности от своего общества.

Торо начал формировать свою концепцию значимости дикого от самонаблюдений. В 23 года, в 1841 г., он написал другу: "Я становлюсь все более диким каждый день, как будто ем сырое мясо, и моя прирученность - только перерыв в дикости". Несколько месяцев позже он признается в своем журнале, что "кажется, я имею очень дикую натуру, которая тянется ко всему дикому". Путешествуя на природе в Конкорде он восхищался, находя индейские наконечники стрел, дикие яблони и животных в лесной пустоши, таких, как рысь. Они были свидетелями, "что не все является садом и культивированными огородными посадками, что есть в Миддлсексе места, также примитивные, какими они были тысячу лет тому - маленькие оазисы дикой природы в пустыне нашей цивилизации". Для Торо наличие этой дикой природы имеет немалое значение. "Наша жизнь, - пишет он в своей первой книге в 1849 г., - требует освобождения (дикой природой), где сосна цветет и пронзительно кричит сойка". Когда Торо не мог найти достаточно дикого окружения возле Конкорда, он путешествовал к Майну и Канаде. Только нахождение на краю незаселенной и в большинстве необследованной дикой природы, которая простиралась до Хадсон-Бей, ободряло Торо. Сами только названия "Грейт Слейв Лейк" и "Эскимос" обнадеживали и веселили его. Раскрывая свою любовь к Конкорду, Торо отмечает, как он радовался, "когда открыл в океанах и дикой природе, в далеких краях материалы, из которых можно сделать миллион Конкордов. Еще до того, как я открою их, я потеряю себя".

В отличие от многих современников - романтиков, Торо не был доволен только провозглашением своей страсти к дикой природе. Он хотел понять ее ценность. Речь 1851 г. в Конкорд-лицее дала возможность защитить предложения, что "лес и дикая природа" заменяют "тонизирующие вещества и хину, которые ободряют мир". Торо базировал свои аргументы на идее, что дикая природа была источником силы, вдохновения. Торо считал, что по отношению к культуре или индивидуальности потерянный контакт людей с дикой природой делает их слабыми и глупыми.

Это было сложно объяснить лицею в тот апрельский день. Ища иллюстрации в истории литературы, Торо делает вывод, что "в литературе нас привлекает только дикое", что привлекало в Гамлете, Илиаде, Библии - "нецивилизованное, свободное и дикое мышление". Эти книги были "также дикими и естественными, как природа, таинственными и прекрасными, благовонными и плодородными, как плесень (грибок)". "Современные поэты и философы, - добавил Торо, - также получают выгоду, поддерживая контакт с дикой природой. Как неисчерпаемый оплодотворитель интеллекта, она не имеет себе равных".

Торо призывал аудиторию к знаниям древней истории. Империи возникали и падали пропорционально мощности своих диких корней. Для Торо не была бессмысленной сказка, что основателей Рима вскормила волчица. "Короче, - сказал он лицею в заключение, - все добрые вещи есть дикие и свободные".

Для Торо дикая природа была резервуаром неукротимости, жизненно необходимой для поддержания искры дикости в человеке. Неоднократно он обращается к "тонизирующему" эффекту дикой природы.

Как автор Торо знал ценность лесов. Используя свои путешествия в леса Майна, как удачный пример, он утверждал, что "не только ради силы, но и для красоты поэт должен время от времени путешествовать тропой лесоруба и индейской дорожкой, напиться из какого-то нового и более бодрящего фонтана Муз в каком-то потерянном уголке дикой природы". Для Торо дикая природа была исключительно важна благодаря эффекту воздействия на интеллект.

Многие из работ Торо только поверхностно затрагивают мир дикой природы. Наследуя выражение Эмерсона, что "вся природа - метафора человеческой мысли", он возвращается к нему неоднократно, как к метафорическому средству. Дикая природа предлагала необходимую свободу и одиночество. Поэтому дикая природа была наилучшим вариантом среды обитания, чтобы "поселиться, работать и пробиваться сквозь топь и грязь общественного порицания, предрассудков, традиций и иллюзий... через Париж и Лондон, через Нью-Йорк и Бостон... пока не услышишь и не почувствуешь твердой земли и скал того места, которое мы называем реальностью". Держа это в мыслях, Торо отыскал Уолден. "Я пошел в лес, - провозгласил он, - потому что я хотел жить расчетливо". И десятилетие после уолденской истории Торо все еще чувствовал необходимость время от времени "пойти куда-то в дикую местность, где б я имел лучшую возможность поиграть жизнью". Играть жизнью, в трактовке Торо, означало жить с наибольшей серьезностью.

Выдвинув свои идеи об целостности дикой природы, Торо не избежал сближения с националистическим способом защиты американской действительности. Некоторые из его утверждений были банальны: ("наше понимание полнее и шире, как наши равнины"), но он сумел перейти на иной уровень определения. Увязав первичную величественность с фактом, что Ромула и Рема вскормила волчица, Торо замечает, что Америка - это волчица сегодня. Эмигранты, что покинули цивилизованную Европу, приняли силу дикого нового мира и удерживали будущее в своих руках. Англия, например, была истощена, бесплодна и умирала, т.к. "в ней потух дикий человек". Америка, с другой стороны, имела этой дикости более, чем достаточно, и, как следует, несоизмеримый культурный потенциал. "Я верю, - писал Торо, - что Адам в раю не чувствовал себя так уютно, как житель лесной глубинки в Америке". Но с типичным предостережением он добавляет, что "остается только посмотреть, как поведет себя западный Адам в дикой природе".

Энтузиазм Торо не был безоблачным: какая-то давняя антипатия и страх таились даже в его мыслях. Встреча с лесами Майна привела к их переоценке. В 1846 г. Торо оставил Конкорд для первого из трех путешествий на северный Майн. Его ожидания были большими, поскольку он надеялся встретить первичную девственную Америку. Но контакт с реальной дикой природой Майна повлиял на него совсем по-другому, чем Конкорд. Вместо того, чтобы выйти из леса с углубленной оценкой свободы жизни, Торо почувствовал большое уважение к цивилизации и понял необходимость баланса.

Дикая жизнь Майна шокировала Торо. Он описал это, как "даже более зловещую и дикую, чем вы могли ожидать, глубокую и запутанную". Забираясь на гору Катадин, он был поражен ее контрастом с пейзажами Конкорда. Дикий ландшафт был "первобытным и ужасным", и вместо обычной экзальтации в присутствии природы, он почувствовал себя "более одиноким, чем можно себе представить". Казалось, что его силы были украдены.

Говоря о положении человека в дикой природе, он замечал: "Широкая, титаническая, нечеловеческая природа ухватила его в неудобный момент, поймала его одного, страется сбить его божественный настрой. Она не усмехается ему, как на равнине. Трансцендентальное убеждение в символическом значении натуральных объектов пошатнулось. Дикая природа казалась более подходящим местом для поганых идолов, чем для Бога. "Что это за Титан, что хочет владеть мной?, - близкий к истерике спрашивает Торо о горе Катадин, - кто мы? Где мы?" Индивидуальность как таковая исчезла. Это было грубым пробуждением для человека, который в другом настроении закричал: "Что делаем мы с человеком, который боится леса с его одинокостью и темнотой? Какое спасение ждет его?"

Майнский опыт также направил мысли Торо на первобытность и цивилизованное состояние человека. В молодости он видел добро практически безусловно на стороне первого. Колледжское эссе "Варварство и цивилизация" доказывало превосходство индейцев, поскольку они поддерживали постоянный контакт с образовательным и моральным влиянием природы. В своем журнале несколькими годами позже Торо восхваляет первобытность, т.к. она "стоит свободно и раскованно в природе, является ее жителем а не гостем". Но то, что он увидел в Майне, подняло вопрос о действительности этих примитивистских рассуждений. Индейцы оказались "зловещими неуклюжими особями", что "грубо и нерационально используют природу". Дикарь вряд ли был "дитем природы", как он допускал когда-то. Во вступлении к своему журналу за 1.07. 1852 г. Торо сконцентрировал свою критику на том, что "розы даром цвели, если бродил только дикий человек". Но в большинстве своем цивилизованные люди игнорировали эти вещи. Их глаза были прикованы к материальному выигрышу. "На одного, что приходит с карандашом для этюдов, приходится тысяча с топорами и ружьями" - замечал Торо. Урок, который он постиг, был таким: "дикари, как и цивилизованные нации, имеют свои высокие и низкие идеалы".

Проблема теперь была понятной: "Возможно ли свести вместе выносливость дикарей и интеллектуальность цивилизованного человека? Иначе говоря, могут ли люди жить, сохраняя все преимущества цивилизации, не страдая от недостатков". Для Торо ответ лежал в комбинации дикости и достижений культурной утонченности. Избытка любого из этих вариантов нужно избегать. Жизнеспособность, героизм и выносливость, что пришли из дикарства, должны уравновешиваться деликатностью, чуткостью и интеллектуальным, моральным ростом, присущим цивилизации. "Природный способ, - продолжал он, - быть в пропорции, как день и ночь, как зима и лето, мысль и опыт".

Идеальный человек занимает центральную позицию, притягивая и дикое, и блогородное. Торо использовал свою жизнь, как пример. В Уолдене он замечал, что "узнает в себе инстинкт, направленный на высшее, духовное понятие жизни и инстинкт, направленный на примитивное, грубое и первобытное". Эмерсон помог своему соседу из Конкорда, высказав идею: "В истории есть великий момент, когда дикарь просто перестает быть диким... Все хрошее в природе и мире сконцентрировано в этом моменте перехода, когда темные соки все еще мощно выходят из природы, но их вязкость и острота разбавлены этикой или человечностью". Торо расширил метафору на вопрос американского национализма. В отношении культуры Старый Свет был исчерпанным полем. Новый Свет - диким торфяником. Но это не было причиной самодовольства. Америка нуждалась, чтобы "немного песка Старого Света попало на ее богатые, но невспаханные луга" как условие культурного возвышения. Опять ответ лежит в сбалансированности дикого и культивированного.

Относительно себя самого Торо чувствовал, что живет чем-то похожим на пограничную жизнь. "Время от времени он искал дикую местность для подпитки, возможности исправить свой дикарский инстинкт, но, в то же время он знал, что не может оставаться там постоянно. Цивилизованный человек... должен в конце концов зачахнуть, как культивированное растение, корни которого попали в непеработанную массу торфа". Для оптимального существования, верит Торо, каждый должен чередовать дикую среду с цивилизацией, или, если нужно, выбирать для временного проживания "частично культивированную местность". Существенной потребностью было поддерживание контакта с обоими краями спектра.

Представляя философскую защиту дикости, Торо подал новую базу американской идеализации пастораля. Раньше большинство американцев уважали сельский, аграрный курс развития, как освобождение от дикарства и высокой цивилизации. Они стояли, так сказать, двумя ногами в центре спектра сред. Торо, с другой стороны, подошел к середине, широко ставя ноги. Он наслаждался крайностями, стоя ногами в каждой, веря в возможность выбора лучшего в обоих мирах. Деревня была серединой между полюсами. Согласно Торо, дикость и утонченность не были фатальными крайностями, а являлись равновлиятельными вкладами. С этой концепцией Торо вел интеллектуальную революцию, которая начинала придавать дикой жизни скорее привлекательные, чем отталкивающие качества.

Глава VІ В защиту дикой природы!

Друзья! Я прошу вас беречь, охранять и лелеять то, что
вы можете из ваших первозданных лесов. Так как когда они будут
вырублены, их невозможно будет восстановить.
Гораций Грили, 1851

Восхищение дикой природой привело к печали по поводу ее исчезновения с американской земли. Что, однако, не беспокоило покорителей дикой природы. Но по мере развития романтических и националистических мотиваций, кое кто из американцев задумался о возможности ее сбережения. Вероятно, общество может законодательно защитить избранные территории, избавляя их от пребразовательного воздействия цивилизации. Такая политика, конечно, совершенно противоречила доминирующим американским задачам. В глазах пионера охрана дикой природы была абсурдной, и даже те, кто видел преимущества сохранения резервуаров природы, вынужден был признать вескость притязаний цивилизации. Проблема эта не была пустым звуком. Сбережение природы подразумевало активные действия. Дилемма, прежде носившая главным образом философский характер, теперь фигурировала в очень практическом аспекте земельного применения. Столкнувшись с этой проблемой, американцы стали углублять свое понимание дикой природы. Фактически с середины XIX в. тема охраны являлась главным средством выражения национальной дискуссии о дикой природе.

Первому призыву к защите дикой природы, разумеется, предшествовала тревога в связи с ее исчезновением. Этот протест зародился в той же самой социальной среде, которая возглавила движение за высокое оценивание природы: представители с востока, имеющие художественные и литературные ценности. Взять, например, Джона Джеймса Одюбона. Его книга "Птицы Америки" (1827-38) сделали его лидером в привлечении всеобщего внимания к природной красоте. Когда в 1820-х гг. он путешествовал по долине Огайо в поисках образчиков деревьев, то он неоднократно встречался с примерами "уничтожения леса". Даже несмотря на то, что он знал, что движение на Запад означает конец всего наиболее им любимого в жизни, он не мог однозначно его осудить. "Я не могу утверждать, к чему приведут эти перемены" - писал он. Но услышав "шум молотков и машин" и увидев, как леса быстро исчезают под "топором", Одюбон перестал сдерживаться. "Жадные мельницы, - сказал он, - поведали мне о том печальном исходе, что через столетие благородные леса перестанут существовать".

Авторы, ответственные за романтическую интерпретацию американской дикой природы, присоединились к Одюбону. Подобные чувства Фенимор Купер выразил в "Прерии", тогда как Томас Коул прямо таки осудил все потребляющую цивилизацию. Безразличие к дикой природе, заявил Коул в 1836 г., симптоматично для "ограниченного утилитаризма" нашего века. Ландшафт уже выявил признаки "опустошения топором", и конца этому не было видно. Прибегая к положительным образам приверженцов и защитников дикой природы, Коул призывал своих соотечественников вспомнить о том, что "мы все еще находимся в раю, стена, ограждающая нас от него, состоит из нашего невежества и глупости". Пять лет спустя он попытался стать глашатаем девственного континента в стихотворении "Плач леса". Говоря устами Коула, лес печалится по поводу того, как человек - "разрушитель" вторгся в заповедный Новый Свет. "Наша судьба предрешена: гляди, с запада на восток небеса помрачнели от подымающегося дыма, каждый холм и каждая долина становятся алтарями Золотого Божка. Пройдет немного лет и дикая природа исчезнет". Уильям Каллен Брайант был в равной степени пессимистичен. Побывав в 1846 г. в района Великих Озер, он с печалью предсказал то будущее, когда даже "дикие и глухие леса" будут "переполнены коттеджами и гостинницами". И Чарльз Лэнман, романтический путешественник и эссеист, прямо заявил, что ничего хорошего не ожидает те места, которые "лишены рукой цивилизации почти всего, что придает очарование природе".

Вашингтон Ирвинг также оплакивал исчезновение природы с американской земли. В 1837 г. он помогал капитану Бенджамину Л.Е. Бонневиллю подготовить публикацию журнала об исследовании Запада, желая сохранить хоть что-нибудь от "романтики дикарской жизни". Оживляя описание Бонневилля своими личными впечатлениями, Ирвинг отмечал, что география оставила дикой стране единственную надежду. Роки Маунтенс состоит из "пояса" ненаселенной земли, "где алчность белого человека возбудить нечем". Хотя цивилизация окружила его, этот регион остается "непригодной дикой природой" и местом индейцев, трапперов и исследователей. Ирвинг полагал, что преимущества, связанные с обладанием таким первичным ресурсом, намного перевешивают потери для цивилизации в древесине и других материалах.

Бостонец Фрэнсис Паркман сильно переживал исчезновение дикой природы. Его личные вкусы оказались переплетенными с острым пониманием исторического процесса. По его признанию, он всегда был "очарован лесами". Природа разжигала его воображение возможно потому, что она резко контрастировала с его слишком "изощренной" средой. В свою бытность студентом Гарварда, он отдавался своей страсти, отправляясь в летние путешествия в Новую Англию и Канаду. Описывая свой поход в Белые горы в 1841 г., Паркман говорил: "Так далеко я забирался потому, что хотел испытать полудикарскую жизнь и увидеть дикую природу, еще не оскверненную рукой человека". Паркман еще в колледже решил стать историком, и темой своего исследования сделать конфликт между Англией и Францией за Америку. Он надеялся написать книгу, которая будет носить исключительно американский характер, потому что главным ее вопросом должна стать дикая природа. Я восхищен своей темой, - говорил Паркман, - и образы дикой природы преследовали меня днем и ночью". Французские и индейские войны дали ему предлог заниматься своим настоящим призванием - "историей американских лесов". Но перед этим Паркман летом 1846 г. предпринял трудное, но памятное путешествие по Орегонскому пути. Хотя этот поход подорвал его здоровье, после него Паркман дикую природу стал воспринимать также романтически, как Брайант в поэзии, Купер в прозе и Коул в живописи.

В 1849 г., работа Паркмана "Калифорния и Орегонский путь" появилась в виде книги. Ее легкий, непринужденный тон отражал близость автора к природе и его радость от общения с ней. В 1840-ые гг. маловероятным казалось, что далекий Запад может перестать быть диким. Со временем, однако, мнение Паркмана изменилось, и в предисловии к последующим изданиям его книги, он обрел возможность его выразить. В предисловии к изданию за 1873 г. он добавил изрядный параграф, касающийся исчезновения дикой природы. В нем он описал разговор со своим спутником по путешествию во времена пребывания возле Щучьей Горы, и который в предыдущих предисловиях не фигурировал. Дикая природа, соглашались они, обречена. Домашний скот вскоре вытеснит буффало, и фермы изменят места обитания волка, медведя и индейцев. Если пионеры могли радоваться такому исходу, молодые люди из Бостона ничего кроме сожаления при такой перспективе не испытывали. В своем предисловии в 1873 г. Паркман добавил, что в то время он даже не предвидел подобных перемен. Не только фермы, но и "города, отели и игорные дома" заполонили Роки Маунтенс во время поиска людьми в "этих нехоженных горах" золота. Кроме того, сюда явились "полигамные орды мормонов". Но самым неприятным был "обескураживающий скрежет локомотива". С печалью Паркман заключает, что горного траппера больше не существует, и что мрачная романтика "дикой, трудной жизни канула в прошлое".

В 1892 г. перед самой своей смертью, Паркман опять переписал предисловие к "Орегонскому пути". Сомнений больше не оставалось: "Дикий Запад укрощен, и его дикарское очарование увяло". Именно такой настрой ума и стал причиной первых проявлений идеи сбережения части остающейся американской природы.

Джордж Кэтлин, изучавший и рисовавший американских индейцев, был одним из первых, кто от сожаления перешел к концепции сохранения природы. В 1829 г. он начал серию своих летних походов на Запад, зимами же он заканчивал рисунки и журнал в студии на Востоке. Весной 1832 г. Кэтлин выразил желание еще раз отправиться к границе, где его кисть и перо смогут передать "изящество и красоту природы" еще до того, как прогресс цивилизации сотрет ее. Выплыв из Сэнт Луиса на борту "Йеллоустоуна", в мае Кэтлин прибыл в Форт Пьерре, Южная Дакота. Возле форта проживало немало сиу, убивавшие буффало и меняя их на виски, и Кэтлин уже не сомневался в том, что вымирание индейцев и буффало неизбежно. Опечаленный, он взобрался на утес, развернул перед собой карту США и стал размышлять над последствиями распространения цивилизации. "Многому из простого и дикого в произведениях природы, - размышлял он, - суждено пасть под убийственным топором и губительными руками человека-земледельца". Кэтлин же был уверен в том, что примитивное было "достойно сбережения и защиты". Дело того стоило, так как "чем больше мы оказывались обделенными этой девственной дикостью и красотой, тем больше удовольствия душа просвещенного человека испытывает при возвращении к этим местам".

В 1832 г. Кэтлину пришло в голову не только это, но и идея о том, что индейцы, буффало и дикая среда, в которой они существовали, могут совершенно исчезнуть, если правительство не защитит их в "великолепном парке". Воодушевленный этой идеей, Кэтлин продолжал: "Америка могла бы сохранить великолепный и удивительнейший образчик, демонстрируя его своим гражданам и всему миру, и оставляя потомству! Национальный Парк, где люди встречаются со зверями, где природная красота свежа и дика!".

Признавая ценность американской природы, другие люди также призывали к ее сохранению. В конце 1840-х гг. Томас Коул, который благодаря своим европейским путешествиям понимал, что ожидает незащищенную природу в слишком "переполненной" цивилизации, предложил написать книгу, касающуюся отчасти "исчезающей дикой природы и необходимости спасти и сохранить ее". Посещение Старого Света в 1851 г. побудило также Горация Грили призвать американцев к "сбережению и лелеянию некоторой части наших первозданных лесов". Если они исчезнут, предупреждал он, то найти им замену будет непросто. Находясь в Европе, Грили возвращался мысленно к "славным, еще не погубленным лесам" своей страны, которую он "никогда до того не ценил так высоко".

Генри Дэвид Торо своей утонченной философией важности дикой природы сделал классическим призыв к сбережению природы. Как и других, исчезновение дикой страны очень его тревожило. Конечно, в Мэне и на Западе еще можно было найти дикие места, но с каждым годом все больше лесорубов и поселенцев являлось в леса. Мэн старался походить на Массачусетс, а Массачусетс на Англию. "Этой зимой, - писал Торо в 1852 г., - они рубят лес более серьезно, чем когда-либо... Это всесторонний процесс, это настоящая война против природы". Предвидя совершенно цивилизованную Америку, Торо заключил, что страна должна формально сберечь"некий образчик дикой природы, некую примитивность". Его мысли получили свое выражение в статье, в которой он описывал свое второе путешествие в Мэн пятью годами раньше. В конце эссе Торо защищает природу в качестве резервуара для "интеллектуальной пищи цивилизованных людей". Дальше он спрашивает: "Почему мы не можем иметь национальные заповедные земли, где могут существовать медведь и пантера, и даже представители ряда охотников, и не быть стертыми с лица земли цивилизацией, - ведь наши леса созданы не только ради праздного в них время препровождения или добывания в них пищи, но и для вдохновения и настоящего восстановления сил". Как и Кэтлин, Торо желал помешать уничтожению индейцев и диких животных, но, кроме этого, указывал и на необходимость защиты природы, что очень важно для сбережения самой цивилизации.

В 1859 г. Торо опять говорил о защите диких земель, на этот раз в связи с городами Массачусетса, где он жил. В каждом из них "должен быть парк, или первозданный лес в 500 или 1000 акров. Эти места должны принадлежать общественности, и к ним она должна относиться с почтением. Защита Торо этой идеи стала кульминацией нескольких десятилетий американского национализма. "Давайте создадим Новый Свет новым, сбережем преимущества жизни на лоне природы". Начинать нужно с того, считал Торо, что дикие места необходимы "для развития скромности и уважения, или хотя бы понимания того, что земля может быть использована в более высших целях, чем мы привыкли ее использовать". Даже те, кто желал защиты дикой природы, не утверждал и этого однозначно. Например Самюэль Х. Хаммонд, адвокат из Олбани, был сторонником защиты дикой природы, и в то же время гордился материальными достижениями американской цивилизации. С 1840-х гг. Хаммонд каждое лето путешествовал со своими друзьями в Адирондакские горы. Все они "любили старые леса, дикую природу и все, связанное с ней". На лоне природы он находил то, чего ему не могла дать цивилизация. "В леса я отправляюсь, - говорил он, - ослабленный телом и разбитый духом. Из них я выхожу с обновленным здоровьем и силой, с прекрасным пищеварением и жизненным духом".

Для высмеивания утилитарного кредо, согласно которому дикая природа считается ненужной, Хаммонд придумал сценку, которая, якобы, происходила на Адирондакском озере во время захода солнца. Его спутник по лодке, материалист, спрашивает:

"Какое вдохновение может быть получено благодаря неиспользованной дикой природе?.. Разве можно выращивать на этих холмах зерно или сделать пастбище на этих скалистых низинах?.. Можно ли превратить эти старые леса в доски и дрова? Можно ли устроить в этих горах каменоломни, сделать из них материал для домов, мельниц, церквей, общественных зданий? Можно ли каким-то образом применить эту так называемую "первозданность", можно ли ее заставить работать на прогресс цивилизации или делать из нее доллары?"

На это Хаммонд ответил от имени красоты и бесполезности: "Вы погубили вашей утилитарностью, вашим желанием прогресса, вашей жаждой наживы прекрасную мечту, считая, что все можно измерить долларом и центом". И все же, в других случаях Хаммонд придерживался тех самых ценностей, от которых он якобы отрекался. В разговорах у костра он и его друзья приветствовали в духе пионеров отступление леса: "Поступь цивилизации видна по всему континенту... благодаря ей древняя дикая природа расцветает подобно розе". Результатом этого "прогрессивного влияния" были не только чудеса вроде локомотивов, телеграфа и фотографии, но и "моральный престиж".

Учитывая его такое одновременное влечение к дикой природе и цивилизации, Хаммонд, разумеется, хотел видеть процветание и того и другого. Решить эту дилемму можно было с помощью сбережения определенных диких территорий. Хаммон заявил, что он "отметил бы круг сто милей диаметром, и создал бы вокруг него защитный ореол закона". Эта земля стала бы "вечным лесом", где "старые деревья стояли бы в таком виде, в каком они здесь находились с начала времен". Деятельность человека здесь была бы запрещена. Дикую природу следует оберегать, но тут же Хаммонд заявляет о том, что цивилизация при этом не должна страдать. "Круги" первозданного леса, гарантируя существование некоторых диких территорий, в то же самое время должны были "держать дикую природу в стороне от прогресса". Цивилизация могла бы беспрепятственно расширяться в "регионах больше для этого приспособленных... Трудиться нужно там, где можно собрать более богатый урожай и промышленность будет пожинать большую награду за свои труды. Здесь же рост будет в лучшем случае очень скромный". Таким образом, Хаммонд оправдывал сбережение природы, не отрицая при этом ценности цивилизации.

Если Хаммонд и Торо говорили о компромиссе между конфликтующими интересами дикой природы и цивилизации, Джордж Перкинс Марш утверждал, что в случае с лесами дикая природа обладает огромной полезностью. Этот действенный тезис он подробно изложил в книге "Человек и природа: или физическая география, преобразованная человеческим действием" (1864). Неоднократно Марш встречался с тем, как человек злоупотреблял своими возможностями, меняя природу. Разрушительное воздействие цивилизации на природную гармонию проявлялось повсюду. Пытаясь представить альтернативу "пионерской" интерпретации библейского тезиса 1:28, Марш заявил, что человек слишком часто забывает о том, что земля была дана ему в пользование, а не для потребления, и тем более не для злоупотребления ею. Для Марша это был не академический или даже не этический вопрос, а тот, который касается способности земли прокормить человечество.

В качестве иллюстрации Марш привел пример последствия огульного вырубания деревьев. Вырубание лесов на водоразделах приводило к засухам, наводнениям и неблагоприятным климатическим переменам. Такие катастрофы, по мнению Марша, были повинны в ослаблении мощи средиземноморских империй. Новый Свет должен учиться на примерах истории. "Нужно быть мудрым вовремя, - говорил Марш, - и учиться на ошибках наших древних братьев". По его мнению, губчатые свойства первозданного леса делают его наилучшим регулятором водных потоков. Поэтому, сбережение природы оправдано не только с точки зрения поэзии, но и экономики. Что касается Адирондаков, то Марш приветствовал идею сохранения большой части "американской земли в максимально первозданном виде". Такой заповедник мог служить в качестве "сада, где может отдохнуть любитель природы".

В силу того, что аргументы Марша не противоречили прогрессу и экономическому процветанию, они стали главными в арсенале приверженцев сбережения дикой природы. Даже романтики признавали их силу. Год спустя после появления книги "Человек и природа", Уильям Каллен Брайан писал: "Тем самым леса защищают местность от засухи и способствуют постоянному течению ее рек и препятствуют высыханию ее колодцев".

Для того, чтобы перейти от слов к делу, помимо сентиментов относительно спасения дикой природы, необходима была идея об ответственности правительства. Еще в 1832 г. природный объект Арканзасские горячие источники был сделан национальным охраняемым объектом. Однако, более важным, с точки зрения последующей истории дикой природы, была передача в 1864 г. штату Калифорния Йосемитской долины в качестве парка "для общественного отдыха, пользования и восстановления сил". Эта область была всего около 10 квадратных миль, и процветающий туристический бизнес вскоре изменил бы ее дикий характер, но законодательная защита части общественного сектора ради его пейзажных и оздоровительных ценностей создала значительный прецендент в американской истории.

Американский ландшафтный архитектор Фредерик Ло Ольмстед признавал важность сбережения Йосемита. В 1863 г. он отправился в Калифорнию, ознакомился с долиной и получил назначение одного из первых комиссионеров, которым была доверена забота о нем. В 1865 г. Ольмстед закончил свой рекомендательный доклад по парку для калифорнийских законодателей. Начинался он с одобрения природоохранной идеи, согласно которой "природные виды внушительного характера" нельзя делать "частной собственностью". Затем Ольмстед перешел к философской идее защиты пейзажной красоты: она оказывает благоприятное воздействие на "здоровье и силу людей" и, особенно на их "интеллект". Конечно, Ольмстед согласился с предыдущими защитниками дикой природы в том, что "способность пейзажа оказывать воздействие на людей в большой степени зависит от того, насколько развита их цивилизация и их вкусы". И все же, почти все извлекают для себя какую-то пользу, глядя на такие места, как Йосемит. В довершение Ольмстед заявил: "наслаждение природой и ее пейзажами "тренирует" душу и все же не утомляет, успокаивает ее и, в то же время, оживляет ее, и тем самым благодаря воздействию души на тело, она способствует восстановлению сил и освежает весь организм". Если таких мест, где природа будет представлена во всей своей красе, не будет, то, добавлял Ольмстед, "у людей могут развиться серьезные психические заболевания. Людям нужно отдыхать от тревог и волнений цивилизации. Калифорния и йосемитские комиссионеры, заключил Ольмстед, обязаны выполнить свой долг по защите природы".

По крайней мере, один из первых посетителей Йосемита признал, что Йосемит может быть моделью для национальной системы защиты природы. Самуэль Баулс, издатель, побывал в 1865 г. в долине и выразил надежду, что парк станет примером подобных действий во многих других пейзажных местах. Ниагарский водопад представлялся ему первым кандидатом. Но затем он все-таки стал указывать на необходимость защиты от "уничтожения цивилизацией 50 квадратных миль Нью-Йоркской области Адирондаков, и подобной территории озера и леса Мэна". Идея спасения дикой природы обретала силу.

Глава VІІ Дикая природа под охраной

Тем самым Йеллоустоунский регион считается охраняемым, его
территорию нельзя заселять, занимать или продавать... и она
отделяется в общественный парк или место, которым может наслаждаться
народ. Секретарем Внутренних дел предусматривается принятие
мер по сбережению лесов, минералов, природных диковинок или
чудес в пределах данного парка в их природном состоянии.
Общий статус США, 1872

Первый в мире пример крупномасшабного сбережения дикой природы в общественных интересах имел место 1 марта 1872 г., когда президент Уиллис С. Грант подписал акт о создании в северо-западном Вайоминге на территории в 2 млн. акров Йеллоустоунского национального парка. 13 лет спустя штат Нью-Йорк создал на территории в 715 тыс. акров лесной заказник в Адирондаке с оговоркой, что "он будет сохраняться как дикие лесные земли". Эти крупнейшие события в ранней истории американского природоохранного движения воплотили собою идеи Кэтлин, Торо, Хаммонда и Марша. И все же, ни в одном из этих случаев создатели парков не учитывали эстетические, духовные или культурные ценности природы, которые вобщем то и стимулировали восхищение первых поклонников природы. Создатели Йеллоустоуна не интересовались природой, они действовали так, чтобы предотвратить покупку и эксплуатацию частными лицами гейзеров, источников, водопадов и т.д. Решающий аргумент в Нью-Йорке касался необходимости защиты лесов с целью достаточного водоснабжения. В обоих этих местах природа становилась охраняемой не ради нее самой. Лишь позднее некоторые люди начали понимать, что одним из наиболее значительных результатов создания первого национального парка и первого парка штата было сбережение дикой природы.

Мало кто из белых людей посещал Йелоустоунский регион в течение первых шести десятилетий XIX в., но своими рассказами трапперы и золотоискатели возбудили интерес некоторых жителей территорий Монтаны. Страх перед индейцами останавливал какое-то время экспедиторов, но летом 1869 г. Дэвид Фолсом, Чарлз Кук и Уильям Петерсон исследовали эту легендарную территорию. Их повествование о водопадах и каньонах вдоль реки Йеллоустоун и зрелищных гейзерах стали причиной отправления в те места главной экспедиции следующим летом. Из участников этой экспедиции Натаниэль Лангфорд и Корнелиус Хедж позже стали одними из "застрельщиков" создания Йеллоустоунского национального парка. Оба они были жителями восточных штатов, перехавшими в Монтану в начале 1860-х гг., где они смогли занять довольно значительные политические посты. Лангфорд получил назначение в качестве губернатора территорий, но разногласия между Сенатом и президентом Эндрю Джонсоном помешали фактическому принятию им этой должности. Хедж же получил дипломы в Йеле (1853) и Гарвардской школе права. Он служил прокурором округа в Монтане и председательствовал в Историческом обществе штата.

В августе 1870 г. Лангфорд и Хедж присоединились к экспедиции из 19 человек под началом Генри Д. Вашбурна и Густавуса Доана. Больше месяца группа бродила по диким местам, удивляясь тому, что было окрещено "диковинками" и "чудесами" - гейзерам, горячим источникам и каньонам. 19 сентября, когда они собирались домой, у вечернего костра разгорелась дискуссия о будущем Йеллоустоуна. Большинство участников сказало, что они хотят представить заявки на землю вокруг гейзеров и водопадов в надежде на то, что они станут объектом внимания туристов. Но Хедж со всеми не согласился. Лангфорд рассказывает, что Хедж сказал, что вместо дележа Йеллоустоуна его нужно сделать великим Национальным парком. После этого Лангфорд большую часть ночи не спал, обдумывая эту идею. Он почувствовал, что это может быть возможным, если удасться убедить Конгресс в уникальности Йеллоустоуна. "Парк", который представляли себе Хедж и Лангфорд, состоял из нескольких акров вокруг каждого из гейзеров и вдоль края каньонов. Таким образом, можно было обезопасить право общественности на осмотр этих достопримечательностей и спасти пейзажи от исчезновения. Сбережение дикой природы в планах 1870 г. не предусматривалось.

Следующей зимой Лангфорд несколько раз выступал с лекциями на востоке с целью возбудить интерес к предложению по созданию парка. Кроме того, он опубликовал две статьи об Йеллоустоуне, сопровождавшиеся гравированными иллюстрациями каньонов и гейзеров. Общественность оказалась заинтересованной, но некоторые вещи из рассказанного Лангфордом считались неправдоподобными. Одним из тех, кто был на лекции Лангфорда и мог удостоверить правдивость рассказанного, был Фердинанд Вандивер Хейден, директор Геологического и Графического отделов Территорий. Хейден проводил ежегодные научные экспедиции на Западе и решил включить Йеллоустоун в свой поход за 1871 г. Он уговорил Томаса Морана, пейзажного художника, и Уильяма Генри Джексона, одного из первых фотографов природных сцен, сопровождать его и собирать пейзажный материал.

Экспедиция Хейдена вызвала значительный интерес на Востоке. В передовице "Нью-Йорк Таймс" за 18 сентября 1871 г. смутно высказывалось понимание природных достоинств Йеллоустоуна. "Есть что-то романтическое в том, что несмотря на безустанную деятельность наших людей, и почти фантастическую скорость прироста населения, обширные участки национальных областей остаются все же неисследованными". Но более типичным для общего настроя были описания вроде тех, что появились в тех же "Таймс", где говорилось о том, что "новая чудесная земля" является местом, чья привлекательность ограничивается такими необычными природными феноменами, как гейзеры.

Фирма "Джей Кук и Кампания", железнодорожные финансисты из Монтаны также проявили интерес к Йеллоустоунскому парку. В октябре представитель фирмы "Кук" предложил Хейдену возглавить компанию по организации "в бассейне Большого Гейзера общественного парка на все времена - подобно тому, как было организовано сбережение намного менее чудесной Йосемитской долины и больших деревьев". Железнодорожные кампании надеялись, что Йеллоустоун станет популярной туристической меккой вроде Ниагары, принеся тем самым прибыль единственной транспортной линии, обслуживающей объект. О дикой природе заботы они не проявляли.

Предложение возглавить зарождающееся парковое движение Хейдену, жаждавшему общественного внимания, пришлось по душе. Вместе с Натаниэлем П. Лангфордом (энтузиазм и инициалы которого заслужили ему прозвище "Национальный парк") и депутатом Конгресса от Монтаны Уильямом Х. Клагеттом, он начал кампанию по организации парка. Среди аргументов, представленных перед Конгрессом сторонниками парка, сбережение дикой природы не фигурировало. Они утверждали, что бизнесмены, якобы, готовы перебраться в Йеллоустоун, поставив под угрозу то, что Хейден называл "прекрасными декорациями". Когда встал вопрос о границах парка, законодатели вновь обратились к Хейдену, как к человеку, лучше всех знакомому с регионом. Когда он предложил включить в парк свыше трех тысяч миль, то объяснил это не необходимостью сбережения дикой природы, а ощущением того, что поблизости, повидимому, должны находиться другие, еще не открытые "украшения".

18 декабря 1871 г. Конгресс начал рассматривать проект закона о парке. Возникшие в связи с этим краткие дебаты касались необходимости защиты "замечательных диковинок" и "редких чудес" от "часных" посягательств. Сторонники билля уверяли, что местность Йеллоустоуна находится на возвышении и там слишком холодно, чтобы можно было заниматься сельским хозйством, поэтому ее "сбережение" не причинит ущерба материальным потребностям народа. Защитники парка указывали не на его "позитивную" дикую природу, а на его ненужность для цивилизации. Перед проведением голосования законодатели получили копии статей Лангфорда и фотографии Уильяма Х. Джексона. Так как ни в этих документах, ни в дебатах Конгресса, ни в тексте самого билля не упоминается о дикой природе, то понятно, что 1 марта 1872 г., когда президент Грант подписал закон о создании "общественного парка или места для приятного времяпрепровождения", никакого "сознательного" сбережения дикой природы заповеданием не предполагалось. И все же условие о том, что "вся древесина, минеральные залежи, природные диковинки или чудеса" в пределах парка должны сохраняться "в их природном состоянии", позволило некоторым наблюдателям впоследствии отметить, что целью этого парка было именно сбережение дикой природы. В создании первого парка общественность также не увидела действий по сбережению природы. Йеллоустоун превозносили как "музей" и "чудесную долину", место, где люди смогут увидеть "причуды и феномены природы" и другие "природные диковинки". А в одной монтанской газете даже высказалось сожаление по поводу создания парка, так как эта местность из-за этого останется дикой и неразвитой. Мало кто как Хейден считал, что этот акт является "данью наших законодателей науке", а в "Американском натуралисте" говорилось, что ценность парка заключается в обеспечении бизона средой, где его можно уберечь от вымирания. Другие указывали на то, что леса парка расположены на месте водораздела Миссури и Снейк и служат для регулирования их течения.

Постепенно Конгресс понял, что Йеллоустоунский парк был не просто собранием природных диковинок, а фактически заповедником дикой природы. И все же равнодушие и враждебность по отношению к нему не исчезли. Например, в 1883 г. сенатор Джон Ингаллс от Канзаса утверждал, что Йеллоустоун является дорогой "неуместностью". Выступая против его расширения, он заявил о том, что правительство не должно заниматься "шоубизнесом". "Правительству следует сделать с Йеллоустоуном то же, что оно сделало после изучения других общественных земель, т.е. продать" - сказал Ингаллс. Ответить ему поднялся Джордж Г. Вэст от Миссури. Называя парк "горной дикой природой", он стал отстаивать ее в романтическом духе, утверждая его эстетическую значимость, способную противостоять материалистической тенденции Америки. После затрагивания этого больного места национального сознания, Вэст сказал, что стране, население которой должно вот-вот превысить 150 млн., Йеллоустоун нужен, как "кислород для национальных легких". Ингаллс не смог на это ничего возразить, и Сенат одобрил ассигнования парку на сумму 40 тыс. долларов. В середине 1880-х гг. дебаты в Конгрессе, касающиеся Йеллоустоуна, фукусировались на попытках железнодорожных кампаний помочь разработчикам месторождений созданием пути через земли парка. Конгрессмен Льюис Пэйсон, одобрявший планы железнодорожных кампаний, утверждал 11 декабря 1886 г., что гейзерам и источникам ничего плохого от этого не будет. Главным, по его мнению, был вопрос о том, "получит ли шахта доход, который будет исчисляться миллионами долларов при выходе на мировой рынок". Перед Конгрессом поднялся представитель железнодорожной кампании и выразил свое удивление по поводу того, что кто-то вообще высказывает сомнение в освященных американских ценностях. "Права и привилегии граждан, огромный объем собственности и требования торговли забыты в угоду нескольким спортсменам, желающим лишь защиты буффало". Прежде дикая природа перед лицом такой аргументации отступала.

На это ответил Самюэль С. Кокс от Нью-Йорка. "Эти намерения, - заявил он, - вызваны алчностью корпораций и эгоизмом, нацеленным против национальной гордости и красоты". Кокс считал, что утилитарными соображениями при оценивании Йеллоустоуна руководствоваться не следует. Подобно трансценденталистам и Фредерику Ольмстеду, он считал, что поддерживая парк, люди способствуют целостности всего, что "улучшает и возвышает природу человека путем созерцания дикой природы". "Потомки также имеют права на "чудесные пейзажи парка" - заключил он. При этих словах зал взорвался аплодисментами.

После этого конгрессмен Пэйсон опять стал заверять Конгресс в том, что за исключением Горячих источников Маммота, находящихся в четырех милях от предлагаемого железнодорожного пути, "нет никакого интересного объекта в пределах 40 миль". Подобно большинству первых комментаторов, Пэйсон считал, что главной функцией парков является сбережение диковинок. "Я не могу понять, - признавался он, - каким образом можно отдавать предпочтение сохранению нескольких буффало развитию добывающей промышленности, способной принести миллион долларов".

Но тут хорошую службу Йеллоустоуну сослужил конгрессмен Уильям Мак Аду от Нью-Джерси. Отвечая Пэйсону, он указал на то, что парк также сохранит и дикую природу, которую уничтожит дорога, даже если она и не погубит источники. Он добавил, что парк создан для тех людей, которые хотят встретить "на великом Западе вдохновляющие виды и загадки природы, возвышающие человека и делающие его ближе к всезнанию", и что его "следует оберегать на этой и никакой другой основе". Мак Аду также высказался в пользу идеи сохранения: "Величие этой территории состоит в ее возвышенном уединении. Цивилизация настолько распространилась, что человек может увидеть природу в ее величии и первозданной славе, если так можно сказать, лишь в таких, все еще девственных регионах". В заключении он прибег к излюбленному приему предыдущих сторонников дикой природы, умоляя своих коллег "бессердечности богатства и алчности капитала предпочесть прекрасное и возвышенное".

Последовало голосование, в результате которого просьба железнодорожных кампаний была отклонена 107 голосами против 65. Никогда до того ценности дикой природы не оказывались в такой прямой конфронтации с цивилизацией.

Экспансия в сторону Запада оставила незатронутой большой остров лесистой, горной местности на севере штата Нью-Йорк. К 1880 г. в США об Адирондакской стране было написано больше, чем о каком либо другом регионе Америки. Чарльз Фенно Хофман, Джоэль Т. Хэдли и Самуэль Х. Хэммонд были первыми среди тех, кто описывал удовольствие от присутствия в этой местности. По мере роста населения Востока и городского населения вообще, Адирондак становился объектом все большего внимания. Горная страна считалась "очарованным островом", где люди в поисках здоровья и освежения могут обрести отдых от "делового мира, от его шума и суеты, его забот и волнений". Особенно плодотворным для рекламы этого региона была работа Уильяма Х.Х. Мюррэя "Приключения в дикой среде, или лагерная жизнь в Адирондаке" (1869). Мюррэй в своей книге описывал не только охоту и рыбалку в этом регионе, благодаря чему следующим летом туда ринулись сотни нетерпеливых спортсменов, но и попытался объяснить, почему так хочется бывать на лоне дикой природы. Для священослужителей, подобных ему, заявил Мюррэй, "дикая природа является тем местом, где могут прекрасно отдохнуть измученные умы". Побывав среди божьих творений на лоне природы, священник возвращается "смуглый и поджарый, как индеец, с гибкими движениями, с огнем в глазах, глубиной и ясностью в его окрепшем голосе, - как здесь не начать проповедовать!"

Популярность Адирондаков стала причиной исчезновения их диких свойств. Один анонимный автор, описывая очарование региона, с печалью заключает, что через несколько лет железная дорога свяжет своей железной сетью свободный лес, озера лишатся своей уединенности, олени переберутся в более безопасное место, и люди с топором и лопатой будут совершать революцию". После этого возникла идея заказника. В 1857 г. с предложением оградить стомильной границей дикую местность выступил Самюэль Х. Хэммонд, два года спустя другие энтузиасты призвали к созданию законов, защищающих "нашу северную дикую природу". Результатом этого должно было стать создание "обширного и благородного заказника", где спокойно должны размножаться птицы и рыбы, и где "визжащий локомотив не сможет потревожить животных и водных духов". В 1864 г. нью-йоркская "Таймс" поддержала идею приобретения штатом этой земли еще до того, как она оказалась бы "разграбленной". Мельницы и литейные печи могут работать в любых местах, вовсе не заповедных, тем самым, отмечает "Таймс", обеспечивая гармонию, "которая должна всегда существовать между пользой и удовольствием".

Судя по этой передовице в "Таймс", даже те, кто благосклонно относился в сбережению природы, не противопоставлял себя прогрессу и промышленности, аргумент, обеспечивший защиту Адирондакам, в то же самое время поддерживал и цивилизацию. Этот прием появляется и в первом докладе Комитета нью-йоркского парка, созданного в 1872 г. с целью исследовать возможность установления в Адирондаке заповедной территории. "Мы не хотим создания дорого парка, исключительно с целью отдыха, - говорили участники комитета, - осуждая подобные идеи, мы рекомендуем просто сбережение строевого леса, как меру политической экономии". Благодаря дикой природе обеспечивалось регулярное водоснабжение нью-йоркских рек и каналов. "Без постоянного обеспечения водой из этих диких рек, - говорилось в докладе, - наши каналы высохнут и большая часть зерна и других продуктов западных регионов штата не сможет быть доставлена дешевым речным путем на рынки долины реки Гудзон". Так оказались сплетенными охрана природы и коммерческое процветание.

В 1873 г. новый журнал для спортсменов "Лес и река" заявил, что аргумент "водораздела" был решающим фактором при учреждении Адирондакского заказника. Чтобы заставить прислушаться к идее заказника, законодателей штата следовало убедить взглянуть на сохранение Адирондака с точки зрения эго-интереса. Как бы сильно не желали спортсмены и романтики сохранить дикую природу ради неутилитарных целей, они понимали, что их аргументации на этой основе будет недостаточно. Вследствие этого, они единодушно высказались в поддержку фактора водораздела. К 1880 гг. явление уменьшения водного уровня в Эри-канале и реке Гудзон стало предметом всеобщей тревоги. В связи с этим, осенью 1883 г. началась интенсивная кампания, например в одной газете говорилось, что природу к северу следует сберечь, "так как там содержатся верховья благородных рек, способствующих нашему физическому процветанию". Другие газеты присоединились к кампании, и охрана природы стала главной местной темой. Жители Нью-Йорка, которые прежде были равнодушны к дикой природе, внезапно возмутились действиями лесопромышленных кампаний, которые, якобы, уничтожали адирондакские леса. Предсказывали, что без защиты лесов в первую очередь пострадает городское водоснабжение и периодические засухи сделают водные пути штата бесполезными. Кроме того, без них низменность может стать жертвой катастрофических наводнений. Все это не может сказаться на коммерции. Как было сказано в газетах, уничтожение диких лесов в Адирондаке равносильно "забиванию курицы, несущей золотые яйца".

Нью-Йоркская Торговая палата, возглавляемая Моррисом К. Джезупом, присоединилась к кампании за сохранение дикой природы и задействовала политически важный деловой мир города Нью-Йорк. Джезуп утверждал перед законодателями, что спасти леса необходимо в силу того, что "их уничтожение серьезно повредит внутренней коммерции штата". Более того, торговцы считали, что если засуха уничтожит путь Эри - Гудзон, по которому доставляются товары, то железные дороги получат монополию и смогут поднять по желанию цены. Такая защита Адирондака не подразумевала любви к дикой природе. Под давлением деловых кругов 15 мая 1885 г. губернатор Дэвид Б. Хилл одобрил билль, устанавливающий "Лесной заказник" на территории в 715000 акров, который должен был всегда оставаться "дикой лесной территорией". Целью закона было сохранение природы, но делалось это в интересах коммерции.

Несмотря на всю свою важность, аргумент водораздела не учитывал другие ценности дикой местности, которые, как многим казалось, обладали не меньшей значимостью. Один человек, считавший что Адирондак должен быть не заказником штата, а национальным парком, говорил, что дикая природа "более важна, чем промышленность и коммерция". А другой человек, живший подле будущего заказника, заявил: "Это наиболее девственное и красивое место во всей природе, и его красоты должно быть достаточно для его спасения". "Но, - добавлял он, - это на наших законодателей не повлияет". И все же вопреки этому прогнозу, нью-йоркские законодатели стали все больше обращать интерес на неутилитарные ценности природы. В 1891 г. Нью-Йоркский Лесной комитет внес предложение о том, чтобы штат рассмотрел вопрос о переформировании лесного заказника в парк. Помимо прочего, члены комитета, разумеется, указывали на аргумент лесного водораздела, но они также отмечали то, что парк будет тем местом, где "смогут отдыхать и восстанавливать свои силы нервные и уставшие от работы люди". Год спустя законодатели штата учредили парк штата, охватывающий территорию свыше 3 млн. акров. Формулировка свидетельствовала о перемене в мотивации: Адирондакский парк предназначался для "свободного пользования всеми людьми с целью оздоровления и отдыха", а также был необходим "для сбережения верховьев главных рек штата, и в качестве будущего поставщика древесины". Аргумент отдыха в деле сбережения дикой природы наконец обрел законное признание наравне с более практическими аргументами.

Многие нью-йоркцы были неудовлетворены полученной Адирондаками защиты в рамках паркового закона и хотели видеть принцип сбережения дикой природы, вписанным в Конституцию штата. Шанс представился в 1894 г. на конституционном собрании. Коммерческие круги города Нью-Йорк, которые продолжали оставаться главной политической поддержкой сторонников природы, послали Давида МакКлура, нью-йоркского поверенного, на собрание в качестве их личного представителя по адирондакскому вопросу. МакКлур возглавлял комитет, отвечающий за статью 7, секцию 7, обеспечивающую постоянную защиту Адирондакской дикой природы. 8 сентября он поднялся, чтобы защитить свою позицию. Он повторил все прежние аргументы о важности Адирондаков относительно способности рек быть торговыми путями, их снабжении питьевой водой и водой для тушения пожаров в крупных городах. Но он также обратил всеобщее внимание на "более высшее применение великой природы". Фактически МакКлур объявил, что "главной причиной" сбережения дикой природы является необходимость сделать "место отдыха, где люди смогут восстанавливать силы после изнурения и напряжения повседневной жизни в городах. Здесь люди могут найти некоторое утешение в общении с этим великим Отцом всех. Для мужчины и женщины, уставших и желающих мира и спокойствия, эти леса являются бесценными".

МакКлура поддержали, и статья 7, секция 7 на собрании 1894 г. стала объектом всеобщего соглашения. Когда в ноябре ее одобрили избиратери Нью-Йорка, ценностям дикой природы было оказано первоочередное внимание на территории размером в Коннектикут. Несомненно, аргумент водораздела был главным в арсенале природозащитников, но к 1890-м гг. приверженцы адирондакской природы, подобно приверженцам Йеллоустоуна, начали обращаться к неутилитарным аргументам. Доводы в пользу защиты природы постепенно стали выражать идеологию высокого оценивания.

Глава VIII Джон Мюир: публицист

Вы знаете, что я опоздал с работой
по исследованию нашей грандиозной
дикой природы и с призывом присоединиться
и наслаждаться каждому ее дарами.
Джон Мюир, 1895

Несмотря на создание Йеллоустонского национального парка и Андирондакского лесного заказника, ознаменовавших ослабление традиционных американских негативных представлений о незаселенных местностях, в каждом из случаев сохранение дикой природы было почти случайным делом и, несомненно, не было результатом национального движения. Природа, нуждающаяся в защитнике, называющим себя "поэтом, геологом, ботаником, орнитологом, натуралистом и т.д.", нашла его в лице Джона Мюира. Начиная с 1870 г., Мюир превратил исследование природы и превозношение ее ценностей в смысл жизни. Многие его идеи просто подражали мыслям ранних деистов и романтиков, особенно Торо, но Мюир увязывал их с любовью и энтузиазмом, приделяя им широкое внимание. Книги Мюира были незначительными бестселлерами, но национальная передовая периодика жадно печатала его эссе. Лучшие университеты старались уговорить его к поступлению на их факультеты и, не добившись успеха, договаривались о присвоении почетной степени. Как глашатай дикой американской природы, Мюир не имел равных. К часу своей смерти в 1914 г., он заработал репутацию "наиболее величественного энтузиаста дикой природы в Штатах, наиболее увлеченного пророка нашего естественного Евангелия".

"Когда я был мальчиком и жил в Шотландии, - вспоминал Мюир, - я любил все дикое, и на протяжении всей жизни моя любовь к дикой природе все возрастает и возрастает". Тем не менее, на этом пути ему пришлось преодолевать значительные препятствия. Одним из них был отец с его кальвинистской концепцией христианства, не терпящей религии природы. Отец обуславливал, что святое письмо было единственным источником божеской правды и заставлял молодого Джона принять полностью Новый Завет и большую часть Старого. Дети Мюира были также обучены этике тяжелого труда. "Только лодыри или грешники обращались с природой без топора и плуга", - так считал отец Мюира.

В 1849 г., когда Джону было одиннадцать, его семья уехала из Шотландии и обосновалась на ферме на границе центрального Висконсина. Индейцы остались в этой местности и завоевание леса было экономически необходимым. Изнурительный каждодневный труд был достаточной причиной, чтобы ненавидеть природу, но Мюир не был типичным поселенцем. Возбуждение от пребывания в "славной пустоши Висконсина", как он позже ее назовет, не ослабевало в нем никогда. И вместо восхваления цивилизовации, Мюир высказывал неудовольствие ее безжалостным, репрессивным и утилитарным тенденциям. В отличие от цивилизации, дикая природа явилась освобождающей, способствующей счастью человека.

Джон Мюир покинул отцовскую ферму в Висконсине. Его способности, как изобретателя, дали дорогу на юг, к Медисону. На государственной сельскохозяйственной ярмарке в 1860 г. механические приспособления Мюира были удостоены чести называться работами гения. Сразу открылись возможности для заработка, но Мюир увлекся миром идей, промелькнувшим перед ним в университете Висконсина. Тут он нашел ученых и теологов, которые поддержали его резкий отход от отцовских взглядов на природу и религию. В геологическом классе профессора Эзры Слокума Карра Мюир учился смотреть на мир с новым сознанием порядка и формы. Трансцендентализм снял последние сомнения Мюира относительно конфликта между религией и изучением природы. В начале 1866 г. он триумфально писал Жанне Карр, что Библия и Природа были "двумя прекрасно гармонирующими книгами". Далее он продолжал: "Я признаю, что ощущаю более сильное наслаждение, читая божью доброту и силу в реальных вещах, а не в Библии".

Два года, проведенные Мюиром в Медисоне, были недостаточны для ученой степени, но он ушел оттуда с мыслью: "Я оставил один университет ради другого - университет Висконсина ради университета дикой природы". Все-таки этого потребовал некий перелом в убеждениях, заставивший понять, что его правда скорее зовет в леса и горы, нежели в мастерские, где талант изобретателя мог принести ему удачу.

Аппетит Мюира к познанию дикой природы не знал границ. Только серьезный приступ малярии заставил его отказаться от планов подняться к истокам Амазонки. Вместо этого, он поплыл к северной Калифорнии. Прибыв в Сан-Франциско в марте 1868 г., Мюир в первую очередь исследовал пригородные леса. На вопрос о специально предназначенном для него месте, ответил просто: "Любое место, если оно дикое". Дорога вела его через залив, в долину Сан Хоакин и, наконец, в Сьерру. Там она закончилась среди гор, удовлетворивших энтузиазм Мюира, развивших его философию природы и вдохновивших его на наиболее сильные, яркие записи.

Трансцендентализм всегда был для Мюира сущностью философии толкования значимости природы. Персональная дружба с Эмерсоном и восхищение Торо способствовали уходу с головой в работу на протяжении его первых долгих зим в долине Йосемит. Когда поход по горам начался снова, вместе с грузом был взят истрепанный томик эссе Эмерсона, сильно испещренный заметками Мюира. Понятно, что большинство идей Мюира являлись вариациями основной темы трансцендентализма: объекты природы были "земными проявлениями" Господа. С одной стороны он описывал природу, как "окно, открытое в небеса, зеркало, отражающее создателя". Листья же, скалы и водные глади становились "искрами божественной души". Это означало, что дикая природа обеспечивала наилучшую проводимость божественности, потому что она была в наименьшей мере связана с неестественными сооружениями человека. С другой стороны, Мюир отмечал, что тогда как божья слава описана во всех его работах, в глуши эти божьи послания были наиболее видны. Согласно такому образу мыслей первобытные леса становились "храмами", а деревья - "псалмы поющими". Пустоши Сьерры вызывали вообще ликование Мюира: "Все тут кажется равно божественному - одному мягкому, чистому, непорочному сиянию небесной любви".

Природа, будьте уверены, сияет для тех, кто воспринимает ее в высшем, духовном плане. Описывая процесс проникновения, Мюир составлял свою риторику прямо из Эмерсона и его "Природы". "Ты окунаешься в эти духовные лучи, они огибают тебя кругом, как тепло костра. Постепенно ты теряешь сознание своей отдельной сущности: ты смешиваешься с пейзажем и становишься частью и участником природы". Он верил, что в этом состоянии внутренняя гармония жизни, фундаментальная правда существования "проявят себя в отчетливом облегчении". "Самый прямой путь во Вселенную лежит через лесную пустошь" - писал Мюир.

Энтузиазм Мюира к дикой природе был редко сдержанным. "Меня часто спрашивают, - писал он в дневнике на Аляске в 1890 г., - не одинок ли я в своих уединенных походах. Мне кажется очевидным, что невозможно быть одиноким там, где все свободно и прекрасно, наполнено Богом, искать ответ на такой вопрос кажется глупостью". Где-то еще он насмешливо замечал: "Отчуждение и паталогический страх, как только некто находит себя в природе, несмотря на ее доброту и свободу, похожи на страх очень больного ребенка перед своей матерью". Насколько Мюир восхищался философией Торо, настолько не мог сдержать усмешку при виде людей, которые "видят леса в фруктовых садах".

Интеллектуальный долг Мюира перед Торо и примитивизмом проходит через все его сочинения. В 1874 г., в начале своей литературной карьеры, он отмечал большую разницу между домашними овцами и теми, что вольно живут в горах. Мюир утверждал, что первые были робкие, грязные и "наполовину живые", в то время как овцы из Сьерры были дерзки, элегантны и дышали жизнью. Мюир вернулся к этой теме в следующем году, в этот раз с поисками схожести домашней и дикой шерсти, как метафорического приема. Отвечая тем, кто не видел в диком равенство с цивилизованным продуктом, Мюир представил доказательство того, что шерсть горных овец была наилучшего качества для коммерческого использования. "Хорошо сделанная природой, дикая шерсть лучше, чем шерсть домашней овцы, - воскликнул он. С этой точки зрения Мюир поспешил сделать вывод: все свободное лучше одомашненного. После ссылки на дикие и культивированные сорта яблок, которую Торо использовал, как "метафору в дискуссиях", Мюир заявил, что "небольшая чистая дикая жизнь есть той самой необходимостью для людей и овец вместе взятых".

Идеи Мюира развивались в результате наблюдений за удушающим эффектом "злобных пут цивилизации" над человеческой духовностью. "Цивилизованные люди мучают свои души, как китайцы-язычники свои ноги" - писал он в 1871 г. Мюир верил, что столетия цивилизации внесут в жизнь современного человека тоску по приключениям, свободе и контактам с природой, городской жизнью которую не удовлетворить. Распознав в себе "постоянную склонность к возвращению в первозданную глушь", Мюир обобщил ее для человечества: "Направляясь в лес, мы идем в дом, и, как я предполагаю, мы происходим оттуда". Следовательно, "в каждом существует любовь дикой природы, и эта античная матерь-любовь так или иначе проявляет себя, и несмотря ни на что, окружает заботой и опекой". Отрицание этой любви и укрощение желаний ведет к напряжению и отчаянию, периодически же предаваясь ей на природе - значит оживать ментально и физически.

По утверждениям Мюира, дикие местности наделены мистическими способностями к вдохновению и оживлению. Он советовал: "Поднимайтесь в горы за добрыми вестями". Спокойствие природы влияет на вас так же, как солнечные лучи на деревья. "Ветры несут вам свою свежесть, а штормы - энергию, а ее забота тем временем накрывает вас, как осенняя листва". Дикая природа - врачеватель жизни. К тому же, наследуя Торо, Мюир утверждал, что великая поэзия и философия зависят от связи с горами и лесами. По этим причинам он заключает, наследуя Торо: "В божьей дикой жизни заключена надежда всего мира - великая, живая, безвредная, неискупленная дикая природа". Для Мюира дикая жизнь также, как и среда обитания большинства видов, существовала в спокойной гармонии. Он считал, что цивилизация исказила смысл отношений человека с остальными видами жизни. Современный человек спрашивает: "Для чего нужны гремучие змеи?" в том смысле, что оправданием их существования может служить польза человеческому бытию. Для Мюира же "змеи хороши сами по себе". Он заявил также: "Вселенная была бы неполной без человека, но также она неполна без мельчайших микроскопических созданий, что обитают вне наших самодовольных глаз и знаний".

Джон Мюир посвятил свою жизнь миссии просвещения земляков о преимуществах дикой природы. Действительно, он представлял себя подобным Иоану Крестителю, пытаясь вовлечь "заключенных грешников цивилизации" в "прекрасный мир Гор господних". "Я живу только для того, чтобы открыть глаза людям на очарование дикой природы" - писал Мюир в 1874 г. Большинство его дальнейших записей объединяет одно: похороненные в городах американцы лишились радости, вернуть которую смогло бы возвращение к "свободе и славе божьей природы". Расцвет Джона Мюира совпал с появлением интереса нации к сохранению дикой природы. На первый взгляд проблема казалась простой: "Эксплуататоры" природных ресурсов контролировались теми, кто устанавливал им "защиту". Первоначально беспокойство о быстром истощении сырьевых материалов, особенно лесов, охватывало достаточно широкий спектр точек зрения. Общественный враг объединил ранних хранителей природы. Но они быстро осознали, что широкие различия имеют место и в их собственном движении. Люди, казавшиеся единомышленниками, стали оппонентами. Раскол прошел между теми, кто определял сохранение, как разумное использование и плановое развитие природных ресурсов, и теми, кто называя себя хранителями природы, отклоняли утилитаризм и выступали в защиту природы без вмешательства человека.

Вначале Дж. Мюир и его последователи старались держаться в одном лагере. Теоретически это было возможно. Но ответственность за принятие решений относительно специфики диких земель наращивала противоречия. После периода нерешительности и замешательства Мюир примкнул к сторонникам полного сохранения природы, тогда как остальные, следуя за Гиффордом Пинчотом и профессиональными лесоразработчиками, примкнули к школе "благоразумного использования". В конечном счете конфликт в американском движении за сохранение природы, все еще широко распространенный сегодня, имел большое значение для природоохранного движения.

Ферма Мюира в Висконсине имела сорок акров болота, прилегающего к озеру Фонтейн. В молодости Дж. Мюир считал его проявлением "чистой дикой жизни" в окружающем пейзаже. В середине 1860 г., покинув отчий дом, ему представилась возможность увидеть то, что если не сохранить болото, то оно очень скоро превратится в затоптанный скотный двор. Мюир сразу же попытался купить землю у своего шурина, чтобы оставить ее в первозданном виде, но получил резкий отказ, как сентиментальный глупец. Тем не менее, его интерес к сбережению по частям американской природы продолжал расти.

На протяжении первого года в Калифорнии Мюир с сожалением отмечал, как овцы (он их называл "саранчой на копытах") продвигались вглубь Сьерры. "С продвижением овец, - заявлял он, - цветы, зелень, трава, почва, изобилие и поэзия исчезают". В это же время Мюир также столкнулся с идеями Генри Джорджа о вреде частного владения землей. Снаряженный страстью к дикой природе и понятиями общественного владения, Мюир начал писать и читать лекции в пользу сохранения природы посредством государственных акций. "Первый храм господний: как нам сохранить наши леса?" - вопрошал он 5 февраля 1876 г. в "Рекорд Юнион", предполагая, что ответ лежит в государственном контроле. Пятью годами позже Мюир попытался убедить Конгресс в потребности создания национального парка, подобного Йеллоустоунскому на Кингс Ривер в южной Сьерре, но закон, набросок которого он передал, был завален в Сенатском комитете общественных земель. Гора Шаста в Сев. Калифорнии также привлекла его внимание. В 1888 г. Мюир настаивал на том, чтобы эту "свежую, нетронутую пустошь" охранять как национальный парк.

В июне 1889 г. Роберт Андервуд, редактор передового литературного ежемесячника "Столетие" прибыл в Сан-Франциско в поисках материала для печати. Он встретился с Мюиром, уже хорошо известным писателем, и они спланировали путешествие пустошами долины Йосемит. Однажды вечером у костра Джонсон спросил, когда же начнутся прекрасные долины и горы, покрытые дикими цветами, как он предполагал. Мюир уныло ответил, что выпас скота уничтожил эту красоту по всей Сьерре, что побудило его компаньона заметить: "очевидно вполне, что нужно создавать национальный парк Йосемит вокруг долины, по плану Йеллоустоуна". Мюир искренне согласился и принял в конечном итоге обязательство написать две статьи для "Столетия", как части плана провозглашения Йосемита национальным парком.

Статьи Мюира, дополненные искусно сделанными иллюстрациями, увидели свет осенью 1890 г. Он надеялся на более, чем миллионную аудиторию, но более реальная цифра была около 200000 копий в каждом выпуске "Столетия", находящегося в обращении. Во всяком случае это была наибольшая огласка для идеи сохранения природы, известная до сих пор. Большая часть двух эссе была наглядной и, в отличие от оригинальных работ приверженцев Йеллоустонского парка и Андирондакского заказника, Мюир дал четко понять в них, что природа должна быть объектом защиты. Он заявлял, что Сьерра вокруг долины Йосемит будет "знаком благородства любителей чистой и единственной природы". Приближаясь к идеям Джорджа Перкинса Марша, Мюир подчеркивал особое значение сохранения почвы Сьерры и лесов, как водораздела. Его последнее предложение не оставило сомнений, что первостепенным делом для него было предотвращение "разрушения прелести дикой природы". Как только Мюир написал свои статьи, Роберт Андервуд лобировал вопрос парка Йосемит перед Палатой Представителей в Комитете общественных земель. Он также выступал с редакционными статьями в "Столетии" о сохранении "красоты природы в широчайшем аспекте". Возможно и то, что Мюира и его друзей поддержала могущественная железнодорожная кампания "Саутери Пасифик", которая рассматривала Йосемит, как источник доходов от туризма. 30 сентября 1890 г. закон о парке вместе с коментариями Мюира был принят обеими палатами Конгресса после небольшого обсуждения. На следующий день подпись Бенджамина Гаррисона дала нации первый закон, сознательно разработанный в защиту дикой природы. Акт Йосемита ознаменовал собой большой триумф, но Мюир знал по опыту, что без жесткого контроля даже защита закона не убережет природу от утилитарных инстинктов. В результате он приветствовал в 1891 г. идею своего коллеги Джонсона о создании "Ассоциации защиты Йосемита и Йеллоустуона". В то же время, группа профессоров Калифорнийского университета, Беркли и Стенфорда обсуждали планы организации альпийского клуба. Мюир тотчас же присоединился к ним и занял лидирующее положение в планировании организации, которая имела бы "возможность сделать что-либо для природы и утешить горы". 4 июня 1892 г. в офисах Сан-Франциско адвокат Уоррен Олни и еще двадцать семь человек учредили Сьерра-Клуб, посвятив его "исследованию, наслаждению, предоставлению доступа в район гор на тихоокеанском побережье". Они также предложили "заручиться поддержкой общества и правительства в защите лесов и других объектов Сьерры и гор Невады". Мюир был единогласно выбран президентом (будучи им 22 года, вплоть до смерти) и Сьерра-Клуб в скором времени стал меккой для всех интересующихся природой и ее сохранением.

Несмотря на то, что в начале 1890 г. парк Йосемит и Сьерра-Клуб занимали большую часть его внимания, Мюир продолжал интересоваться федеральной программой защиты лесов. В это время Президент США был одержим созданием "лесных заказников" (позже переименованных в национальные леса) на землях, изъятых из обращения, и Бенджамин Франклин вскоре объявил пятнадцать заказников общей площадью более 13000000 акров.

Однако новые лесные заказники были защищены только на бумаге. На деле эксплуатация даже не была остановлена. Также защитников дезориентировала недостаточность четких определений о целях заказников. Мюир соглашался только на защиту лесов в их первозданном состоянии. Бернард Е. Ферноу из федерального отдела лесничеств и молодой выпускник Йеля Гиффорд Пинчот руководствовались другими идеями. Пинчот в конечном счете стал главным представителем позиций лесников. Он прошел учебную подготовку в Европе, где древесные массивы управлялись как сельхозкультура с непрерывной максимальной производительностью. Возвратившись в 1890 г., Пинчот пытался возбудить интерес к применению этих лесных принципов на американских просторах. Он обращал внимание на то, что если лесозаготовитель заинтересован только выжать из леса все до последнего пенни без внимания на последствия, то лесовод управляет лесом по-научному, так, чтобы получить постоянный и нескончаемый запас ценных продуктов. Теоретически это был неотразимый аргумент - нация могла бы иметь и использовать леса одновременно. Вначале с этим согласился и Джон Мюир. Лесничество казалось существенным улучшением нерегулируемой лесоразработки, но он не сразу разглядел несовместимость ее с сохранением природы. В 1895 г. он вместе с Пинчотом, Ферноу и др. созвали симпозиум по управлению лесами под эгидой "Столетия". Мюир заявил: "Леса должны быть и будут не только сохранены, но использованы и..., как вечные источники... будут приносить урожай древесины, в то же время все их духовные и эстетические стороны останутся нетронутыми". Это предположение тем не менее оказалось недолговечным. В 1896 г. цепочка событий пробудила у Мюира антипатию к лесничеству и расколола ряды природоохранителей.

Статья, написанная Мюиром поздней весной 1897 г., яростно атаковала оппонентов лесных заказников. В то же время она показала противоречивость Мюира, продолжающуюся в вопросе "лесничество или заказники". Он начал с резкой критики первопроходцев, которые находили в лесах "радость дикой жизни" и рассматривали "божьи деревья, как сорт больших вредных сорняков" и вступили в "бесконечную войну с лесами". Но этим Мюир не старался остановить прогресс. "Дикие деревья, - отмечал он, - найдут место в садах и полях". Подобные противоречия имеют место в его дискуссиях о защите лесов. С одной стороны, он ратовал за кампанию сохранения лесов, как полную и безоговорочную. В то же время, он также защищал точку зрения лесничеств о непрерывной производительности, полностью разделяя идеи Пинчота и его идеи "целесообразности хозяйствования". Переняв опыт Европы, как модель для Америки, Мюир заявлял, что "оптимальное состояние преобладает, когда государственные лесные массивы не остаются без употребления, но дают столько древесины, сколько возможно без уничтожения их". В завершение Мюир добавил, что выборочная вырубка зрелых деревьев обеспечит лесам состояние "неиссякаемого фонтана изобилия и красоты".

Ахиллесовой пятой этой попытки компромисса был факт того, что даже благоразумнейшие методы лесозаготовки и расчистки обязательно влекут за собой гибель деревьев. Существование дикой природы просто несовместимо с продуктивным лесным хозяйством. Готовность Мюира пропускать мимо эти противоречия, идя рука об руку с Пинчотом, положили начало факту широкой оппозиции к другим формам защиты лесов, временно объединивших всех последователей принципов сохранения. Расколу не смогло противостоять даже эссе Мюира, опубликованное в августе в ежемесячнике "Атлантик". 4 июня 1897 г. Конгресс рассмотрел Акт хозяйствования лесами, который не оставил сомнения, что дикая природа не будет заповедной. В соответствии с требованиями лесничеств и западных законодателей, Акт провозгласил основной целью заказников "снабжение древесиной и удовлетворение потребностей в ней народа США". Он также открыл леса для разработок руды и выпаса скота. Мюир больше не питал надежд, что эти леса останутся дикими.

Решающим ударом по доверию Мюира к лесничествам стала встреча с Пинчотом летом 1897 г. в Сиэтле. Пинчот, активный носитель идеи благоразумного использования ресурсов, опубликовал сообщение в газетах Сиэтла, санкционирующее выпас овец в лесных заказниках. Для Мюира этот компромисс с "копытной саранчой" был неприемлем. Столкнувшись с Пинчотом в холле гостинницы, он потребовал объяснений. Мюир бросил: "Что ж, я не хочу больше иметь дела с вами. Прошлым летом в Каскадах вы собственноручно констатировали, что овцы наносят много вреда". Эта личная размолвка символизировала конфликт понятий, разрушивший движение природоохранителей.

Новый подход Мюира появился в январе 1898 г. в его втором эссе в ежемесячнике "Атлантик". Это был резкий контраст к предыдущей статье в августе, полное отсутствие упоминаний о лесничествах и использовании леса. Вместо этого Мюир описывает заказники, как "нетронутые леса", искусно разработанные "божьими благодеяниями". Полностью освободившись от поддержки школы Пинчота, он прилагал усилия, чтобы убедить читателей в важности дикой природы и необходимости ее сохранения. Поэтому он использует каждый удобный случай для содействия и поддержки национальных парков. С этой целью он отложил мировое турне 1903 г. вместе с Чарлзом Сарджентом, в надежде "сделать что-нибудь для лесов, разговаривая свободно вокруг костра с Теодором Рузвельтом". Президент лично предлагал Мюиру составить кампанию в Йосемите, включавшей в себя ночевки на снегу, по возвращению из которого он громко сказал: "Это был грандиознейший день моей жизни". "Мистер Президент, - спросил Мюир однажды, - если Вы собираетесь быть выше ребячества, т.е. убийства животных, не считаете ли нужным бросить это дело совсем?" Застигнутый врасплох Президент ответил: "Мюир, я думаю, Вы правы". Одним из результатов похода в Сьерру было согласие Президента на предложение Мюира о том, что Калифорния отказывается от Йосемитской долины в пользу включения ее правительством в соседний национальный парк. Конгресс зафиксировал этот акт в 1906 г., а двумя годами позже усилия Мюира закончились тем, что еще один объект - Гранд Каньон стал национальным памятником.

После 1905 г. крестовый поход за природу вызвал действия противоположного характера. Пинчот, как шеф службы лесов США и опекун лесных заказников, стал более активным. Очень эффективный пропагандист в своей отрасли, Пинчот и его коллеги быстро достигли успеха в замене термина "охрана" термином "благоразумное использование". Расстроенные защитники природы не имели другого выбора, как назвать Пинчота "деконсерватором". Драматическая конференция по сохранению природных ресурсов, состоявшаяся в Белом Доме в 1908 г., отдала первенство утилитаризму и разумному использованию. Как главный организатор конференции, Пинчот не внес Мюира, Джонсона и других важных представителей в заявочный список. Но он не мог подавить в корне популярный энтузиазм к дикой природе, что в начале 20-го века достиг величия национального культа. "Людям нужна дикая природа не как источник древесины и ирригации, а как источник жизни" - сказал Мюир. Он побудил людей гордиться этим феноменом, ибо посвятил этому свою жизнь.

Глава IX Олдо Леопольд: пророк

Способность понять культурную ценность дикой природы
сводится в итоге к вопросу об интеллектуальной скромности.
Лишь ученый понимает, почему дикая природа определяет
и осмысливает человеческое бытие.
Олдо Леопольд, 1949

В 1854 г. Генри Дэвид Торо говорил об изменениях, которые иногда имеют место в отношении человека к природе. Молодой человек, обычно видящий в лесах лишь источник охотничьих трофеев, "вдруг, как бы в результате пробивания в нем лучших ростков, начинает видеть то, что ему действительно нужно, возможно глазами поэта или натуралиста, и отставляет в сторону ружье или удочку"; Олдо Леопольд почти в точности отвечает этой характеристике, за тем исключением, что на мир он стал смотреть глазами не поэта, а эколога. В рамках экологии он создал философию значимости дикой природы, сравнимую с тонкостью и воздействием философии самого Торо. Леопольд провел успешную кампанию за создание политики охраны дикой природы в ситеме национальных лесов. Несколько лет спустя, его возрастающее понимание взаимоотношений организмов с их средой обитания, заставило его увидеть то, что защита дикой местности является как делом научной необходимости, так и этики. Этот синтез логики ученого с этической и эстетической чувственностью романтика явился эффективным оружием в деле защиты дикой природы. Несмотря на то, что леопольдовские концепции "экологической совести" и "этики земли" и остались идеалами, природоохранники признали в них пути к новым отношениям между человеком и землей, а также к новому видению природы.

Свое знакомство с природой Леопольд начал среди утесов и низин Миссисиппи. Его родители, оба спортсмена-энтузиаста, жившие в Бэрмингтоне, Айова, поощряли интерес сына к птицам. Свои орнитологические занятия Ольдо продолжил в студенческие годы в Лоуренсвильской школе в Нью-Джерси и в Йеле. Завершив его в 1908 г., он, подобно Гиффорду Пинчоту, решил не отказываться от своего влечения к природе, выбрав карьеру лесничего. Йельская лесная школа, открытая благодаря филантропии семьи Пинчот в 1900 г., была ведущим центром и поставляла большинство персонала для Лесной службы США. В 1909 г. Леопольд получил диплом, дававший ему звание "лесного помощника" на Юго-Западе. В то время Аризона и Нью-Мексико были еще "неосвоенными", и молодость Леопольда была проведена в дикой природной местности. Озабоченность вопросами защиты диких животных привела Леопольда к пониманию и оцениванию дикой природы. Он смог оценить, насколько быстро сокращались запасы зверя, рыбы и птицы. Как спортсмена, его очень волновала подобная ситуация, но в 1913 г. чуть не оказавшийся смертельным приступ болезни вывел его из строя более чем на год. Вернувшись к активной работе, он начал организовывать местных охотников и рыбаков в ассоциации по защите животных. Одна из таких групп выпускала газету, в которой Леопольд в 1915 г. писал: "Целью этой газеты является помощь защите природных объектов и существ,... распространение семян мудрости и понимания среди людей с тем, чтобы каждый гражданин мог научиться считать жизнь безвредного дикого существа залогом блага человека и бороться со злом, за которое он несет личную ответственность". Эти идеи были "семенами" поздней философии Леопольда.

Лесник Артур Ринглэнд оценил энтузиазм своего помощника и его способности, назначив его ответственным по вопросам дичи, рыб и туризма. Леопольд с рвением взялся за работу, и вскоре его коллеги-подчиненные также усердно стали проводить в жизнь идеи, имеющие отношение к животным, равно как уничтожая хищников, так и защищая местную живность. Он написал карманную книгу по животным района и вынашивал идею об оставлении Лесной службы с тем, чтобы возглавить Депортамент животных штата Нью-Мексико. Но Леопольд не оставил свою работу и в 1916 г. отклонил лестное предложение работы в отделе общественных отношений в Вашингтонском оффисе Лесной службы на том основании, что "из-за болезни он не знает, сколько ему осталось жить - 20 дней или 20 лет", и что он хочет сделать что-то определенное для защиты диких животных Юго-Запада. В том же году появилась первая из его статей об управлении дикими животными. Вскоре старания Леопольда привлекли внимание всей страны: от Фонда Защиты диких животных он получил медаль отличия, и сам Теодор Рузвельт говорил, что его работа должна быть примером для всей страны.

В начале 1918 г. движение за охрану животных в Аризоне и Нью-Мексико была на подъеме, но главные чиновники Лесной службы не разделяли энтузиазма Леопольда. 3 января он неохотно перешел на работу секретаря Албукеркской коммерческой палаты, не скрывая, впрочем, своего намерения присоединиться к службе, "как только эта организация будет готова продолжить работу по управлению животными национальных лесов". Долго ему этого ждать не пришлось. Новые идеи о нематериальных ценностях национальных лесов начали бросать вызов традиционным утилитарным целям лесников. Кроме того, Служба национальных парков, которую с момента ее основания в 1916 г. возглавил энергичный Стефан Т. Матер, стала привлекать внимание общественности к паркам, как к мекке туристов. Не желая видеть, как новичок крадет у нее внимание общественности, а возможно и некоторые из ее земель, Лесная служба ответила беспрецедентной рекламой пейзажей и отдыха на лоне природы, как главных "продуктов" национальных лесов. Таким образом Служба надеялась привлечь поддержку растущего числа американцев, заинтересованных дикой природой. В 1917 г. Служба дала задание ландшафтному архитектору Франку А. Вогу провести изучение туристического потенциала земель, находящихся в ее ведении. Вог пришел к выводу, что "соблазнительная дикая природа" и "благородная красота" лесов обладает "прямой человеческой ценностью" и рекомендовал, чтобы обзору местности и походам по ней придавали не меньшее внимание, чем экономическим критериям в определении пользы лесов.

Чувствуя благоприятные веяния из Вашингтона, Леопольд летом 1919 г. вернулся в Лесную службу. Его интерес к охране животных по прежнему имел место, но постепенно он стал признавать, что притягательность охоты и рыбной ловли являются частью большой проблемы сохранения всей дикой природы, где имеется подобная деятельность. Вместе в Уордом Шепардом, Фредериком Уинном и другими коллегами с Юго-Запада Леопольд уже обсуждал возможность сохранения части национальных лесов в диком состоянии. В конце 1919 г. он отправился в Денвер на совещание с персоналом Лесной службы. 6 декабря Артур Кархарт, ландшафтный архитектор, служащий в качестве "инженера по оздоровлению и туризму", рассказал Леопольду о своих идеях, появившихся у него прошлым летом во время командировки на озеро Трапперов. Отрядили его с целью определения дизайна расположения домов для отдыхающих вокруг озера, но после изучения места он решил, что лучше будет, если в нем ничего не менять. Тем же летом он обследовал также и регион Куэтико-Съюперио между Миннесотой и Онтарио и признал его эстетический потенциал. В результате этих путешествий Кархарт рекомендовал, чтобы такие места в национальных лесах стали объектами защиты именно благодаря эстетической ценности дикой природы. Это было очень смелое предложение со стороны молодого сотрудника традиционно утилитарной Лесной службы США, но Кархарт нашел в Леопольде сильного сторонника. Встретившись, они долго обсуждали проблему сопротивления промышленному развитию во имя сценических и эстетических ценностей дикой природы.

Ободренный тем, что он обрел родственную душу, Леопольд вернулся домой полный решимости "пробивать" свои планы по сбережению именно дикой природы. Но первыми применили этот подход в национальных лесах все-таки Кархарт и лесничий Карл Стал: в 1920 г. озеро Трапперов получило определение места, которое следует оставить в первозданном виде. Однако, концепция Леопольда подразумевала значительно большую область, чем одно озеро или долина. В 1921 г. он написал статью для "Лесного журнала" с целью придания "вопросу сбережения дикой природы определенной формы". Леопольд определял дикую природу как "непрерывная территория, сохраненная в натуральном состоянии, где можно охотиться и рыбачить, достаточно большая, чтобы для прохода по ней понадобилось две недели, и где нет дорог, искусственных сооружений и других творений человека". Соглашаясь с тем, что большинство людей, возможно, одобряет механизированный доступ к местам отдыха, он в то же время утверждал, что нужно считаться и с тем меньшинством, которое хочет прочувствовать примитивные условия перемещений и жизни в дикой местности. Дикая местность положительно влияет на их самочувствие, но возможность найти ее тает с каждым днем. В заключение Леопольд предложил сделать национальный лес Джила в Нью-Мексико охраняемой территорией дикой природы. Эта статья явилась стимулом к конкретным действиям. В 1922 г. Франк Пулер, лесничий, способствовал тому, что Леопольд лично провел инспекцию Джилы. Фредерик Уинн, непостредственно отвечавший за этот лес, сотрудничал с Леопольдом в вырабатывании политики сбережения дикой природы. Местные спортивные ассоциации поддержали это предложение, и 3 июня 1924 г. Пулер определил 574000 акров как территорию дикой природы, предназначенную главным образом для туристического отдыха.

До сих пор в своей кампании за новое отношение к дикой природе в Лесной службе Леопольд оперировал лишь смутными принципами. Однако, когда летом 1924 г. он вступил в должность помощника директора лаборатории продуктов Лесной службы в Медисоне (Висконсин), у него появилось больше возможности размышлять над значением сбережения дикими многих районов Юго-Запада. С этого и началась его пожизненная увлеченность значением дикой природы. Леопольд почувствовал связь между сбережением дикой природы и качеством американской жизни. Он не хотел отрицать достижения цивилизации, но считал, что они могут "зайти слишком далеко", "если сокращение дикой природы и не представляет из себя очень страшной вещи, то ее уничтожение является действительно очень плохой вещью". Как и Торо, решение он видел в гармонии между двумя этими "величинами". Подыскивая подходящую метафору, Леопольд заявил: "Если бы в городе имелось шесть пустующих участков, где могли бы играть в мяч дети, то строительство домов на первом из этих участков, на втором, на третьем, четвертом и даже на пятом может считаться "прогрессивным развитием", но если мы построим дома еще и на последнем, шестом участке, то мы тем самым забудем, для чего дома вообще существуют. Дома на этом 6-ом участке будут свидетельствовать не о прогрессе, а о глупости". Он понимал, что это будет трудно довести до сознания людей, "привыкших к обилию дикой природы и не понимающих, чем чревато исчезновение таких мест". Американской меркой прогресса было "завоевание дикой природы и ее экономическое использование". "Символом нашего прогресса является пень". Нужен был новый критерий, способный переопределить прогрессивную цивилизацию, как ту, которая ценит и бережет свою оставшуюся дикую природу.

Очень нелегко было убедить американцев в том, что "прогресс" на их последних диких территориях повлечет за собой больше минусов, чем плюсов. Используя взгляды Фредерика Джексона в качестве основы, Леопольд начал изложение своего аргумента с того утверждения, что "многие наиболее отличительные особенности Америки и американцев образовались в результате воздействия дикой природы". Дальше он объяснял: "Если мы и имеем такую вещь, как американская культура (а я думаю, мы имеем), то ее отличительными особенностями являются определенный сильный индивидуализм, сочетаемый с организаторской способностью, пытливость ума, склонная к практическим целям, неподчинение жестким социальным формам, и нетерпимость к бездельничанью. Все это является характерной особенностью успешных пионеров. Они (если вообще какие либо) присущи нашему американизму; эти качества сделали нас совершенно новым явлением в истории цивилизации, непохожим на что-либо имевшееся". И, наконец, Леопольд сделал вывод о том, что Тэрнер только подразумевал: "Разве не будет несколько несогласующимся то, что мы так хотим сохранить американские институты и не задумываемся в такой же степени над сбережением окружающей среды, создавшей их, и которая, возможно, сейчас является одним из наших эффективных средств поддержания их на плаву?". Охраняемые территории дикой природы созданы не для забавы. Они продолжают сохранять возможность для будущих поколений американцев обретать черты пионеров и знакомиться воочию с теми "факторами", которые формировали их культуру. Про себя лично Леопольд сказал: "Я рад тому, что я уже не буду молодым без дикой природы. Чего стоят сорок свобод без единого белого пятна на карте?"

Комментируя в 1920-е гг. тенденции американцев воспринимать дикую природу как нечто само собой разумеющееся, Леопольд указал на то, что "лишь когда что-то оказывается на грани исчезновения, мы начинаем обнаруживать в нем ценность". Но уже тогда общественность была настроена все-таки "проприродно", считая дикую природу панацеей от разных бед. Многие поддержали Леопольда в превознесении достоинств отдыха под открытым небом. "Без парков и жизни под открытым небом, - утверждал Инос Миллс, колорадский гид и сторонник национальных парков, - все лучшее в цивилизации оказалось бы блеклым". Он хотел видеть в наших национальных парках "империи дикой природы", способные "воссоздать прошлое", и добавлял, что они помогут "сохранить стране молодость". Популярный природный писатель и эстет Джон Ван Дайк говорил, что недавняя война совсем не коснулась американского Запада и спрашивал: "Было ли в истории когда-либо такое время, когда возвращение к природе являлось настолько же необходимым? Можно ли воссоздать нацию, возродить надежду и веру, оживить род людской, не прибегая к помощи "Великой матери", от которой мы отказались".

Бентон МакКей, один из первых региональных планировщиков, часто ссылался на статьи Леопольда и выражал свое собственное убеждение в необходимости создания природных зон, которые помогли бы положить конец "нашествию метрополии и распространению ее механизированной среды". В подтверждение своих слов в 1921 г. МакКей начал свою успешную кампанию за сохранение Аппалачского пути, идущего вдоль горной гряды от Мэна до Джорджии и представлявшего многим американцам шанс побывать на лоне дикой природы так близко от дома.

14 апреля 1924 г. Президент Кальвин Кулич призвал собрать национальную конференцию по оздоровлению под открытым небом, придав тем самым энтузиазму природолюбов организованную форму. Кулич заявил, что "физическая выдержка, моральная сила и логическая простота мышления американцев могут быть значительно усилены развитыми должным образом возможностями времяпрепровождения среди природы. Во многом, благодаря именно такой жизни и возник американский дух". Свыше 100 организаций послали своих делегатов на эту встречу. Дух собрания символизировался обложкой программы, на которой была изображена группа туристов на фоне природы. Под ней имелась подпись: "Это - американское наследие". В своем обращении полковник Теодор Рузвельт, сын президента и один из организаторов конференции, заявил, что пионерские качества "образуют костяк нашего национального величия". Но никто конкретно не высказался о необходимости защиты дикой природы и Олдо Леопольд посчитал это очень серьезным упущением. На следующей сессии конференции в 1926 г. он встал и сказал, что" дикая природа является фундаментальным источником отдыха и туризма". Жизнь в палатках, скалолазание, рыбная ловля и другая подобная деятельность "является всего лишь приправой, придающей ей вкус и разнообразие". Леопольд указывал на необходимость немедленного введения бережного планирования, если Америка желает иметь достаточно диких территорий для удовлетворения своих нужд и призвал к созданию национальной полититки бережного отношения к природе. С начала 20-х гг. Леопольд старался убедить страну и Лесную службу, в частности, в важности дела защиты дикой природы. Среди работников Службы многие по-прежнему относились с открытой неприязнью к его "чокнутым" идеям, но общественное мнение к Леопольду было благосклонным, и это не могло не сказаться на работе Леопольда. В конце 1926 г. Главный Лесничий Уильям Грили высказал свое одобрение в отношении резервата Джила и выразил уверенность в том, что много других областей последуют тому же примеру. Год спустя, вторя Леопольду, он спрашивал: "Насколько полным должно быть завоевание природы?" Сам Грили считал, что это завоевание зашло слишком далеко. Дикая природа оказала на американскую историю слишком благоприятное воздействие, чтобы мы ею могли пожертвовать полностью. Он говорил: "Граница давно перестала быть барьером для цивилизации. Вопрос сейчас заключается в том, насколько много мы ее должны иметь для сбережения нашей цивилизации". Природоохранное движение набрало силу в 1928 г., когда национальная конференция по туризму и отдыху выступила спонсором исследования природных ресурсов федеральных земель. Первые две страницы доклада "содержали "леопольдовский материал", после чего перечислялась и описывалась остающаяся дикая природа США. В 1929 г. специалист Лесной службы Л.Ф. Кнойпп, также вдохновленный Леопольдом, выпустил постановление "L-20", устанавливающее официальную политику сохранения национальных лесов.

В конце десятилетия Франк А. Иог сделал обозрение быстрого роста природоохранного движения и сказал, что причиной его во многом был один единственный человек. "Первый настоящий протест, о котором я знаю, - заявил он, - последовал от Леопольда... Когда трубный зов Леопольда прозвучал по лесам, эхо вернулось буквально отовсюду. Тысячи лесничих и обычных любителей природы почувствовали то же самое". Под конец своей жизни Леопольд описал, как его интерес к охране природы постепенно превратился в философию ответственности человека перед остальными жизненными формами. Он вспоминал о том, как вернувшись в Айову студентом колледжа он увидел, что его любимое утиное болото было высушено и на нем были посажены зерновые. Хотя экономические выгоды этого были налицо, Леопольд не мог избавиться от ощущения того, что в таком "подавлении земли волей человека" было нечто в корне неправильное. Позже, на Юго-Западе он участвовал (и даже поощрял) в компании по истреблению хищных зверей и опять почувствовал "некую неубедительность этики своих действий". Будучи в Лаборатории лесных продуктов, он инстинктивно пугался утилитаризма. Но лишь в начале 1930-х гг., когда он стал специалистом по управлению дикой жизнью в Висконсинском университете, эти чувства обрели четкость и ясность. Непосредственной причиной этого была серия охотничьих рейдов в северной Мексике. "Именно там, - вспоминал Леопольд, - я впервые четко понял, что земля - это организм, и что всю свою жизнь я видел лишь больную землю, тогда как здесь была биота в ее аборигенном, превосходном здравии".

Благодаря экологии он понял взаимозависимость всех живых существ, населяющих единую общую среду. Она придала смысл всем тем отрывочным свидетельствам, собранным им, которые касались последствий злоупотребления человеком природного мира. Знакомство с экологией также заставило его осознать необходимость нового подхода, основанного на этике, благодаря которому люди могли бы почувствовать то, что их среда является сообщностью, которой они принадлежат, а не их собственностью. "Экологическая совесть", как ее назвал Леопольд, создала бы подлинное уважение ко всем жизненным формам. Результатом этого могло бы стать расширение природоохранных мотиваций от строго экономических до этических и эстетических.

Идеи Леопольда зиждились на интеллектуальной основе "с долгим послужным списком". Древние восточные культуры были источниками уважения и религиозного почитания природного мира. Еще в 8-ом веке до н.э. индийская философия джайнизма содержала идею воздержания от убийства любого живого существа или причинения ему вреда. Тогда как джайны в большой степени были нацелены на абсолютное отрешение от мира, древние буддисты и индусы провозглашали чувство сострадания и кодекс этического отношения ко всему живому. Китай и Тибет также создали философии, почитающие жизнь не только человека, и в этих странах были разработаны всевозможные диеты, подразумевающие защиту животных. Но на Западе иудео-христианское мышление, подчеркивающее высший смысл человека в силу его подобия с Богом, подобные идеи отвергало. Заповедь (Генезис 1:28), дававшая человеку господство над окружающей средой, способствовала развитию не уважения, а надменности. Согласно схоластической логике, если человек был создан для служения Богу, то мир был создан для служения человеку. Более того, древне-христианская вера в неизбежность конца света делала усилия по защите природы совершенно излишними.

Однако, частью западного мышления были и иные идеи, например, зародившаяся в Греции концепция "великой цепи бытия". Согласно ей, творец создал огромное количество жизненных форм и разместил их вдоль шкалы или цепи от низшей к высшей. Человек находился между простейшими существами и божественными. Идея "цепи бытия" подразумевает то, что любой конкретный вид существует ради всеобщей гармонии осуществления божьей задумки, а не ради его полезности для любого другого вида. Отсюда следовало, что все живые существа имеют одинаковое право на существование. Понятие о том, что природа подчинена человеку, согласно этой концепции, выглядит натянутым и абсурдным, но лишь немногие пришли к таким выводам до XIX века.

"Двумя самыми великими научными открытиями прошлого столетия, - считал Леопольд, - были теория Дарвина и прогресс в области геологии". Оба эти открытия помогли разрушить стену, которую христианское мышление так тщательно воздвигало между человеком и другими жизненными формами. Концепция эволюции из общего источника происхождения ярко выявляет членство человека в сообщности живых существ, а не его статус господина.

До Леопольда и экологов источник американского уважения к природе носил не научный, а сентиментальный и чувственный характер. Романтики и трансценденталисты XIX века ощущали единство с природным миром и связывали это с присутствием или преломлением божественности. Привлекая внимание к более высшему типу пользования средой, чем применение в материальном аспекте, они высказывали веру в святость всей жизни. Например Торо заявил, что его современники не имеют понятия о том, "насколько много мы можем улучшить наши отношения с одушевленной природой" и мечтал о том, "когда могут проявиться доброта и участливость". Джон Мюир также возмущался по поводу равнодушия человека к другим живым существам. "Почему человек ценит себя больше, чем нужно и не видит в себе всего лишь небольшую часть одного общего целого?" - спрашивал он в 1867 г. Несколькими годами позже он утверждал, что ему еще никогда не удавалось "встретиться со свидетельством того, что какое-либо существо было создано для какого-либо другого существа". Поэтому Мюир считал, что мнение о том, что "мир был создан специально для пользования человеком", является "продуктом огромной самонадеянности". Джордж Перкинс Марш также присоединился к резкой критике деятельности человека по отношению к природе, и среди своих современников выделялся тем, что применял научный анализ к отношениям человека с землей. Марш видел, что дикой природе присуща гармония, отсутствующая на территории развитой земли.

Своими идеями Олдо Леопольд во многом обязан Либерти Хойд Бэйли и Альберту Швейцеру. Будучи преподавателем Корнельского университета, Бэйли в начале 20-х гг. стал призывать к признанию полезного воздействия контактов с природой. В 1915 г. он опубликовал "Святую Землю", где говорилось о том, что природный мир был божественным в силу своего происхождения. Исходя из этого, Бэйли утверждал, что злоупотребление человеком землей является не только экономически "нездоровым", но и морально неправильным. "Необходимо, - писал он, - преодолеть космический эгоизм и развить чувство "земной праведности", способное перевести помыслы человека с области торговли в область морали".

Швейцер был эльзасским немцем, который к проблеме отношений человека с живым миром относился с точки зрения философии и теологии. В 1905 г., после углубленного изучения этих дисциплин, он внезапно решил стать врачом и работать в экваториальной Африке. Десять лет спустя, путешествуя по реке вглубь материка, ему пришла в голову мысль о том, что основой всех этических систем должно быть "почитание жизни". Прежние философы, по его мнению, придерживались очень узкой точки зрения. "Крупнейшим недостатком всех этик было то, что они касались лишь отношения человека с человеком". Согласно Швейцеру, "человек является этичным лишь когда жизнь, как таковая, является для него святой, т.е. жизнь не только человека, но и животных и растений. Все существа великой цепи заслуживают в равной степени уважения и даже почитания просто потому, что они являются живыми".

Наука экология созрела во время жизни Леопольда. Ряд открытий продемонстрировал, каким образом земля и жизнь на ней составляют комплексный организм, функционирующий благодаря своим компонентам. В глазах Леопольда это было "выдающимся открытием XX в., сравнимым по значимости лишь с дарвинизмом. Благодаря экологии, он увидел в природе тесную структуру взаимозависимых частей, мириады деталей, каждая из которых очень важна для здорового функционирования целого. Люди являются лишь частью большой картины развития жизни. "Мы, - говорил Леопольд, - всего лишь спутники других существ, пребывающих на едином пути эволюции". И все же, между нами есть одно существенное различие: технология дала человеку власть над природой, способность совершать значительные перемены в окружающей среде. Эту власть человек не всегда использовал разумно: он опустошал землю, загрязнял воду и уничтожал целые виды. Уже будучи экологом, Леопольд сожалел о своем участии в молодые годы в кампании против хищников. Уничтожение хищников не только было чревато нарушением природного баланса в конкретном регионе, но и совершенно пагубным с "идейной" точки зрения. "Нежелательных видов" быть не может. В Висконсинском университете Леопольд говорил, что "когда мы заявляем о том, что животное является "полезным" или "вредным", или "безобразным", мы не замечаем того, что оно является частью земли. Мы не называем карбюратор "жадным". Мы видим в нем часть функционирующего мотора". Прочувствовать то же самое и в отношении земного механизма большинству людей очень трудно. Леопольд понимал, что если перемены в отношении к природному миру не станут реальностью, дисгармония и болезнь будут продолжать характеризовать те части земли, которые человек сделал цивилизованными. Для начала следует развить "экологическую совесть", благодаря которой человек смог бы понять свою зависимость от биосообщности. Она поощрила бы в людях "видение земли как нечто целого..., мыслить в контексте блага сообщности, а не группы, и не только о настоящем, но и о будущем". Леопольд надеялся, что благодаря этому пониманию может возникнуть чувство вины за прежнее отношение к природе как к своему рабу. Как и Швейцер, он думал о расширении этики на другие сферы.

Изучая эту проблему, Леопольд проследил историю этики, которую он определял как самоналагаемые ограничения на борьбу за существование. Сперва этический смысл придавался только отношениям человека с его семьей, но со временем он расширился и стал включать также представителей всего человечества. Однако, другие существа по прежнему в сферу воздействия не входили. Этика касалась только людей. Леопольд же хотел, чтобы она распространялась еще дальше - на природный мир. "Этика земли, - говорил он, - просто расширяет границы сообщности, включая в себя почву, воду, растения и животных, или вобщем, всю землю". Каждый вопрос отношения человека со своей средой должен изучаться "в контексте того, что является этически и эстетически правильным, а также того, что является экономически целесообразным". И, согласно этики земли, "объект или существо является правильным, если он способствует сохранению целостности, стабильности и красоты биосообщности. И он будет неправильным, если он этому способствовать не будет".

Суммируя свои идеи, Леопольд указывал на то, что экологическая совесть делает возможными этическое отношение к природе. Это, в свою очередь, меняет роль Homo sapiens, превращающегося из покорителя земли-сообщности в ее простого члена. Тем самым подразумевается уважение к его "спутникам", а также уважение ко всей сообщности. Леопольд знал, что для упрочения этих идей необходима как интеллектуальная, так и эмоциональная революция. "Развитие туризма или подлинного отдыха на лоне природы, - говорил он в 1938 г., - это не подведение дорог к красивой местности, это создание восприятия во все еще некрасивых человеческих мыслях". Леопольд не мог представить себе того, что этика земли могла существовать "без любви, уважения и восхищения по отношению к земле". Он не питал иллюзий относительно сроков наступления "гармонии между человеком и землей". "Девятнадцать веков, - говорил Леопольд, - ушло на определение приличных отношений между людьми и процесс этот еще не завершен; столько же времени может уйти на развитие кодекса приличия в отношениях человека с землей". И все же он хотел начать этот процесс, и быть пророком нового порядка.

В этике земли Олдо Леопольда дикая природа играла важную роль, как модель экологического совершенства. Цивилизация настолько изменила окружающую среду, что неизменная дикая местность обрела значимость "показателя нормального состояния, демонстрации того, как здоровая земля поддерживает себя в качестве организма". "Дикие места, - говорил в 1934 г. Леопольд, - демонстрируют то, чем была земля, чем она является и чем она должна быть". Эволюция функционирует здесь без препятствий со стороны человека, предоставляя "стандарт, с помощью которого можно измерить воздействие и последствия насилия".

Во второй и третьей декадах XX в. профессиональные экологи, такие как В. Шелфорд, Г.А. Пирсонс, Бэррингтон Мур, В.В. Эш, Ф.Б. Самнер и Чарльз К. Адамс опубликовали статьи, в которых они призывали к сохранению дикой природы. Экологическое общество Америки, основанное в 1915 г., стало реальной силой в борьбе за сбережение природы. Действуя через свой Комитет по сбережению природных условий, Олдо Леопольд стал президентом Общества и расширил свои аргументы в пользу системы диких территорий, обосновывая это не только их необходимостью для туризма и отдыха, но и для нации. "Каждая биотическая сфера, - заявил он, - нуждается в своей собственной дикой природе с тем, чтобы она могла на ее основе делать сравнительное изучение использованной и неиспользованной земли". В 1941 г. он заявил, что "все дикие территории обладают большой ценностью для ... науки... Туризм и отдых являются не единственными или даже не главными способами их использования".

Позже Леопольд также утверждал, что дикая природа ценна еще и тем, что она напоминает современному человеку о его связи с природой. "Цивилизация настолько обременила эти первичные отношения человека с землей различными приспособлениями и посредниками, - отмечал он в 1941 г., - что мы почти о них забыли. Мы считаем, что нашей опорой является промышленность, забывая о том, что является опорой промышленности". Контакт с дикой природой необходим в силу того, что он подчеркивает зависимость человека от его среды и устраняет иллюзию о его обособленности от целого. Кроме того, присутствие природы способствует развитию этического отношения к земле. Леопольд считал, что сбережение дикой природы должно стать "актом национального примирения" со стороны тех, кто был таким бездушным к природе в прошлом. Заповедник, являясь напоминанием стабильной, здоровой земли с ее "полным набором" жизненных форм, представляет из себя "символ того, с чем мы связываем надежды". В этом смысле, движение за сохранение природы является "отречением от биотической надменности "Homo americanicus". Эта разумная скромность относительно места человека в природе становится одним из важнейших моментов нового отношения". В силу этого Леопольд считал, что "наибольшие ценности дикой природы "присущи" не прошлым временам, даже не настоящему, а будущему". И наконец, природа была важна для Леопольда как источник всего сущего, исходный пункт для человека и его цивилизации. "Поверхностный современный человек... бредящий политическими и экономическими империями" не обладает скромностью, необходимой для понимания этой истины". "Лишь ученый, - говорит Леопольд, - ценит то, что вся история состоит из последовательных "вылазок" из единой исходной точки, и к которой человек постоянно возвращается для того, чтобы организовать еще один поиск надежной шкалы ценностей". Этой первичной основой является "дикая природа". Ее наличие, считал он, но в первую очередь, ее экологическое и эстетическое видение, лежит в основе здоровья как земли, так и цивилизации. Леопольд настолько убедительно и красноречиво отстаивал эти идеи, что они быстро стали евангелием природоохранников и неотъемлемой частью аргументации в пользу существования дикой природы.

Глава X Создание государственной системы территорий дикой природы

В борьбе с титанической амбицией цивилизации относительно
покорения природы на всей земле у нас осталась лишь одна надежда.
Этой надеждой является организация одухотворенных людей,
сражающихся за свободу дикой природы.
Роберт Маршалл, 1930

После неудачи с Хетч Хетчи в 1913 г. (когда несмотря на массовый протест американских природоохранников во главе с Д. Мюиром, Президент США и Конгресс США разрешили строить дамбу в каньоне Хетч Хетчи в Йосемитском национальном парке) и после смерти Д. Мюира годом позже, природоохранное движение силы духа отнюдь не лишилось. Новые лидеры, такие как Олдо Леопольд, Роберт Маршалл, Сигурд Олсон, Говард Занисер и Дэвид Броуэр и новые организации, в первую очередь Общество дикой природы, повели борьбу за проведение в жизнь природоохранных идей с новой силой. Они вооружились новыми объяснениями возможности существования природы в условиях современной цивилизации, а также техникой воздействия на политический процесс. Но их усилия были бы бесплодными, если бы они не вызвали симпатию в американском обществе. По мере забывания о "пионерском" прошлом, росло признание общественностью дикой природы, и мечты природоохранников стали сбываться в виде успешных исходов борьбы за определенные природные участки. К наиболее важным из них следует отнести строительства плотины в Эхо-парке в национальном памятнике Динозавр. Сразу после победы в Эхо-парке природоохранники повели кампанию за создание национальной политики защиты дикой природы. Ее появление в виде Закона о дикой природе (3 сентября 1964) не положило конец конфликту между ценностями дикой природы и ценностями цивилизации, о чем свидетельствовала ожесточенная борьба против плотины в Гранд-Каньоне. Но система дикой природы впервые продемонстрировала то, что природа является незаменимым компонентом американского "пейзажа".

"Будучи мальчиком, - вспоминает Роберт Маршалл, - я провел много часов в мечтах о Льюисе и Кларке, и их славной экспедиции в тех местах, где не ступала нога человека. Иногда мои мечтания выливались в горькое разочарование по поводу того, что я родился слишком поздно для получения настоящего восторга". Отчасти он, разумеется, был прав. Природа Льюиса и Кларка исчезла задолго до его рождения в 1901 г. Но Маршалл недооценил силу своего собственного духа. Хотя он и умер в возрасте 38 лет, он не только испытал настоящий "искомый" восторг, но и стал участником борьбы за сохранение природы в условиях расширяющейся американской цивилизации.

Маршалл является типичным представителем энтузиаста дикой природы, выросшего в городе и уставшего от его рутины. Его семья жила в Нью-Йорке, где благодаря практике отца Маршалла, как конституционного законодателя, Роберт быстро занял почетное место в ряду известных и влиятельных людей своего времени. Маршаллу также принадлежал участок природы на озере Саранак (север Адирондакского района) и все свои летние месяцы в первые 21 год жизни Боб провел именно там. С его точки зрения дикая природа означала удовольствие, а не труд и страхи. Он с радостью ухватился за возможность исследовать горы, и со своим братом и проводником взобрался на все имеющиеся неподалеку горы выше 4 тыс. футов, общая их высота равнялась 46 тыс. футов. И это стало типичным для Маршалла, никогда не отступавшего перед трудностями.

С защитой дикой природы Маршалл также был знаком с самой юности: его отец часто проявлял свои адвокатские таланты, защищая Нью Йоркский национальный парк. В 1915 г., когда Бобу было 14 лет, его отец выиграл процесс, позволявший сохранить парку статус участка неприкосновенной природы. Позже, когда Маршалл получил в Гарварде диплом лесничего, его отцу удалось убедить его продолжить "миссионерскую деятельность" в пользу дикой природы. Роберта, правда, долго уговаривать не пришлось. Еще в самом начале своего студенчества он объявил: "Я люблю леса и уединение. Я бы не смог провести большую часть моей жизни в душном оффисе или перенаселенном городе". Дальше он объяснял это свое влечение и обобщил свои эмоции в философию ценности природы для современного человека. Главное значение дикой природы, говорил Маршалл, заключалось в том, что она может удовлетворить те потребности человека, которые не может удовлетворить цивилизация. В 1925 г. он писал: "В наши дни избытка цивилизации девственный лес становится объектом настоящего восторга не только в силу обычной сентиментальности". "На самом простом уровне, - объяснял Маршалл, - дикая местность благоприятствует здоровью. Физические нагрузки, сопровождающие поход по природным местам, способствуют появлению "здоровья, выносливости и воодушевления, неведомых в обычных условиях". Кроме того, пребывание на природе совершенно не похоже на "цивилизованный комфорт для неженок"; люди должны полагаться лишь на самих себя, и в стране, стремящейся к "индивидуальности", такая тренировка будет совсем нелишней.

Для Маршалла наибольшая ценность дикой природы связана с ментальностью, в чем его полностью поддерживали представители новой науки - психологии. Когда Мюир писал об отрицательном воздействии городской жизни на дух человека, научное понимание этого явления в Европе было на стадии зарождения, а в США почти неизвестно. Но во времена Маршалла работы Зигмунда Фрейда, Уильяма Джеймса и их коллег уже смогли придать вес той идее, что гнетущая цивилизация во многом ответственна за напряженность и несчастность современного человека. Маршалл считал, что "одним из наиболее глубоких открытий психологии является демонстрирование ужасной пагубности подавления желаний". И так как главной подавляющей силой является цивилизация, то природа, естественно, оказывалась необходимым ей противовесом. Маршалл своим личным примером доказывал справедливость своих слов о том, что некоторые люди испытывают "психологическую тягу" к преодолению трудностей, к приключениям и, в первую очередь, к "природной свободе". Такие люди оплакивают "ужасную банальность и скуку цивилизованного существования"; само их здоровье зависит от их периодического "ухода из общества" и походов в те места, которые на картах еще совсем недавно обозначали белыми пятнами. "Если природа исчезнет, - говорил Маршалл, - такие "неудовлетворенные люди" могут прибегнуть к преступлениям".

Другая "психологическая потребность в уходе в природу" касается человеческого желания спокойствия. Маршалл был уверен в том, что "комплексное механизированное существование" приводит к появлению почти невыносимого давления. Природу можно сравнить с убежищем, ее тишина и спокойствие снимает напряжение и способствует "созерцательности". Эта идея не нова, но психология и большее понимание ментального здоровья усилили и расширили ее.

Ну и наконец, Маршалл подчеркивал "эстетическое значение природы". По его мнению, природные пейзажи можно сравнить с великими произведениями искусства. Когда его спросили, сколько природных территорий нужно для Америки, он задал встречный вопрос: "сколько симфоний Брамса нам нужно?" И действительно, в некоторых отношениях природная красота "гораздо более значительна", чем ее искусственные производные. Маршалл говорил, что "в присутствии природы" задействованными оказываются все чувства. Человека охватывает глубокое чувство, он пребывает в гуще своего эстетического мира. "Никакое произведение искусства не может претендовать на произведение такого впечатления, не говоря уже про масштабы и величие природных пейзажей". Иначе говоря, "с природой связана, вероятно, наилучшая возможность чисто эстетического восхищения".

Хотя Маршалла и нельзя причислить к наиболее оригинальным толкователям американской природы, мало кто проявлял большее усердие и был более эффективен в деле ее защиты. Несмотря на то, что он был ученым с дипломом по растительной паталогии, его настоящим "коньком" было претворение идей в действие. Он знал, что все решают правительственные службы, управляющие общественными территориями. В 1933 году он получил должность главы Лесного отдела Американской службы по делам индейцев. В этом качестве он и стал бомбардировать правительство письмами, телефонными звонками и личными визитами, быстро обретая в Вашингтоне репутацию поборника дикой природы.

Примером его деятельности может служить пространный меморандум за 27 февраля 1934 г., отправленный Министру внутренних дел Харольду Л. Икесу, в котором он просил, чтобы в природных областях, находящихся в его ведении, не сооружались дороги. Маршалл утверждал, что очень важно "сохранить явную ценность вечного, загадочного и первозданного... в мире, подавленном жесткими графиками и расписаниями, точностью и искусственной поверхностью". Он соглашался с тем, что в 1934 г. страна имела более насущные проблемы, чем защита дикой природы. "И все же, для огромного числа американских граждан, - указывал он, - наиболее прекрасные моменты в жизни связаны с наслаждением неиспорченной природой". Маршалл надеялся, что в качестве поборника национального планирования, Икес будет способствовать координации действий, направленных на защиту природы со стороны всех федеральных территориальных служб. В следующем своем документе он рекомендовал создание "Совета по природному планированию", в котором не было бы места бюрократии, и который мог бы подсказывать Конгрессу, какие места следует выделить в качестве заповедных "по тому принципу, по которому сегодня создают национальные парки". Благодаря таким идеям Маршалл заслужил репутацию радикала, особенно среди прфессиональных лесоводов, но эти идеи оказались предвестниками последующей национальной природоохранной политики.

В период пика "Нового курса", Маршалл не переставая указывал на ту угрозу, которую общественные проекты представляют для природы. Отстаивать эту позицию было очень непросто. "Наиболее уязвимой, - соглашается Маршалл, - природу делает та аргументация, согласно которой выгода от строительства дорог является прямой и конкретной, тогда как аргументы, направленные против их строительства, очень расплывчаты и неопределенны". Он даже признавал то, что если эти аргументы и удастся выразить четко и полностью, лишь немногие люди предпочтут дорогам дикую природу. В основном, люди либо возмутятся экономическими затратами, связанными с защитой природных территорий, либо посчитают, что подобные территории должны служить, в первую очередь, целям оздоровления и отдыха, и поэтому в них нужно сооружить отели и дороги, которые должны заменить тропы и бивуаки. Для преодоления этого препятствия Маршалл обратился к концепциям сравнительных ценностей и прав меньшинств. Демократическое общество, как он считал, должно уважать желание тех, кто не может обходиться без дикой природы. Большинство уже имеет свои отели и дороги, дикие же места с каждым днем становятся все более редкими. Многие будут, конечно, приветствовать их исчезновение. "Но, - говорил Маршалл, - в определенный момент радость многих становится причиной бед немногих, причем первые выигрывают не настолько много, чтобы из-за этого можно было бы пожертвовать благом последних". Скептикам Маршалл напоминал, что лишь меньшинство пользуется галереями искусств, библиотеками и университетами. И все-таки, никому не приходит в голову сделать из них цирки, закусочные или кегельбаны лишь потому, что большинство не пользуется ими. Качество обладает не меньшим весом, чем количество, и Маршалл утверждал, что этот принцип одинаково применим и при рассмотрении земельных вопросов, связанных с охраной дикой природы.

Это не означает, что вся остающаяся дикая природа должна оставаться нетронутой. Маршалл лишь настаивал на том, чтобы каждому решению, касающемуся диких регионов, предшествовало внимательное его рассмотрение. Он признавал то, что охрана природы сопряжена с конфликтами "между подлинными ценностями". Ирригационные проекты, действия лесорубов и планы дорожных строителей не содержат в себе чего-либо присуще неправильного. Но при этом следует выяснить, насколько преимущества, связанные с предлагаемым расширением цивилизации, компенсируют потерю дикой природы. Ответ, как считал Маршалл, не может быть простым, и все же он надеялся на то, что честные и дальновидные американцы смогут благодаря бережному планированию "объединить 20 век с первозданным миром".

Маршалл постепенно обретал все большее число сторонников. Джон Кольер, его непосредственный шеф в Службе по делам индейцев, оказался захваченным энтузиазмом своего заведующего по лесничеству. 25 октября 1937 г. Кольер одобрил рекомендацию Маршалла, обозначая 16 заповедных зон на территории индейских резерваций. Но Маршалл знал, что основная масса "федеральной" природы находится в ведении Лесной службы, и он всю свою энергию обратил на привлечение на свою сторону шефа лесников Фердинанда А. Силкокса. В мае 1937 г. Силкокс сделал Маршалла главой отдела "Отдыха и земель" в Лесной службе США. Подобно Леопольду, он стал создавать планы по увеличению числа охраняемых территорий в национальных лесах. 19 сентября 1939 г,. за два месяца до его смерти от сердечного приступа, вызванного, возможно, его изнурительными рюкзачными походами, новые постановления Лесной службы ограничили различную экономико-хозяйственную деятельность на 14 млн. акров.

Маршалл был очень активен на только в правительственных кругах, но и стал источником вдохновения и денежной поддержки в среде частных граждан, заинтересованных в сохранении дикой природы. Еще в 1930 г. Маршалл предсказал появление Общества дикой природы, сказав, что единственным противодействием вездесущей цивилизации может стать "организация одухотворенных людей, сражающихся за свободу дикой природы". 4 года спустя он посетил Ноксвилль (Теннесси) и встретился с Бентоном МакКэем, региональным планировщиком и автором идеи Аппалачского пути. МакКэй вместе с Харви Брумом, адвокатом, напомнил Маршаллу о его предложении, которое он сделал в 1930 г. и предложил план кампании в защиту дикого региона Аппалачей. Маршалл отреагировал на это с энтузиазмом, но заявил, что организация не должна ограничиваться отдельным регионом. В том же году Маршалл вернулся в Ноксвилль. На этот раз к ним присоединился Бернард Фрэнк, лесничий. Сообща они отправили всем, кто им казался заинтересованным, "Приглашение помочь в организации группы по Защите американской природы". В нем выражалось желание его авторов "объединить растущее понимание, которое, как мы считаем, существует в этой стране, что природные области необходимо всячески оберегать от нашей механизированной жизни, с убеждением в том, что такие области являются не местом развлечений, а настоящей потребностью человека".

21 января 1935 г. оргкомитет опубликовав заявление, что "с целью отведения угрозы в адрес дикой природы и стимулирования должного отношения к его различным эмоциональным, интеллектуальным и научным ценностям, мы создаем организацию под названием "Общество дикой природы". Первый анонимный вклад в тысячу долларов сделал сам Маршалл - всего он сделал их немало, и самым большим было его завещание клубу - 40000 долларов. О. Леопольд был приглашен в президенты, но надеясь ограничиться своим качеством советника, он отклонил это предложение в пользу Роберта Стерлинга Ярда, давнего природоохранника и бывшего коллегу Стефена Т. Матера по Службе национальных парков. Число членов общества росло, несмотря на первоначальную политику ограничения настоящих верующих в то, что Ярд некогда называл "библией природы". Из своей штаб-квартиры в Вашингтоне лидеры Общества руководили действиями его членов, принимавших участие в борьбе по защите природных территорий по всей стране. В издаваемом им журнале "Живая природа" публиковалась информация об областях, которым угрожает опасность, и делались попытки привлечь общественность на том основании, что "дикие территории являются природным ресурсом, обладающим не меньшей значимостью для человека, чем уголь, древесина и другие ресурсы". Президент Ярд знал, что "ковать железо нужно пока оно горячо": "Применение доктрины дикой природы в конкретном местном случае производит шумиху, большую или малую, заставляя говорить о себе сотни и тысячи людей, но когда дело оказывается решенным, то подавляющее большинство сторонников или противников данного решения быстро об этом забывают".

Один из наиболее важных случаев "ковки железа" касался миннесотской области Кветико-Съюпериор. Еще в 1919 г. Артур Кархарт рекомендовал включить это место в список заповедных. Спустя семь лет Лесная служба обозначила некоторые участки национального леса Съюпериор как недоступные для частных промышленников. Но электро, древесные и дорожные кампании продолжали угрожать их первозданному характеру. Природоохранники, организованные после 1927 г. в Кветико-Съюпериорский Совет, оказывали им сопротивление. Эрнест Оберхольтцер и Сигурд Ольсон, жившие неподалеку от диких мест, сумели привлечь к своей борьбе Роберта Маршалла. Талантливый писатель Ольсон стал философом страны каноэ. "Современный человек обнаружил, что за слишком большой комфорт и непринужденность следует наказание в виде инертности, усталости и огорчения, которые сопровождают неестественность, - писал он в 1938 г., - и люди ищут места вроде Кветико, чтобы обрести там ментальное и физическое здоровье". Природные места, согласно Ольсону, были также "живыми картинами того континента, в котором жили наши предки", и они показывали современным американцам "путь, по котрому мы шли". Ольсона и его коллег особенно волновал вопрос использования гидропланов в этом районе. В 1940-х гг. на отдаленых озерах возникли курорты, добраться до которых можно было только по воздуху. Возглавляемые Американской лигой Исаака Уолтона, защитникам природы удалось убедить Президента Трумэна издать указ (17 декабря 1949), запрещающий использование самолетов над этим регионом ниже высоты в 4 тыс. футов. После этого защитники природы сфокусировали свое внимание на расширении границ охраняемой области с ужесточением охранных мер. Книги Сигурда Ольсона о Кветико "Поющая природа" и "Точка слушания", написанные в 50-х гг., пользовались значительной популярностью и помогли создать общественный климат, способствующий тому, что 12 января 1965 г. министр сельского хозяйства Орвилл Фримэн издал для работников Лесной службы директиву, согласно которой этот регион становился объектом беспрецендентной защиты.

Пол-века спустя после дебатов по поводу Хетч Хетчи "природные аргументы" и политический опыт природоохранников опять были испробованы в национальных дебатах, касающихся будущего другой части системы национальных парков США. На этот раз угрозе подвергся национальный памятник Динозавр (320 кв. миль) на границе Колорадо с Ютой, где на Грин Ривер в Эхо-Парке было намечено строительство плотины. В 1915 г. Вудро Вильсон придал восьмидесяти акрам территории в Юте статус памятника с целью защиты скелетов динозавров, вросших в песчанник. Когда в 1938 г. Франклин Рузвельт расширил его до 200000 акров, он стал объектом интереса как для палеонтологов, так и для энтузиастов дикой природы. Первоначальному объекту были переданы примерно сто миль глубоких, изолированных каньонов рек Грин и Ямпа с окружающими их террасными землями. Но как и в долине Хетч Хетчи, глубокая, узкая горловина Грин привлекла внимание строителей дамб. В 1940-ые гг. Федеральное бюро освоения земель начало разработку проекта водохранилища реки Колорадо стоимостью миллиард долларов и предусматривающего сооружение десяти дамб, в том числе одна и в Эхо-парке. (Вначале планировалось создание еще одной дамбы на территории заповедного памятника у Сплит Маунтэн). Узнав о том, что каньоны памятника могут быть затоплены, друзья дикой природы и национальных парков стали выражать свой протест. Но у гидростроителей была мощная поддержка Юго-Запада, испытывавшего трудности с водой. Полемика по поводу решения этого вопроса стала самой крупной после дебатов в связи с Хетч Хетчи. Особую важность она обрела еще и потому, что каждая из сторон считала этот случай показательным. К середине века материальная потребность быстро растущего населения значительно ухудшили перспективы защиты американской дикой природы. Когда разгорелись дебаты по поводу Динозавра, много других охраняемых природных объектов находились перед лицом подобной же угрозы. Совсем недавно Олимпийскому национальному парку угрожали лесопромышленники, и густые заросли елей Дугласа по-прежнему были для них лакомой приманкой. Нерешенными оставались вопросы строительства плотин в национальных парках Глэсиэр и Гранд Каньон. Лос Анжелес зарился на Кингс Каньон, самый дикий из национальных парков (который Сьерра Клуб так хотел назвать в честь Д. Мюира), который мог стать источником муниципального водоснабжения. Статус Адирондакского парка также мог вот вот превратиться в номинальный из-за намерения гидростроителей соорудить на Муз Ривер в Пантер и Хайли Маунтэнс плотины. Поэтому борьба за Эхо Парк носила показательный характер.

3 апреля 1950 г. министр внутренних дел Оскар Чапман официально выслушал мнения обеих сторон. Трудность заключалась еще и в том, что большинство заявлений было двусмысленными. Лишь немногие сторонники строительства употребляли традиционный термин "покорение дикой природы", большинство же из них старалось избегать прямого "осуждения" природы. Например, сенатор Артур В. Уоткинс из Юты сказал, что "я также как и все любуюсь красотой природных пейзажей и хочу сохранения природных чудес, но мне кажется, что красивые фермы, дома, индустрия и высокий уровень являются в неменьшей степени желанными и вдохновляющими". Выступавшие защитники дикой природы также признавали две стороны медали. Представитель Лиги Исаака Уолтона сказал: "Мы, безусловно, признаем важность проблемы воды и никто не может выступать против здравого и логического развития этого главнейшего источника жизни". Но в данном случае, природоохранники хотели продемонстрировать пагубность действий строителей плотины по отношению к дикой природе. И как всегда, усложняла задачу вечная трудность с нахождением общего знаменателя для эстетических и материальных ценностей. Один член Одюбоновского общества заметил: "Еще никому не удалось на природные ценности наложить долларовый знак".

В конце июня 1950 г. Секретарь Чапмэн отправил в Бюро освоения земель и в Службу национальных парков меморандум, в котором говорилось, что "в интересах общественного блага" он одобряет сооружение плотины в Эхо Парке. Друзья дикой природы поняли, что их единственная надежда заключается в доведении этого дела до уровня Конгресса и общественности. Проект водохранилища на Колорадо все еще не был законодательно утвержден, и строительству плотины можно было помешать. "Возможно именно сейчас, - отмечал один из защитников природы, - и следует собраться с силами всем тем, кто отстаивает оздоровительные и природные ценности Запада". Этих сил было уже вполне достаточно. Когда Мюир возглавлял протест в защиту Хетч Хетчи, он мог рассчитывать на поддержку всего семи национальных и двух местных природоохранных организаций. Пятьдесят лет спустя эти цифры подпрыгнули соответственно до 78 и 236. В период рассмотрения дела памятника Динозавр много крупных групп объединили свои усилия в нескольких объединениях, пытающихся воздействовать на Конгресс: Экстремальный комитет по природным ресурсам (позже - Гражданский комитет по природным ресурсам), Попечители Природоохранного движения и Совет защитников природы. Возглавили же этот организованный протест Дэвид Р. Броуэр, Исполнительный директор Сьерра Клуба и Говард Занисер, занимавший точно такой же пост в Обществе дикой природы. В период этих двух слушаний в Конгрессе противники дамбы в Эхо Парке проявили недюжинные упрямство и мастерство. По стране распространялись памфлеты: "Запрудите ли вы пейзажные природные каньоны наших национальных парков?" и "Чего мы можем лишиться в Динозавре?", прошел показ цветной кинократины, посвященной этому событию. Романист и историк Уолл Стигнер издал большое собрание эссе и фотографий, демонстрирующих важность сохранения природы Динозавра. Природоохранная периодика запестрела многочисленными статьями, посвященными памятнику Динозавр.

Кампания такого масштаба явно требовала значительной финансовой поддержки, и в этом отношении защитники природы были очень удачливыми. В процессе защиты в 1940-х гг. Адирондака, Говард Занисер познакомился с богатым химическим производителем и членом Сьерра Клуба Эдвардом Мэллинкродтом. Когда же наступили прения по Динозавру, Занисеру удалось убедить его стать патроном природозащитников.

Привлечение общественного внимания и деньги являлись очень важными элементами в битве за Эхо Парк, но не менее важным были и убедительные аргументы, которые следовало представить общественности. Спикеры-природолюбы увязали нынешнюю проблему с плодами философии целого столетия на тему значения и ценностей дикой природы. Некоторые аргументы основывались на потребности цивилизованного человека в природных уголках, об этом говорили еще Торо, Мюир и Маршалл. В 1950 г. генерал Улиссис С. Грант Ш, внук Президента и сам президент американской Плановой и гражданской ассоциации, защищал Динозавр потому, что "наша индустриальная цивилизация создает все возрастающую потребность для обычного человека... в восстановлении контакта с природой... и отдыха от маховиков и нестабильности цивилизации". "Было бы трагедией, - добавил он, - пожертвовать каньоном ради нескольких акров воды и какими-то киловатт-часами". Джордж Келли, представляющий Колорадскую Лесную и Сельскохозяйственную ассоциацию на заседании в 1950 г., сказал, что "девственная природа пионеров" обладает ценностью одной их тех "вещей, которые делают осмысленным наше существование, определяя его не только бутербродом". Указывая на то, что "природные территории стали для нас духовной необходимостью, противоядием напряжению современной жизни", Келли утверждал, что американцам они нужны для периодического "обновления своих душ и свежего видения жизни". Олаус Мури, президент Общества дикой природы, также объявил о том, что дикий Динозавр необходим для нашего счастья, нашего духовного благополучия, нашего успешного бытия в среде материалистической и изощренной цивилизации". И в работе "Это Динозавр: страна Эхо Парка и его волшебные реки" Уолл Стигнер, как и Торо, говорил о значении природы не только в качестве заповедника для редких птиц и животных, но и в качестве прибежища "для нашего собственного вида", угнетаемого "стрессами, запахами и шумами ХХ века".

Хотя О. Леопольд умер от сердечного приступа 21 апреля 1948 г., сражаясь с пожаром кустарника возле его висконсинского лагеря, его идеи проджолжали жить. Бернард Де Вото, свободный писатель и историк, впервые применил идеи Леопольда в дебатах в важной статье в одной ведущей газете. Он сказал, что Динозавр обладает большим значением "как девственная нетронутая природа... для исследования... природного баланса, жизненной структуры, взаимоотношений видов, глобальных проблем экологии - в настоящее время все это изучать в каком-либо другом месте невозможно!" Бентон МакКэй говорил о том же, упоминая об идее Леопольда, что дикая местность может служить в качестве "образчика нормального экологического процесса". "Дикая природа, - продолжал МакКэй, - является хранительницей жизненного опыта до появления человека".

Другой концепцией Леопольда, которой воспользовались оппоненты плотины, была этика земли. В своей речи в 1952 г. в Монтане, Чарлз С. Брэдли сказал, что площадь асфальтированной поверхности в США равна площади дикой природы. Благодаря этому он острее осозновал тот факт, что американцам угрожает потеря их ощущения связи человека с землей. Цитируя Леопольда, как авторитетный источник, Брэдли говорил о необходимости сохранения Динозавра в неизменном виде, что должно свидетельствовать о человеческом уважении к биосообщности. Горвард Занисер также верил в то, что "нам нужна скромность, благодаря которой мы сможем узнать себя, как зависимых членов большой сообщности жизни". Он указывал на то, что такое знание является "одним из духовных преимуществ пребывания на природе", так как "узнать природу, означает узнать глубокое смирение, признать свою незначительность, ощутить зависимость и взаимозависимость, обязанность и ответственность".

В 1954 г. подкомитеты Сената и Конгресса по ирригации и освоению земель устроили слушание по проекту водохранилища на реке Колорадо. В основном прения велись по плотине Эхо Парка. Природоохранники считали, и об этом говорили также и редактора газеты "Нью-Йорк Таймс", что если они проиграют дело Динозавра, то вся святость и неприкосновенность системы национальных парков окажется пошатнувшейся и конец американской природы будет ускорен. Чтобы убедить законодателей в ошибочности аргументов гидростроителей, защитники природы прибегали также и к воспоминаниям о недавнем прошлом. Понимая силу зрительного восприятия, Дэвид Броуэр представил перед законодателями фотографии резервуара Хетч Хетчи и сравнил их с видом прежней цветущей долины, сопроводив это своими комментариями. Пышная растительность и зрелищные утесы прежней Хетч Хетчи резко контрастировали с пеньковатыми, грязными берегами искусственного озера. Броуэр и Дэвид Брэдли, доктор и писатель из Нью Хэмпшира, исследовавшие каньон Динозавра, использовали фотографии в качестве одного из убедительнейших своих аргументов. "Если мы извлечем уроки из трагедии Хетч Хетчи, - сказал Броуэр сенатскому подкомитету, - мы сможем предотвратить намного большую катастрофу в национальном памятнике Динозавр. В духе Джона Мюира и Роберта Андервуда, Брэдли заметил представителям Сената: "Раньше в наших храмах пожелали обосноваться денежные менялы. В прошлом мы их оттуда вышвырнули, и с помощью этого хорошего комитета мы надеемся опять это сделать".

Несмотря на эти и другие усилия, оба подкомитета одобрили проект водохранилища, в том числе и плотины в Эхо Парке. Этот результат вполне объясним, так как западные конгрессмены, избиратели которых в основном одобряли строительство плотины, составили большинство этих обоих органов. Природная заповедная система, кажется, оказалась перед лицом своего крупнейшего поражения, но природоохранники руки не сложили. Обратившись к общественности, они смогли организовать бурю протеста. Из обзора почты Конгресса следовало, что защитников природы Динозавра оказалось в 80 раз больше, чем стронников строительства. В результате, решение Конгресса по этому вопросу было отложено. "Прения вокруг плотины в Эхо Парке, - сказал спикер Нижней палаты Джозеф Мартин, - убили всякую надежду на одобрение в этом году".

Готовясь к возобновлению полемики на 84-ом Конгрессе в 1955 г., защитники дикой природы собрались в Нью Йорке для определения своей стратегии. В ряде резолюций было указано, что в то время, как природоохранники противятся изменению природных охраняемых объектов, они сочувствуют Юго-Западу в проблеме с водой и поддерживают колорадский проект. Такая позиция, казалось бы, способствовала компромиссу, но когда в марте открылись сенатские слушания, дебаты приняли очень ожесточенный характер. Строительство поддерживали "западники": конгрессмены, губернаторы, гражданские клубы, торговые палаты, водопроводные кампании, ассоциации пользователей воды, бюро освоения земель и племя индейцев навахо. С другой стороны, против строительства выступали некоторые восточные конгрессмены, много образовательных институтов, природоохранные организации и широкая общественность, мнение которой выражалось в письмах, телеграммах и газетах.

По мере разворачивания слушаний, природоохранники прибегали к двум видам тактики. Одна из них вытекала из знакомой идеи о важности эстетических и духовных ценностей природы в материалистической Америке. Чарльз Эггерт, директор кинофильмов для Ассоциации национальных парков, утверждал, что "дикая природа является местом, где мы вновь себя находим", когда "мы расстроены, подавлены или огорчены". Сигурд Ольсон также выступил перед сенатским подкомитетом. В своей длительной философской речи он поставил под сомнение мудрость ориентирования в XX в. на пионерное стремление покорить природу. Он сказал, что пограничные жители "сделали то, что они должны были сделать", и задал вопрос о том, что "не можем ли мы в немом рвении запруживать каждую реку, рубить каждое дерево, максимально использовать все имеющиеся ресурсы... уничтожать те самые вещи, которые делают жизнь в Америке достойной лелеяния и защиты?" В заключение Ольсон предупредил, что плотина в Эхо Парке поставит под угрозу целую философию ценности дикой природы и нематериальных ценностей вообще, постепенно развившихся за американскую историю.

Защитники природы попытались также использовать против строителей их собственное оружие: статистические данные, касающиеся действенности плотин в Эхо Парке. Дэвид Броуэр представил свидетельства математиков, подтверждающие его утверждение о том, что Бюро освоения новых земель ошиблось в подсчетах количества испаряющейся воды из будущего резервуара. Используя данные Бюро, он продемонстрировал, что испарение воды из озера будет намного большим, и что в этом отношении плотины вне заповедной зоны являются более предпочтительными.

Когда билль, утверждающий колорадский проект, оказался на рассмотрении Сената в апреле 1955 г., Ричард Нойбергер от Орегона предложил отказаться от плотины в Эхо Парке. Член общества Дикой природы Нойбергер заявил, что дикая природа ценна как "место, где американцы могут видеть, какой была наша страна, когда первые белые люди здесь появились. Нынешнему поколению она также нужна, - продолжал он, - в качестве убежища, спасающего от стрессов, создаваемых нашей цивилизацией". Поль Х. Дуглас из Иллинойса также поддержал своего коллегу. "Конечно же, мистер Президент, - сказал он, - мы должны иметь некоторые нетронутые природные места, что пойдет на пользу человеческому духу". Плотина в этом месте, по его мнению, будет способствовать превращению нашей страны в "банальное, неинтересное место, мало похожее на ту Америку, которую мы любим и которая придает нам вдохновение". В ответ на утверждение, что дамба и резервуар украсят памятник Динозавр, Хьюберт Хамфри от Миннесоты сказал, что "там, где некогда была красивая долина Хетч Хетчи, сейчас находится безжизненный резервуар О-Шогнесской плотины".

Сенатор Артур Уоткинс от Юты потребовал вернуться к сути проблемы, и в течение получаса вторил о преимуществах плотины с точки зрения ирригации, гидроэнергетики и затрат. Перед самым голосованием по поправке Нойбергера, сенатор Дуглас вновь поднялся на трибуну и выступил в защиту диких каньонов, "где человек может прочувствовать свою хрупкость в сравнении с великими произведениями природы". Нойбергер добавил, что если его предложение будет отклонено, то это будет поражением для идеи отдыха на природе и всей системы заповедных природных мест".

Сенаторы проголосовали против поправки Нойбергера, она не прошла, и колорадский проект вместе с плотиной в Эхо Парке получил одобрение Сената. Но тут стали сказываться аргументы защитников природы и давление общественного мнения. 8 июля 1955 г. в докладе Комитета нижней палаты по внутренним делам был подтвержден вариант проекта без этой дамбы. "Мы теряем ее с сожалением, - сказал Уильям Доусон от Юты, - оппозиция со стороны природоохранных организаций оказалась настолько сильной, что мы убедились в том, что соответствующий закон не будет принят, если мы не откажемся от дамбы". Также он добавил, что сторонники дамбы "не имеют ни денег, ни организации, которая позволила бы им конкурировать с природоохранниками".

И все же многие защитники природы чувствовали, что их победа далеко еще не упрочена. В подтверждение их страхов, 1 ноября конгрессмены и губернаторы бассейна Колорадо встретились, чтобы обсудить способы восстановления в проекте плотины. Узнав об этом, совет природоохранников за день до этого опубликовал открытое письмо во влиятельной газете, где говорилось о том, что если планы по строительству плотины не будут отменены бесповоротно, то сторонники дикой природы будут использовать все законные средства, чтобы блокировать весь проект. При этом в письме говорилось, что природозащитники "не имеют ничего против освоения новых земель и принципа использования воды на Западе". Оказавшись в неудобной позиции, денверские стратеги пообещали не пытаться восстановить плотину Эхо Парка. Вашингтонский оффис Говарда Занисера выполнил основную работу, окончательные же детали компромисса были завершены перед 84-м Конгрессом, собравшимся на свою вторую сессию. В результате в билле по колорадскому проекту появилось предложение, в котором заявлялось намерение Конгресса о "недопущении строительства какой-либо плотины или резервуара в пределах любого национального парка и памятника природы".

11 апреля 1956 г. новый билль стал законом, и американское природоохранное движение пережило свой звездный час. В основе его триумфа лежало развитие убедительного оправдания в пользу существования природных территорий, а также все увеличивающееся число американцев, поддерживающих защиту дикой природы. Но не менее важным был и рост политического значения природоохранного движения. Частично успех объяснялся широкой общественной поддержкой, которую конгрессмены, конечно же, игнорировать не могли. Кроме того, это было и результатом улучшения политического мастерства защитников природы, Природа Хетч Хетчи была погублена потому, что лоббисты из Сан Франциско эффективно выступили в Вашингтоне, природа же Динозавра осталась нетронутой благодаря успеху Занисера, Броуэра и их коллег, сумевших в Конгрессе преодолеть сопротивление оппонентов.

Успешная защита национального памятника Динозавр поощрила природоохранников к дальнейшим действиям по защите дикой природы Америки. Свое внимание они сфокусировали на возможности существования национальной системы участков дикой природы с полной законной поддержкой. Еще в 1921 г. Бентон МакКэй отстаивал идею национальной системы природных поясов вдоль горных гряд, и в 1930-ые гг. Р. Маршалл мечтал о федеральной политике земельного управления, благодаря которой дикая природа могла бы быть защищена навсегда. Концепцию природной системы поддержал в то время также и министр внутренних дел Гарольд Инес. Желая убедить Конгресс в том, что именно его Департамент, а не Департамент сельского хозяйства и Лесная служба, должен стать исключительным хранителем природы страны, Инес заявил о своей приверженности системной охране дикой природы. Придерживаясь этой своей линии, он в 1939 г. предложил назвать зарождающийся парк в регионе Кинг Каньона (Калифорнийская Съерра) "Национальный парк дикой природы Кинг Каньон". Законодатели не одобрили эту идею, но действия Инеса сыграли важнейшую роль в убеждении Лесной службы считаться с защитой дикой природы. В следующем году в Конгрессе был представлен билль о защите системы участков дикой природы, но в условиях растущей тревоги по поводу мировой войны о нем просто позабыли.

В конце 1940-х гг. директор Общества дикой природы Горвард Занисер возродил кампанию за создание закона о защите дикой природы. На первой Конференции дикой природы, устроенной Сьерра Клубом в 1949 г., Занисер открыл обсуждение этой идеи. В том же году библиотека Законодательной Справочной службы Конгресса опубликовала по предложению Занисера обширное исследование статуса американской дикой природы. Занисер желал видеть в этом прелюдию к действию. В 1951 г. Занисер на второй Конференции дикой природы Сьерра Клуба предложил организовать национальную систему защиты дикой природы. Он говорил о том, что Служба национальных парков, Лесная служба США и другие федеральные службы должны нести юридическую ответственность за сохранение дикой природы, находящейся " в их ведомстве". Лишь акт Конгресса или заявление Президента могли изменить характер такой территории.

Четыре года спустя Занисер повторил свои идеи на Национальной гражданской конференции по национальным паркам и открытым пространствам для американского народа и на четвертой Конференции дикой природы Сьерра Клуба. Участники последнего собрания вынесли свой вердикт в пользу необходимости федерального законодательства, касающегося защиты дикой природы.

При таком стечении обстоятельств победа в деле Эхо Парка дала надежду на то, что законодательная защита дикой природы может стать явью. Сразу же после "поражения" сторонников плотины в Эхо Парке, воодушевленный Занисер набросал проект плана Национальной системы дикой природы. Сперва он передал его брату Роберта Маршалла, Джорджу, а затем друзьям и коллегам по природоохранному движению. И, наконец, Занисер и другие защитники природы убедили сенатора Хьюберта Хамфри и конгрессмена Джона Сэйлора представить соответствующий билль на второй сессии 84 Конгресса. Написан он был в основном Занисером, и в нем говорилось, что намерением Конгресса является "обеспечение для американского народа всех поколений преимуществ вечного сохранения дикой природы". В нем перечислялись свыше 160 областей в национальных лесах, национальных парках и памятниках природы, заказниках и резервациях, которые должны были составить Национальную систему защиты дикой природы. Должен был быть создан Национальный Совет охраны дикой природы из федеральных администраторов и природоохранников с целью сбора информации, касающейся дикой природы и дачи рекомендаций по поддержанию и возможному расширению системы. Это первоначальное предложение было очень "большим" и смелым. Занисер решил ковать железо пока горячо, даже несмотря на возможность порождения оппозиции, которую менее амбициозные предложения наверняка бы не вызвали.

Концепция Национальной системы дикой природы была исключительным явлением в истории американского природоохранного движения. В первую очередь она выражала решимость перейти в наступление. Прежние друзья природы в основном были озабочены защитой ее от различных форм "развития". Но после дела Эхо Парка их настроение резко изменилось; они стали уверенными в себе, готовыми к смелым действиям. Во-вторых, система означала поддержку дикой природы в целом, а не какого-то отдельного района. В результате этого дебаты стали фокусироваться не на локальной экономической ситуации, а на теоретической ценности дикой природы вообще. И наконец, Национальная система дикой природы означала беспрецедентную степень защиты дикой природы. Раньше природоохранная политика в национальных лесах выражалась административным решением, на которое в любой момент мог повлиять персонал Лесной службы. Даже законы, создавшие национальные парки и памятники природы, сознательно оставляли открытой возможность сооружения дорог и туристических объектов. Однако, согласно этому биллю, какие-либо изменения в природных территориях в пределах этой системы являлись незаконными.

Биллю о дикой природе Конгресс посвятил больше времени и усилий, чем какой-либо иной мерой в истории американского природоохранного движения. Сам билль изменялся и переписывался 66 раз. Такая задержка с принятием решения частично объяснялась сильной оппозицией со стороны деревообрабатывающих, нефтяных, горнодобывающих кампаний, большинства профессиональных лесников, некоторых правительственных бюро и сторонников массового туризма. В основе их несогласия лежало предчувствие того, что система защиты дикой природы будет очень жесткой и негибкой. Так, по их мнению, общественные территории следовало использовать "на всю катушку", а не ограждать их в интересах небольшого числа любителей одиночества. Критики системы не противились самому принципу охраны дикой природы. В основном они согласились с Хагенштайном, исполнительным вице-президентом Ассоциации промышленного лесоводства в том, что дикая природа должна существовать."Нужно лишь определить, где и в каких масштабах. Придавать навсегда миллионам акров земли статус дикой природы еще до того, как в должной степени изучены их возможности, нельзя, и мы не можем это оправдывать никакой концепцией". Двусмысленность такого заявления вполне понятна в свете истории американского отношения к природе: восхищение дикой природой - относительно недавнее явление, и отрицать права цивилизации очень трудно.

Чтобы успокоить людей вроде Хагенштайна, защитники дикой природы заявили, что закон заключается не в ограждении земли от полезных целей, а в придании законных санкций территориям уже управляемым как охранные зоны. Они добавили, что в систему будет включено максимум 50 млн. акров или приблизительно 2% территории страны. Как сказал Дэвид Броуэр: "больше, чем мы имеем сейчас дикой природы, человек иметь уже никогда не будет". За последнее столетие произошли огромные перемены. "Если бы это был не 1957г., а 1857 г., - сказал один из сторонников законодательства, - я бы определенно высказался против". Но учитывая почти полное доминирование цивилизации, он был вынужден выступить на защиту остатков свободной земли. Вновь и вновь защитники дикой природы объясняли, что они пытались защитить право будущих поколений на обладание природой. На тот аргумент, что лишь меньшинство отдыхает в диких условиях, они отвечали, что для многих само осознание существования дикой природы имеет огромное значение. В ответ же на возражения, касающиеся всестороннего использования, сторонники дикой природы заявили об ошибочности того положения, что эта доктрина должна применяться к каждому акру. Концепция многостороннего использования, утверждали они, оправдана лишь по отношению ко всей общественной земле, допуская экономическое пользование одними участками, и определяя дикий природный статус для других.

Слушания в Конгрессе и описания билля в прессе свидетельствовали о знакомстве с историей американских природоохранных дебатов. Имена и идеи Торо, Мюира, Маршалла и особенно Леопольда, стали обиходными. Сенатор Клинтон П. Андерсон из Нью-Мексико, председатель Комитета по внутренним и особым делам, заявил, что систему дикой природы он решил поддерживать в результате своих встреч почти 40 лет назад с Леопольдом, служившим тогда в Лесной службе на Юго-Западе. В главном заявлении в поддержку этого закона, появившегося в "Таймс", Секретарь внутренних дел Стюарт Удалл писал об экологии, этике земли, а Леопольда называл вдохновителем современного природоохранного движения. На Сенатском слушании в 1961 г. Броуэр даже заявил, что "человек, читавший Леопольда на настоящему, не сможет выступить с чистой совестью против билля о дикой природе". Для других оправданием системы дикой природы могла быть философия Торо и Мюира, в особенности та идея, что здоровье и счастье человека зависят от сочетания цивилизованного существования с периодическими контактами с примитивной средой. И наконец, некоторые защищали дикую природу "в силу той центральной роли, которую дикая природа сыграла в нашей истории" и важности поддержания присуще американского национального характера. Во время слушания по данному биллю обнаружилось, какой значительной поддержкой пользовалась идея сбережения дикой природы. В ее защиту природоохранники не жалели никаких усилий. Говард Занисер посещал каждое слушание на эту тему, включая те, что проводились в западных штатах, последний раз появившись 28 апреля 1964 г., за неделю до своей смерти. Еще более удивительной, с точки зрения законодателей, была поддержка масс. Тысячи граждан, связанные с дикой природой не больше чем парой-тройкой рюкзачных походов или путешествий на каноэ, постарались выразить свое мнение либо лично, либо по почте. Напримар, во время сенатских слушаний, проводившихся в Орегоне, Калифорнии, Юте и Нью-Мексико в ноябре 1958 г., было получено 1003 письма в поддержку билля и только 129 против. И даже это разногласие фактически исчезло, когда в закон о дикой природе были внесены изменения, согласно которым был ликвидирован Национальный совет охраны дикой природы, временно из системы были исключены почти 54 территории (немного больше 9 млн. акров) национальных лесов и принято решение о том, что любое дополнение к системе будет зависеть от специального постановления Конгресса. Более того, в охраняемых территориях дикой природы разрешалось вести до 1 января 1984 г. геологическую разведку и добычу ископаемых. Даже после этой даты можно было разрабатывать определенные участки, и Президент сохранил право утверждать строительство плотин, электростанций и дорог в этих объектах, если посчитает это нужным. Это было классическим примером американской двусмысленности относительно ценностей дикой природы и цивилизации.

В этой пересмотренной форме закон о дикой природе и был принят в Сенате 10 апреля 1963 г. 73-мя голосами против 12-ти. В Нижней Палате 30 июля 1964 г. за него проголосовало 373, против 1. В августе 1964 г. была создана более либеральная сенатская версия, удовлетворяющая требования конгрессменов, и 3 сентября Президент Линдон Джонсон подписал указ, создавший Национальную систему дикой природы.

Защитники природы были разочарованы тем, насколько расходились содержание закона и их первоначальные концепции. Наиболее рьяные из них, вроде Г. Занисера надеялись включить в Систему все федеральные земли, управляемые как природные, а также так называемые де факто природные земли на общественной территории - в общем 60 млн. акров, вместо 9 млн. акров, одобренных законом. Но надеяться на лучшее позволяло то, что законом таки предусматривалось присоединение многих этих земель к Системе дикой природы по истечении обозначенного десятилетнего периода. Реалисты понимали, что эти дополнения не будут автоматическими. Отражая американскую демократию, этот закон сознательно создавал громоздкую систему обзоров силами правительственных бюро, местных общественных слушаний, дискуссий в комитетах Конгресса и, наконец, для каждого дополнения отдельное постановление Конгресса. Для упрочения Системы дикой природы необходимо было "совместное гражданское усилие", в особенности ввиду того, что многие федеральные администраторы (в первую очередь из Службы национальных парков) считали Систему дикой природы ненужной. И все же, несмотря на все, защитники природы были воодушевлены знанием того, что США формально выразило свое намерение сохранить часть своей земли в диком состоянии.

Разумеется, принятие в 1964 г. Закона о дикой природе не положило конец американским дебатам, касающимся значения и ценности природы. Празднования по поводу принятия закона еще не закончились, когда раздались предложения по созданию новых плотин на реке Колорадо, вызвавшие появление целого нового фронта защитников природы. На этот раз речь шла о самом Гранд Каньоне и поэтому многие наблюдатели считали этот момент критическим.

Идея строительства плотин в Гранд Каньоне не была нова. Внимание инженеров давно привлекали два места: Каньон Мост и Каньон Мраморный, оба расположенные в Гранд Каньоне. В 1920-ые гг. оба эти места были объектом внимательного изучения, но, в конце концов, в качестве плотины выбрали Каньон Булыжник, находившийся ниже Гранд Каньона. В 1950 г. Сенат фактически принял закон о создании плотины Мост, но в Нижней Палате он был провален. Долгое время также муссировались планы, касающиеся переноса воды из резервуара в Каньоне Мроморный по 40-мильному туннелю по Каибабскому плато к гидроэлектростанции на Канадском ручье. 90% реки Колорадо оказалось бы отведенным от своего обычного русла по Гранд Каньону. Серьезные разговоры на эту тему стали возможными из-за того, что закон, создавший национальный парк Гранд Каньон (26 февраля 1919 г.), допускал определенные отклонения. "Несмотря на статус и задачи парка, - говорилось в нем, - Секретарь внутренних дел может позволить использование его территорий, которые могут оказаться необходимыми для развития и поддержания правительственных проектов по освоению земель". Явная непоследовательность в этом заявлении оставила открытой возможность совершенно различных интерпретаций законности плотин в Гранд Каньоне.

Дебаты начали разгораться в 1963 г., когда Секретарь Удалл сообщил о плане Бюро Освоения земель стоимостью в миллиард долларов. Размах его создателей был беспрецендентным. Чтобы решить водную проблему Юго-Запада, они предлагали отвести воду из богатого водой Северо-Запада, включая северную Калифорнию, и с помощью серии туннелей привести ее в бассейн засушливой нижней реки Колорадо. Для усиления мощи потока предусматривалось создание ряда новых дамб и других гидросооружений. Например, воду в промышленную область Феникс-Тускон должны были транспортировать по нижней Колорадо из запруды на озере Хавасу. С целью получения гидроэнергетической мощи, необходимой для подачи воды в центральную Аризону, предлагалось построить в Гранд Каньоне плотины (в каньонах Мост и Мраморный). По планам, плотина в Каньоне Мраморный должна была затопить 53 мили реки, а запруда за плотиной Каньона Мост могла быть 93 мили в длину. Покрытыми водой оказались бы 40 миль национального памятника природы Гранд Каньон и 30 миль национального парка.

Бюро освоения земель предвидело оппозицию со стороны природоохранников и не обманулось в этом. Их сопротивление активизировалось после закрытия 21 января 1963 г. ворот плотины в Глен Каньоне. Глен Каньон был малоизвестным районом невероятной красоты дикой природы, простиравшийся на сто с лишним речных миль. Он не был национальным парком или памятником природы, и поэтому защитники природы не организовывали бойкота, когда в 1956 г. плотина была одобрена в качестве части Колорадского водохранилищного проекта. Основное их внимание было привлечено к плотине в Эхо-Парке в национальном памятнике Динозавр. Но после эйфории, вызванной спасением Динозавра, природоохранники внезапно обнаружили, что Глен Каньон также был достоин защиты. Сьерра Клуб возглавил запоздавший протест, выпустив книжку в своей богато иллюстрированной серии "Место, которое никто не знал: Глен Каньон на Колорадо" (1963). Фотографии Элиота Портера и редакция Дэвида Броуэра сделали мораль очень понятной: ненужный резервуар затопил одно из чудес Нового Света лишь потому, что недостаточное число американцев оказалось неравнодушными. Динозавр был спасен благодаря бдительности и решительности, Глен Каньон был потерян из-за апатии. Тревога природоохранников усилилась, когда стало очевидным, что вода из озера Пауэлл, находящегося за плотиной Глен Каньон, должна была передаваться через национальный памятник природы Рэинбоу Бридж, нарушая тем самым соглашение по Колорадскому проекту.

Слушание по водному плану Юго-Запада в 1965 и 1966 гг., и их официальная поддержка президентом Джонсоном и секретарем Удаллом, заставили большинство наблюдателей прогнозировать то, что несмотря на сопротивление природоохранников, плотины Гранд Каньона будут одобрены. На местах строители делали последние приготовления. Но 9 июня 1966 г. все изменилось. В этот день нью-йоркский "Таймс" и вашингтонский "Пост" опубликовали статью, касающуюся плотин. Сьерра Клубу оно обошлось в 15 тыс. долларов, и его заголовок гласил: "Теперь только вы можете спасти Гранд Каньон от затопления... ради выгоды". В тексте, составленном Дэвидом Броуэром, описывался проект и то, чем это чревато. В завершение в нем говорилось: "Какой бы ни была вашингтонская и аризонская политика, какой бы ни была подноготная комитетов и процедур, мы стоим перед простым и неслыханным актом: на этот раз они хотят затопить Великий Каньон". Вторым вариантом этой публикации, появившейся 9 июня в номере, вышедшем несколькими тиражами, было открытое письмо Секретарю Удаллу.

Эти заявления Сьерра Клуба не прошли незамеченными. Общественность откликнулась на них, завалив вашингтонские офисы тысячами писем, негодующих по поводу плотин в каньонах Мост и Мраморный. Сенатор Томас Качел от Калифорнии назвал это "одной из крупнейших письменных кампаний, которую я видел в мою бытность в Сенате". Сотни тысяч американцев, как оказалось, восхищались Гранд Каньоном и были обеспокоены его будущим. В отличие от Глен Каньона, Гранд Каньон был местом известным всем, по крайней мере, косвенно. Дэвид Бауэр понимал, что защищая Гранд Каньон, американское природоохранное движение ставит на кон абсолютно все. "Если мы не сможем спасти Гранд Каньон, то что тогда вообще мы сможем спасти?" - говорил он.

Но наибольший успех природоохранного движения пришел с неожиданной стороны. 10 июня в 4 часа пополудни специальный посланец Службы Внутренних Доходов вручил Сьера-Клубу послание, в котором уведомлялось о том, что впредь с пожертвований, вручаемых клубу, будет взиматься налог. По мнению налоговых чиновников клуб пытается воздействовать на законодательство, а этого освобожденные от налогов организации делать не могут. Если предупреждение и последовавшая официальная отмена от налогов и должны были "заткнуть рот" Сьерра-Клубу, то на самом деле они подлили масла в костер колоссальных масштабов. Общественность пришла к выводу, что клуб был наказан федеральным правительством за альтруистические действия в пользу Гранд Каньона. По стране тут же прокатилась волна бурных протестов. Статьи Сьерра Клуба были напечатаны всего в двух газетах, но о действиях налоговиков заговорили газеты всей страны. Люди, которые не знали, что такое природа Гранд Каньона, встали сейчас на его защиту во имя гражданских свобод. Как может правительство запугивать гражданский протест! Неужели в этой стране верх одерживают лишь люди со связями и деньгами? Налоговые действия вывели тему плотин за рамки природоохранного движения, вызвав письма протеста со стороны тысяч людей, которые, возможно, их не написали бы, если бы речь шла только о природе. Одним из показателей общественного внимания был рост членства в Сьерра Клубе с 39000 в июне 1966 г. до 67000 в октябре 1968 г. и 135000 в 1971 г. На волне общенациональной поддержки защитники Гранд Каньона усилили свой нажим. Другое заявление Сьерра Клуба появилось в важнейших газетах 25 июля 1966 г. "Дикая природа, - говорилось в заявлении, - почти полностью исчезла". Вооруженный технологией человек, кажется, намеревается уничтожить те "силы, которые создали его". Отступать дальше некуда. Защитники природы в 1960-ые гг. оказались вынужденными сражаться за то, чтобы "на американской земле сохранилось хотя что-нибудь первозданное и свободное". Сбережение природы Гранд Каньона явилось бы доказательством, что "мы все-таки любим людей, которые появятся после нас". Сутью же этого аргумента были сомнения, касающиеся приоритетов прогресса. И от затопления Гранд Каньона человечество мало что выиграет.

В ответ на возражение представителей Бюро освоения земель относительно того, что плотины Гранд Каньона не будут видны, защитники природы отвечали, что с психологической точки зрения очень важно сознавать то, что свободно текущая река, разрезавшая пропасть, по прежнему самостоятельно функционирует. Кроме того, плотины положили бы конец возможности испытать величайшее приключение - путешествие на лодке по Колорадо через Гранд Каньон. Защитники природы также указывали на то, что плотины Гранд Каньона служили лишь цели финансирования гидростроительства в других местах. Неужели, спрашивали они, США настолько бедны, что вынуждены превратить Каньон в кассовый аппарат? Обратившись к своим логарифмическим линейкам и калькуляторам, противники дамб попытались убедить Конгресс и общественность в том, что угольные термические заводы или ядерные генераторы могут создать необходимую электроэнергию с меньшими затратами, чем дамбы. Помимо этого, природоохранники заявляли, что плотины еще больше сократят и без того скудные запасы колорадской воды благодаря испарениям и утечке. Таким образом плотины были представлены как нечто противоречащее самой цели орошения Юго-Запада. Но для большинства американцев простое обращение "спасем Гранд Каньон", о чем вещали плакаты, было вполне достаточным аргументом.

В результате шумихи летом 1966 г., Департамент внутренних дел и Бюро освоения земель представили на открытии 90-го Конгресса в январе 1967 г. новые пересмотренные предложения. В них они совершенно отказывались от плотины Мраморного Каньона, но плотина Каньона Мост (переименованного в Хуалапаи) должна была сохраниться и, во избежании посягательств на часть системы национальных парков, национальный памятник природы Гранд Каньон лишался своего статуса. Природоохранники, конечно, довольствоваться таким компромиссом не могли. Одна пуля в сердце, говорили они, так же смертельна, как и две. И изменение названий или юрисдикции не меняли того факта, что плотина была расположена в самом Гранд Каньоне. Ни о каком компромиссе не могло быть и речи. Защитники природы уже помнили о том, что именно в результате "компромисса" они спасли памятник природы Динозавр, потеряв при этом Каньон Глен, и поэтому были настроены очень скептично. Кроме того, в их рядах росла уверенность в своих силах. Система дикой природы стала реальностью и, возможно, торговаться из-за части Большого Каньона уже не стоило.

Подобные соображения легли в основу выступлений защитников природы на слушаниях в Конгрессе Комитета по внутренним и особым делам (март 1967 г.), когда обсуждалась тема плотин Гранд Каньона. Конгрессмен Моррис К. Удалл (Аризона), брат Секретаря внутренних дел, задал Дэвиду Броуэру вопрос относительно бескомпромиссной позиции Сьерра Клуба, которую Удалл считал необъяснимой. "Допустим, - сказал он Броуэру, - мы будем иметь очень низкую плотину в Каньоне Мост, может всего 100 футов высотой, разве это будет много? Существует ли для вас какая-либо компромиссная точка?" На это Броуэр ответил, что "вы не можете дать нам того, что нам уже дал Бог". Позже он объяснил, что "у нас нет выбора. Определенные группы людей должны сражаться за те вещи, которые являются незаменимыми. Если мы прекратим это делать, мы можем перестать существовать, как организация, и другие природоохранные организации могут сложить свои полномочия". Удивленный и явно тронутый конгрессмен Удалл ответил: "Я вижу силу и искренность ваших чувств и уважаю их".

Природоохране в 1967 г. очень помогла книга Франсуа Лейдета "Течение времени и реки: Гранд Каньон". Опубликованная тремя годами раньше Сьерра Клубом, эта книга к этому времени стала объектом значительного общественного внимания. В ней описывалось путешествие по реке через Гранд Каньон, и цветные фотографии демонстрировали то, чего человечество могло лишиться в случае, если плотина была бы построена. Цитаты из трудов Леопольда и других сторонников природы подтверждали идею о том, что если мы хотим по-прежнему испытывать изумление и подобающую скромность в присутствии дикой земли, то мы должны иметь места вроде дикого Гранд Каньона. Цитата из Г. Занисера подвела итог всему сказанному. "Из дикой природы, - писал он, - взялась суть нашей культуры, и благодаря живой природе ... мы будем иметь сильную, жизненную культуру, долгую цивилизацию здоровых, счастливых людей, постоянно обновляющихся посредством контакта с дикой землей". Это была концепция, с которой наверняка согласился бы Генри Дэвид Торо и которая, учитывая большое уважение Занисера к этому трансценденталисту, была создана благодаря его влиянию. "Мы не сражаемся с прогрессом, - заключил Занисер, - мы его делаем".

1 февраля 1967 г. Секретарь Удалл объявил о том, что администрация Джонсона изменила свое мнение относительно плотин Гранд Каньона. Пока же по предложению Удалла Центральный аризонский проект мог получать прибыль и энергию благодаря паровому заводу. Позже, в том же году, Удалл со своей семьей путешествовал на плоте по Гранд Каньону. Потрясеннй увиденным и пережитым, Удалл заявил, что он ошибался, делая суждения о каньоне и дамбах не выходя из своего кабинета. "Вся тяжесть доказательства сейчас лежит на гидростроителях" - считал он. Готовясь к окончательной стадии борьбы, Сьерра Клуб стал часто демонстрировать два цветных и озвученных кинофильма. В Гранд Каньоне демонстрировалось то, что еще можно было спасти, тогда как в Глен Каньоне демонстрировалось то, что было потеряно. Возглавила эту кампанию особая группа, выступающая от имени Гранд Каньона и представляющая коалицию природоохранных клубов и отдельных лиц. 13 марта 1967 г. появилась еще одна статья в прессе. В июне 1967 г. Сенатский Комитет по внутренним и особым делам предложил принять Центральный аризонский проект без плотин. 8 августа 1967 г. Сенат принял рекомендации своего комитета и утвердил аризонский проект без плотин. Однако, в Нижней Палате конгрессмен Вэйн Эспиналл от Колорадо сохранял свое председательство в Комитете внутренних дел на протяжении всех дебатов, касающихся Системы дикой природы. Эспиналл поддерживал идею плотин и представлял серьезную угрозу надеждам природоохранников. Но к началу 1968 г. даже сторонники плотины в каньоне Мост почувствовали перемены в национальном настроении. Моррис К. Удалл объявил, что он отказался от этой идеи. "Должен сказать, - печально заявил он, - что закон, утверждающий так называемую плотину Гранд Каньона, сегодня в Конгрессе утвержден быть не может".

После этого осталось лишь проделать соответствующие процедуры. 31 июля 1968 г. представители Сената и Конгресса утвердили билль, специально запрещающий плотины на реке Колорадо между плотинами Гувер и Глен. Специальная оговорка исключала возможность того, что какой-либо штат, город или группа, например индейское племя, могли получить законное разрешение на сооружение в Гранд Каньоне плотины. 30 сентября 1968 г. президент Джонсон подписал закон о бездамбовом Центральном аризонском проекте.

Вспоминая о полемике, связанной с плотиной в Гранд Каньоне, один конгрессмен, который предпочел анонимность, отметил, что "с яростью возбужденного защитника дикой природы ничто не сравнится!" Силы, сражающиеся за дикую природу, добавил он, непобедимы. Этому конгрессмену, правда, следовало сделать хронологические уточнения. После Хетч Хетчи хранители природных ценностей неоднократно давали о себе знать, но лишь в 1950-ые и 1960-ые гг. сила их ярости стала достаточно сильной, чтобы влиять на политический процесс. Результат, выразившийся в контексте Гранд Каньона, был беспрецендентным. Плотины, имевшие вначале полную поддержку администрации, единодушное одобрение со стороны сенаторов и конгрессменов от семи штатов бассейна Колорадо и всех заинтересованных в "проталкивании" чиновников, были отменены.

Но решения по спасению Гранд Каньона, подобно любому другому политическому акту, не было окончательным. Конгресс мог дать и точно также мог забрать. До тех пор, пока вода Колорадо текла вдоль гор, предложения, касающиеся строительства дамб и генераторов, исчерпанными считать нельзя. Энергокризис 1970-х и понимание того, что растущий Запад испытывает нехватку воды, послужили причиной взывания к жизни некоторых планов строительства плотин на реке Колорадо. Штат Аризона, город Лос Анжелес и индейцы хуалапаи (которым принадлежала часть Каньона Мост), продолжали требовать от федерального правительства разрешения на строительсто дамбы. Однако Конгресс оставался непреклонным, и 3 января 1975 г. издал указ по расширению национального парка Гранд Каньон, включив в него все не-индейские земли, примыкающие к Гранд Каньону на расстоянии в 279 миль. На международном уровне признание Каньон получил в 1981 г., пополнив "Список объектов всемирного наследия". Созданный в 1972 г., этот "Список" признает специальную защиту определенных природных и исторических объектов, обладающих огромной значимостью. Но законы и списки лишь выражают ценности. Единственным надежным хранителем природных мест вроде Гранд Каньона является отношение к дикой природе, вдохновившее на сопротивление строительству дамб. А это отношение зависит от интеллектуальной революции, касающейся дикой природы, и которая еще далеко не завершена.

Пока печать писала о свободе Колорадо в Гранд Каньоне, Конгресс в более спокойном духе перешел к правовой защите этой реки. 2 октября 1968 г., всего два дня после окончательного поражения сторонников плотин, президент США подписал билль, устанавливающий Национальную систему диких и живописных рек. Скопированная с Национальной системы дикой природы, она создавала законодательную защиту, которую можно было использовать для любой выбранной Конгрессом реки. Согласно этому закону тут же было утверждено восемь компонентов системы, и двумя годами позже штат Мэн добавил к ним реку Эллагэш. К концу 1970-х гг. в США имелось 19 охраняемых законом рек, общая длина которых составила более 1600 миль. Кроме того, еще свыше 50 рек или участков рек исследовались в качестве потенциальных дополнений. Закон о диких и живописных реках явно выдержан в духе концепции, лежащей в основе недавнего природозащитного движения. В законе говорится, что "существующую национальную политику установки плотин и иных сооружений на соответствующих участках рек США следует дополнить политикой, которая будет способствовать сохранению других избранных рек в их свободном состоянии". Многим, правда, кажется, что эти меры приняты слишком поздно, и что их будет недостаточно. К 1980 г. дикие реки стали одним из редчайших национальных ресурсов, сравнимые, по мнению некоторых, с кондорами и гризли. В отличие от многих заповедных зон, все дикие реки обладают утилитарной ценностью, как потенциальные источники гидроэнергии. Возникновение более высших национальных приоритетов, таких как, например, энергия или вода, или рост населения, могут заставить взмахнуть политический маятник опять в сторону гидростроительства.

Но пока что американская цивилизация кажется удовлетворенной тем балансом, который был достигнут на Колорадо. Одни ее части "работают", другие остаются дикими и свободными. Плотины коньонов Гувер и Глен символизируют цивилизацию и ее материальные потребности. Свободно текущие реки в Динозавре и парке Гранд Каньон представляют совершенно противоположные ценности.

Глава XI Философия дикой природы

Я бы стал лесом, а не улицей.
Поль Саймон и Артур Горфанкел, 1970

Если передовица в одной из американских газет могла считаться каким либо свидетельством, то 6 ноября 1965 г. ненависть к дикой природе продолжала иметь место. "Почему мы не должны портить дикую природу?" - спрашивал Роберт Верник. По его мнению, благо человечества зависило от способности и умения сдержать эту дикость как в природе, так и в человеческом сердце. Любители дикой природы "обожают мятую старую одежду, небритость, неприличные словечки, они плюются, потеют и хвастают своей дружбой с аборигенами". Но под этой вывеской Верник обнаружил "декадентов, аристократов и снобов". Если такие люди хотят дикой природы, заключал он, пусть они "летят на Марс".

Чтобы не оказаться бессильными перед лицом таких критиков идеи дикой природы, как Роберт Верник и промышленников, нацеленных на более осязаемые мишени, защитники дикой природы стали формулировать свою философию. Иначе говоря, они должны были найти и выразить принципы, лежащие в основе их деятельности. Это была нелегкая задача. В прошлом защита дикой природы в Америке выливалась в очень эмоциональную борьбу за конкретное место, вид или восприятие: "Спасти Гранд Каньон!" или "Прекратите убивать детенышей морских котиков!". Такие призывы были равносильны аргументам. Но никто, по крайней мере в движении, не задавался вопросом "почему?". Ценность природы принималась на веру. Ее неисследованные достоинства могли иметь огромную ценность в глазах отдельных людей, но это не играло большой роли в политических и экономических сферах, которые в значительной степени определяли будущее дикой природы. Поэтому, сторонники дикой природы стали использовать аргументы, казалось бы не связанные с их главной заботой. Так, противники дамб часто спорили на темы затрат и выгод, киловатт-часов, акров-футов и т.д., вместо объяснения ценности диких рек и их каньонов. Созрела необходимость определения идей, отстаивающих дикую природу вообще, подобных философии человеческой свободы, лежащей в основе конкретных гражданских прав. Раньше защитники природы все время старались "пустить пыль в глаза", но к 1970-м гг. они все чаще стали думать в рамках системности и обобщений.

В качестве точки зрения, которой следует что-то противопоставить, нынешнее пренебрежение дикой природой заслуживает внимательного рассмотрения. Как мы отмечали в одной из предыдущих глав, идеи, подобные идеям Верника, близки пионерской традиции, согласно которой человек и природа являются взаимными врагами. Более того, битва эта далеко на выиграна. Верник чувствовал, что дикая природа находится рядом, сразу за опушкой, и нацелена на отомщение человеку. Также как и пуритане, Верник был напуган дикостью в самом человеке. Цивилизация пытается укротить эту силу, но она не исчезает и иногда вырывается на волю и проявляется, как считает Верник, "войнами, угнетением и преступлениями". Полагая, что с цивилизацией связано все самое хорошее, Верник советует, чтобы люди "обращали внимание лишь на свои инетересы и считались с чувствами орлов и носорогов не больше, чем они считаются с нашими". Если такая политика означает конец диким животным, то Верник готов к такому выводу. В отношении отдыха на лоне природы, его восприятие носят такой же характер. Лишь меньшинству нравится "пустынный пейзаж" и "москитные тучи". Ничего преступного, согласно Вернику, в этом нет, но тем людям, которые "любят с восторгом бродить по пустырям", он советует "склониться перед неизбежным". Английские короли вынуждены были уступить свои охотничьи угодья фермам и фабрикам, говорит он, и сегодня дикая природа должна уступить место цивилизации. Многие нынешние противники дикой природы разделяют убеждения Верника относительно того, что даже в середине ХХ века противостояние природы и цивилизации - актуальное явление. Согласно этой точке зрения, сторонники дикой природы не просто преграждают доступ к ценным природным ресурсам, но и низводят современного человека к малоприятному примитивному состоянию. В 1971 г. Уильям Хант, глава Тихоокеанской лесопромышленной кампании, обрушился на "лесных шарлатанов возрожденного культа природы", которые стараются "вернуть окружающую среду нашей страны в болезненную, часто голодную, дикую стадию развития". В подобном духе о защитниках природы высказывался и промышленник Чарльз Фрейзер, сравнивая их с древними кельтскими колдунами, жертвовавшими человеческими жизнями ради духов, якобы живших в дубах. "Нынешние друиды, - сказал Фрейзер, - поклоняются деревьям и жертвуют ради деревьев людьми". Джон Мак Фи поддержал эту тему, назвав Дэвида Броуэра, президента организации Друзья Земли, "архидруидом". Иногда такие определения действительно кажутся справедливыми, например эколог Гаррет Хардин отметил, что в силу того, что красных деревьев осталось не так уж и много, он жизни ребенка предпочтет жизнь красного дерева. Хардин говорил вполне серьезно, и его, ставшая крылатой фраза, еще более усилила антиприродные настроения.

Чаще всего оппонентами дикой природы являются люди, которые в силу своей профессии должны прилагать максимум усилий по созданию контроля над природой. Флойд Домини, глава Бюро по освоению земель и сторонник строительства дамб в Гранд Каньоне в 1960-е гг., вырос в Центральной Небраске и Восточном Вайоминге, где от гидростроительства зависило выживание человека. "Природа, - заявил Домини, - это очень жестокий зверь". Поэтому дамбы в его глазах обладали значительной ценностью. Дикая река была вызовом способности человека преобразовать ради его выгоды. Сезонный рабочий - философ Эрик Хоффер придерживался подобных взглядов. Дикую природу он считал "своенравной и негостеприимной". Когда он хотел отдохнуть на земле, то он оказывался "исколотым и истыканным". После любой встречи с природой у человека остаются "царапины, укусы, порванная и грязная одежда". Хоффер описывал, как он учился использовать матрац, "чтобы сделать жизнь сносной", устанавливая "между собой и природой защитный слой". Цивилизацию Хоффер также считал таким "защитным слоем" и утверждал, что он испытывает больше родства именно с ней, а не с природой. Как и Верник, Хоффер надеялся на то, что технологический человек "уничтожит джунгли, превратит пустыни и болота в орошаемые земли, покроет террасами голые горы, изменит русла рек, отравит всех вредителей, станет контролировать погоду и сделает всю сушу пригодной для обитания человека". В этом раю дикой природе места не было. "Земной шар должен принадлежать человеку, а не дикой природе".

Более "сложное" заявление на ту же тему сделал Рене Дюбо. Известний микробиолог, Дюбо научил мир принимать антибиотики, и идея о плодотворном творчестве между природой (микробами в данном случае) и человеком является венцом его мышления. Что касается земельного использования, то Дюбо не считал дикую природу важной. Землю он себе представляет похожей на сад, контролируемый человеком, - таким ему видится осуществление человеческого потенциала. В качестве примера он приводит свою родину, северную Францию, где за 2 тыс. лет человек из первобытного леса создал красивый, продуктивный и экологически гармонирующий ландшафт. Европа для него - полуискусственный ландшафт - результат "превращения первозданной природы в упорядоченную структуру фермерских земель, пастбищ и рощ". Это он называет "произведением искусства". Подобные мысли появляются в эссе Мартина Кригера "Что плохого в пластиковых деревьях?" (1973). "У нас нет оснований считать, что искусственная дикая природа, - говорит Кригер, - является неудовлетворительной". Обсуждая раннее издание книги "Дикая природа и американский разум", Кригер говорит, что если дикая природа - это состояние души, то почему "ухоженная природа" не может считаться такой же? Как и Дюбо, Кригер полагал, что природа не всегда поступает "наилучшим образом".

В 1980 г. Дюбо свел свои идеи воедино в книге "Взгляд на землю". Начал он ее со следующей фразы: "Некоторые из пейзажей, которыми мы больше всего восхищаемся, являются продуктом "экологической деградации". Дюбо прославляет способность человека создавать "новую среду, экологически здоровую, эстетически удовлетворительную, экономически выгодную и благоприятную для развития цивилизации". Дюбо вспоминает предыдущее издание этой книги, соглашаясь с тем, что дикие места обладают определенной ценностью. Национальные парки превращать в фермерские угодья действительно не следует. Но он не понимает тех, кто желает "пребывать в среде чуждой нашей биологической природе..., где люди могут выжить лишь благодаря цивилизованной экипировке". Когда человек перестал заниматься охотой и собирательством, он навсегда порвал со своей биологической связью с природой. Любовь к диким местам является исключительно интеллектуальным явлением, и она очень редка. "На одного Джона Мюира, пытавшегося забраться как можно дальше от цивилизации, - пишет он в работе "Бог внутри нас", - приходятся миллионы таких любителей природы, для которых природа означает ухоженные ландшафты". Большинство людей, утверждает он, предпочитает ландшафты, измененные вмешательством человека. Поэтому Дюбо не выражает никакого сожаления по поводу того, что к "1985 г. практически вся поверхность земли, пригодная для человеческой жизни, будет цивилизована". Единственное, о чем он заботится, так это то, чтобы "манипуляции с землей проделывались в разумном и почтительном духе".

Пасторальное, европейское происхождение Рене Дюбо в какой-то степени объясняет его позицию в отношении дикой природы. Тем же, возможно, следует объяснить его склонность как микробиолога и как садовода к "наложению на природу своего порядка". Но антиприродные взгляды возникают в силу и совершенно иных обстоятельств: Эрик Юлбер, о ком Дюбо положительно отзывается, является адвокатом из Лос-Анжелеса и, как он именует себя, "бывшим членом "Сьерра-Клуба". В прошлом он также был любителем дикой природы, проходившим по двухсотмильному пути Джона Мюира с 50-ти фунтовой поклажей, "ощущая себя при этом неизмеримо выше всего остального человечества". Но после посещения Швейцарии, Юлбер совершенно изменил свои взгляды. Он увидел, что несмотря на всю свою доступность для большого числа людей, Швейцарские Альпы по-прежнему являются прекрасными. Юлбер поднимался к вершинам по трамвайным дорожкам, кушал на высоте 10000 футов сыр и кондитерские изделия, запивая это вином, и обнаружил, что его мысли "также прекрасны, как и на дикой вершине в Сьерра с бутербродом с арахисовым маслом. Возвратившись в США, Юлбер стал указывать на то, что местная система сохранения дикой природы не дает 99 процентам людей наслаждаться ею. "Как быть с теми, кто слишком стар, молод, робок, неопытен, хрупок, обделен временем, или просто ленив? "Благодаря их налогам, рассуждал Юлбер, были созданы национальные парки, но из-за их трудностей, "пользоваться" ими может лишь та часть населения, которую можно считать элитной". Именно идеи Юлбера, не такие резкие, как Верника и легли в основу новой "антиприродной" философии.

В качестве альтернативы позиции "отказа от цивилизованного отдыха", Эрик Юлбер выдвинул философию "доступности". Например, он предложил создать несколько трамвайных линий, которые могли бы быстро доставить людей из Лос-Анжелеса к самому сердцу Сьерры. На Полукуполе, вершине, возвышающейся над долиной Йосемит, по мнению Юлбера, прекрасно будут смотреться ресторан с отелем для того, чтобы обычные люди могли провести отлично время на горной вершине и созерцать, как солнце всходит над Сьерра Невадой. "Гранд Каньон, - как считал Юлбер, - также был недоступен, и поэтому он предложил создать здесь фуникулеры, чтобы посетители могли прочувствовать его неизмеримые глубины".

Однако Юлбер четко высказался в отношении того, что его философию "доступности" не следует воспринимать, как отказ американцам в восприятии дикой природы. Напротив, он заявил, что он "верит в то, что если американцам будет создан такой доступ к диким природным местам, какой я имею в виду, то вскоре у нас появится целое поколение страстных любителей природы". Главным недостатком философии Юлбера все-таки является то, что с приходом трамвайных путей и отелей, ощущение "дикости места" исчезнет. "Природный вид" с "природой" путать не следует. Природа же, которую любил Юлбер, "дикой" не была. В дебатах, касающихся ценности американской природы, часто используют термин "человеческие интересы". Роберт Верник применял его в своей аргументации необходимости контроля над дикой природой, и Рене Дюбо в своих дифирамбах "ухоженному фермерству" также прибегал к нему. Нынешние защитники дикой природы утверждают, что уничтожение природы противоречит интересам человечества. Планировщик Бентон МакКай говорил: "Речь идет не о дикой природе,а о людях".

Определяя категории "общительный" и "одиночка", он утверждал, что они применимы не к двум группам людей, а к двум "образам человеческого мышления". В одних случаях человек стремится к обществу себе подобных, в других он хочет одиночества. О связи между этими двумя состояниями он поэтически высказался в 1946 г.: "У общительного человека душа одинокого человека" и "Тропы дикой природы ведут обратно в общество". Он утверждал, что человек развился из примитивного в сельское и, наконец, в городское существо. В Америке этот процесс происходил всего три столетия. В результате этого, американцы желают одновременно быть "пионерами, земледельцами и городскими жителями". МакКай считает, что эффективное планирование окружающей среды должно позволять человеку "потакать" "трем сторонам своей внутренней природы". В духе Торо, он говорил: "Я люблю как огни Бродвея, так и запахи на свежескошенном поле, и наряду с этим лягушачий хор в сыром болоте". Получалось, что охраняемые участки дикой природы являются такой же "интегральной частью гармоничной, цивилизованной территории, как и возделанные земли и городские кварталы". У энтузиастов дикой природы, терпеливо объяснял он, нет желания "превращаться из клерков в пещерных людей".

Они хотят сберечь возможность "заряжать истощившиеся человеческие батареи прямо из Матери Земли". Периодическое обращение к дикой природе, как утверждает МакКай "это не уход в тайные уголки с целью избежать дурного воздействия злого мира, это вдыхание свежести, способствующее строительству лучшего мира".

Исследователь северных земель и защитник старины Сигурд Ольсон, подобно МакКаю, изучал потребность человека в цивилизации и природе. Ольсон написал много книг, но большинство его идей на эту тему оказались сконцентрированными в его книге "Точка слушания" (1958), где он выражал свои мысли, вызванные звучанием далекого локомотива, когда он находился в полном одиночестве на природе. Сперва эти звуки ему не понравились, но позже он подумал, что этот звук является символом цивилизации. "Без этого далекого звука и цивилизации, которая его создала, многие вещи были бы мне недоступны". Этими вещами были музыка, книги, машины. Более того, именно благодаря цивилизации он и мог ценить дикую природу. Ольсон почувствовал, что не живя среди автомобилей и гремящих локомотивов, он никогда бы не смог понять стабилизирующего и умиротворяющего значения природы. У индейцев кри, которых Ольсон встретил в глуши Атабаски, не было цивилизованного восприятия, и они не понимали ценности своей среды. "Лишь благодаря моему личному контакту с цивилизацией, - заключил Ольсон, - я научился ценить одиночество".

Фрэнк Доби, много писавший о Юго-Западе, поддержал идею Ольсона, сказав, что "величайшее счастье человека, это быть цивилизованным, знать историю великого прошлого, любить прекрасное, знать о ценностях и пропорциях, и затем, сохранив свои животные аппетиты и характер, быть способным жить в условиях дикой природы". Именно такого рода "комбинирование" и прославляли веком раньше Торо и Эмерсон. Его современное выражение стало одним из важнейших аргументов защитников американской природы. Чарльз Линдберг, например, писал о мудрости природы и интересовался, может ли человек черпать из ее кладезя "не испытывая агонии обращения" к "дикому состоянию", которое так претило Вернику. Линберг описывал, как его профессия летчика позволила ему увидеть наиболее глухие места планеты: "Мне нравилось испытывать одновременное влияние науки и природы". Будущее человечества, добавлял он, зависит от того, насколько гармоничным окажется такое слияние.

Джон Мильтон, подобно Торо, считал, что снять создавшееся напряжение можно с помощью чередования жизни на природе и жизни в цивилизованных условиях. Свои идеи Мильтон отточил во время похода через Гряду Аляскинских ручьев к океану. Шестинедельный поход он начал с рюкзаком, весившим 90 фунтов, и увиденное им не всегда было одинаково волнующим. Мильтон признался, что "ему не хватает цивилизованной жизни и жизни в природной глуши". Главное - соблюдение правильного соотношения и баланса. "По мне, - заключал Мильтон, - чередование жизни в обоих этих мирах является наилучшим образом жизни". И если правильно понимать истоки этих понятий, то сами концепции цивилизации и природы нуждаются друг в друге. Лишь так они обретают свое настоящее значение. О том же говорил и поэт Гарри Снайдер. Он неоднократно повторял, что его защита природы не подразумевает отвергание цивилизации. В основе этого лежит определение интересов человека на пути между диким и цивилизованным, и лучше всего для него будет, если он сможет удачно сочетать природу с технологией, духовность с наукой, образ жизни индейцев с образом жизни белого человека, дикую природу с цивилизацией. В качестве своего идеала Снайдер приводил "компьютерщика, проводящего часть времени на ответственном объекте, и оставшееся время сопровождая лосей в их миграционных походах". Таким был снайдеровский идеал сочетания технологии, подогнанной под человеческие потребности, и реального воплощения природных возможностей. Не закрывая глаза на противоречия между природой и цивилизацией, подобные идеи делали дикую природу важным компонентом жизненности цивилизации. Ими признавалось то, что человеку нужно уединение и общество, свобода и порядок, красота и хлеб, или, как Катрин Ли Бэйтс написала в "Прекрасной Америке", величие дикой пурпурной горы над плодоносной долиной.

Включая тему дикой природы в политическую повестку, защитники природы стараются не умалять при этом ценности цивилизации. После представления аргументов в пользу того, что должно было в 1964 г. стать законом о дикой природе, Говард Занисер добавил, что легальная защита природы "свидетельствует не о пренебрежении цивилизацией, а о восхищении ею, что выражается увековечиванием ее в здоровом счастливом состоянии". Сторонники дикой природы, согласно Занисеру, не рекомендуют возвращение навсегда к пещерному образу жизни: "Нам нравится говядина, которую мы едим благодаря выпасу скота на общественных территориях. Мы любим овощи, выращивамые на землях, орошаемых Службой мелиорации. И мы наслаждаемся, читая книги, созданные из древесины наших лесов". Колин Флетчер, верховный жрец рюкзачных походов, говорил, что отдых на лоне дикой природы является полезным временным возвращением в примитивное состояние. "Меньше всего, - объяснял он, - я хочу критиковать шампанское, тротуары и боинг. Особенно шампанское. Благодаря этому мы отличаемся от животных. Но они же могут и ограничить наше мировоззрение". И Флетчер, и Занисер должное решение видели в соблюдении гармонии между окружающей средой и образом жизни. Подзаголовок листовки Сьерра Клуба звучал так: "Полноценное развитие и здоровые парки: как иметь и то и другое". Та же идея прозвучала из уст Дэвида Броуэра, когда он сказал сенатскому комитету, собиравшему данные, касающиеся Национальной системы дикой природы, что "настоящее многократное пользование устроит и цивилизацию и природу". Представитель Верховного суда Уильям О. Дуглас, говоря об Олимпийском полуострове, согласился, что "мы можем иметь и дорогу и участок дикой природы". Конгрессмен Джон Сэйлер, долгое время бывший сторонником Национальной системы дикой природы, говорил, что источником такого противоречивого положения является национальная гордость по поводу обладания дикой природой, и в то же время по поводу ее уничтожения. "Мы - великий народ, - сказал он, - потому что мы оказались очень удачливыми в использовании наших природных ресурсов, а также потому что мы - американцы, смогли сохранить в своей жизни влияние этой самой природы".

Таким образом, сторонники дикой природы признали и взяли на вооружение это противоречие. Согласно "разработанной стратегии", природа заслуживает место в рамках американской цивилизации в качестве одной из ее характеристик и ценных особенностей. Дикая природа больше не является угрозой для цивилизации в США. Ответом Роберту Вернику станет его же собственное замечание, заключающееся в том, что в 1980 гг. абсурдным будет считать, что природа и цивилизация пребывают во взаимовраждебных отношениях. Верниковские ящерицы, орлы и джунгли не представляют угрозы для человечества. Дикая природа на территории 48 штатов (проблема с определением делает, правда, эти цифры приблизительными) составляет всего 2% от общей территории. Времена границы давно прошли. Природа, в особенности на Востоке, сохранилась лишь в качестве островков в растущем море цивилизации. Памятуя об этой безрадостной реальности, "адвокаты" дикой природы не поддавались аргументам, основанным на каких-то нуждах цивилизации. Природа Нового Света удовлетворяла эти потребности триста лет. Компромиссная сделка с цивилизацией уже оказалась заключенной. 98% страны, не считая Аляски, были изменены технологией. Сторонники дикой природы к 1980-м гг. подошли с идеей спасения всей оставшейся дикой территории. Учитывая относительные пропорции дикой природы и цивилизации, они полагают, что никакой речи о дальнейшем "цивилизованном развитии" в природных местах быть не может. Именно это убеждение и стало причиной появления "Банды Гаечного Ключа", романа Эдварда Эбби (1975), в котором рассказывается, как группа экологических партизан саботировала технологию промышленного развития на Юго-Западе. В основе современной философии дикой природы лежит убеждение, основанное на фактах, что масштабы американской дикой природы значительно "скромнее" масштабов цивилизации.

Уильям Фолкнер считал, что безудержная алчность цивилизации на Юге подорвала доверие к ценностям американской культуры. Пышные долины превратились, как сказал Фолкнер, в "безлесую землю, геометрически разбитую на поля, поставляющую продукцию, благодаря которой безумные европейцы могли бы стрелять друг в друга". В силу этого покорение природы, по его мнению, было неоправданным.

Эти идеи Фолкнер выразил, описывая мысли Ика МакКаслина по поводу убийства своего первого оленя: "Я убил тебя, и я не должен стыдиться того, что я лишил тебя жизни. Мое поведение будет таким, как-будто я не совершал убийства". Фолкнер считал, что американская цивилизация должна стыдиться смерти американской дикой природы. Новый Свет, некогда казавшийся землей обетованной, стал "золотым нарывом". Американцы не смогли достойно распорядиться полученной возможностью. Они превратились в настоящих хищников, стали уничтожать другие существа, давая тем самым Фолкнеру мрачную удовлетворенную уверенность в том, что люди, погубившие природу, будут орудием ее отмщения". Таким является, по мнению Фолкнера, финал отношений между природой и цивилизацией в Америке. Пионеры не понимали того, что "пионерная деятельность была самогубительной". Пионеры не могли умерить свой поступательный порыв до того, как они не уничтожили себя вместе с природой. Будучи полезной до определенного момента, "цивилизация в избытке" оказалась явлением уязвимым.

В 1960-е гг. дикую природу можно было отнести к числу "выигравших" после того, как в стране прошла волна самой сильной критики американских ценностей и институтов. Новые настроения исходили от молодых людей, и в середине 60-ых половину населения США составляла молодежь до 25 лет. Они не восхищались успехом и "безопасностью" поколения своих родителей, искалеченных депрессией и войной. Они также не прославляли технологию, власть, выгоду и развитие - которым в США всегда приносили в жертву природу. С их точки зрения, валовой национальный продукт не был лучшим критерием национального прогресса.

Централизация, урбанизация и индустриализация казались им не спасителями, а губителями человечества. В начале 70-х Чарльз Линдберг спрашивал: "Может цивилизация быть губительна для человеческого прогресса?" К концу этого десятилетия, отмеченного рядом войн, бунтов и убийств, такое настроение стало сильно распространенным. К этому же времени уже и американцы постарше присоединились к социальному и интеллектуальному восстанию, сделав выражения "молодежная культура" и "пропасть между поколениями" неадекватными. "Контркультура" оказалась более подходящим термином. Несмотря на свою неопределенность, он, по крайне мере, выражал тот факт, что энергия критики обращена против самих основ традиционных американских ценностей.

Закономерным является то, что контркультура находит ценность в дикой природе, которая всегда диаметрально противоположна цивилизации, возмущающей стольких людей. И действительно, многие американцы в 1960-е гг. стали считать природу и индейцев жертвами той же самой нацеленности на прогресс, развитие и соперничество, угрожающее таким "контркультурным ценностям", как мир, свобода и сообщность. Получалось, что защита дикой природы была равносильна сопротивлению так называемого "установленного порядка". И не случайно Чарльз Райх в заголовке книги, вышедшей в 1971 г. и призвавшей к пересмотру американских приоритетов, использовал фразу "позеленение Америки". Зеленый мир был природным миром, и он содержал сущностные истины. Поль Саймон и Артур Горфанкел пели: "Я бы стал лесом, а не улицей". Вероятно, одной из задач контркультуры было изменение "улицы", но превращение при этом в "лес" многим казалось должным средством на пути к этой цели. К 1970 г. слово "природный" в Америке стало положительным. Контркультура отождествляла его со свободой, подлинностью и спонтанностью или, как говорили в народе, "с позволением всему идти своим чередом". Гарри Снайдер побуждал своих соотечественников восторгаться дикой страной. Имея ввиду людей вроде Роберта Верника, Снайдер заметил, что кое-кто "очень боится своих собственных природных глубин. Им нужно успокоиться. Успокоиться относительно клопов, змей и собственных страхов". Верник страшился такой дикости в природе и в человеке из-за того, что ее нельзя было поставить под контроль. По той же самой причине контркультура ею восхищалась. В "Жильцах Земли" (1969) Снайдер сравнивал контркультурный символ длинных волос с дикой природой. Цивилизация, по его мнению, предпочитала подстриженный, выбритый вид подобно тому, как она предпочитала упорядоченную окружающую среду. Подстриженные волосы были подобны пасторальному ландшафту. Природные, нерасчесанные и свободные волосы означали естественность. "Длинные волосы, - заключал Снайдер, - равносильны "принятию и прочувствованию власти природы". Альтернативный этому курс, которого человечество придерживалось веками, означал завоевание природы или ее обман. Снайдер и его контркультурные единомышленники полагали, что наступило время перемен. В особенности они надеялись на появление "новой, экологически чувствительной, ориентированной на гармонию культуры и на новый образ жизни, основанный на близости к природе". Чарльз Райх и Теодор Розак поддержали Снайдера в том, что это может повлечь за собой отрицание слишком большой зависимости от науки, разума и технологии, и возникновение значимости магии, интуиции, загадки и благоговения. Этот неоромантизм придавал дикой природе, как воплощению всего непознанного и неконтролируемого, новую значимость. Эти люди считали, что на кон при этом поставлено само выживание человечества, потому что как сказал Снайдер, "культура, которая ограждается от природы снаружи и от природы извне, обречена на очень разрушительное поведение, и в итоге, возможно, на саморазрушительное поведение".

Критика американской цивилизации обрела особенно крупные масштабы в период "расцвета" контркультуры, и дикая природа действительно от этого только выиграла. Несколько участников "лагерного интервью" в Йосемитском национальном парке сказали, что "в обществе не осталось настоящих ценностей. Мы пришли сюда, потому что здесь красиво, и здесь все настоящее". Современный городской образ жизни для них был просто невыносим. Когда молодого калифорнийца спросили, почему он забрался в такую глушь, он указал на город, окружавший его квартиру и ответил: "Потому что я хотел выбраться отсюда". Колин Флетчер говорил то же самое: "Я отправился на природу, чтобы избавиться в себе от цивилизованности". Актер Стив МакКуин сказал: "Я бы скорее хотел проснуться в пустыне, чем в городе". Походы на природу стали превращаться в "уход от цивилизации", которая была чуждой для некоторых ее представителей. Среди природы человек зависел от себя, а не от общества. Один студент из университета в Юте сказал, что дикая природа предлагает возможность "испытать свою собственную исключительность". Находясь среди природы, человек принимает простые, важные, личные и должные решения. Другой молодой человек говорил: "Пребывая в лесу четыре месяца, я многое узнал и многому научился". Терри Рассел, автор популярной книги Сьерра Клуба "На свободе" (1967), писал: "Жизнь в городе пуста, бессодержательна, пугающа. Познайте лоно природы и вы избавитесь от своего страха". Джон Денвер, очень популярный певец в начале 1970-х гг., знал, что под этим имеет ввиду Рассел. Денвер рассказывал, как в возрасте 27 лет он отказался от городской жизни ради простых и открытых отношений среди друзей в горном лагере в Колорадо. Модная в то время философия Денвера сделала его наиболее успешным творцом песен в мире в 1973-1974 гг. Политические "крестовые" походы 1960-х гг. уступили место внутреннему поиску личного счастья, и природа многим казалась необходимым для этого ингредиентом. Гилберт Стакер объяснил, что дикая природа - это "вечное начало, где молодежь находит и силы и символ".

Интерес к природе в современном американском мышлении объяснялся не только "контркультурным всплеском", но и появлением модного экологического движения. В 1960 и 1970-е гг."окружающая среда" и "экология" стали широкоприменяющимися в обиходе словами. Они говорят о своем времени не меньше, чем вера говорила о пуританах, эффективность о прогрессе, и тяга к стабильности о поколении, которое пережило Великую Депрессию.

В основе того, что раньше называли "охраной природы", а сейчас все чаще стали называть "экологией", лежит страх. Это не был прежний страх лишиться ресурсов и потерять конкурентноспособность, что так напугало поколение Теодора Рузвельта и Гиффорда Пинчота. Не вызван этот страх был и возможностью обезображивания мира. "Косметическое" природоохранное движение, проявляющееся, например, в приукрашивании автострад, и многие идеи, касающиеся качества жизни и качества окружающей среды, лишились в конце 60-х гг. своей силы. Новые идеи, основанные на экологическом видении, оказались посвященными не качеству жизни, а страху за саму жизнь. Американцы внезапно поняли, что человек - существо уязвимое. Они стали видеть в человеке часть сообщности жизни, часть, зависимой от выживания экосистемы и здоровья окружающей среды. Иначе говоря, человек понял, что он принадлежит, как и все остальное, единой природе. Экологическое видение подразумевало также и признание того, что цивилизация подвергает хрупкий жизненный баланс большой угрозе. Новостью в американской экологической истории это конечно не было. Беспрецендентным же был размах общественной озабоченности и тенденции определить происходящее не в экономическом, а в этической контексте.

Реальность и, в особенности, идея дикой природы стала играть важную роль в новом природоохранном движении. Она напоминала о биологических истоках человека, его родстве со всей жизнью и его "членстве" в биосообщности. Хорвад Занисер считал, что природа нам нужна для того, чтобы мы забыли об иллюзии господства над природой и вспомнили о том, что мы ей принадлежим. "На природе, - говорил он, - мы ощущаем себя членами взаимозависимой сообщности живых существ, живущих благодаря единому солнцу. Кто-то в 1970 г. сказал, что природные места стали мекками "паломничества в прошлое нашего рода". В этих укромных убежищах мы можем свести нашу жизнь к своим простейшим потребностям. Благодаря этой идее о зависимости от окружающей среды и развился взгляд на человека, являющегося "частью природной системы, а не полубогом, стоящим от нее особняком".

Новое экологическое движение стало характеризоваться именно идеей взаимосвязанности живых существ и природных процессов, и полной зависимостью человека от природы. Дикая природа, согласно Дэвиду Броуэру, претворила в жизнь потребность человека в окружающей среде, "где бы он мог вспомнить о том, что цивилизация - это всего лишь тонкая надстройка на огромной толще эволюционных пластов, благодаря которым она и оказалась возможной". Это та среда, где "мы считаемся с нашим началом и тем, что вне нас, где мы учимся внимать, уважать, любить и помнить". Эдвард Эбби, близко к сердцу принимавший жизнь на Юго-Западе, считал, что природа способна напомнить цивилизованным людям о "существовании другого мира, более старого, древнего и глубокого, чем наш мир, мира, которого окружает и поддерживает маленький мир людей".

Нынешние защитники дикой природы придерживаются экологического мировоззрения. Уильям О. Дуглас писал, что его контакт с природой помог ему увидеть во всех живых существах "звенья цепи, частью которой является и человек". По мнению Дугласа Бэрдена, пребывание на природе способствует развитию "того понимания, что мы - часть одной огромной среды, так как в основе огромного разнообразия жизни лежить фундаментальное единство". И Колин Флетчер, описания походов которого стали в 70-е гг. бестселлерами, писал, что после контакта с природой "вы по настоящему чувствуете, что вы являетесь частью структуры жизни, к которой относятся и гора, и воздух, и вода, где казалось бы нет жизни. Вы начинаете ощущать целостность вселенной, великое единство". В результате такого восприятия вы перестаете "самонадеянно считать, что мир создан для человека".

Наиболее характерным уроком и экологии является потребность в скромности со стороны человека. Получив возможность изменить природу на глобальном уровне, человек сейчас должен "развить" самоограничение, необходимое для "ответственного экогражданства". Это, в свою очередь, зависит от распространения этики, от отношений "человек - человек" к отношениям типа "человек - окружающая среда", своего рода этики земли, которую Олдо Леопольд отстаивал в 1930-х и 1940-х гг. Учитывая пренебрежение человеком прав других существ, сделать быстро и легко это не удасться. Но природа может помочь человеку "отказаться от своей гордыни и развить скромность, необходимую для уважения сообщности и внимания к окружающей среде". Барбара Уорд и Рене Дюбо (последний из которых временно противоречил своим пасторальным наклонностям) утверждали, что люди в природе "могут найти великого учителя скромности, нужной человеку для его выживания". Лорен Айсли, антрополог, чувствовал, что встречи с дикой природой помогают цивилизованному человеку развить так необходимое уважение к жизни и к самой идее жизни. Многие полагают, что большое значение в "установлении" экологической отвественности играет фактор самоограничения. Сохранение дикой природы означает установление сомоограничительных рамок. "Развитие" должно происходить до определенного уровня, и мы не можем зариться на материальные ресурсы, которые могут содержаться в дикой природе. В конце 60-х гг. Дэвид Броуэр любил говорить, что если отмена строительства плотин в Гранд Каньоне означает экономическое самопожертвование, то США должны согласиться с тем, чтобы быть более бедными. На такого рода самоограничение американцы легко пойти не могут. Слишком глубоко укоренившейся в их представлении была связь между процветанием и дальнейшим развитием. В 60-е гг. экологи стали заявлять, что большее не всегда является лучшим. Сохранение дикой природы стало важным символом революционно нового образа мышления, касающегося связи человека с природой. Потребность в самоограничении выходила, согласно ему, на первый план, и права других жизненных форм становились жизненной реальностью. Природа являлась лучшим доказательством того, что земля не принадлежит человеку, что помогало людям увидеть в себе часть земли. Таким образом, природа "способствовала" изменению характера американского природоохранного движения, выражавшегося переходом от, как сказал Билл Деваль, "поверхностного" утилитаризма к глубокой неантропоцентрической заботе о всей экосистеме.

В рамках благоприятного контекста, созданного контркультурой и экологическим движением, некоторые дополнительные идеи, касающиеся ценностей дикой природы, сегодня заслуживают особенного внимания. По сути, лишь немногие из них явились совершенно новыми. Защитники природы часто обращались к концепциям Леопольда, Мюира и Торо. Действительно новым в конце 20-го века стало понимание того, что будущее дикой природы зависит от распространения убедительной философии.

Нынешние защитники природы все чаще стали обращаться к тому аргументу, что дикая природа важна в качестве места для нормальных экологических процессов и генетического материала. Дикие территории, говорят биологи, являются моделями, которые наука может использовать в качестве индикаторов, помогающих оценить перемены, произведенные цивилизацией.

Экологи считают аксиомой то, что дикая окружающая среда является биологически разнообразной, и что разнообразие способствует стабильности. Природа предоставляет убежище всем жизненным формам, даже если эти формы, по мнению человека, являются бесполезными. Майкл Фроум сказал, что природа это "последнее прибежище для многих видов, которые в ином случае были бы обречены". Разумеется, аргумент сохранения видов не мог не принять утилитарного характера и по сути он был наиболее убедительным. В "Тонущем ковчеге" (1979) Норман Майерс описал то, какую выгоду извлекли для себя медицина и сельское хозяйство, благодаря якобы "бесполезным" видам, которые смогли сохраниться в природе без малейшего на то ведома человека.

Но подобно большинству современных экологов, Майерс считал, что сберегая биоразнообразие, человечество не должно заботиться только о своих материальных интересах. Учитывать здесь следует весь эволюционный процесс. Ясно то, что происхождение и формирование жизни на земле несравненно больше связано с природой, чем с контролируемым порядком, который человек начал навязывать природе с началом скотоводства и сельского хозяйства. "Не забывайте, - говорил Дэвид Броуэр, - что творческая способность ДНК была сформирована в условиях не цивилизации, а природы". Природа является важнейшим детищем эволюции. Лишь в самый последний миг геологического времени человек отважился контролировать то, что некогда контролировало его. Если мы покончим с природой, объяснял Броуэр, мы покончим с условиями, ответственными за всю жизнь, в том числе человеческую. Спасая дикую природу, добавил он, мы спасаем "жизненную силу, неразрывную живую цепь, простирающуюся до самых истоков жизни на земле, силу, создавшую нас и все сущее в его великолепии, чтобы мы могли жить в полном смысле этого слова". Может, как считал Рене Дюбо, человек и смог бы построить более великолепный мир, чем природа. И все же многие из его современников не были уверены в необходимости отказа от биологических природных корней. Выражая их мнение, физик А.Г. Раш говорил: "Если человек искоренит дикую природу, он тем самым отвергнет эволюционную силу, создавшую его. Человек останется в полном одиночестве".

Страхи, связанные с этим, часто фокусируются на скорости вымирания видов в современном мире. Биологи считают, что из 10 миллионов видов, разделяющих с нами эту планету, в течение столетия 2 млн. вымрет. Такая скорость вымирания в десятки раз выше той скорости вымирания, что имела место до появления цивилизации. Природный отбор уже не является ведущей силой эволюции. Его функции на себя взял человек и вместе с ними и колоссальную ответственность. В природоохранном движении считают, что мы выдираем страницы из "великой энциклопедии Творца", Майерс говорит о "Тонущем ковчеге". Но наиболее значимую форму этой концепции придал, пожалуй, Леопольд, говоря своим студентам Висконсинского университета, что первым законом успешной "работы часовщика" является наличие всех частей.

Согласно этой точке зрения, природа обретает значение как среда, где "состав" жизненных форм остается неизменным. Эдвард Вильсон определил дикую природу, как область для различной жизни, противопоставленную искусственной среде, например, полю с гибридными культурами или месту для выпаса скотины. Вильсон говорил, что на одной единственной горе в южноамериканском нетронутом тропическом лесу обитает 200 видов муравьев. Расчистка такого места для сельского хозяйства, по его мнению, равносильна уничтожению биологического чуда, создававшегося миллиард лет. Конечно, некоторое переоборудование природы, в том числе уничтожение видов, можно оправдывать на основе законной человеческой потребности. Но с приближением численности человечества к отметке 5 миллиардов человек, биологи вроде Вильсона задают вопрос относительно того, не зашел ли процесс прогресса слишком далеко? Как сказал Нэнси Ньюхалл, "ответы на вопросы, трудноразрешимые пока что для человечества, искать следует на уровне сбалансированности, пропорциональности и "ценности редкости природы". Благодаря природе мы, по сути, можем делать выбор.

Другой аргумент защиты природы подразумевает ее историческую значимость. Природные места можно ценить как документы, источники информации о прошлом человечества. В качестве "библиотеки"природа содержит потенциальную историческую информацию, предоставляя возможность узнать "из первых рук" о чувствах людей прошлого. Важную роль, разумеется, играет и фактор "редкости" природы. Там, где природа преобразована цивилизацией, дикие места можно сравнить с редкими книгами. В качестве исторического документа природа имеет значение для любой страны, но американцы претендуют на звание нации, особенно близкой к природе. Следуя примеру Фредерика Тэрнера и Теодора Рузвельта, философы дикой природы утверждают, что американская культура несет на себе печать длительной связи с дикой природой.

О долге американской мысли и культуры перед дикой природой говорил еще в 1890-е гг. Тэрнер, "выдвигая" свой "пограничный тезис". "Таяние" границы способствовало появлению новых и более красноречивых выражений. Одно из наиболее известных было сделано в 1960 г. писателем и историком Уоллесом Стигнером. Свое заявление перед Обзорной комиссией по ресурсам отдыха под открытым небом он начал с того, что его аргументы в пользу природы не имеют ничего общего с отдыхом. Обсудить же он хотел американскую историю и роль в ней природы. Природа, как ему казалось, оказывала на людей огромное формирующее влияние. Лишиться контакта с природой, по его мнению, значило лишиться того, что делало характер американским. "Если мы позволим погубить природу, - продолжал он, - мы лишимся части нас самих". Стигнер считал, что эта "часть" является залогом нового начала в новом мире, который лежал в основе "американской мечты". Причиной волнения Стигнера и его статьи (1960) была возможность лишиться того, "благодаря чему американцы отличаются от других народов и являются пока что более удачливыми, чем другие народы". Он рекомендовал относиться к остающейся американской дикой природе, как к своего рода "хранилищу природных ценностей", где можно было бы прочувствовать ощущения пионеров времен границы. Разумеется, музеи, придорожные пионерные деревни и другие "пограничные участки" не могут заменить восприятия от настоящей природы.

Марк Сагофф еще больше углубил аргумент Стигнера. В 1974 г. он предложил неутилитарный довод в пользу сохранения природы, основанный на ее важности, как центрального символа американской нации. Он считал, что долг по сохранению природы является долгом "перед нашей культурной традицией, нашими национальными ценностями, нашей историей и, следовательно, перед нами самими. По его мнению, на кон поставлены юридическое и политическое право. У каждого гражданина страны, как он считал, должно быть право не только голоса на выборах, но участия в культуре нации. Это "право наших граждан на свою историю, на знаки и символы своей культуры", делает сохранение природы таким же необходимым для американской нации, как и сохранение таких институтов, как суд присяжных и общественное обучение. Удалив дикую природу, вы устраните возможность быть американцем.

Аргументы, касающиеся исторической ценности природы, подчеркивают также и ее особую связь с человеческой свободой. Эту связь Стигнер и имел ввиду, описывая природу как "часть географии надежды". Пуритане поняли это, найдя в природе Нового Света убежище, где они могли бы поклоняться так, как этого хотели. Когда Роджер Уильямс оставил ряды пуританской олигархии, он также отправился в дикие места Бухты Нарагансет (остров Роуд). В 1840 гг. мормоны в дикой природе также искали свободу, в 1960-е гг. их примеру последовали некоторые контркультурные сообщности.

Тогда как экологи признавали вклад природы в биоразнообразие, социальные ученые и гуманисты подчеркивали ее важность в деле поддержания интеллектуального разнообразия. Согласно определению дикая природа, неконтролируемая и неорганизованная, является антиподом цивилизации. В этом качестве она представляется благодатной почвой для отклонений, эксцентричности и своеобразия в положительном смысле. Раймонд Дасманн называл природные области "резервуарами свободы" и говорил, что "без них не осталось бы места для последней природной вещи, свободного человеческого духа". Джозеф Вуд Кратч говорил, что "природа и идея о ней являются одними из постоянных элексиров человеческого духа". Разумеется, одними из первых стали так думать Торо и Леопольд, афоризм которого "чего стоят сорок свобод без единого белого пятна на карте?", является одной из наиболее частых цитат в современной экофилософии.

В книгах Джорджа Оруэлла "1984" (1949) и Олдоса Хаксли "О дивный новый мир" (1932) выражается страх по поводу исчезновения дикой природы, как свободной среды в неком будущем тоталитарном обществе. "Автор "1984", - говорил Сигурд Ольсон, - хотел показать, что мы находимся под угрозой потери духовных ценностей, являющихся частью нас самих". Правители полицейского государства, придуманного Оруэллом "поставили природу вне закона, так как они знали, что она поддерживает свободу мысли и действия". В силу подобных соображений, дикая природа обретает значение не только места для отдыха и развлечений. Отряды повстанцев свои базы устраивают именно в природных местах. Без них возможность и даже идея сопротивления во многом теряет свой смысл. Верховный судья Уильям О. Дуглас говорит, что без дикой природы человека легче превратить в "автомат". Поэтому "бездорожные места являются одним из залогов свободы". Эдвард Эбби указывал на "политическую необходимость" того, чтобы места вроде Гранд Каньона и Сьерры оставались дикими. В них он видел "убежище, в котором можно срыться от авторитарного правительства, политического угнетения и базу для сопротивления централизованному доминированию". Уоллес Стигнер на этот счет выразился так: "Без какой-либо дикой природы мы обречены на стремительное скатывание к техническому "термитному" образу жизни, на превращение мира в полностью контролируемую среду". Гарри Снайдер испытывал подобного рода страхи, когда он отмечал, что "нетронутой природы у нас почти не осталось, и то, что уцелело, постоянно вырубается и выжигается".

Другим аргументом в пользу сохранения дикой природы является "концепция творчества". С одной стороны, очень часто можно услышать повторяющиеся тезисы культурных националистов XIX в. о том, что возвышенная дикая природа вдохновляет великое искусство и литературу. В качестве современных доказательств сторонники дикой природы приводят музыку Джона Денвера, эссе Эдварда Эбби, фотографии Анселя Адамса и Элиота Портера и поэзию Гарри Снайдера, получившего в 1975 г. премию Пулитцера. Но с другой стороны, некоторые мыслители видят связь между природой и творческим процессом. Все тот же Торо назвал природу "сырьевым материалом жизни". Леопольд всю историю человеческой мысли видел состоящей из "последовательных вылазок из единой исходной области, которой была дикая природа". Эту идею Эдвард Эбби развил в своих книгах, заявляя, что в дикой местности мы "самым непосредственным образом сталкиваемся с голой сутью существования, стихийной и основополагающей".

Согласно этому аргументу, если художественное и интеллектуальное творчество зависит от постоянного контакта со стихийной реальностью и ее интерпретацией, то природа, как источник свежих идей, оказывается очень важным фактором. Это делает возможным то, что Эмерсон называет истинными отношениями со вселенной. В обратном случае мы обречены на извлечение синтеза из синтеза или, как сказали братья Расселл, "после первого художника может быть лишь копировщик". Открытия подразумевают наличие непознанного, немодифицированного, природного. И не случайно такие сравнения науки с "прокладыванием пути", "пионерной деятельностью" и т.д. впервые были сказаны в контексте природы. В случае отсутствия дикой природы, творчество может не исчезнуть, но оно, по крайней мере, станет совершенно иным.

Влияние дикой природы на здоровье является еще одним аргументом из арсенала защитников природы. Начало этой аргументации было положено работой Зигмунда Фрейда, касающейся угнетающего воздействия цивилизации. Гид из Миннесоты, Сигурд Ольсон, "материализовал" теорию Фрейда своими описаниями воздействия путешествий на каноэ на себя и на своих клиентов. Он понял, что миллионы лет жизни среди природы оставили в психике человека слишком глубокий след, который относительно короткая история цивилизации не смогла искоренить. Человек по-прежнему живо реагирует на природные места, он прошел "долгий путь от примитивного состояния, но этот путь не был достаточно долгим, чтобы он смог забыть о своих истоках". Цивилизованный человек в результате своих достижений, по сути, оказался лишенным контакта с природой. Лишенный физического вызова выживания благодаря своим личным качествам, он ощущает себя неудовлетворенным, несчастным и даже угнетенным. Чтобы исправить упущенное, многие люди стараются побывать на природе раз в месяц или раз в году, что можно сравнить с регулярными визитами к врачу. Находясь среди природы, они стараются забраться в древние рощи и обрести восприятие, которое Ольсон определял, как" простоту, безмятежность и давнишнее мировоззрение, о котором в городах очень часто забывают". Походы на природу позволяют на какое-то время сменить искусственное на природное, они помогают обнаружить "духовный резерв среди механического мира, в котором мы живем". "Цивилизованные люди, - заключает Ольсон, - всегда будут тянуться к последним границам, где они смогут найти самую обычную радость и удовлетворение". Он описывает, как неоднократно был свидетелем того, как равнодушные, почти отчаявшиеся городские жители во время своих походов на природу вновь становились счастливыми. Такие походы, как считал Ольсон, были не просто отдыхом, а психологическими праздниками, такими важными для здоровых умов.

Профессиональные психологи и психиатры начали предоставлять свои свидетельства в поддержку теории Ольсона. Возникли две различные, но не противоречивые теории. Одна из них указывала на способность природы положительно действовать на жизнь, слишком усложненную цивилизацией. На природе люди могут насладиться тишиной, спокойствием и, особенно, одиночеством. Одиночество, говорят, также является большим целителем. "Парки Америки, - сказал нейролог Уильям Гибсон на конференции Сьерра Клуба, - являются величайшими опекунами ментального здоровья". Некоторые психиатры отмечают, что одна область дикой природы может "сэкономить обществу затраты на несколько психологических госпиталей". И действительно, фраза "природная терапия" стала очень часто применяться в психиатрической литературе 1970-х гг.

Некоторые психологи уверены в том, что стресс необходимо "лечить" только в природных условиях. Цивилизация подавляет некоторых людей, делая их беспомощными и затравленными. Пребывание же в природных условиях помогает развивать уверенность в своих силах.

На более философском уровне эта ценность природы вытекает из ее способности "устранять опеку" цивилизации, которая стоит между человеком и "естественными испытаниями". Одна из главных ироний цивилизации состоит в том, что она ликвидирует "неприятные стороны жизни", включая страх, лишения, боль, которые и помогли выжить доцивилизованному человеку. Тысячи лет ориентации на цивилизованное существование, в течение которых люди стремились избавиться от страхов, связанных с пребыванием в природных условиях, вылились в печальный факт осознания того, что достигнув обетованного рая супермаркетов и воздушных кондиционеров, мы поплатились чем-то обладающим большей ценностью. Находясь на природе "в окружении неконтролируемых объектов и явлений", человек оказывается перед лицом извечных испытаний. Некоторым людям это надо в силу сложных психологических причин. Исходя из этой точки зрения, "избыток безопасности в итоге приводит лишь к неприятностям". Д.Р. Андерсон исследовал это и пришел к выводу, что опасность и страх были главными силами эволюции задолго до того, как финансовый успех и социальный статус вышли на мировую арену. Эдвард Эбби также говорил о тех людях, которые желают "прочувствовать опасность" и отправляются в самую глушь, чтобы испытать там это чувство.

Концепция природы, как храма, как места, где можно встретить Бога и поклоняться ему, способствовала развитию интеллектуальной революции, которая вылилась в высокое оценивание природы. Логика была такова, что если природа воплощает собой моральный закон и духовную истину, то она же может предоставить наиболее явную связь с Богом. Торо и Эмерсон прониклись этим духом благодаря европейским романтикам и азиатским мистикам, а Мюир сделал его присущим американскому Западу. Его походы в Сьерра Неваду стали актами поклонения.

В последние десятилетия в Америке перестали природу напрямую увязывать с Богом. Еще в 1913 г., когда Мюир говорил, что деревья ему представляются "поющими псалмы", Джордж Сантаяна утверждал, что "девственное уединение... не дает уроков трансцендентальности... и не свидетельствуют о какой-либо сознательно насаженной в мире моральности". Согласно этой точке зрения, связь Бога с природой была почти что мифом, почти антроморфическим заблуждением, сродни прошлой тенденции увязывать природу со злом. Природа, как считают современные философы, является ни моральной, ни аморальной, она просто далека от всякой морали. Разумеется, ее можно считать святой в смысле внушения почитания и "предложения особой значимости". Новым здесь является то, что эти чувства в большой степени, чем когда либо, основаны на понимании того, что такое природа на самом деле, а не то, какие страхи или надежды связывают с ней люди. Природа может быть святой, но лишь в силу присущих ей свойств, а не как свидетельство или символ некоей высшей силы.

Эдвард Эбби называл природу "раем", но объяснял, что это "не обычные небеса святых... сад блаженства и неизменного великолепия". Раем Эбби была "настоящая земля" и, в особенности, пустыня, которую он характеризовал, как "бережливую, скупую, суровую, заставляющую ее не любить, а размышлять". Эбби никогда не говорил о том, что он находил в пустыне какие-либо свидетельства Бога. То, что он там встретил, было "опасным и ужасным местом камней, зыбучих песков, кактусов, колючек, скорпионов и гремучих змей". Поэтому он не рекомендовал здесь появляться любителям природы и тем, кто желал встречи с Богом. "Пустыня не говорит ничего", - утверждал он. Но тем, кто все-таки отваживался на это, он сжато советовал: "Полагайтесь только на самого себя. Возьмите с собой воду. В полдень прячьтесь от солнца. Не обращайте внимания на стервятников".

Тогда зачем вообще идти в пустыню, или вообще в любое дикое место? Эбби попытался ответить на это в 1977 г. описанием одного из своих походов в Сев. Аризоне. Взобравшись по стене каньона до точки, которую, как ему казалось, никто до него не достигал, он понял, что ошибался. Почти на самой вершине находилась сложенная из камней стрела, указывающая на север. Посмотрев в бинокль в этом направлении, он увидел лишь "другие каньоны, плато, вершины, пустынные мили, залитые солнцем, и небо с немногочисленными на нем облачками". Пойдя все-таки в направлении, указанном стрелой, Эбби подошел к отвесному утесу, после этого он вернулся к стреле. Он решил, что "дальше нет ничего. Ничего совершенно. Ничего кроме пустыни. Ничего кроме молчаливого мира". И внезапно его осенило, что стрела указывала на нечто, обладающее нематериальными свойствами. Она говорила о безбрежности, непостижимости и противопоставлении природы цивилизации во всех ее мифах. Если она и обладала религиозной ценностью, как подразумевал Эбби, она во многом отличалась от простого, пусть и искреннего пантеизма Джона Мюира. И наконец, некоторые защитники природы утверждают, что она имеет право на существование ради себя, независимо от ее ценности для человека. Многое для развития этой идеи сделал Альфред Норт Уайтхед своей так называемой философией процесса. Все в мире, считает Уайтхед, занимает свое место в общей схеме вещей, независимо от своей полезности для любого другого компонента, но в связи с этим подходом к защите природы возникают некоторые неувязки. Например, как мы уже говорили, природа - это чисто человеческая концепция, придуманная цивилизованным человеком. Объекты, составляющие природу, такие как: животные, леса и реки, могут действительно считаться обладателями прав, но мы не можем с той же легкостью применить ту же логику в отношении концепции, существующей исключительно в мыслях человека.

Другие философы считали примерно то же самое. Природа, говорили они, это не чувственное существо с четко определяемыми интересами и поэтому способное "выиграть" или "проиграть". Она не может иметь прав в общепринятом понимании. Ущерб, наносимый природе, следует понимать, как ущерб, наносимый людям, которые ценят природу. Именно их права, по сути, и оказываются затронутыми. Например, когда в 1965 г. Уильям О. Дуглас изложил "закон о правах природы", он имел ввиду право людей на восприятие природы. И в 1972 г., относительно судебного разбирательства по калифорнийской долине Король Минералов, Дуглас сказал, что долина как и природа вообще, имеет в суде легальный статус. Но дальше эту идею он расширить не смог, говоря, что люди, "тесно связанные с неодушевленным объектом, которому угрожает нанесение ущерба, являются его закоными выразителями интересов". В итоге так и не ясно, кто именно, люди, которые любят долину, или сама долина, обладает легальным статусом. И раз природный объект не может представлять свои интересы, раз человек-посредник всегда необходим, то грань между правами природы и правами людей действительно выглядит хрупкой.

Придание природе прав - притягательная идея, оказавшаяся полезной тем, что благодаря ей число сторонников защиты природы стало еще большим. Но на политической и законодательной аренах, где формируется будущее природы, ее вклад в природную философию можно считать минимальным. Наиболее эффективной защитой природы является та, которая исходит из потребностей и интересов цивилизованных людей. Таковой предпосылкой предусматривается то, что природа и цивилизация больше не пребывают во враждебных отношениях. Современная цивилизация нуждается в природе, и если природе суждено выжить, то это произойдет только при принятии цивилизацией соответствующих охранно-самоограничительных мер.

Глава XII Ирония победы

Леса переполнены до невозможности
и сучьи дети вроде меня
являются лишь частью проблемы.
Колин Флетчер, 1971

Ирония, как говорят нам литературные критики, имеет место, когда результат противоположен тому, который ожидался. Успех оборачивается неудачей. Нечто очень хорошее становится плохим. Восторженное отношение к природе является классическим примером иронии в наше время. На протяжении более ста лет Торо, Мюир, Леопольд и Броуэр старались привлечь внимание американцев к природе, как к ресурсу, восстанавливающему силы. Сохранение дикой природы, казалось, зависит от появления ее клиентуры. Долина Хетч Хетчи была потеряна, по мнению Мюира, потому, что лишь очень немногие лично знали ее красоты. Каньон Глен исчез под резервуаром во времена Броуэра потому, что это место никто не знал. И затем, в конце 1960-х и 1970-х гг., победа! Природа внезапно оказалась в почете. Постоянно растущее городское население обратилось в беспрецендентном количестве к остающимся невостребованным уголкам страны. По приблизительным подсчетам, посещение природных мест ежегодно увеличивается на 12 процентов, удваиваясь за десятилетие. Считается, что к 2000 году эта цифра увеличится десятикратно. В широко рекламируемых местах, таких как Гранд Каньон, скорость роста посетителей была почти показательной до тех пор, пока не вмешалась Служба национального парка. Подобная популярность способствовала спасению природных областей от "прогрессивного развития". Привлекая внимание общественности к природе, Мюир и его коллеги добились замечательных успехов. Но даже во время празднования наибольших триумфов природоохранного движения, наиболее проницательные из защитников дикой природы видели новую угрозу дикой природе в своем собственном энтузиазме. По иронии, именно рост восторженного отношения к природе угрожал привести ее к гибели. Обретя значительные дивиденды в сфере общественного мнения за последнее столетие, дикая природа может быть "зацелована нами до смерти" в следующем столетии.

Вся проблема, конечно, заключалась в людях. Плотины, шахты и дороги не являются главной угрозой "дикому" состоянию окружающей среды. Такую угрозу представляют цивилизованные люди. С какими целями они являются: с экономическими или туристическо-оздоровительными, в определенном смысле, не столь уж важно. Природные ценности обладают таким характером, что даже "правильные виды" оздоровительного применения могут "в определенной дозировке" покончить с дикостью места. Как выразился эколог Стэнли А. Кэйн, "бесчисленное число людей не может наслаждаться уединенностью одновременно".

Сейчас мы можем сказать, что четыре революции способствовали тому явлению, которое Колин Флетчер называет "переполненностью лесов". Интеллектуальная революция, по сути, является темой этой книги. Как сказано нами ранее, к 1970 г. появилась совершенно развитая философия ценностей дикой природы. Более важно, с точки зрения популярности то, что аргументы в пользу положительного принятия природы "просочились" от интеллектуалов к более широким слоям американского общества. Успех "Серии выставочного характера" Сьерра Клуба и Дэвида Броуэра, повсюду встречающихся книг, превозносящих дикую природу, является тому примером. В 1970-е гг. такие журналы, как "Любитель рюкзачных походов", "Пребывание среди дикой природы" и "Извне" донесли идею до еще большего числа людей. Генри Дэвид Торо и Олдо Леопольд, которые были известны лишь небольшому кругу посвященных, стали прославленными лидерами движения в защиту природы. Подобная разница объясняется революционной переменой в отношении.

Но сами по себе идеи не могут вызвать "переполненность лесов". Революция в оснащенности облегчила проявление любви к природе. Нам трудно даже представить, какого рода снаряжение первые поколения отдыхающих на лоне природы использовали в своих походах. Палатки в 1920-е гг. изготовлялись из белого полотна и весили 50 фунтов. Люди спали в громоздких шерстяных постелях, скрепляемых огромными безопасными булавками. Пищу перевозили в баках, и, разумеется, все снаряжение тащили лошади и мулы. Любители природы, несущие свой багаж на спине, считались эксцентриками. Еще в 1934 г. Дэвид Броуэр мог совершать 10-ти недельный рюкзачный поход по Сьерра Неваде и исписать две страницы своего журнала описанием мест, которые никто до него не посещал. Но технореволюция, произошедшая после второй мировой войны, начала все это менять. Пластик, нейлон, алюминий и поролон, наряду с холодильными установками прочно вошли в жизнь американцев. К 1950 г. обычный человек уже мог без прежних неудобств отправляться в поход на природу больше, чем на несколько дней. Улучшение качества изолирующего материала и лыжи-вездеходы способствовали появлению туристов в зимних лесах. Стекловолокно и синтетическая резина способствовали плаванию на лодках по горным рекам.

Последним фактором, виновным в том, что мы вот-вот "зацелуем природу насмерть", является информационная революция. Полвека назад дикие места были действительно неизвестными местами. Оказавшись в таких уголках, приходилось полагаться в основном на свою интуицию. Джек МакФи говорит, что в конце 30-х гг. Дэвида Броуэра можно было доставить ночью куда-нибудь в Сьерра Неваде, и утром он мог сказать, где находится. Но такого рода знакомство с природными местами было следствием почти непрерывных путешествий по ним в течение десяти лет. Карты и путеводители ему были не нужны. Нынешние путеводители содержат всестороннюю информацию и печатаются в удобных изданиях в мягкой обложке. Предком нынешних путеводителей по западным областям является "Путеводитель Старра по пути Джона Мюира", впервые выпущенный Сьерра Клубом в 1934 г. Более новые прямо таки ведут начинающего путешественника за руку, предлагая описание снаряжения и выбор дорог, классифицирующихся как "приятные", "умеренные" или "трудные". На что у Мюира, Броуэра и Джона Уэсли Пауэлла уходили долгие годы, сегодня доступно за 2,95 доллара. Благодаря подробным топокартам Геологической службы США и подробным путеводителям тысячи новичков-путешественников могут планировать свои путешествия по диким местам, не выходя из своих домов. Те же, кто желает получить больше помощи, могут обратиться к многочисленным коммерческим туристическим и обеспечивающим снаряжением агенствам, появившимся в последнее десятилетие. Свыше 15 кампаний применяют слова "дикая природа" в своих наименованиях. Сьерра Клуб предлагает более 300 походов ежегодно. Подтверждая предсказание Мюира, "тысячи уставших, нервных, измученных цивилизацией людей "явились в дикие места" и поняли, что "дикие места становятся необходимостью". Некоторые при этом обнаружили, что дикая природа почти исчезла.

Наиболее драматично это выглядит в Гранд Каньоне, но в общем, ситуация одинакова по всей стране. На востоке сохранилось мало дикой природы, любителей же ее очень много. В 1940 г. в Белых горах турист с рюкзаком мог расчитывать на встречу с таким же туристом в среднем каждые 4,5 мили. В 1970-е гг. эта цифра сократилась до 73 ярдов. Ненамного лучше дело обстояло и с широко рекламировавшимися участками некогда дикого Запада. Один турист описывал свое путешествие к вершине калифорнийской горы Уитни со своим отцом 6 августа 1949 г. С гордостью они расписались в журнале на вершине высочайшего пика Калифорнии, увидев, что они были шестым и седьмым человеком, совершившими это в том году. 23 года спустя, этот турист уже со своим сыном вновь взобрался на гору Уитни. Расписавшись, увидели, что они были уже 259-м и 260-м за этот день!! К счастью, они не попали туда в День Труда, когда на гору взобралось 2 тысячи человек.

"Нельзя ступить ни одного ярда, не встретив при этом испражнений человека" - заявил инспектор Лесной службы после изучения пути к Зеркальному озеру. "Запахи здесь прямо таки ужасны". В 1974 г. Лесная служба ограничила число лиц, взбирающихся на гору Уитни до 75 человек в день. В случае с горой Сан Джасинто (Калифорния) это не было ограничено, и в конце 1970-х гг. Круглая Долина побила все рекорды, когда в один день на ней побывало 5 тыс. человек. Смотритель пропускал их к вершине по двое каждые несколько секунд. В долине Сан Горгонио тысяча человек пыталась одновременно разбить лагерь на небольшом горном лугу. А сорок миль восточнее в Моджавской пустыне несколько тысяч вездеходов устроили 100-мильные гонки по одной из уцелевших пустынь Калифорнии. Бесспорно то, что не природа, а люди нуждаются в управлении. В основе концепции управления природой лежит идея о том, что "неконтролируемый отдых" на лоне природы представляет для качества диких мест такую же угрозу, что и экономическое развитие. История этой идеи долгой не является, как впрочем, и сама проблема. Первые тридцать лет этого века мало кто считал, что охрана дикой природы значит нечто большее, чем простое обозначение. На карте проводили окружность и вся деятельность ограничивалась недопущением в обозначенные пределы таких объектов, как дороги и здания. Что происходило внутри этих границ, было сравнительно неважно, и объяснялось это отнюдь не недосмотром. Управлять было практически нечем. Очень немногие американцы отваживались проникать в природную глушь. Большинство посетителей парка в те времена желали в некоторой степени цивилизации: комнату с пейзажным видом и развлечения, такие как кормление медведей и знаменитый Йосемитский водопад.

Очень характерным является отношение к управлению главного лесничего того времени Уильяма Б. Грили. В 1926 г. он дал своему помощнику Л.Ф. Кнайппу задание описать дикие места, остающиеся в национальных лесах. Три года спустя некоторые из 74-х описанных Кнайппом областей были отнесены к охраняемой категории. На этом Грили и остановился. Он не сделал никаких попыток относительно выяснения того, каким должно быть восприятие природы и затем, как это можно увязать с посещаемостью туристами. Грили фактически отмежевался от всякого намерения регулировать число или поведение отдыхающих в диких местах национальных лесов. "Я совершенно не согласен с той точкой зрения, - писал он в директиве своим подчиненным, - что людей не следует пускать в дикие природные области, потому что присуствие людей уничтожает природный аспект". В заключение Грили сказал, что "вообще единственным оправданием для существования диких уголков природы является как раз пользование и наслаждение ими со стороны людей". Одно из первых признаний того, что неограниченное пользование общественностью может быть равносильно угрозе существования природы, появилось в 1926 г. в одной их газет в виде карикатуры, которая изображала горное озеро "до и после". Первый рисунок изображал одинокого всадника, приближающегося к озеру, окруженному соснами, и полному прыгающей форели. На втором рисунке, изображавшем вид "после", т.е. спустя несколько лет, деревья почти полностью исчезли, рыба была мертва и берег был весь уставлен палатками рыбаков. Именно такой тенденции и опасался Л.Ф. Кнайпп. Ему не нравились прилизанные дороги, изысканные дома, туалеты и загоны для скота, которые его коллеги из Лесной службы сооружали в лесах. 30 мая 1930 г., обращаясь к своим подчиненным, Кнайпп заявил: - "нет необходимости в развитии инфраструктуры в диких местах с целью заботы о большом числе людей, способных исследовать природную местность без значительной помощи со стороны". Он рекомендовал, чтобы при управлении природой руководствовались принципом "первозданной простоты", так как эти территории предназначены для людей, "ищущих почти абсолютное отсутствие признаков цивилизации". Когда в 1931 г. Роберт Машалл начал свою карьеру в Лесной службе, где он и стал отстаивать дикую природу, то он приветствовал негативное отношение Кнайппа к развитию туризма в дикой местности. В "Национальном плане американского Лесного хозяйства" (1933) Маршалл говорил, что дикой природой нельзя злоупотреблять. Места лагерей могут превратиться в свалки. Необходимо, считал он, научить любителей отдыха на природе этикету дикой природы.

В 1937 г. Маршалл опять обратился к этой теме. Произошло это во время профессионального путешествия в калифорнийскую Сьерру Неваду с членами Сьерра Клуба. Маршалл, теперь уже высший администратор Лесной службы по туризму, увидел, какие разрушения в национальном лесу произвели около 200 отдыхающих. По завершении путешествия Маршалл попросил президента Сьерра Клуба Хильдебранда подумать о том, каким образом можно уменьшить воздействие посетителей в горах. Маршалл хотел исследовать возможность управления лесами с тем, чтобы "некоторые области можно было сохранить в совершенно диком состоянии". Для него это означало отсутствие дорог или дорожных знаков и никаких лагерей. На Аляске Маршалл лично путешествовал по такой "совершенно дикой природе", но шансы на сохранение подобных условий в других штатах исчезали.

Маршалл считал, что местность дикой природы можно сохранить лишь в результате бережного отношения со стороны посетителей и ограничения в строительстве дорог и зданий. Правда, следующий логический шаг - ограничение числа посетителей, он так и не предпринял. Но в 1936 г. Лауэлл Самнер, техник из Службы национальных парков, спросил: "Разве может ничем не сдерживаемая телка не уничтожить качество дикой природы?" Это было одно из первых признаний того, что дикая природа "не может принять неограниченное число людей". В 1947 г. Самнер говорил о "перенасыщенности природы" и предлагал ограничить пребывание определенной группы туристов в определенном месте". Это была концепция "распределительного применения", доминировавшая в эпоху первых усилий по управлению природой. Никто в это время еще не предлагал квоты абсолютного посетителя, которая могла бы и вовсе отвадить потенциального посетителя. В 1950 г. Сьерра Клуб понял, что его члены являются частью проблемы сохранения природы. Конференции дикой природы, которые Клуб стал проводить каждые 2 года с 1949 г., собрали воедино местных и федеральных земельных управляющих, гидов, поставщиков снаряжения и энтузиастов туризма для обсуждения насущных проблем. Все сходились в том, что придание статуса дикой местности бессмысленно без политики управления, поддерживающей девственное состояние.

В 1950-е и 1960-е гг. природоохранники, стоящие перед проблемой слишком большой популярности, все чаще стали обращаться к идее "пропускной способности". Этот термин был придуман скотоводами, и им обозначали поголовье скота, которое могло пастись на определенном пастбище, не причиняя ему непоправимого ущерба. Эта практика, применяемая по отношению к людям, стала означать способность окружающей среды быть объектом воздействия человека и попрежнему сохранять свою дикость.

Еще в 1942 г. Лауэлл Самнер этим термином обозначал "максимальную степень туристического пользования "высшего типа", которое может выдержать дикая природа, согласно принципу ее сбережения". Выражением "туристическое пользование высшего типа" Самнер подразумевал ту туристическую практику, которой придерживаются опытные, бережливые путешественники. Сегодня это мы бы назвали минимальным воздействием или туризмом без следов. Важно то, что даже при наличии "бережливого туризма" Самнер видел необходимость введения уровня максимального пользования. "Управляющие, - продолжал он, - должны определить максимально допустимое пользование природой и придерживаться этого ограничения".

Одним их камней преткновения управления природой является противопоставление антропоцентризма биоцентризму. За этими словами стоит старая проблема выяснения того, должны ли парки, заповедники и охраняемые участки дикой природы служить человеку или природе. Еще в 1890-х гг. на этой почве столкнулись Гиффорд Пинчот и Джон Мюир. Закон о Службе национальных парков (1916) пытался обойти эту проблему, объявив, что миссия парков заключается и в сбережении природы, и в обеспечении отдыха людей. До 1960 г., в общем, парки склонялись к антропоцентризму. Строились отели, дороги расширялись, маршруты удлинялись, в озера завозилась рыба - все это во имя того, чтобы общественность могла, как сказано в законе, "наслаждаться". И особенно амбициозная программа паркового улучшения, названная "Миссия-66", действовала в рамках этой философии с 1956 г. по 1966 г. Сторонники антропоцентризма противились любым ограничениям на "туристическое" пользование дикой природой. Они призывали к улучшению инфраструктуры, способной "позаботиться" о туристах. Технология должна была помочь большему числу людей насладиться природой. Эрик Жулбер указывал на то, как трамвайные пути и подвесные дороги позволяют большому числу людей любоваться Альпами, не оказывая при этом пагубного воздействия на среду.

Первым главным отходом от философии доступного курорта, применяемой по отношению к национальным паркам, было сопротивление идее строительства транс-сьерских дорог в Калифорнии. Джон Мюир высказывался в пользу этих дорог, считая, особенно после поражения в Хетч Хетчи, что более легкий доступ вызовет наплыв посетителей и, следовательно, сторонников идеи национального парка. Тогда еще моторизованное перемещение пребывало в своем зачаточном состоянии и Мюир не мог предвидеть проблему "зацеловывания природы до смерти". Однако к 1930-м гг. некоторые лидеры Сьерра Клуба начали менять свое мнение о дорогах и толпах. Кампания за национальный парк в области Кингс Каньон к югу от Йосемита способствовала обращению внимания на эту проблему. Подступы к реке Кингс были бездорожными, и молодой член Сьерра Клуба и фотогений Ансель Адамс хотел видеть все таким же неизменным. Его фотоальбом "Сьерра Невада: путь Джона Мюира" (1938) сыграл главную роль в том, что администрация Франклина Рузвельта поддержала парк нового вида. Дороги остановились у края национального парка Кингс Каньон, основанного в 1940 г. Никаких отелей, ресторанов, магазинов и других сооружений не было построено. Адамс приветствовал сопротивление "курортности" в национальных парках. В 1948 г., помятуя о "суматошном" состоянии Йосемитской долины, Адамс ответил тем, кто в биоцентризме видел проявление снобизма: "Разве является снобизмом то, что священник не позволяет продавать орехи в церкви? Разве является снобизмом то, что Метрополитен-музей возражает против того, чтобы я включал свой радиоприемник в Египетском зале?"

В корне протеста Анселя Адамса лежала биоцентристская философия национальных парков. Вместе со своим коллегой из Сьерра Клуба Дэвидом Броуэром он был одним из первых, кто понял, что национальные парки не должны служить для всех людей. Специализация в неизмененной природе была должной миссией парков, и Адамс стал открыто ратовать за эту концепцию, прекрасно понимая, что массы его не поддержат. И все же он считал, что в Америке есть немало людей, предпочитавших природу без прикрас и удобств, и выдвигая новую идею паркового управления, он оправдывал ее именно ими. В 1950-е гг. Адамс присоединился к Броуэру в его противлении реконструкции старой Тиогской дороги через Неваду в северной части Йосемитского национального парка. Оставьте дороги такими неудобными и даже опасными, ибо есть люди, кому это нравится. В 1958 г. Адамс даже обвинил Службу национального парка в "преступной халатности" в том, что она все-таки позволила усовершенствовать Тиогскую дорогу.

Согласно философии биоцентристского управления, сохранению дикости в национальном парке должно отдаваться предпочтение перед туризмом. 25 сентября 1972 г. в "Нью Йорк Таймс" секретарь Роджерс Мортон заявил: "Парки созданы для людей". Сторонники биоцентризма на это ответили, что парки созданы для природы и тех людей, которые любят дикую природу. Биоцентристы утверждают, что управляющие дикой природой должны обладать смелостью, необходимой для принятия решений против людей и особенно против тех, кто не желает воспринимать природу такой, какой она есть. Эта идея исходила из того убеждения, что ценность и уникальность дикой природы в XX в. заключается в том, что экологические силы здесь функционируют, практически не испытывая на себе человеческого воздействия. Кроме того не нужно путать пейзажность с дикостью и естественностью.

Одним из первых документов, повествующих о трудной борьбе биоцентризма с антропоцентризмом на уровне политики национальных парков был доклад (1963) Совета по дикой жизни секретарю Стюарту Удаллу. Председателем этого Совета был А.С. Леопольд, сын Олдо Леопольда, полностью поддерживающий этику дикой природы. Доклад Леопольда открылся с обзора политики национальных парков в отношении диких животных. На протяжении полувека федеральное правительство, по сути, отделяло "хороших" животных от "плохих", защищая первых (например, оленей) и пытаясь уничтожить хищников. А.С. Леопольд и его Совет предложили в корне изменить существующее положение вещей. "В качестве главной цели, - сказали они, - мы рекомендуем, чтобы биосвязи в пределах каждого парка поддерживались (и там, где это необходимо, воссоздавались) в том состоянии, в каком они были присущи этим местам, когда их впервые посетил белый человек". Если это означало восстановление популяций крупных диких животных, пугающих посетителей, то Леопольд и его коллеги ничего против этого не имели. Парки существуют для людей, которым нравятся большие дикие животные. Если турист оказывается убитым и съеденым, то с этим поделать ничего нельзя, если вы устраните риск, вы ликвидируете дикую природу.

Сопротивление антропоцентризму продолжалось. В 1972 г. группа любителей природы, организованных с целью дать рекомендации Службе национальных парков в связи с празднованием столетия со дня создания Йеллоустоуна, подала доклад, в котором утверждалось, что парки не должны бояться дикой природы С таким явлением, как поля для гольфа, тенниса и подъемники для лыжников в национальных парках следует покончить. Составившие этот доклад не зашли настолько далеко, чтобы утверждать о необходимости положить конец всем мотодорогам к паркам, но все же они рекомендовали, чтобы в следующем столетии предпочтение давали не автомобилям, отелям и ресторанам, а рюкзачным походам и ночевкам под открытым небом. Их доклад был составлен в духе благосклонном к тем, кто ценит настоящую дикую природу. Тем, кто нуждался в комфорте на природе, они советовали искать альтернативные места. Благодаря такой логике, эти люди пытались решить проблему противостояния концепций сбережения природы и наслаждения людей. Парки и заказники должны быть сохранены ради тех, кто наслаждается дикой природой. В 1980 г. Джозеф Сакс, профессор права Мичиганского университета, в книге "Горы без перил" утверждал, что парки должны быть другими. "Они должны, - говорит Сакс, - предложить общественности восприятие, контрастирующее с тем, что доступно в условиях цивилизации. Это означает и минимальный человеческий контроль парков и минимальное количество в них людей. Сакс понимал, что отсуствие контроля чревато опасностями (например, пейзажные обзорные места без перил), но он приветствовал такое положение вещей, как вызов туристам и своего рода тренировку внимательности и осторожности. По мнению Сакса, отели, дороги и множество видов сервиса постепенно должны исчезнуть из национальных парков. Если это и означает временный дискомфорт для людей, то это будет сравнительно небольшой ценой за то высшего качества восприятие, которое смогут получить любители настоящей природы. Те, кто не может отказаться от удобств, вольны вообще здесь не бывать, но Сакс предпочитает видеть Службу национального парка обучающей таких людей "самодостаточности" в условиях дикой среды. Персонал парков должен "ввести" слишком цивилизованных американцев в дикую природу.

Сакс убежден в том, что национальные парки достигли своего совершеннолетия. Они стали очень популярными. Сейчас нет потребности, как во времена Джона Мюира, в особом приглашении, создавая всевозможные удобства и атмосферу цирка.

О популярности диких мест и нагрузке, которую испытывают управляющие природой, старающиеся применять в своей работе принципы биоцентризма, можно судить по конкретным примерам. Наиболее "желанным" и наиболее "интенсивно управляемым" природным местом в США и, возможно, мира является Гранд Каньон. На примере Гранд Каньона мы можем видеть, какое будущее ожидает остальные природные места. Из всех видов транспорта здесь допускаются лишь мулы. Наиболе популярные маршруты следует "бронировать" за месяцы вперед. Что касается возможности провести здесь пасхальные каникулы, то ее определяют с помощью лотереи за семь месяцев вперед. Лишь 20 процентов заявок оказываются удовлетворенными. Те, кому повезло, прикрепляют к своим рюкзакам специальные ярлыки. Работники национального парка проверяют места стоянок и следят за группами из биноклей, удостоверяясь в наличие соответствующих ярлыков. Тех туристов, у кого их не оказалось, штрафуют и немедленно удаляют из каньона.

Река, протекающая по Гранд Каньону, обладает еще большей популярностью. 21 коммерческая лодочная кампания, устраивающая здесь походы на плотах, принимает заказы на год вперед, запрашивая за это от 700 до 1200 долларов. По Колорадо в Гранд Каньоне можно проплыть и "некоммерческим" образом (т.е. полагаясь на свои силы). Для этого в 1981 г. нужно было записаться в 8-летнюю очередь. С каждым годом эта очередь удлиняется на несколько лет. Учитывая эту тенденцию, можно предвидеть, что некоммерческие путешествия могут стать возможностью, осуществляемой лишь раз в жизни. Оказавшись на реке, туристы должны придерживаться самых строгих в отношении минимального воздействия на среду правил в стране. Например, человеческие фекалии следует вывозить с собой из Гранд Каньона.

В силу экспедиционного характера первых походов на реке Гранд Каньона и той помощи, которую география оказывает нынешним патрульным программам (на протяжении первых 225 миль имеется лишь один вход и один выход из ущелья), у нас есть полный список его посещаемости. Информация, представленная ниже, уникальна тем, что она представляет общую картину посещаемости американской дикой природы.

Путешествия и походы по реке Колорадо через Гранд Каньон в Аризоне

Год	Количество людей	Год	Количество людей
1869-1940
		1963-64

Заметный спад в походах по реке в 1963 и 1964 гг. объясняется завершением плотины Глен Каньон, чуть выше по течению Гранд Каньона, и необходимостью начать заполнение озера Пауэлл. В эти годы через плотину проходило очень мало воды. Но резкий рост интереса к походам был не за горами. 1965 г. стал началом почти показательного возрастания числа посетителей парка. Одной из причин этого была известность, полученная благодаря усилиям по прекращению строительства плотин в Гранд Каньоне. Глен Каньон был затоплен озером Пауэлл, по мнению природоохранников потому, что "это было никому неизвестное место". Обязавшись не допустить подобной ошибки с внутренним ущельем озера Пауэлл, Сьерра Клуб возглавил борьбу защитников природы, выпустив книги, статьи и фильм. Такие знаменитости, как Роберт Кеннеди, принимавшие участие в речных походах, также во многом способствовали созданию клиентуры Гранд Каньона. Один из парадоксов в истории американской дикой природы заключается в появлении новой проблемы в результате решения старой (новая проблема - "зацелование Гранд Каньона до смерти", старая - угроза со стороны строителей). Будучи спасенной от гидростроителей, природа Гранд Каньона оказалась под угрозой со стороны самих спасателей. После сезона 1972 г., когда по Гранд Каньону прошло 16432 человека, сотрудники службы парка поняли, что перед ними возникает проблема не менее серьезная, чем плотины и резервуары. Помимо того, что нарушенными оказывались биологическая и физическая "пропускные способности" ущелья, присутствие даже небольшого числа людей во многом разрушает впечатление девственности и дикости природы. Многие люди, знакомые с ситуацией в каньоне, к середине 1970-х гг. были готовы списать его как дикую местность. Говоря о больших моторных плотах, на которых путешествовало 80 процентов посетителей, гид Джон Хбюзинг отмечал, что в них поход по реке "является не путешествием по дикой природе, а увеселительной прогулкой в духе карнавала". Другие указывали на то, что плотина Каньона Глен полностью контролирует течение Колорадо в Гранд Каньоне и что в связи с этим данное место нельзя считать диким. Бывалые ходоки, вроде Кена Слейгта, знавшие каньон в прежние времена, до того, как в Каньоне Глен была сооружена плотина, настроены скептически. "Ощущение дикости здесь не осталось, есть лишь живописность", - заявлял Слейгт, - но за это еще есть смысл бороться". С другой стороны, опрос речных путешественников показал, что 91 процент из тысячи побывавших здесь в 1975 г., считают эту область дикой. Но почти все они впервые бывали в Гранд Каньоне и не могут сравнивать с прошлым его состоянием. Эти данные подтверждают аксиому, что в конце концов дикая природа - это вопрос восприятия.

Обозревая статистику посещения, работники службы национального парка сделали вывод о том, что ценности дикой природы в Гранд Каньоне поставлены под угрозу уничтожения. Этот вывод напрашивался сам собой, когда за один единственный день с Ли - места отплытия плотов, в путешествие отправилось 500 человек. Ниже, у главных порогов, начиналось чуть ли не столпотворение. В пиковые летние месяцы избежать встречи с другой речной партией или не слышать гула их моторов больше нескольких часов, было нельзя. На это национальный парк Гранд Каньон ответил "замораживанием посещаемости" на уровне 1972 г. и установлением в качестве цели управления восстановление и увековечивание "восприятия похода по настоящей дикой реке". Одним из наиболее важных в этом смысле было решение исключить из парка моторизованные водные средства, которыми пользовалось 80 процентов речных путешественников. По мнению сотрудников национального парка и защитников дикой природы, запрет на моторы сделал бы путешествия более похожими на походы по дикой местности. Их мнение было подкреплено результатами исследования, показавшего, что 87 процентов речных путешественников, знакомых с обоими видами походов, предпочитают весла моторам. Решение национального парка запретить моторы с целью защиты ценностей дикой природы вызвало бурную полемику (1979). Коммерсанты, поставщики речного снаряжения имели большую экономическую заинтересованность, и они стали утверждать, что моторы традиционны на реке Колорадо и что общественность должны иметь право выбора между видами походов. Указывая на то, что весельные походы занимают больше времени и требуют лодок меньших размеров, Ассоциация поставщиков профессионального речного оборудования выпустила письмо-обращение, в котором призывала граждан "поведать (Службе Национального парка), что речные походы - занятие для всех, а не только для атлетов, бездельников богачей, работников парка и их друзей". Эти "мотокоммерсанты" пытались разбить аргументацию природоохранников, справедливо утверждая, что по Закону о дикой природе за 1964 г. ни один участок реки Колорадо в Гранд Каньоне не был определен, как дикое место. Однако они проигнорировали намерение Службы национального парка рекомендовать придание всей области Каньона статуса дикой природы. Также они игнорировали тот факт, что быстроходные моторные коммерческие походы, задействующие каждый сезон 10000 человек, явно не согласуются с дикими природными условиями.

Поставщики моторов, перед лицом необходимости перехода к весельным лодкам, стали сетовать по поводу экономических трудностей, на что персонал парка ответил разрешением на их ликвидацию в длительный срок с 1981 по 1985 гг.

Ежегодная квота, которую парк установил на Колорадо, вызвала полемику "распределения". Впервые за короткую историю управления американской дикой природой туристам-пользователям предпочли сохранение дикой природы. С введением квотовой системы состязание среди устроителей походов стало очень интенсивным. Главными соперниками были 21 коммерческая лодочная фирма, имевшая 92 процента от объема дозволенного ежегодного пользования и общий ежегодный доход в 10 млн. долларов, и некоммерческие лодочники с остальными 8 процентами квоты.

Полемика "распределения" походов по Гранд Каньону затронула гараздо более глубокий вопрос: какого рода использование является наиболее уместным в федеральных "диких местах". Согласно одной точке зрения, большие моторизованные коммерческие походы являются чем то вроде забав под открытым небом. Люди, придерживающиеся подобной точки зрения, хотят постоянно играть в волейбол и пить пиво. Воспринимать по-настоящему дикую природу им не к чему. Речные пороги с таким же успехом могли быть расположены в городском парке развлечений. Разрекламированное речное путешествие, инсценированное "Плейбоем", стало олицетворять, по мнению многих, положение вещей. Люди же, ожидавшие очереди в некоммерческом секторе, с болью смотрели на то, как их потенциальная квота достается подобным клиентам.

Некоторые коммерческие фирмы хотели разработать для своих клиентов даже особое восприятие дикой природы. Рон Хэйс зашел так далеко, что в один из походов пригласил профессиональный струнный квартет и обращал внимание своих клиентов на сложные взаимоотношения между природой и культурой. Но такие путешествия были исключительными, и некоммерческие путешественники в основном считали, что их походы более гармонируют с природным характером Гранд Каньона, чем коммерческие путешествия. В связи с этим они требовали увеличения своей квоты. Некоторые утверждали, что коммерческие путешествия должны проводиться лишь после того, как на данный год будут удовлетворены все некоммерческие заявки. Эти требования открыли шлюзы крайне субъективной теме личной мотивации и контроля, которой так опасалась Служба парка, вводя квотную систему. И все же, эта тема была предвестником тех сложных вопросов, с которыми должны были в один прекрасный день столкнуться управляющие дикой природой. Возможно в будущем они станут определять, кто из желающих путешествовать является наиболее разумным, чувственным и умелым, чтобы заслужить привилегию оказаться на лоне дикой природы. И не исключено, что для вступления в зоны дикой природы надо будет сдавать экзамен, подобный тем, что проводятся при поступлении в колледж.

Как свидетельствует история Гранд Каньона, промышленное развитие и затем популярность являются первыми двумя угрозами дикой природе. Третью угрозу сейчас начинают только признавать. Увы, она подразумевается в решениях прежних проблем. Управляющие обычно слишком заняты, чтобы ее заметить, но управление дикой природой является совершенной несуразностью по определению. По этимологии и традиции, дикая природа является неуправляемой. Дикие места и дикие животные были теми, кого человек и его цивилизация не могли эксплуатировать или как-то контролировать. Часто дикое было даже вне понимания человека - чем-то таинственным, темным, опасным, иногда из-за этого привлекательным. Слово же "управление" буквально означает "регулировать, обходиться с чем-либо". Бюрократическое, а затем легальное опеределение диких территорий начало незаметно разрушать "неконтролируемое качество" дикой природы. Несмотря на все свои преимущества, Национальную систему дикой природы можно считать своего рода зоопарком для земли. Дикую природу демонстрируют в "законодательных клетках", четко обозначенных на картах и точно названных. Неизвестное является известным. Неопределенность идет на убыль и вместе с ней риск и страх. Благоустроенные дороги, здания, патрули лесников и группы спасателей еще больше "убавили характер" дикой природы. Возможно, наибольшее разрушение того, как люди воспринимают неконтролируемую среду, оказывают постановления и предписания, вызванные самой популярностью дикой природы. Так как дикая природа - это состояние души, то для общего ее восприятия очень важны обстоятельства, при которых человек в нее вступает. Квоты, лотерея, очередь, предписанные маршруты и места остановок разрушают ощущение дикости. У некоторых людей это восприятие дикости в силу обстоятельств и условий, создаваемых цивилизацией, оказывается исчезнувшим еще до начала похода. Многие вообще отказались от интенсивно управляемой дикой среды, вроде Гранд Каньона и пытаются найти то, чего им не хватает на Аляске, в Чили и Непале. Социологи этот феномен называют "перемещением". Но толпы и, вследствие этого, правила доберутся и туда. Всего 30 лет назад, в 1952 г., по реке Колорадо через Гранд Каньон переплыло 19 человек. В никаком разрешении они не нуждались, никаких правил не было.

Те старые добрые дни, когда общество могло позволить себе иметь неконтролированную дикую природу в таких местах как Гранд Каньон, канули в Лету. Роберт Маршалл, возможно, был последним американцем, способным уподобляться с Льюисом и Кларком и затем найти неисследованное место и изучить его самому. Маршалл, как мы видели, надеялся сохранить эту возможность в остающейся "настоящей дикой природе", но в 1930-х гг. он не имел понятия о том, какое число людей захочет ее посетить. Даже если бы мы и нашли такую дикую природу, то мы бы не смогли сохранить в ней то восприятие, которое испытывали Пауэлл или Маршалл. Ценой популярности, которая спасла дикую природу, является интенсивное управление. Альтернативой такому контролю является "оздоровительное пользование", которое быстро уничтожило бы всякое упоминание о дикости места. Неуправляемую дикую природу, действительно, можно "зацеловать до смерти". Выход один - контроль.

Логику, ведущую к этому заключению, можно проиллюстрировать с помощью сравнения отдыха на лоне природы с теннисом. Игроки в теннис предпочли бы играть так долго, как им этого хотелось бы. Но растущая популярность игры не позволяет им иметь такую роскошь, если только это не происходит на частных кортах. (Аналогия здесь с заказниками, принадлежавшими средневековым дворянам, является занимательной). На общественных, "поддерживаемых" налогами кортах, сравнимых с дикой природой на общественных землях, спрос часто превышает доступные время и пространство. Управление становится необходимым. Устанавливаются ограничения на протяженность и частоту игры. Наблюдатели при кортах (лесники) заставляют придерживаться правил, которые не нравятся никому, но которым все следуют. Все понимают, что без управления некоторые игроки просто не покинули бы корт. Количество игроков за каждую играющую сторону в пиковое время могло спокойно достигнуть 25, игра тем самым напомнила бы волейбол с ракетками. Такая игра могла бы быть занимательной (как иногда восприятие в интенсивно используемых природных местах), но это уже не был бы теннис. Игроки соглашаются с контролем и контролируют себя, так как признают, что теннис - это игра для двух или четырех человек. Поэтому из уважения к игре и исходя из своих личных интересов, игроки следуют правилам. Они записываются в очередь и покидают корт в назначенное время, понимая, что когда наступит их черед, то они опять смогут играть в теннис. Отдых на лоне дикой природы - это тоже своего рода игра, в которую нельзя играть одновременно многим людям. Уединенность нельзя разделить с кем-то. Уважение к качеству восприятия дикой природы подразумевает принятие определенных правил. Как и в случае с популярными теннисными кортами, недовольство и неудобство здесь неизбежны. Но благодаря этим правилам, энтузиаст природных походов может рассчитывать на то, что когда наступит его очередь и он увидит дикую природу.

Однако в двух отношениях теннис и отдых на дикой природе несравнимы. Мы можем построить новые теннисные корты. Дикую же природу мы восстановим лишь очень постепенно, и редко нам удается сделать это в полной мере. Несмотря на все наши усилия, мы не сможем "построить" новые джунгли и т.д. Создать равноценный Гранд Каньон, разумеется, нам не удасться никогда. Во-вторых, управление раздражительно для игроков в теннис, но оно может быть совершенно разрушительным для людей, любящих дикую природу. Парадокс управления дикой природой заключается в том, что необходимые средства разрушают желаемый результат.

Глава XIII Международные перспективы охраны дикой природы

Лично меня животные не очень интересуют. Я не хочу проводить
свой отпуск в наблюдениях за крокодилами. Тем не менее, я целиком поддерживаю идею их выживания. Я считаю, что кроме
алмазов, дикие животные также станут одним из величайших
источников дохода Танганьики. У тысяч американцев и европейцев
имеется страшная тяга увидеть этих животных.
Юлиус Ниерере, 1961

С 1854 по 1857 гг. сэр Джордж Гор, английский дворянин, находился в районе Верхней Миссури. По местам, которые позже станут Вайомингом и Монтаной, он путешествовал с 40 помощниками, 112 лошадьми, 24 мулами, 6 упряжками волов и большой сворой собак и тремя молочными коровами. Он застрелил 1600 оленей, лосей и 105 медведей.

С апреля 1909 г. по март 1910 г. экс-президент США Теодор Рузвельт отдыхал в Британской Восточной Африке. По будущим Кении и Уганде Рузвельт путешествовал с 200 следопытами, носильщиками, оруженосцами и слугами. Рузвельт и его сын застрелили и переслали в Вашингтон свыше 3000 различных животных.

За полвека, разделявших сафари Гора и Рузвельта, США превратились из экспортера в импортера дикой природы. Перемена эта произошла в 1890-е гг., когда американская граница официально перестала существовать и начался культ природы. До того зарубежные туристы, жаждущие дикой природы, обрели мекку в области западной Миссури. Путешествие Джорджа Гора является примером попыток богатых и влиятельных европейцев испробовать дикую Америку, пока она еще не перестала существовать. Американцы же с природой сражались и услышать ее зов не могли. Их отношение к ней было отношением преобразователей, а не туристов, и свою работу они делали хорошо. К тому времени, когда поколение Теодора Рузвельта стало достаточно цивилизованным, чтобы оценить природу, она, в основном, с американского запада исчезла. Африка стала новой меккой для туристов вроде Рузвельта, которые были в состоянии импортировать из-за рубежа то, что стало дома редкостью.

Идея о природе, как о бойком товаре на международном рынке во многом объясняет мировое движение по охране природы. Экспортно-импортные отношения подчеркивают ироничность того факта, что цивилизованный процесс, ставящий под угрозу исчезновения дикую природу, как раз и создает потребность в ней. Как правило, те страны, где есть природа, ее не желают, а те страны, которые ее не имеют, желают ее иметь. Ценит дикую природу лишь богатое, городское, интеллигентное население. Чтобы потребность в природе обрела экономическую и интеллектуальную значимость, общество должно стать техническим, урбанизированным и многочисленным. Чем не марксистская формулировка... В мире образовался социально-экономический класс любителей природы, чьи национальные узы не так сильны, как их общий интерес к наслаждению природой и спасению ее в любых уголках планеты. Эти люди организовывают различные мероприятия и собирают деньги на дело охраны природы. В их рядах очень много ученых, писателей, художников - людей особо одаренных и состоятельных. Импортирование природы, это не просто метафора, природа действительно обладает экономической ценностью, ее покупают и продают за большие деньги. За исключением трофеев и экспонатов для зоопарков, природа физически экспортирующую страну не покидает. Товаром в этом случае является восприятие от пережитого. Импортеры "потребляют" этот товар "на месте". Кроме них имеется много "немобильных" любителей природы. Их желание потреблять кино- и телепродукцию, журналы и книги по природе и поддерживать природоохранные акции, является важной формой импортирования природы. И все же, главной опорой торговли дикой природой являются богатые туристы. Их желание платить за увиденное держит на плаву экономику тех стран, где природа все еще существует.

Национальные парки и природоохранные системы также можно рассматривать как институционные "контейнеры", которые развитые страны передали развивающимся с целью "упаковки" хрупкого ресурса. Персонал управления парками или люди, посланные обучать местных менеджеров, играют ключевую роль в обмене природы на деньги. Несмотря на существование менее утилитарных аргументов в пользу сохранения природы, именно деньги являются важнейшим фактором в этом деле для большинства неразвитых стран. Размах походов Гора и Рузвельта свидетельствуют о том, что экспортирование природы может быть очень прибыльным. Благодаря ему субсидируется природоохранное движение. Менее развитые страны могут позволить себе "содержать" дикую природу в девственном состоянии лишь в том случае, если ее экспорт приносит значительные дивиденды. На плакате, изготовленном для африканцев, написано: "Наши национальные парки приносят Танзании хорошие деньги - берегите их". Например, местным жителям напоминают, что благодаря своим качествам "достопримечательности" лев приносит за свою жизнь парку Амбозели (Кения) 515 тыс. долларов, браконьеру же его шкура и мясо могут принести лишь 1150 долларов. Исходя из выгод, приносимых туризмом, львов и слонов можно считать наиболее ценными животными в мире (включая сюда и лошадей).

Напряженность в отношениях между экспортерами природы и ее импортерами имелась всегда. Разумеется, экспортеры не однозначно понимают рыночный характер своих "продуктов". Африканцы, например, жили среди диких животных всю свою жизнь. Жирафом вы заинтересуете масая не больше, чем жителя Нью Йорка вы заинтересуете с помощью такси. И точно также, ограничение на выпас скотины в африканском национальном парке также удивительно для местных жителей, как и закон, который вдруг ни с того, ни с сего запретил бы нью-йоркцу жить и пользоваться несколькими городскими кварталами. Не разделяя взглядов развитого мира на ценность природы, менее развитые страны не видят причины не продолжать эксплуатировать свои ресурсы в привычном духе. Но, как свидетельствует фраза президента Танзании Юлиуса Ниерере, которой мы начали эту главу, если зарубежные туристы готовы преодолеть тысячи миль лишь для того, чтобы посмотреть на диких животных и, особенно, если они при этом тратят деньги, то экспортеры протестовать против этого не будут.

Экспорт и импорт природы также имеет региональное или внутригосударственное значение. Городская часть населения может поддержать идею охраны природы, тогда как жители глубинных территорий могут быть к ней равнодушными или даже враждебными. На Востоке США и некоторых цивилизованных "островах" Запада, вроде Сан Франциско, стадия импортирования дикой природы была достигнута несколькими поколениями раньше, чем на диком Западе. Первые туристы явились как раз из этих областей. То же самое можно сказать и о первых "поползновениях" природоохранного движения. Генри Торо и Теодор Рузвельт заканчивали Гарвард. Джон Мюир, как и сэр Гор, был выходцем из Англии, и когда в 1892 г. Мюир организовал Сьерра Клуб, в нем доминировала элита из Сан-Франциска.

Во всем мире наблюдается та же тенденция. Токийский концерн защищает сохранившуюся пока природу на самом северном острове Японии - Хоккайдо. Главный интерес к австралийской природе проявляют жители Сиднея и Мельбурна. Малайское природоохранное общество почти всю помощь получает из метрополии страны. Все в той же Америке деятельность по охране природы Аляски возглавляли отнюдь не жители Аляски. К таким людям, например, относился Роберт Маршалл, классический импортер природы, обладающий с избытком как деньгами, так и свободным временем, чтобы наслаждаться природой во времена Великой Депрессии.

До совсем недавних пор получать удовольствие ездили из менее цивилизованных мест к более цивилизованным местам. Траппер или фермер покидали свои глухие уголки, чтобы провести несколько дней, развлекаясь в ближайшем городе. Если люди перемещались в другом направлении, они это делали для того, чтобы преобразовать природу в духе мормонов и пилигримов. Пару веков назад в Новую Англию или Юту ради отдыха не прибывал никто. Интеллектуальная революция, благодаря которой дикая природа стала сама по себе меккой для путешественников, является главной темой этой книги. Возможно, такой она стала после появления группы богатых и образованных людей, живших в городах. Для этих людей дикая природа могла стать интригующей новинкой и даже настоящей духовной и психологической потребностью. Но цивилизация, создающая интерес к природе, также ее и уничтожает. Выходом из этой ситуации является путешествие. Если дикая природа не существует рядом с домом, ее можно найти (если у вас есть деньги и время) где-нибудь в другом месте. Паломничество английских туристов в Альпы было первым примером импорта природы. Вдохновленные описаниями Жан Жака Руссо в 1760-е гг., и позже новой эстетикой Джона Рескина, английские путешественники стали пересекать пролив, чтобы найти во Франции, Швейцарии и Италии то, чего не могла им дать родина. К середине XIX в. туризм развился в альпинизм. Десятилетие после 1854 г. было золотым веком восхождения, тогда было совершено 180 первых покорений вершин Альп, в том числе в 1865 г. Маттерхорна.

Состоятельные англичане составляли большинство приверженцев нового вида спорта. Местные жители к горному восхождению сперва не проявляли никакого интереса. Они боялись и ненавидели высокогорье, стараясь его всячески избегать. Лишь когда стало очевидным, что помогая иностранцам взобраться на вершины, можно неплохо заработать, и появились легендарные швейцарские проводники со своими мотками веревок. Но и тогда отношение импортеров и экспортеров к горам было совершенно различными. То, что для путешественника было развлечением, для местного жителя было сугубо бизнесом.

Альпы обладали преимуществом соседства, но для европейского импортера природы западные территории США представляли особый интерес. Новый Свет попрежнему обладал настоящей природой, неосвоенной местностью с дикими животными и дикими людьми. Трудности и денежные издержки, связанные с путешествиями к американской границе, служили в качестве фильтра для посетителей. Импорт природы из Северной Америки на протяжение полувека оставался прерогативой знати и богатых. И все большее число богатых путешественников делали свой вклад в развитие страны. Одним из первых был Франсуа Рене де Шатобриан, загоревшееся романтическое воображение которого нашло штат Нью Йорк достаточно диким. Его соотечественник, Алексис де Токвилль прибыл сюда сорок лет спустя и стал следовать за быстро двигающейся границей вплоть до Мичигана, чтобы прочувствовать дикую природу. Его замечания являются классическим объяснением и описанием экспорта и импорта природы.

Но даже в таких больших национальных парках, как Йеллоустоун не было того "качества и объема" дикой природы, которыми здесь наслаждался Джордж Гор в 1850-х гг. Постепенно развивающаяся Америка превращалась из экспортера природы в ее импортера. Пока это происходило, дикая природа Запада была объектом систематической эксплуатации туристами из-за рубежа и востока США. К концу столетия импортеры природы стали искать новые области, и преемником дикого Запада стала Африка.

Но судя по американскому опыту, можно было предположить, что даже в Африке импортирование природы не будет продолжаться долго без должных защитных мер. Автором одного из наиболее известных призывов спасти дикую Африку был Абель Чапмен, английский джентльмен-охотник, начавший импортировать природу из Норвегии и Испании еще до перемещения в 1899 г. на черный континент. В своей книге "О сафари" он посвятил целую главу вопросу защиты природы. Начал ее он с описания бойни американских буффало в 1880-х гг. и уничтожения норвежского северного оленя. Он хотел, чтобы "подобное варварство не было допущено на британской земле". Еще до того Чапмен ясно понимал экспортно-импортную ситуацию и ее важность для экономики Африки. "Фактом является то, - писал он в 1908 г., - что путешественник-спортсмен был (и остается) лучшим клиентом колонии, так как дикие животные попрежнему остаются ее лучшим товаром". И все же, он соглашался и с тем, что защите диких животных не следует давать предпочтение перед нуждами поселенцев и колонизаторов. Чапмен считал, что многие районы Африки не были годными для жизни цивилизованного человека, и могли быть посвященными "прекрасным божьим диким созданиям". Чапмен, конечно, убивал животных, но подобно большинству импортеров своей эпохи, он определял себя как спортсмена и говорил, что это тот человек, который "любит животных".

Охрана африканских животных является великолепным примером природного экспорта и импорта. Этому процессу здесь во многом способствовала колонизация. Развитые страны получили в свои руки контроль над огромными территориями, богатыми дикой природой, которая в Европе уже давно была в диковинку. Следующим логическим шагом было принятие здесь природоохранных мер, позволяющих европейцам и впредь любоваться местной природой. Инициатором подобных мер в 1890-х гг. выступила Англия. К 1899 г. был выдвинут уже целый ряд соответствующих предложений, и 19 мая 1900 г. семь европейских стран подписали статьи, касающиеся защиты природы в Африке. В них содержались предложения по охотничьм лицензиям, сезонам охоты и методам ловли животных. Здесь же перечислялись конкретные виды животных, попадавших под полную охрану (горилла, жирафы, шимпанзе и т. д.) и те животные, которых следовало уничтожать (крокодилов, питонов и т. д.), что впоследствии экологически настроенные природолюбители осудили, как "неподобающую философию". Главную часть этого документа составляло описание мер по защите слонов, к которым в первую очередь относился контроль за торговлей слоновой костью.

Эта, вдохновленная Англией конвенция 1900 г., была на удивление жесткой и всеобъемлющей, но именно в силу этих особенностей, она так никогда и не оказалась претворенной в жизнь. Мало какие страны хотели мириться с такими самоограничениями. В них попрежнему первое место занимали коммерческое и административное удобство. Кроме того, этим первым усилиям международного сотрудничества в деле охраны природы не хватало того, чем в будущем стали страдать все подобные меры - решимости. Учитывая политическую организацию мира, наивным было ожидать, что если одно государство скажет другому, чтобы то "вело себя хорошо", то это окажет должное воздействие. По прошествии нескольких лет меланхолического общения между бюрократами Англии, Франции, Италии, Германии и Португалии, грандиозные планы 1900 г. относительно защиты африканской природы "тихо умерли". Главным их результатом было установление "образца", согласно которому одна страна стала пытаться установить охрану природы в другой стране.

Более действенными для охраны африканской природы оказались не "всеобъемлющие" и не претворяющиеся в жизнь резолюции, а национальные парки и заказники. Вся инициатива в этом опять таки исходила из Европы и позже из Америки, куда с созданием в 1872 г. национального парка обратилось внимание импортеров природы из многих частей мира. Назидательным является случай с национальным парком Крюгер в Южной Африке. Главным его "застрельщиком" был Джеймс Стивенсон Гамильтон, англичанин, который в 1902 г. занял должность главного лесничего в заказнике Саби. Эти низменные места, богатые дичью, четырьмя годами раньше получили номинальную защиту со стороны южноафриканского законодательства, но "на местах" это решение популярным отнюдь не считали. "В те дни, - отмечал Стивенсон Гамильтон, - погибнуть от пули считалось логичным завершением жизни дикого животного". Стивенсон Гамильтон не знал, как противостоять такой логике до тех пор, пока он не услышал о концепции национального парка в США.

Американские парки, в которых запрещалось охотиться, были свидетельством взгляда на животных, как на ценные жизненные формы, а не мишени. Стивенсон Гамильтон решил убедить южноафриканских жителей в том, что то же справедливо и в отношении львов, слонов и жираф. Он выписал из США всю литературу, касающуюся национальных парков и изучил методы их первого директора Стефана Т. Матера. Стивенсон Гамильтон особое внимание обращал на то, как Матер заинтересовывал железнодорожные кампании демонстрированием потенциала парков в привлечении туристов. Итогом его активности стало превращение нестабильного заказника Саби в национальный парк Крюгера. Раньше парка Крюгера в Африке был создан лишь один парк, и он также во многом был обязан американскому примеру. Причиной создания шестью годами позже национального парка Альберта в Бельгийском Конго был визит короля Бельгии Альберта на американский Запад в 1919 г. Американские ученые, сопровождавшие его на определенных участках пути сумели внушить королю идею о научной важности национальных парков вроде Йосемита. Делая это, американцы практиковали любимую технику природных импортеров: вдохновление хорошим примером. Оказавшись в Европе, король Альберт столкнулся с дилеммой. По примеру американцев он хотел сделать нечто подобное в Бельгии, но дикая природа их этой страны исчезла очень давно. В Африке, однако, дикая природа была весьма пышной и Альберт правил ее "частью" - бельгийским Конго. В этот момент на арене появляется американец, почти ничего не знавший о Конго, но любивший его природу, как образчик последней "неиспорченной" африканской среды.

Карл Экели был изготовителем чучел и организатором выставок крупных вьючных и верховых животных в американском музее Естественной истории в Нью-Йорке. В связи со своим следующим проектом, касающимся горилл, Экели оказался в Конго. К 1922 г. он был убежден в том, что несколько сотен остающихся горилл были обречены. Поэтому он применил максимум энергии, чтобы добиться от бельгийских властей содействия в установлении убежища для животных и создании станции биоисследований. Джон Мерриэм, сопровождавший короля Альберта в 1919 г. в его путушествии, стал ходатайствовать в отношении идей Экели. 2 марта 1925 г., в результате всей этой активности, был создан национальный парк Альберта. Разросшись позже до 6 млн. акров, парк отличался тем, что акцентировал свое внимание на науке, а не на туризме. Так как сюда допускались лишь обученные исследователи, этот объект не мог удовлетворить потребности туристов, импортировавших природу. Но в качестве природного резервата, оберегаемого учеными различных стран от посягательств местных бизнесменов, национальный парк Альберта является классическим примером того, насколько противоречивые взгляды лежат в основе экспорта и импорта дикой природы. В данном случае это была идея, согласно которой последние гориллы мира могли бы стать настоящим "товаром". Для ученых же, подобно Карлу Экели, этот парк был почти частным заказником. Лично для него парк стал и кладбищем. В ноябре 1926 г. Экели умер во время экспедиции в парк, для создания которого он отдал столько сил.

Результативность Экели в деле создания большого национального парка не была совершенно "случайной". Благодаря созданию Йеллоустоуна (1972), Йосемита (1890), закону о Службе национальных парков (1916), инициативам Лесной Службы, связанным с обозначением дикой природы в 1920-х и 1930-х гг. и позже Закону о дикой природе (1964) и Закону о защите земель национального значения (1980), США поддерживали репутацию величайшего в мире защитника дикой природы. Пример американцев постоянно вдохновлял любителей природы из других стран. Например, в Японии первые предложения по созданию национальных парков последовали после посещения японскими туристами Йосемита и Йеллоустоуна. В 1914 г. 24-х летний японский студент и скалолаз Риозо Азума посетил Джона Мюира на его ранчо в Мартинесе. Подавленный после поражения в деле Хетч Хетчи, Мюир считал себя уже не жильцом на этом свете, но два дня своей жизни полностью посвятил Азуме. Даже несмотря на то, что Азума был знаком с большей частью работ Мюира, многое в нем его действительно поразило. "Духовное воздействие, оказанное на меня Джоном Мюиром, - писал он позже, - драматически изменило всю мою жизнь". Азума стал главным толкователем американской жизни и институтов США для японцев, написав две дюжины книг, включая биографию Д. Мюира. Азума также работал с Теуоши Тамура, который посещал Йосмит и встречался со Стефаном Т. Матером. В 1931 г. Тамуре удалось добиться создания в Японии закона, предусматривающего систему национальных парков. Азума путешествовал по миру, собирая информацию для Японии, но по возвращении лишился своей правительственной работы, так как во время II мировой войны отказался убрать со стен своего оффиса плакаты с изображением национальных парков и дикой природы США.

Идея международного сотрудничества с целью защиты дикой природы в менее развитых странах также принадлежит американцам. После триумфа, связанного с "рекламой" природоохранного движения на конференции в Белом Доме (1908), Теодор Рузвельт и Гиффорд Пинчот организовали Североамериканскую конференцию по охране природы( 1909). Ее делегаты постановили устроить в следующем году в Голландии Всемирную природоохранную конференцию. Президент Рузвельт успел послать приглашения в 58 стран, но его преемник Уильям Тафт отказался от этого проекта. Но швейцарский зоолог Поль Саразин продолжил кампанию за создание международного органа, миссией которого было бы "распространение защиты природы во всем мире от Южного до Северного полюса, как на континентах, так и на морях". В 1911 г. швейцарское правительство организовало комитет авторитетных ученых и одновременно призвало к организации Международной конференции по Защите Природы, которая и собралась в Базеле в ноябре 1913 г. В ней приняли участие делегаты из 16 стран (от США делегатов не было). Первой ее целью было установление информационных и пропагандистских агентств по защите природы во всем мире. Однако, шестью месяцами позже, с началом мировой войны, всей этой деятельности был положен конец. Даже в 1923 г., когда Швейцария опять организовала международную конференцию в Париже, было ясно, что Европа не готова к серьезной международной защите природы, имея нерешенными вопросы защиты основных прав человека. Охрана природы оставалась темой второстепенной.

После Поля Саразина, движение по учреждению защиты дикой природы во всем мире возглавил Ван Тинховен. Голландец Тинховен организовал в 1925 и 1926 гг. Комитеты по международной защите природы во Франции, Бельгии и Нидерландах. 10 июля 1928 г. он установил под эгидой Международного Союза Биологических Наук Международную службу по Защите Природы с базой в Брюсселе. Его функции ограничивались сбором информации и, подобно комитету Поля Саразина, он исчез в начале 30-х годов, хотя в течение нескольких лет защита природы "пережила свой золотой период". В 1931 г. в Париже Международный совет по охоте организовал собрание энтузиастов, желавших установить меры, способствовавшие защите птиц во всем мире. В том же году Ван Тинховен организовал Международный конгресс по защите природы. Его делегаты решили, что мировая сообщность должна обратить все свои усилия на спасение природы Африки.

Подобными идеями руководствовался и американский комитет Международной Защиты Природы, созданный в 1931 г. в ответ на инициативу Ван Тинховена. Председателем этого комитета был Джон С. Филлипс, джентльмен и охотник, природолюб, брат американского посла в Англии. Гарольд Кулидж был его первым секретарем и главным спикером. Эти люди и их совет директоров в основном были состоятельными людьми, много путешествовавшими, и знатоками красоты во всем мире. Признавая в Африке наличие дикой природы, которой угрожает опасность, Комитет издавал журнал "Защита животных Африки". В нем перечислялись национальные парки и описывались виды, которые находятся на грани исчезновения. Кульминацией глобальной защиты природы перед II мировой войной стало собрание (31 октября, 1933) представителей всех колониальных властей в Африке и таких "наблюдателей" как Ван Тинховен и Джон Филлипс, в Палате Лордов, чтобы открыть Лондонскую конференцию по защите африканской фауны и флоры. После недельных совещаний участники конференции подписали договор, состоящий из 16 статей, в котором выражалась решимость увеличить число национальных парков и так называемых "строго охраняемых природных заказников". В отличие от парков, где туризм был дозволен, в таких заказниках посещение людьми, за исключением квалифицированных специалистов, строго воспрещалось. Такая политика, разумеется, не способствовала финансовому обогащению районов, отказавшихся от прибыльного туризма. По крайней мере для бельгийских делегатов вопрос прибыли не являлся главным. Их национальный парк Альберта был закрыт для туризма, и бельгийцы полагали, что на первом месте должно стоять право диких растений и животных на свое независимое существование. Этот отход от антропоцентризма, обычно присущий природоохранному движению того времени, был необычен. Правда, другие делегаты считали, что удовольствие, полученное людьми, является единственной веской причиной, оправдывающей защиту природы. Большинство защитников дикой природы соглашалось именно с этим. Идея о получении удовлетворения лишь от сознания того, что определенные места или виды находятся под защитой, в 1933 г. была далека от общепринятой.

Участники лондонской конвенции призвали также к защите животных и вне парков и заказников. Ими была предпринята попытка регулирования торговли животными и трофеями, и они согласились о необходимости запрета некоторых охотничьих приемов, таких как стрельба из автомобилей или аэропланов. Кроме этого были составлены списки животных, заслуживающих полной защиты, и список животных, которых следовало убивать, лишь имея на то особое разрешение. К сожалению, к требованиям этой конвенции на местах относились весьма "произвольно". Африканским властям было предоставлено право преступать через эти ограничения в силу целого ряда причин. Особой статьей разрешалась охота местных жителей в тех самых местах, где они охотились прежде. В конце концов резолюции, содержавшиеся в Лондонской конвенции, были не законом, а рекомендацией, которые и вовсе перестали обладать весом с приближением 2-ой мировой войны.

Появление второй волны интереса к международной защите природы имело место в 1940 г., когда европейская война уже обретала всемирный характер. 12 октября в округе Вашингтон собрались представители различных американских стран, заинтересованных в охране природы. Пан-американский документ подтвердил Лондонскую конвенцию за 1933 г., но оказался смелее в своем определении заповедных земель, которые пытались установить соответствующие правительства. В статьях этого договора, помимо национальных парков и так называемых "строгих заказников", предусматривалось установление национальных заказников, где могли бы сосуществовать ресурсная эксплуатация и природоохранные меры. Еще одна категория резерватов была жесче трех других тем, что в них совершенно запрещался туризм. 23 апреля 1941 г. США ратифицировали эти статьи. Затем наступила война.

Тенденция к международному объединению, имевшая место после 2-ой мировой войны, результатами которой стало создание ООН, подготовила благоприятную почву для возрождения мирового природоохранного движения. Импортеры природы вновь предприняли шаги по защите своих интересов в зарубежных странах. Все те же швейцарцы организовали 30 июня 1947 г. Конференцию защитников природы, на которой и возник временный Международный Союз по защите природы. 30 сентября следующего года Джулиан Хаксли, директор ЮНЕСКО и "образчик" импортера британской природы, организовал встречу во Фонтенбло (Франция), на которой присутствовали представители 18 правительств, 7 международных организаций и 109 национальных организаций по защите природы. 5 октября они завершили составление устава. В его приамбуле говорилось, что целью новой организации является не меньше чем "сбережение биотической среды всего мира". Во главу угла при этом ставилась зависимость человеческой цивилизации от возобновляемых природных ресурсов. И все же было ясно, что участники конференции в Фонтенбло имеют ввиду не только практические цели. Во втором параграфе устава приамбулы в качестве аксиомы было изложено следующее: "Природная красота является одним из высших знаменателей духовной жизни". Далее подчеркивалась ценность диких животных и природных мест, и желание отстаивать "национальные парки, заказники и природные убежища". В уставе утверждалось, что наряду с экономическими причинами защиты природы, имеются также и "общественные, образовательные и культурные причины".

Организация, после 1956 г. известная как Международный союз охраны природы и природных ресурсов (МСОП), пыталась использовать оба эти подхода. Свидетельство в пользу этого уклона МСОП проявилось сразу же в его внимании к исчезающим видам и национальным паркам. На конференции МСОП в 1949 г. у озера Успех (штат Нью Йорк) был создан комитет Службы Выживания. Его работа привела к появлению в 1966 г. первого издания Красной Книги, в которой перечислялись птицы, звери и позже растения всего мира, которым угрожает опасность исчезновения. Отрывные листы книги позволяют периодически вносить изменения в статус вида. С целью уменьшения возможности исчезновения вида в 1961 г. в Швейцарии был создан Международный фонд охраны природы. Хотя фонд и не был формально присоединен к МСОП, вся его деятельность была направлена на способствование функционированию МСОП. Его штаб-квартира также находилась в Швейцарии. Первый президент Фонда принц Бернард Нидерландский получил 10 млн. долларов от различных людей, отослав им за это эстамп с изображением лысого орла и приглашение совершить тур в Восточной Африке. Большинство этих "вкладчиков" стали интересоваться проблемами защиты природы как раз во время подобных путешествий. До того как стать президентом Фонда, принц Бернард совершил несколько охотничьих сафари в Африке в 1950 г. После каждого своего путешествия он отмечал, что число животных идет на убыль. "Там, где я видел тысячи, - вспоминал принц, - я встречал лишь несколько сотен, а затем всего лишь горстку". В результате подобного "опыта" принц вынужден был обратиться к защите своего удовольствия посредством Международного фонда диких животных.

Второй главной задачей МСОП было создание и поддержание национальных парков и другого рода охраняемых территорий. На встрече в Афинах (1958) был создан Международный комитет по национальным паркам, который, в свою очередь, подготовил "Список национальных парков и равноценных заказников". Возглавили эти усилия американец Гарольд Кулидж и бельгиец Жан Поль Хэрроу, секретарь МСОП. Первая информация была готова уже к первой Всемирной конференции по национальным паркам, состоявшейся в Сиэтле 30 июля 1962 г. Тон собранию 145 делегатов из 63 стран был задан американским министром внутренних дел Стюартом Л. Удаллом, сразу же заговорившим о импорте и экспорте природы. Он рассказал о том, как его соотечественники сначала были недовольны тем, что им был отрезан доступ к ресурсам в национальных парках. Но позже они обнаружали, что "доход, получаемый от предоставления туристам своих услуг, в денежном выражении совершенно не уступает возможным доходам, которые могли быть получены в результате эксплуатации этих парковых ресурсов". Удалл предсказывал, что с установлением регулярного воздушного сообщения, народы Восточной Африки поймут, что "туристы могут способствовать их процветанию гораздо больше, чем любое иное использование этих земель". Позже целая секция конференции была посвящена рассмотрению вопросов, связанных с экономическими преимуществами сбережения дикой природы. Фактически, экономический аргумент является, по мнению представителей МСОП, одним из четырех "столпов" мирового движения за охрану природы. Остальными тремя видами идеологической поддержки считаются этические, эстетические и научные аргументы.

Международные природоохранные организации не обладают возможностью заставить суверенные государства защищать природу. Применять здесь следует более мягкие средства убеждения. Красная Книга, "Перечень национальных парков и равноценных заказников" и первая мировая конференция по национальным паркам пытались убедить страны в том, что обладание парками и заказниками является настоящей национальной гордостью. Уничтожение природы в глазах мирового сообщества получалось таким же бессмысленным, как и уничтожение, например, египетских пирамид. По настоящему цивилизованное общество защищает как свои культурные, так и природные сокровища. Если при этом удается заработать еще и деньги от туризма, тем лучше. Если людей из менее развитых стран не удасться убедить подобными аргументами, то шансы на создание здесь настоящей природоохранной системы, по мнению импортеров природы, будут очень хрупкими.

Африка стала главным полигоном для опробывания этих методов. До независимости черных африканских государств (начало 1960-х годов), охрана природы была заботой исключительно белых колонистов. В британской Восточной Африке такие белые "опекуны" диких животных, как Блэйни Персиваль и А. Ритчи, поддерживаемые Обществом сбережения фауны империи, пытались защитить нестабильные зказники с дикими животными. Лондонская Конвенция (1933) на какое-то время возродила надежды, но когда полковник Мервин Коуви вернулся в свой семейный дом недалеко от Найроби в 1936 г., то ситуация ему показалась безнадежной. Коренное население просто игнорировало заказники, да и большинству местных колониальных начальников до этого также не было дела. Природа вокруг Найроби быстро исчезала. Коуви стал проводить энергичную работу среди белых поселенцев и 24 декабря 1946 г. было объявлено о создании Найробского национального парка. После него возник целый ряд парков, самыми крупными из которых были Тсаво (1948), Гора Кения (1949) и Серенгети (1951). Коуви и его коллеги прекрасно знали, что эти парки были созданы белыми для белых. По словам Коуви, они являлись "игровыми площадками для цивилизованных людей". Коренные жители мало интересовались парками, и фактически первые национальные парки в Африке должны были защищать природу именно от местного населения. Поэтому перспектива передачи колоний автономным коренным правительствам пугала белых защитников природы вроде Коуви. "Совсем недавно, - говорил он в 1961 г., - предки этих самых людей, которые требуют свободы, торговались с моим отцом, чтобы выкупить у него и съесть его носильщиков". Коуви не верил в то, что парки смогут пережить независимость, поскольку прирост населения и созревание его "материальных амбиций" происходили очень быстрыми темпами.

Теми же самыми мыслями руководствовался и импортер природы Бернгард Гржимек. Выдающийся зоолог и директор франкфуртского зоопарка, Гржимек в 50-е гг. понял, что дикая природа Африки находится в опасности. Он решил обратить на это внимание мировой общественности, рассуждая в духе чуждом для политиков и коренного населения, но близком для импортеров природы, что "Африка принадлежит тем, кто считает, что на земле все еще существуют дикие звери и девственные территории". Хотя он и не был ведущей фигурой в этой деятельности, Гржимек прибегал к тем же метафорам, что WWF и МСОП, создавая силами заботливых людей ковчег, чтобы спасти в нем от наводнения людских помыслов диких животных.

11 декабря 1957 г. Гржимек и его сын вылетели из Фракфурта на одномоторном самолете, окрашенном под зебру, чтобы спасти то, что они полюбили во время своего первого путешествия по Африке 6 лет назад. Местом их "назначения" были долина Серенгети в Кении и Танзания с их огромными скоплениями травоядных и хищников. Серенгети был национальным парком, но существовал главным образом на бумаге. Карты и границы были очень ненадежными, и никто не знал, сколько животных в нем обитает или какими являются миграционные пути. Более того, как Алан Мурхэд написал во вступлении к описанию путешествия Гржимека, африканские власти "решили, что интересы людей являются высшими, и в случае конфликта людей с дикими животными, дикие животные должны уступить". Единственной надеждой, продолжал Мурхэд, была небольшая группа людей, "решившая наделать шума в последний раз перед тем, как Серенгети окажется безвозвратно потерянным". Если эти природные импортеры, "уверенные в том, что люди не являются единственными живыми существами, обладающими правами на этой земле", смогут "возбудить не только интерес, но и разбудить совесть" политиков, "то это течение можно будет, если не обратить вспять, то приостановить". Такой была миссия Гржимека. Он надеялся, что их деятельность сможет вызвать международный интерес и прилив денег в Восточную Африку. Эти путешествия отца с сыном, их книга "Серенгети не должен умереть", их фильмы, авиакатастрофа, в которой погиб сын Гржимека (10 января 1959), сделали Серенгети часто употребляемым словом в кругах ценителей природы. Кроме того, Бернард Гржимек основал исследовательский институт Серенгети с базой в парке, где группа, в основном неафриканских ученых, изучала местную природу. Телесериалы Гржимека были просмотрены 35 миллионами европейцев, что, разумеется, способствовало сбору больших сумм денег для института и международных природоохранных организаций, таких как Друзья Серенгети. Много денег стало "прямыми дарами" (Гржимек не колеблясь называл их взятками) правительствам африканских стран. Но, несмотря на свой успех в качестве ведущего природоохранника Европы, Гржимек оставался пессимистом. Он хотел надеяться, что в отношении природоохранного движения африканцы смогут выучиться "на наших ошибках и наших грехах". Однако, он понимал, что, как в Европе и в Америке, на этот образовательный процесс могут уйти многие десятилетия. Пока же Гржимека беспокоило то, что новые независимые африканцы уничтожат всю структуру защиты природы "одним росчерком пера". Гржимек прекрасно понимал, что туризм был самой крупной надеждой Африки. "Я привожу к вам туристов, - напоминал он кеннийцам, - В прошлом году в вашей стране побывало 60 тыс. немцев, и тем самым я помог многим тысячам марок задержаться у вас. Исчезновение диких зверей означало бы исчезновение туристов и марок". Никто, как объяснял Гржимек, не явится в Африку, чтобы смотреть на перенаселенные деревни и кофейные плантации. Дикие животные были залогом процветания.

Джулиан Хаксли разделял тревоги Гржимека относительно Африки. В его докладе за 1961 г. в классической форме было изложено кредо импортера природы: "Дикие звери Африки принадлежат не только местным жителям, но и всему миру, не только нынешнему, но и будущему человечеству". Хаксли говорил, что огромные африканские стада являются наиболее ценным мировым научным источником, но он также подчеркивал и их культурное значение. Уничтожение зверей Африки, по его мнению, можно сравнить с уничтожением Моны Лизы.

Прекрасно понимая, что экспорт и импорт являются важнейшими факторами защиты дикой природы, Хаксли объяснял, что главным рынком для африканской природы будут граждане промышленных стран. Все большее число американцев стремится "к отдыху от перенаселенных городов, от чрезмерного шума, от городской рутины, нехватки общения с природой и общей перенасыщенности механизацией" - писал он в 1961 г. Хаксли надеялся, что со временем африканцы склонятся к необходимости защиты природы, но пока, чувствовал он, защита природы будет лежать на плечах иностранцев. На языке местного народа свахили слово "ниама" означает и зверь, и мясо. Большинство африканцев в зверях не видят никакой другой ценности, кроме пищевой или трофейной. Хаксли также опасался того, что так как независимость в Восточную и Центральную Африку проникла совсем недавно, то местное население будет противиться концепции национального парка, которой присуща сильная аура колониализма. И их нельзя винить в том, что они видят в национальных парках и заказниках "игровые площадки" белых людей, которыми они всегда были. Хаксли часто слышал жалобы африканцев: "Вы, белые, поубивали всех своих волков и медведей, так почему вы хотите, чтобы мы берегли наших львов и слонов?" Тем самым африканцы оставляли за собой право индустриального выбора.

В ответ на это англичанин приводил краткую формулу: "Прибыль, протеин, престиж и гордость". Туристы обеспечивали первый пункт, нерасточительное обращение с дикими животными обеспечивает второй пункт. Две остальные, менее осязаемые причины, связаны с обладанием того, чем восхищается весь мир. В аргументацию Хаксли входил и стыд. Африканские страны жаждут к себе уважания со стороны других государств, и по словам Хаксли "страна без национального парка не может считаться цивилизованной. Если африканцы откажутся от своих парков, они произведут негативное впечатление и вызовут на себя упреки в варварстве и невежестве". Так как многие африканцы действительно этого боятся, этот аргумент представляется очень убедительным. Хаксли, правда, не добавил, что в его собственной стране первый национальный парк был создан лишь в 1949 г., столетие спустя после исчезновения ее дикой природы.

Как полагали Коув, Гржимек и Хаксли, в деле спасения природы Африки самым важным является "перевод чувства ответственности" с белых колонистов на черных лидеров. Именно этого и желали члены Международного союза охраны природы, создавшие в 1960 г. специальный африканский проект. Первым главным успехом была организация в 1961 г. "Симпозиума по охране природы и природных ресурсов в современных африканских государствах". Известное как "Конференция Аруша", названное так в честь города в Танганьике (позже Танзания), это собрание имело четкую задачу: импортеры природы хотели поощрить экспортеров природы. Увенчал эту конференцию Манифест Аруша, подписанный Юлиусом Ниерере, премьер-министром Танганьики. В нем говорилось, что африканцы проявляют интерес к диким зверям и к природным местам, как по эстетическим, так и по экономическим причинам. В конце манифеста отмечалось значение африканской природы для всего мира и выражалось пожелание в получении международной помощи в виде "специальных знаний, обученных специалистов и денег". 18 сентября 1963 г. президент Кении Джомо Кеньятта призвал "другие страны и любителей природы всего мира" помочь его правительству сдержать обещание сохранить дикую природу и диких животных. Это заявление заставило страны, импортирующие природу, переходить от слов к делу.

Помощь африканским природоохранникам была усилена. Примером этого может быть работа Организации диких животных Африки со штаб-квартирой в Вашингтоне. Созданная в 1961 г., сразу же после конференции в Аруше Расселом Трэйном, богатым американцем, любителем сафари и экологом, эта организация своей целью поставила "предоставление возможности для обучения "управлению" дикой жизнью тех людей, в руках которых оказалась ее судьба". Ее первым детищем было создание колледжа африканского природного менеджмента, расположенного у подножия горы Килиманджаро в Танзании. В нем африканские студенты стали изучать методику управления парками и экологию. Выпускники колледжа вскоре получили почти все ключевые посты и должности в парках Восточной Африки. Второй, "поддержанный заграницей" колледж в Камеруне обучение проводил на французском языке.

Некоторые африканцы обучаются методом защиты природы и за границей. Одним из таких людей является Перез Олиндо из Кении. Щедрость американских импортеров природы позволила Олиндо получить в Мичиганском университете диплом по зоологии и управлению дикой жизнью. В 1966 г. он даже заслужил звание Защитника природы года, определяемого Вашингтонским клубом Сафари. Олиндо прекрасно знал, что для охраны африканских животных нужны не только ученые степени и награды, но и финансовая и политическая помощь заграницы. В 1975 г., на конференции, посвященной заботе о Земле, состоявшейся в Нью-Йорке, он сказал, что американцы, которым не удалось создать национальный парк в Канзасе или Небраске, должны перенести свои усилия в Серенгети. Олиндо призывал свою американскую аудиторию покупать в Африке землю и отдавать ее паркам.

Хотя идея Олиндо и была сопряжена с немалыми политическими трудностями, американцы ответили на призыв телеведущего Америки Билла Баррада тем, что собрали деньги на покупку вертолета для задержания браконьеров в национальном кенийском парке. Барраду такая мысль пришла в голову в 1973 г., после разговора с Тедом Госсом, главным смотрителем этого парка. Госс сказал, что браконьеры прямо выметают из парка крупную дичь. В ответ на это Баррад создал фильм "Куда ушли все звери?", появившийся на американском и канадском телевидении в сопровождении призыва пожертвовать деньги на покупку вертолета, оснащенного прожектором для борьбы с браконьерами. Собрать удалось почти 100000 долларов, и в августе 1973 г. вертолет начал свои рейды. Большая часть денег поступила в виде мелких сумм. В записке, сопровождавшей одно 5-долларовое пожертвование, говорилось: "Слона отксерить нельзя".

Помощь на уровне государств также помогла африканским природоохранникам в период перехода от колонии к независимому государству. Одним из видов такой помощи было проведение службой национальных парков США "Международных кратких курсов". Организованная с 1975 г., эта программа проводила с "лидерами" парков из 70 стран изучение "парковой идеи", как в полевых, так и в классных условиях.

Рубен Олембо, ученый, работающий в рамках программы ООН по окружающей среде, и член Совета кенийских национальных парков, рассказывает о том, как в его стране относились к экспорту природы. Будучи школьником в 1950-х гг. в Кении, он слышал от учителя, что парки и заказники являются игрушками белых людей, символами ненавистного колониализма. Всем казалось, что с приходом независимости будет положен конец и защите природы. Дикая природа мешала развитию страны, которое должно было происходить быстро и решительно. Но в начале 1960-х гг. большие самолеты с туристами на борту стали прибывать в Найроби. Белые люди, прилетавшие в них, не были колонистами или бизнесменами, жаждавшими эксплуатировать Африку. Многие из них не были даже охотниками. Они просто хотели видеть диких животных, и на удивление и к радости местных жителей, они были готовы за это немало платить. Олембо считает, что именно благодаря пониманию этого и были спасены в начале 1960-х гг. национальные парки. Туризм, который в течение этого десятилетия стал главнейшим источником валюты для многих африканских стран, явился причиной подписания Африканской конвенции за сбережение природы и природных ресурсов (1968). 38 глав африканских стран подписали этот документ, сменивший Лондонскую конвенцию 1933 г. Соглашение 1968 г. было настолько же "африканским продуктом", сколько соглашение 1933 г. было продуктом европейским. Экспортеры узнали то, что импортеры знали давно: бизнес дикой природы - это хороший бизнес.

В качестве постскриптума к африканскому отношению к защите природы, можно привести комментарий Лоуренса Кинья, кенийского школьника (1974). Заключая эссе для клуба диких животных, написанное по заданию своих учителей, Кинья сочинил молитву: "Я бы хотел, чтобы всемогущий бог благословил наших животных большей плодовитостью с тем, чтобы тяга туристов к нашей процветающей стране стала еще большей".

Но даже несмотря на расширение туризма, нельзя быть уверенным, что он сможет обеспечить сохранность дикой природы. Даже неохотничий туризм не всегда совместим с защитой природы. Импортерами природы в основном являются пожилые люди, неспособные самостоятельно преодолевать трудности на лоне природы. Им нужны отели, рестораны, дороги, автосредства, прислуга и все это должно быть расположено внутри национального парка. Такой комфортный туризм приносит экспортерам природы наибольшую экономическую прибыль. Любители рюкзачных походов тратят денег мало, предпочитают обходиться без различных услуг со стороны. Бездорожная природа не приносит много дохода, но именно ее некоторые импортеры природы и большинство ученых ценят больше всего. Если главная цель национального парка - получение прибыли, то ограничения на прибыльный туризм ожидать не приходится.

Второй аргумент против туризма, как опоры движения по охране дикой природы, касается окончательного распределения денег импортеров. Основная часть денег идет не на компенсацию местным жителям, а оседает в карманах бизнесменов из развитых стран. Яркими примерами этого являются круизные суда, такие как "Линдблод Трэвэл", заплывающие в различные природные уголки. Скромные суммы денег, которые пассажиры тратят на берегу, покупая сувениры и открытки, не составляют сильный аргумент в пользу защиты природы. Экономика наземных туров более выгодна местным жителям, но все равно, в первую очередь при этом наживаются зарубежные авиакампании и турагенства. Путешественники из Пенсильвании, отправляющиеся в 44-дневный поход стоимостью 3,600 долларов по дикой реке в Перу, даже не покупают в Перу пищу. Каждого участника этого маршрута сопровождает мешок с пищей из США. Пользование местными услугами ограничивается несколькими ночами, проведенными в отеле и перевозкой на грузовике до и после похода по реке. Гидростроители, желающие поставить на этой реке плотину, могут со всем основанием утверждать, что импорт природы не является ценной экономической альтернативой. Помимо этого, политические беспорядки, подобные тем, что имели место в Уганде, Кении и Танзании в конце 1970-х гг., могут совершенно лишить природу ее защиты, предоставляемой туризмом.

Альтернативой, а в итоге расширением импорта природы, является прямое владение, или по крайне мере, контроль над важнейшими природными областями. Хотя международные усилия в этом направлении нельзя назвать неоколониальными, их цель во многом остается той же, которой придерживались прежние создатели национальных парков в Южной Африке, Бельгийском Конго и Кении.

Главная концепция того, что можно считать международным парком, была выражена еще в 1834 г. в заявлении Эндрю Рида и Джеймса Нэтесона, касающимся одного из пейзажных чудес Северной Америки. "Ниагара, - писали эти туристы, - не принадлежит Канаде или Америке. Такие места следует считать собственностью цивилизованного человечества". Так как Ниагара в традиционном смысле все-таки "принадлежит" Канаде и США, логика подобных заявлений нуждается в объяснении. Рид и Нэтесон явно считали Ниагару сценическим ресурсом для всего человечества. Географически, этот водопад находится в Канаде и США, но это не дает этим странам права на его уничтожение. Каждый человек имеет право на подобные ценности и отдельные государства не должны самостоятельно решать их судьбу. Согласно такому ходу рассуждений, мировое общество может в случае необходимости вмешиваться в действия страны, уничтожающей такие ценности на своей территории. Институционализация этой идеи - дело очень непростое, так как она затрагивает крайне щекотливый вопрос суверенитета. Мортон Фривен, английский аристократ, "опередил" национальные парки, купив землю в Вайоминге, чтобы защитить ее от американских охотников и поселенцев. Мировой же контроль за природными ценностями нашего времени начался в 1956 г.: набеги масаев на национальный парк Серенгети и перспективы африканской независимости заставили любителей природы, таких как Гржимек, предложить купить или каким либо иным образом сделать Серенгети международной собственностью под эгидой ООН. Ничего из этого не вышло, но в следующем десятилетии Сьерра Клуб приступил к обсуждению перспектив, касающихся Земного Международного Парка, а Друзья Земли - к обсуждению Земного Национального парка. В 1971 г. "Wildlife Conservation international" получил от правительства Замбии разрешение на управление в течение 25 лет Замбийским Международным парком. Nature Conservancy с базой в Вирджинии, предпочитает полностью выкупать или каким-либо иным образом приобретать природные объекты, которым угрожает опасность. После двадцатилетнего фокусирования на США, "Nature Conservancy" в середине 1970-х гг. обратила свое внимание на земли в зарубежных странах. В 1975 г. "Сonservancy" получила от правительства Доминики в дар 950 акров девственных тропиков с целью организации на ней национального парка.

Другое международное собрание защитников природы в 1972 г. в Вайоминге было посвящено столетию Йеллоустоунского национального парка. Подобное событие было как бальзам на душу американцев, измученных вьетнамской войной и политическими убийствами. Делегаты всего мира встали со своих мест, чтобы засвидетельствовать свое почтение США, создавшим первый национальный парк. Правда, несколько выступавших добавили, что американский опыт по сбережению природы можно считать не только вдохновляющим, но и поучительно-предупреждающим. Отделение долины Хетч Хетчи от Йосемитского парка является примером того, что не следует делать. Но в целом участники собрания говорили лишь про вклад таких людей, как Корнелиус Хедж, Джон Мюир и Стефен Матер, предвидевших человеческие потребности в природе и немало сделавших для институционализации охраны природы. Задавшись великой целью, 400 делегатов из 80 стран решили, что во втором столетии существования национальных парков "следует способствовать проведению в жизнь концепции мировых парков". После этого было решено, что страны должны сделать из Антарктического континента и окружающих его морей первый мировой национальный парк. И управлять этим беспрецендентным местом будет Организация Объединенных Наций.

Рассел Трэйн, выступая с трибуны, предложил другую идею: опекунство мировым наследием. Объяснил это он как "международное расширение концепции национального парка". Некоторые природные элементы обладают такой выдающейся ценностью, что "она принадлежит наследию всего мира". В качестве примеров Трэйн приводил гору Эверест, Галапагосские острова, равнину Серенгети, Гранд Каньон, некоторые виды животных, вроде горной гориллы. Трэйн хотел, чтобы мировые финансовые, технические и менеджерские ресурсы стали служить делу защиты таких мест и жизненных форм. В рамках институционализации идеи о мировом наследии ЮНЕСКО был набросан проект соглашения (7 декабря 1973). Правда, к сентябрю 1978 г. лишь 11 стран объявили о создании на своей территории мест из "Списка Всемирного наследия". В США такими местами стали парки Йеллоустоун и Гранд Каньон. К настоящему моменту это соглашение ратифицировано сорока двумя странами и, разумеется, этот список будет пополнен, но степень защиты при этом большой назвать нельзя. Главная проблема состоит в том, что национальный суверенитет остался неизменным. Страны - участницы договора могут не согласиться с природоохранниками, и за этим не последует никакого наказания. Все, что страна делает с природой, находящейся на ее территории, является ее личным делом, о чем и было объявлено в 21 статье Декларации конференции ООН по окружающей среде, состоявшейся в 1972 г. в Стокгольме. И все же идея мирового наследия, больше чем какая-либо другая концепция, придает международное значение природной среде и международной ответственности за ее защиту.

Экономика, связанная с торговлей дикой природой, разумеется, не должна определять все наше отношение к окружающей среде. Природный мир следует защищать, исходя из других соображений, можно сказать "более высших", и менее развитые страны могут в итоге "развиться" до такого уровня, что охрана природы окажется большим, чем просто бизнесом. Ну а пока что охрана оставшейся дикой природы мира зависит, как и сто лет назад, от экспорта и импорта этого становящегося все более редким "товара".

Глава XIV Есть ли будущее у дикой природы?

Нет больше новых целинных земель,
мы должны их возродить здесь.
"Иглс", 1976

Цивилизация, приводимая в движение все более и более извращенными технологиями, несомненно, продолжает определять и контролировать землю. Природа понесет урон или может быть уничтожена вообще. В течение десяти веков застраивались территории от 60 градусов северной широты до 60 градусов южной широты, что позволило миллионам жить комфортно. Идея прогулки по Луне была фантастической для людей 982 г. и даже 1950 г. Бурение морского дна и интенсивное сельское хозяйство разрушают остатки дикой природы. Возможность провести время после обеда в Детройте и порыбачить на Аляске может считаться само собой разумеющимся для спортсменов 21-го века. Становится понятным, что природа земли не будет больше существовать волей случая или по недосмотру. Дикие земли останутся дикими только в результате заранее обдуманного решения. Времена, когда дикая природа была никому не нужным пережитком, проходят.

Имеется две схемы размышлений об исчезновении дикой природы на земле. Одну можно назвать сценарием истощения земель. Он предвещает опустошение земли; пустынная и отравленная (вероятно, после мировой ядерной войны) она умирает. Этот кошмар ползучей урбанизации традиционно вызывал протесты любителей природы. Это все-таки могло иметь место, особенно с возрастанием технологических возможностей, и оставалось наибольшей угрозой интересам людей, жаждущих видеть дикую природу. Второй вариант также предлагает конец дикой природы, но скорее благодетельный, чем деструктивный. Рене Дюбо считал, что обильная, стабильная, прекрасная земля полностью будет видоизменена. У земли-сада плодородие почвы не только сохранится, но и повысится. Фруктовые деревья будут служить прибежищем для певчих птиц. Тщательно регулируемые водные потоки безупречно чисты. В саженых лесах - неисчерпаемые запасы древесины. Большие города остались в прошлом, люди рассредоточились в глубинке. Многие живут на самодостаточных семейных фермах. Животные защищены и полезны. Мягкое разнообразие технологий позволяет людям жить изящно и благодарно, как части природного сообщества. Минимум мостовых, коровьего помета на лугах, процветание демократии, дети с розовыми щеками. Корни этой привлекательной картины выходят из обожествления мелких фермеров, способных превратить землю в Эдем. Но дикая природа просто мертва, как в саду, так и в опустошенных загрязнением землях.

Мы можем заметить перспективу такого будущего в разных частях света, где большое количество людей пытается жить сельской жизнью. Мексика насыщена людьми, переполнившими нескончаемым потоком столицу. Бедность процветает. В Восточной Африке разрастающееся население напирает на границы национальных парков, вследствие чего они могут утратить свой защитный статус. В Индии большое количество людей вынуждено днями скитаться по лесам в поисках древесины для отопления. В Непале лес отступает все дальше в Гималаи под натиском людей. В каждой из этих стран люди живут децентрализованно, без особого потребления энергии и ресурсов, но у них или нет, или очень мало дикой природы. Проблема не в способе жизни, а в количестве живущих там.

Размышляя в планетарном масштабе, Ательстан Шпильхаус составил сценарий, в котором 25 млрд. человек (немногим более трехкратного увеличения от современного количества людей) смогут существовать. Ключ к этому в "разбросанных городах заданных размеров". Шпильхаус предпочитает общины в 250 ты. человек и размещает их от полюса до тропиков равномерно. Новые источники энергии, неведомые в 20 веке, смогут, дословно, превратить пустынные и арктические цветы в легендарные розы. По подсчетам Шпильхауса 15 млрд. человек смогут разместиться в 60 тыс. городов. Между ними будет 63 кв. мили открытых земель. Конечно, эти земли будут использоваться для производства питания. Сценарий охватывает полностью всю поверхность земли. Опять за счет дикой природы. Этим подразумевается, что люди, желающие увидеть природу на земле в будущем, должны больше уделять внимания традиционному для них контролю населения.

Пол Шепард предлагает иную перспективу. Он соглашается с предположениями, что человечество, по крайней мере, удвоится в обозримом будущем. Шепард также соглашается с греческим архитектором-планировщиком Уонстантиносом А. Доксиадисом в том, "что 50 тысяч - оптимальный размер человеческой общины". Но вместо разбрасывания городов по всей земле, Шепард предлагает упаковать всех их в пятимильную полосу по контурам континентов. Обширные внутренние регионы смогут быть, по Шепарду, истинно природными. Это значило, что "все путешествия в трех четвертях земной поверхности будут... пешими". Молодые члены идеального общества, по Шепарду, смогут охотиться и собирать плоды на природе на протяжении нескольких лет перед возвращением в цивилизацию.

Шепард оспаривает глубокие корни американского пристрастия, которое Лео Маркс называет "средним пейзажем". Этот пасторальный идеал славился в американском искусстве и литературе на протяжении трех веков, и Дюбо, и Берри, приверженцы земли-сада, продолжают прославление сегодня. Сельская обстановка представляется наилучшим вариантом для природы и цивилизации. В противовес Торо и другим современным философам-природолюбам этот вариант приводился как оптимальный способ жизни для многих людей, не как пасторализм сам по себе, а как альтернативный между природой и городом, Аляской и Фриско, Бостоном и заливом Гудзона, или, как сказал Гарри Снайдер, между лосем и компьютером. Сельский выбор на самом деле может быть хуже для обоих миров, нуждающихся как в лосе, так и в компьтере. Пол Шепард в любом случае не сомневается в этом: он ненавидит фермерство и скотоводство, и заключает: "Крестьянское существование - самый невыносимо скучный тип жизни, переживаемый человеком". Как альтернатива - возвращение назад к охоте и аналогичному типу жизни предков, или вперед, к благодетельным формам городской сверхконцентрации.

Управление является другой проблемой для людей, которые отводят смысловое место природе в будущем. Как уже говорилось, руководство природой противоречиво в определениях, но недостаток управления ведет к ухудшению проблем и, в конечном счете, к гибели дикой природы. Вопрос в том, чтобы руководить ненавязчиво, чтобы свобода и опыт природы сохранился вместе с самой природой и ее ресурсами.

Одна из идей будущей управленческой политики состоит в том, чтобы классифицировать или распределить по зонам дикую природу. Она берет на себя ответственность утверждать, что природа и опыт природы не монолитны. Брукс Рейндж на Аляске и Белые Горы Нью Хемпшира сильно отличаются размерами, физическими характеристиками и особенно ожиданиями посетителей. Это дает возможность руководить этими местностями по-разному. С тех пор, как чувства к дикой природе стали состоянием ума, варьирующимся от человека к человеку, почему бы не согласиться с тем, что существует много видов опыта дикой природы. Как в бейсболе, пользование дикой природой должно происходить так: из низшего уровня поднимаясь в главные лиги. Игроки, болельщики и судьи признают эти особенности; любители природы могут придерживаться того же.

Смысл в том, что месторасположение одной местности, назовем ее классом 1, может иметь высокие посетительские возможности и интенсивное управление в форме организации троп и мостов, походных хижин, надворных построек, частоты указателей и патрулей. Предназначенные для этого оборудование и электронные наблюдения должны быть безопасны для людей и животных. Вильям С. Лич предвидел результат такого опыта. Как Лич и подразумевал, многие посетители не чувствовали себя полностью на природе. Не вся еще дикая природа нуждается в столь интенсивном управлении. Некоторые территории могут предназначаться для более низкого уровня посещения и характеризоваться отсутствием наглядных пособий и удобств. Назначение класса 3 и 4 предназначается для местностей удаленных, потенциально опасных, относительно неуправляемых. Коммерческие принципы и оборудование должны быть запрещены в интересах максимализации доверия. Посетители природных угодий высшего класса могут чувствовать себя по меньшей мере исследователями. Конечно, возможность путешествия, относительно требований будущего, будет однажды в жизни.

Пол Пейтцольд основал в 1965 г. Национальную школу руководства путешественниками и позднее Ассоциацию естественного образования, девизом которых стало: "Никому не позволено находиться среди дикой природы до тех пор, пока он не докажет, что экологически подготовлен".Действительно, Пейтцольд дошел в своей деятельности до предложения внести поправки в Закон о дикой природе от 1964 г. о том, что природа нуждается не только в защите от врагов, но и от друзей.

Идея природного лицензирования остается за Гарретом Хардином, выдвинувшем предложение, что доступ к дикой природе нужно заслужить. Ведь действительно, чтобы стать охотником или водить автомобиль, нужно сдать определенный экзамен. Для посещения дикой природы также необходимо сдать экзамен. Критики такого подхода заявляют, что это ограничивает свободу человека. На что защитники лицензирования походов на природу отвечают: "Если мы допускаем существование экосистемы в ее дикой, природной красе, как ее право, то мы должны ограничить некоторые из наших прав. В конце-концов, свобода предполагает ответственность".